Поэма о сельской медицине в СССР, II ч

Часть вторая.
I.
Наш коллектив был вроде флотский,
Где вся больница – пароход.
При негативном руководстве,
Хороший, дельный был народ.

Мы пароходом сами правили,
Коль капитана в рубке нет.
Скребли мы все его и драили,
И наводили марафет.

А если оживала рубка,
Дав волю заспанным устам,
То прыскала команда в юбках,
И разбегалась по местам.

Мы распорядок соблюдали,
И берегли морскую честь,
Хотя мучительно страдали
Морской болезнью все, как есть.

И было жаль нам наше судно
За черепаший его ход;
За то, что разобраться трудно,
Куда плывёт наш пароход.

Но не делились мы на кланы,
Дудели все в одну дуду.
И молодёжь и ветераны,
Между собой жили в ладу.

И был у нас закон написанный,
Уж там плывём, или стоим;
Всех новичков к себе приписывать
За общим ужином своим.

И там, не нарушая лада,
Вдруг прорывалося у всех,
Что пароход у нас что надо,
Да капитан и смех, и грех.

Как боцман кубрик оглашала,
Матёрый фельдшер «средних лет»:
«Ведь сколько я писала жалоб,
А всё громоотвода нет…»

И ей не менее матёрый
Санфельдшер вторил из угла:
«А мне давно за полотёра
Зарплата выше быть могла…»

Кормил посулами их досыта,
Наш капитан, а дело в том, -
Одна грозы боялась досмерти,
Другой обижен был рублём.

Но здесь весьма дипломатично
Вступала старшая сестра,
Что засиделась она лично,
Да и другим домой пора.

Она слыхала эти песни,
От них её клонило в сон.
Последний год ей шёл до пенсии,
И спорить было не резон.

Была в команде акушерка
С глазами тёмными, как ночь;
Ей наш интерн, вертясь как лерка,
Резьбу нарезать был не прочь.

Но муж, за ней следивший строго,
Распутал с ходу эту нить;
И доказал ему, что Бога
Не стоит в общем-то гневить.

Ещё была, на вид сурова,
Сестра, имевшая секрет,
Что возглавляла образцовый
Наш процедурный кабинет.

Она о всём судила строго,
И сознавала свой удел,
Но видела насквозь любого,
Кто пыль в глаза пустить хотел.

И медстатистик – непоседа,
Что отличалась ещё тем,
Что появлялась с обеда,
Иль исчезла насовсем.


Ей Марсик по последней версии
Дать власть в команде порешил,
Но боцман, хоть и был на пенсии,
Сходить на берег не спешил.

Иконописная, соловая,
И ликом, словно плат бела,
Медрегистратор наша ведовая,
Сама иконою была.

Что очень мало видит солнца,
За всетерпение своё.
И прихожанам, как червонцы,
Листы больничные даёт.

Наш лаборант, в кости широкий,
Была по службе на все пять.
Её поставить – руки в боки,
И можно в цирке выступать.

Но в атлетической фигуре,
Жила добрейшая душа. –
Обычно при такой натуре,
Бывает тёща хороша.

И стоматолог, безусловно,
Была в работе экстракласс,
Хотя по виду, уготована
Ей только плакать за всех нас.

Что не мешало ей ни мало,
Но подводить наш коллектив.
Она и зубы выдирала,
Щипцы слезами окропив.

Медсёстры были золотые,
Что говорится молотки.
И на подбор все налитые,
Как взбитые пуховики.

Ещё о нянях я курсивом,
Ведь труженицы ей же ей. –
Таким обязана Россия
Добросердечностью своей.

Что зачастую незаметны,
Зарплатою обделены,
И, как старинные монеты,
Себе не ведают цены.

За мою бытность не однажды
В команде выбывал шофёр.
И понимал любой и каждый,
Что это форменный разар.

Но не могли они ужиться,
С начальством нашим все, как есть,
Что в общем-то, как говорится,
Не делало команде честь.

Но этим Марсик не смущался.
Вывёртывая потроха,
За непригодность не ручался,
Давая сведенья в верха.

