Цыганча

         "Вы опоздали, девушка",- немного надменно произносит кассирша, шевеля сочными, цвета спелой вишни губами. "Раньше надо было заботиться об обратном билете», - добавляет она, возвращая мне деньги. – Могу отправить вас до Каменска, есть один билет, автобус отправляется через пятнадцать минут. Хотите? Думайте, девушка, быстрее!"

Добираться «перекладными», ехать через Каменск не хочется. Есть опасение опоздать на проходящий луганский автобус, на котором и придётся ехать до Донецка. Или снова ситуация повторится – нет билета. Но, если ничего не случится, то времени хватит, даже с запасом. Да и выбора нет, не оставаться же здесь до завтра.

 –Ладно, давайте до Каменска, - нехотя соглашаюсь я.

             И вот я стою на 7-й платформе и думаю, как мне сегодня не везёт. Огромная автостанция, заполненная людьми, живёт своей бурной встречающе –провожающей жизнью. Зычный женский голос часто объявляет о прибытии или отправлении очередного автобуса, называя платформу и время. И новая партия пассажиров спешит, толкая друг друга сумками, на посадку.

     Каменский автобус подъехал к месту стоянки тихо и точно по расписанию. Бледно–зелёного цвета, новенький китайский автобус долго плетётся по улицам Ростова, стоит в пробках и на светофорах. Но, выйдя на трассу, мчится резво и успевает прибыть в Каменск даже чуть раньше срока.

      До моего рейса остаётся 30 минут. Да и на проходящие билеты продаются по прибытии. Замерзаю, ноябрь заявляет о себе всё сильнее.

       Небольшая гололедица, срывается снежок и дует холодный северный ветер. С детства помню, что на вокзалах ветер почему–то дует сильнее, чем просто в городе на улице.

Он как будто  рассержен на пассажиров и свирепо заявляет им о своей власти.

     Решаю согреться  чаем, иду в ближайшую палатку, где торгуют выпечкой и горячими напитками. Чай оказался чрезвычайно горячий, пластмассовый стаканчик  невозможно удержать в руках, тем более пить. Откусываю и начинаю жевать холодный пирожок, вдруг слышу возле себя противный писклявый голос: «Тётенька, а дайте, что–не будь…». Передо мной стоит девочка–цыганка лет одиннадцати–двенадцати. Она некрасивая, и к тому же с подозрительно жёлтым лицом. Отдаю ей пирожок прямо в пакете и прошу больше не подходить ко мне. Девочка, схватив пакет, обещает:"Ладно". И стремительно повернувшись, бежит в сторону подъезжающего автобуса. А девчушка одета явно не по сезону. В тонкой вязаной шапке, в лёгкой оранжевой куртке, на ногах – красные резиновые сапоги. По спине бьётся черная  шелковистая коса. Не допив чай, возвращаюсь в зал ожидания. Там хотя бы не дует. В дверях снова сталкиваюсь с этой же девочкой. Ей насыпает конфеты в мой пакет с пирожком молодая женщина, что–то сама жующая. Женщина, похоже, испытывает те же чувства, что и я.

     Осматриваюсь. Небольшой зал, по периметру стен – скамейки. Их не так  много. Справа – билетные кассы, слева – киоски. Рядом с газетным киоском, прямо на скамейке лежит средних лет цыганка, она спит, подложив под голову  пакет с каким–то тряпьём.

На ней засаленная старая дублёнка, на которой нет половины пуговиц. Ноги укутаны подолом фиолетово–красной юбки. Рядом с ободранной клетчатой сумкой без замка стоят чёрные галоши. Кудрявый пуховый платок сбился на затылок. Сон её глубок, смуглое некрасивое лицо неподвижно.

      Возле меня, тихо поздоровавшись, садится пожилая чета. Открытая, словоохотливая женщина делится, что они приезжали к внучке на день рождения. Проведали, поздравили и теперь едут домой в станицу Казанская. Скоро придёт их автобус.

-- Да, Петя! – спохватывается она.  - Тебе надо выпить таблетку, уже 6 часов. И съесть что-нибудь.

-- У вас сахарный диабет? – тихо спрашиваю я мужчину.

-- Да, уже 6 лет как болею, - отвечает он. Женщина вытаскивает из сумки упаковку с лекарством, вытряхивает на ладонь из неё таблетку и подаёт мужу вместе с бутылочкой воды.

