Дневник 71 Лошадь белая в поле тёмном

Сумбурное чтение Рубцова, Анищенко, воспоминаний о Рубцове… чего-то еще.

Лошадь белая в поле тёмном.
Воет ветер, бурлит овраг,
Светит лампа в избе укромной,
Освещая осенний мрак.

Подмерзая, мерцают лужи…
«Что ж, – подумал, – зайду давай?»
Посмотрел, покурил, послушал
И ответил мне: – Ночевай!

И отправился в тёмный угол,
Долго с лавки смотрел в окно
На поблёкшие травы луга…
Хоть бы слово ещё одно!

Есть у нас старики по сёлам,
Что утратили будто речь:
Ты с рассказом к нему весёлым –
Он без звука к себе на печь.

Знаю, завтра разбудит только
Словом будничным, кратким столь,
Я спрошу его: – Надо сколько? –
Он ответит: – Не знаю, сколь!

И отправится в тот же угол,
Долго будет смотреть в окно
На поблёкшие травы луга…
Хоть бы слово ещё одно!..

Ночеваю! Глухим покоем
Сумрак душу врачует мне,
Только маятник с тихим боем
Всё качается на стене,

Только изредка над паромной
Над рекою, где бакен жёлт,
Лошадь белая в поле тёмном
Вскинет голову и заржёт…



Тоска одиночества рядом с человеком, тоска чужой стороны, тоска заброшенности, оторванности от большого мира человеческого жилья, тоска нищеты, тоска осени и мрака – всё слилось в рубцовском «На ночлеге». И поэзия всей этой тоски.
По моему мнению, одно из лучших его стихотворений, одно из самых простых и загадочных, одно из самых волнующих.
Нет греющей душу беседы, стакана чая, доброй стопки. Как знакомы мне эти старческие сумерки деревенской избы! Нет радости в воспоминании встреч, подобных рубцовской.
Мой Григорий Степанович Постников, у которого я обитал год до его смерти, так же, как рубцовский старик, отправлялся в сумерки большого дома. Дом замирал, жизнь пресекалась, и всё происходящее снаружи и слышимое, и видимое и изнутри, – всё имело смысл едва ли не мистический. Рядом с человеком я буквально вопил от одиночества. Порой – было страшно отчего-то. Тревожный гул вокзала, качание вагонов, гудки, свет фонарей с улицы только заостряли немыслимую тишину дома. И моё отчаяние.
Сочинялось что-то упадническое, навроде:
«Дед мой, сосед по одиночеству, всё меньше захватывает дня. Уходя в вечную ночь, всё больше забывается сном. Вот и сегодня его день сократился ещё на пять минут. В шесть часов вечера его поглотили в комнате тяжёлые сумерки позднего октября.
Разбей на улице фонарь, прохожий!»
…Нищее и долгое смотрение из окна на «поблекшие травы луга». Человек-то, по сути, умер, его нет. Взгляд и на природу и на гостя пуст.
У старухи в «Русском огоньке» есть хоть путеводный вопрос, вырывающий ее из оцепенения («скажи, родимый, будет ли война?»), – здесь же доживание себя и жизни.
А у больших северных рек, с глубокими оврагами, с бездорожьем, с «дрожащими огоньками» скудных и холодных переправ, с рвущими душу гудами пароходов, катерков… Запоминается каждый сучок в стене и на потолке, каждый вздох воды в ведре, случайный кусочек пакли в пазу, лунное пятно на полу, горестный квадрат окна, качание старческого силуэта в полутемной избе…
А теперь, пожалуй, и не вернуться никогда к сидению на тёмном берегу Двины или Вычегды в тёплый вечер, ночь ли августа, сентября и вернуть рубцовское: «И вдруг такой повеяло с полей тоской любви, тоской свиданий кратких!»
Жизнь с рек ушла.
И безлюдная и "безлошадная" река мало что напоминает. Ни огонька.