Тащил, что мог, он с парохода,
По-своему сходил с ума.
Возил навоз для огорода,
Для поросят искал корма.

И не считался с нашим ропотом,
Коль он в команде царь и Бог.
И шаферов, как неких роботов,
Эксплуатировал, как мог.

И не держал их больше года,
Поскольку много будут знать.
Такой была его порода,
Его душонки мелкой стать.

Мог мельтешить и суетиться
Со всеми нормами вразрез.
А как и чем живёт больница,
То для него был тёмный лес.

II.
В зерцалах жизни отражаясь,
Заметишь, время торопя,
Как ты кого-то окружаешь,
Так окружают и тебя.

И в откровеньях гениальных,
Когда души распахнут дом,
Людей не встретишь идеальных,
Но есть изюминка в любом.

И если уж далось судьбою
Тебе быть лидером средь них,
То не считай ты их толпою
В предначертаниях своих.

Не оглуплять, не лицемерить,
А с прозорливостью большой,
Ты должен в коллектив поверить,
И прикипеть к нему душой.

О пользе дела памятуя,
Ты не бельишко полоскать,
А ту изюминку святую
Обязан в каждом отыскать.

Но и считать за панацею
От неудач, свой ум, грешно.
Вести людей к высокой цели
Отнюдь не всякому дано.

Ума-то могут быть палаты,
Да жить с людьми ты не мастак.
И отправные постулаты
Я сформулировал бы так…

Особенной не нужной благости,
Но снисходи к чужой судьбе. –
Умей прощать людские слабости,
Не позволяя их себе.
Не приумножь способность ты,
Смотреть на вещи без предвзятости,
Решать дела без суеты.
Особенной не нужно гибкости,
Хотя б в амбиции пустой
Перед дилеммою уж ты прости,
Дубиной этаким не стой.
Не жди особенной прилежности,
И мелких счётов не своди,
И ты о людях не по внешности,
По чистоте души суди!

III.
Больной не мелкая монета
В расчёте за неверный ход;
В сознаньи этого предмета,
Я отправлялся на обход.

Ты знаешь всё о нём заранее,
Но чтобы вышло по уму,
Ты, как на первое свидание,
Всегда являешься к нему.

Ты сам – бальзам ему на раны,
Улыбка – радостная весть.
И  шуток полные карманы,
И анекдоты к месту есть.

Он многолик и многопрофилен,
И разнополый твой больной.
Лежит с осунувшимся профилем,
И жаждет выбраться домой.

И не абстрактный, а реальный,
Где и леченье, и уход. –
И каждый индивидуальный,
Особый требует подход.

От вдохновенья и уменья,
И даже вида твоего,
Зависят и выздоровленье,
И настроение его.

Ведь твой просчёт – его потеря,
Консервативно, иль под нож, -
Как генерал от инфантерии,
Ты указания даёшь.

Слова отрывисты, как выстрел,
Так пересохнет всё во рту,
Когда ты свой диагноз выставил,
И подо всем подвёл черту.

Но вновь и вновь ты ревизируешь,
Всю цепь мышленья своего,
Ведь договор ратифицируешь
На права жизни для него.

И он в счастливом отрешении,
Свою приветствуя судьбу,
Внимает твоему решению,
Твоей испарине на лбу.

Он благородностью исходит,
И в толк, как видно, не берёт.
Какой в то время происходит
В твоей душе переворот.

Тебе откроется другое:
Какому бы не быть концу,
Со смертью – старою каргою
Ты здесь один лицом к лицу.

Донельзя собранный и хваткий,
У мыслей моментальный взлёт.
И кто из вас в жестокой схватке
Очко заветное возьмёт?..

Ах, юность, пылкая, святая,
Тебе забыться не дано.
Пускай текучка заедает,
И ты не тот уже давно.

А всё в минуты напряженья,
Она берёт в тебе своё.
И волевое выраженье,
Как квинтэссенция её!

IV.
Так, обойдя по всем законам,
Свои пенаты, господин.
Выходишь выжатым лимоном, -
Больных – десятки, ты – один.

Сорвёшь в горшке цветок герани,
Медсёстрам выдашь анекдот,
И вновь ты прежний Саня-Ваня,
Что то ли тот, то ли не тот.