Она держит бутерброд с колбасой на салфетке и ждёт, когда он выпьет лекарство. Предлагает угощение и мне, но я, поблагодарив, отказываюсь. Эта трогательная пара из тех людей, которые уже не могут жить друг без друга. За долгие годы совместной жизни, их привязанность стала так глубока, что, находясь  по одному, они испытывают чувство потерянности и беспомощности. Они всё и всегда делают вместе. И вот мои соседи приступили к вынужденному ужину. Жена ела за компанию с больным мужем. Этот момент, конечно же, не остался не замеченным цыганочкой. Она тут же выросла перед четой стариков и, не обращая  на меня никакого внимания, начала канючить: «Тётенька, а дайте что – нибудь…». Женщина подала ей яблоко. Я поняла технику девочки–побирушки. Она просит у людей с набитыми ртами, специально выжидая этот момент. Тяжело говорить, а тем более отказывать ребёнку с полным ртом, легче угостить, чтобы она отошла от тебя. И девчонка точно следует этой заповеди. Она контролирует ситуацию, быстро отслеживает тех, кто открывает сумку и достаёт еду. Внимательно следит за теми, кто покупает что–то съестное в киоске. Она знает, что раздражает людей своей физиономией, и спешит не упустить момент. Её способности контролировать ситуацию и во время вторгаться в неё мог бы позавидовать даже самый прожжённый гаишник.

     Затем девчонка подходит к спящей цыганке и осторожно будит её. Подаёт ей пакет с собранными трофеями и что–то тихо объясняет. Как сильно они похожи, практически одно лицо, значит женщина её мать. Они разговаривают по-цыгански. Из разговора я узнаю, что девочку зовут Роза, и, судя по интонации, мать строго наставляет дочь. Она даже хлестнула её несколько раз. Стремительно, почти бегом к цыганке подходит кудрявый мальчик и высыпает ей в карман дублёнки мелочь. Она ругает и его, но значительно спокойнее. Мальчику от матери достаётся меньше, чем Розке. Выясняю, что звать его Гринька. Где и чем промышляет Гринька - я пока не поняла.

 -- Вот цыганча, - произносит моя соседка.
 -- Не люблю я цыган, ох и не люблю, - скорбно добавляет она.

-- Ты заметь, - обращается она ко мне. --  На улице холод и как плохо они одеты, а и не больные ведь! И соплей нет! – искренне изумляясь, добавляет она. –- А наша внучка в третий раз бронхитом переболела. Мать бережёт-бережёт, а она как нарочно.

-- Даже не замёрзли! – подмечает наблюдательный старик.

Дети исчезают из поля зрения. Их мать снова ложится и проваливается в сон, как будто ничего не было.

-- Как легко она засыпает, - с лёгкой завистью думаю я.

-- Вишь, спит, как ничего не было, - не унимается моя соседка.

-- Так спят люди с чистой совестью, - шучу я.

-- Да какая у неё совесть, о чём ты говоришь? –  почти мгновенно реагирует женщина. – У ихней нации её отродясь и в помине не было! Цыганча – одно слово, - продолжает она. – Ой! Не приведи Бог с ними рядом жить! У нас как- то рядом с Казанкой табор стоял, так мы боялись бельё на улице сушить…

         Диспетчер громко объявляет о прибытии автобуса до станицы Казанская. Мои соседи спешно собираются и, попрощавшись со мной, шагают к выходу. Перед их носом ловко прошмыгивает Розка с чёрным пакетом в руках и снова быстро, но бережно будит мать. Та, заглянув в пакет, суёт его в другой, в тот, который лежит у неё под головой. И снова ругает девочку. Подоспевший Гринька быстро ссыпает мелочь матери в тот же карман.

