Не одна во поле... Володя и Маренник

  …Если взять празднование всех Новых годов в твоей жизни (от первого осознанного до венчающего жизнь – последнего; дай бог, осознаваемого), то на этой замкнутой спирали обязательно горит неугасимо главный, один из десятков. Он особый, неповторимый. Он лучший. Он сжал в себе все, что есть в Новом годе: ожидание счастья, романтическую приподнятость, сказочность, влюбленность, цвета и запахи Нового года, тихий и совершенно особый, быть может, снег, исключительное какое-то, не поддающееся анализу родство душ, единение. Взволнованную грусть прощания еще. И звуки музыки оттуда до сих пор касаются вас. Может быть, это «Снег кружится, летает, летает…», может, «Мы желаем счастья вам», может быть, что-то милое, сокровенное из Окуджавы или Визбора, подобное «Грузинской песенке» или «Ночной дороге»…
  Не рассыпаны такие мгновения десятками в вашей жизни, согласитесь. Бьет из прошлого свет одного, самого-самого.
  Такой единственной осенью стала для меня осень в деревне Маренник Устьянского района Архангельской области в сентябре 1975 года.
  Это приятие всех счастливейших однокурсников без малейшей толики анализа, безо всякого желания разглядывать в товарище по безмерному счастью плохое и хорошее. Неразделимы, едины, талантливы и счастливы! И все у нас впереди. Оттого мешки с картошкой в руках были невесомы и, казалось, сами взлетали на самый верх их кладки, оттого совсем не помню чувства усталости и совершенно забыл дождливые дни, которые, конечно же, были. Нет, в памяти – речные дали, сверкающий иней, горящие в утренней росе босые ноги, восторженный холодок воды, поющее здоровьем тело и не уступающий ему дух. Он летал, парил, кричал, сатанел от своего могущества, от ощущения нескончаемых свершений и нескончаемой бодрой и осмысленной жизни, конец которой никак не обозначался: жизнь упиралась нахально в бесконечность. Только так!
  Ни одного хмурого лица на сохранившихся фотографиях – улыбки, смех, радость.
Там, в Мареннике, и высветилось для меня имя друга на всю мою жизнь: Духанин Владимир. Раздались покорившие меня звуки баяна, знобяще прозвучали стихи Валентина и Юрия Кузнецовых, написались первые настоящие песни под гитару, среди которых лучшей, несомненно, стала «Журавлиха» на стихи Валентина Кузнецова.
  «Роскошь человеческого общения» реально воплотилась, перестала быть лишь красивыми словами.
  Именно там, в Мареннике, закладывалась материя, которая и привела летом 1976 к «вспышке сверхновой» – открытию поэзии Николая Рубцова. Открытию, за которым потянулся бесконечный до сегодня шлейф других: Прасолова, Блока, Тютчева, Ю.Кузнецова… Их сотни – и в поэзии, и в прозе.
  Володя, уже писавший стихи, уже опубликовавший их в каких-то районных изданиях, был вполне самостоятелен в своих оценках поэзии, искал и находил нужное слово. Именно он подготовил во мне формирование собственной читательской «поэтической галактики». Я слушал, слушал, слушал, иногда робко вставляя в монолог друга свои соображения. Через более чем тридцать лет я напишу в газете «Графоман» собственной выпечки, что «никто не оказал на меня в жизни такого колоссального влияния, как Владимир Духанин». В этих словах ни грамма преувеличения. И до сих пор, читая Володины подборки для моей газеты в рубрике «Забытые поэты», открываю для себя Маркова, Злотникова… Сделаны они профессионалом-читателем, с большим вкусом, с изяществом. Моя «учеба» продолжается и спустя тридцать с лишним лет.

Наслаждаясь ветром резким,
Допоздна по вечерам
Я брожу, брожу по сельским
Белым в сумраке холмам.
Взгляд блуждает по дремотным,
По холодным небесам,
Слух внимает мимолетным,
Приглушенным голосам.
По родному захолустью
В тощих северных лесах
Не бродил я прежде с грустью,
Со слезами на глазах.
Было все – любовь и радость.
Счастье грезилось окрест.
Было все – покой и святость
Невеселых наших мест…
Я брожу… Я слышу пенье…
И в прокуренной груди
Снова слышу я волненье:
Что же, что же впереди?

  Это стихотворение Рубцова, с которым я познакомился годом позже, – ярчайшее для меня (опять самое-самое) выражение первой осознанной любви к «родному захолустью». И свершилось это тоже в Мареннике. Рубцовского накала грусти и слез на глазах не было, но «счастье грезилось», да и «дрожащие огни печальных деревень» прозвучали в памятный вечер нашего с Володей блуждания «по холмам задремавшей отчизны» не декларативно, а всей явленной нам тогда мощью.
  Мы брели по заросшим колдобинам дорог, шли наугад, поднимаясь и спускаясь с холмов.
  По небу стремительно неслись волнующие беспокойные облака, вспарывая звездное пространство, где только и был свет. А с холмов то тут, то там мерцали  огни «неподвижных больших деревень». А мы шли и шли, говорили и говорили, читали стихи. Помню, в кромешной темноте теплого и черного сентябрьского вечера Володя споткнулся и больно-пребольно ударил невзначай меня по лицу своей ручищей… Тогда этот казус как-то отрезвил нас и мы стали искать обратной дороги. Но большой и такой нужной разговор со звездным полем, ветром, холмами Отчизны тогда состоялся. Я впервые внимательно, задумчиво осмотрелся вокруг. Но боли в этом взгляде еще не было. Слободчиково впереди еще и не мерещилось…
  Меланхолическое щипание гитары, девчонки за стеной, слушающие наша пение, щемящие звуки зацепинской мелодии под Володькин баян из кинофильма «Красная палатка» и томики, томики поэтов в наших руках.
  Странно, а девчата наши запомнились где-то рядом лишь в эпизоде подготовки и проведения концерта для сельчан. Вот тут всплывают и Ленка Котцова, и Тамара Виноградова и другие мои однокурсницы. А так – все плывет, все растворяется в атмосфере бесперерывного праздника души. И только Володькин говорок, его тонкие губы, его флегматичные, немного неуклюжие жесты, пронзительные глубокие глаза…
  … Боже мой, как я запомнил кромешную тьму и бархатное тепло позднесентябрьского
вечера, когда после огородно-картофельной практики в историческом Мареннике стоял над дышащим огнями Солгинским и обозревал его с платформы. Победителем! Мне надо было так много сказать моим солгинским друзьям: Юрке Акинихову, Славке Бойцову, Вальке Тетерину, одноклассницам, застрявшим в поселке. И я шагнул в счастливую теплую черноту солгинского котлована.