Для пущей важности подаришь
В регистратуре тот цветок,
За акушеркой приударишь,
Щипнув её за пышный бок.

Пройдёшь чечёткою для виду
С коленцами в дверной проём.
Благословишь свою планиду,
И вовлекаешься в приём.

Тебя давно заждались ти`хи,
Как сам желал ты, например,
Швеи, отрывщицы, ткачихи,
И всевозможный И.Т.Р.

И начинаешь разбираться
Тактичен, вдумчив и пригож;
И приглашаешь раздеваться,
И к откровению зовёшь.

Листаешь карты с болью сердца,
Прослеживая за судьбой,
От крика первого младенца,
До этих, что перед тобой.

И без увёрток всевозможных,
Ведёшь серьёзный разговор.
Ты терапевт, глазник и кожник,
И травматолог ты, и ЛОР.

И здесь же, разом, перевязки,
Ректоскопия, швы и гипс.
И дай-то Бог побольше ласки,
Что ты не сникнул и не скис.

А тут ещё предстанет гордо
Твоё начальство ко всему.
Когда разгадывать кроссворды
Ему наскучит одному.

Начнёт встревать, мешать, охать,
Ну как тут скажешь не дурак.
Так и послал бы его на х…
Да ведь начальство как никак.

И так в накале до обеда,
Пока не кончится приём.
А за обедом вновь беседа,
О том же самом, об одном.

Что нет воды в амбулатории,
Что главный пустозвон и нуль.
И разве что для бутафории,
Забит металлом вестибюль.

Что нет житья от паутины,
И будет ли какой прогресс.
Пойдут ли в дело те машины,
Что прачкам нужны позарез.

И так ни много, и ни мало,
А час, другой и просидим…
И я обедал с персоналом,
Я избегал обедать с ним.



V.
А дела было под завязку,
Коль отнестись к нему всерьёз,
Ведь к нам приписанный участок,
Был не участок, а курьёз.

Где с городом стирают грани,
И чем закончат – знает Бог.
И где в плачевном состоянии
Связующая сеть дорог.

Три ФАПа с базой довоенной,
Разбросаны по деревням,
И всевозможные проблемы
То с тем, то с этим, здесь и там.

Ведь как всегда у поссовета
С начала года и до конца.
В финансах строгая диета,
Что не починить и крыльца.

Три допотопных фабричёнки,
Один разваленных совхоз.
И воздевают к ним ручонки
Под всякий денежный вопрос.

Усугублялось это планово
Ещё и тем, что Ц.Р.Б.
Сидел И.О. на месте главного,
Не знавший сам где «А», где «Б».

Его предшественник, что правил,
Больницей два десятка лет,
Наследство жалкое оставил,
Где и замены путной нет.

И, взятый из санэпидстанции,
И.О. находкою не стал –
Подписывал штрафные санкции,
И мух за окнами считал.

У нас давно бытует мненье,
Готовить в поле и забой,
А возглавлять здравоохраненье,
Способен, видимо, любой.

Тому от сотворенья Рима
Никем не ставился предел,
Лишь был бы удобоваримый,
И ладить с «предками» умел.

Чтоб спорить не имел нахальства,
Чтоб не замечен был ни в чём,
И у районного начальства
Служил доверенным врачом.

Чудно, понизится надои,
Иль плана фабрика не даст,
И сразу здесь свои «герои»,
И сбрасывается балласт.

А что касается охраны
Здоровья нашего, друзья,
Такие здесь порой профаны,
Что и сравнить ни с чем нельзя.

И если делали мы что-то,
Везя на собственном плече,
То это грех, а не работа,
В профилактическом ключе.

Так продолжалась эта сага
Без малого из года в год.
Всё было ладно на бумаге,
А в жизни так, как Бог пошлёт.

Здесь были сами мы с усами,
Какие записи вести.
Хотя б концы свести с концами,
Хотя б людей не подвести.

Ах, писанина, писанина,
Ты словно верный паж при ней!
Она нас всех, как паутина,
Окутывает до корней.