   Я задумалась, оставшись одна, без соседей. Но тут ко мне подсаживаются мать и сын. Хороший паренёк с ясными серыми глазами, только бледный и худенький. На вид - лет десять. У симпатичной моложавой мамы встревоженное и озабоченное выражение лица. Её большие добрые глаза вот-вот готовы заплакать. Разговорились. Мальчика зовут Дима, а маму – Наташа. Выяснилось, что они мои попутчики, им тоже нужно в Донецк. Едут они из города Шахты, где Диме сделали МРТ позвоночника. Его осмотрел главный травматолог. Мама сказала, что ещё летом Дима упал в подвал, который копали они с отцом, перевернулась доска. И спина болит до сих пор, хотя лечение он прошёл ещё тогда, летом. Он учится в музыкальной школе игре на баяне, и когда, надевает на плечи ремни от инструмента, то спина болит ещё сильней. Он играет преимущественно сидя, а стоя – совсем больно. Мать бережно держит пакет со снимком и листом назначений, в котором расписан длинный перечень дорогих лекарств.

И она опасается, что денег на всё лечение может не хватить. А врач сказал, что лечение надо пройти полностью и ещё съездить в Таганрог, в санаторий, на вытяжку.

-- Мам, дай мне жвачку, - просит Димка у матери.

-- Димочка, лучше бы ты яблоко съел, чем эту жвачку, - уговаривает его Наташа.

-- Ладно, давай яблоко, - соглашается мальчик.

Наташа быстро достаёт три яблока и раздаёт всем. Я люблю грушовки. Яблоки вкусно запахли, раздался характерный звук. И Розка тут как тут, встаёт перед Наташей с жёлтой физиономией и заунывно ноет: «Тётенька, а дайте что–нибудь...» . Наташа махом подаёт ей яблоко. Побирушка суёт его в карман и  быстро отходит в сторону. Димка неожиданно замечает двух парней возле кассы и говорит, что знает их, они наши донецкие, едут домой на выходные. Ромка и Саня – студенты из Новочеркасского политехнического института. Мы все обрадовались попутчикам. Если не придёт автобус, можно будет уехать на такси вскладчину. Димку мать посадит на колени, он худенький и маленький.

  Громкий, ясный голос диспетчера к нашей всеобщей радости, чётко объявляет:  «Прибыл проходящий автобус маршрутом Волгодонск – Луганск. Имеются свободные места». И вот мы все сидим в "Икарусе", на мягких откидных сиденьях и ждём: скорей, скорей…

Но водителя нет, он задерживается. Кто–то из пассажиров тихо произносит, что у водилы тут зазноба, каждый раз застревает на этой станции.

          В салон входит Гринька и мягко, с лёгким цыганским акцентом желает всем пассажирам счастливой дороги. Говорит, что хочет исполнить песню о матери. Все равнодушно молчат, мысленно гонят парня, чтобы не нарушал сонное монотонное настроение. И тут Гринька начинает петь. Негромко, точно интонируя напевную нежную мелодию. Его голос чист, как серебряный колокольчик. Такой голос невозможно забыть, услышав хоть раз. Он льётся, проникает в сердце и зовёт, притягивает. Мальчик дышит неслышно. И как правильно он подаёт фразы, начало – негромко, к середине – голос звучит сильнее, а в конце – затихает. Перед словом "мама", он делает маленькую паузу, что делает песню ещё выразительней. Он осознаёт или, наоборот  чувствует подсознательно, как надо петь. Гринька не кричит, а исполняет негромко полную живой любви мелодию. У него природный, врождённый талант певца–исполнителя. Такому пению невозможно научить. Это явление. Самородок, который способен украсить любую сцену. Ему нельзя дать потеряться, думаю я.

        Гринька идёт по салону с протянутой грязной кепкой, в которую ссыпается мелочь, и благодарит людей. Затем попрощавшись, выходит из автобуса, а люди остаются наедине со своими чувствами. Гринька растревожил, точнее сказать, нарушил покой, как может нарушить покой камертон,определив всю фальшь звукоряда.

       Хлопает водительская дверца, шумит двигатель, и автобус медленно трогается с места, раздвигая лобовым стеклом внезапно поваливший, как в сказке, снег. Я смотрю в окно на огромные летящие хлопья и вижу Розку и Гриньку. Они несут грязную клетчатую сумку со скомканными пакетами. Рядом идёт их мать. И только сейчас я замечаю, что она беременна. Дублёнка на животе не застёгивается, а фиолетово–красная юбка поднялась впереди, а сзади свисает до самых галош. Она засунула руки в карманы и держит ими живот.

     Я не знаю, что это? Как всё это может одновременно уживаться? И я, не вправе, судить. Но помоги им, Господи! Пусть они выживут…