Её чернильные потоки
Журчат у нас по всем углам.
И то-то бедные потомки
Даваться диву будут нам.

VI.
Но, как ни мал был промежуток,
Когда окончены дела,
Я шёл в любое время суток,
Коль ситуация звала.

Пешком, на транспорте случайном,
Взял чемодан и был таков.
И добирался я отчаянно
До самых гиблых уголков.

Сообразуясь с обстановкой,
Забыв про собственный покой,
Я шёл на всякие уловки,
Чтоб в выигрыше был больной.

Какой у нас народ хороший,
Неунывающий народ.
Он всё сумеет и всё сможет,
Когда Россия призовёт.

Ты посмотри его в работе,
Когда за совесть, не за страх,
Он при любой гнилой погоде
Не обмишурится в делах.

И на гуляньи не отстанет,
Когда в застолии горазд,
Такую песню вдруг затянет,
Что и столичным фору даст.

Любил я сельский пир горою,
Где отличится млад и стар.
Куда урочною порою
Сам угораздишь под разгар.

VII.
И надо ж, ранят душу,
Близки и дороги,
Рубашки – грудь наружу,
Жакеты, сапоги.
Вот радостно и звонко,
Раздайся мол народ,
Какая-та бабёнка,
Выходит наперёд.
И внешне неказиста,
И вроде бы мала,
А вот тебе под свисты,
Расправилась, пошла.
По кругу, в приступ, дробью,
Собьёт того гляди.
Помолодела вроде б,
И руки на груди.
Какие эти руки
Проделали дела,
Какие дни и муки
Она пережила?
И мужа потеряла,
И как ждала вестей,
И сеяла, и жала,
И нянчила детей.
А всё ей дескать в шутку,
Всё дескать не беда,
И, разве что, в подушку
Поплачет иногда.
Но ежели веселье,
Зачем же здесь тужить.
Справляют новоселье –
Дай Бог любить и жить.
И мы весёлой пляской
Отметим новый дом.
Пусть радость и согласье,
Навеки будут в нём.
Мы нынче, как родные,
Ведь если хочешь знать,
На том стоит Россия,
И нам не занимать.
VII.
Душа раскрепощается,
И сам ты среди них
Такой, каким прощается,
И песенка, и стих.
Чего глядишь, курносая,
С бровями на весу.
Давай, звонкоголосая,
На пору – нам к лицу.
На круг, на круг раздавшийся,
Скорее выходи.
С гармонью разыгравшейся
На спор плясать иди.
Чтоб ярил пол под туфлями
Сосновый баритон,
Чтоб охали и ухали
Старухи у окон.
И я лихой присядкою
Народ заворожу,
В ладу с хмельной двухрядкою
Здесь душу заложу.
Ведь встречею на улице
Оправдан будет риск,
Не зря лукаво щурится
Хитряга – гармонист.

IX.
Не станешь там ты знаменитостью,
Но ты оттуда позовёшь,
Заряд особой боевитости,
С которым ты не пропадёшь.

Живуча ты моя Россия
Своею силой корневой.
И смотришь в дали грозовые
Как в топку смотрит горновой.

За плавку ты в ответе лично,
Но без сынов тебе труда.
Что из того, что мы различных,
Бываем сплавов у тебя.

Везём, иль дурака валяем,
Твои мы, не со стороны.
И все мы вместе составляем
Единый организм страны.

Оно, конечно, безопасней
Псалмы гнусавить по углам.
Рассказывать, иль слушать басни,
С бесстрастностью тибетских лам.

Но в воздухе сегодня носится –
Не по теченью нужно плыть.
Кому дано, с того и спросится,
И иначе не может быть!

X.
Живя под сердцем у России,
Я потихоньку забывал
Свои проказы молодые,
И прежней удали завал.

И адрес свой держал в секрете
На перепутиях земли.
Но видно тесно на планете,
Когда и здесь меня нашли.

Досужие великороссы,
Мол что же ты, такой, сякой,
Живёшь затворником под носом,
И к нам в столицу ни ногой…

Оформил я командировку,
Заверив «главного» и дам,
Мол привезу назад обновку –
Машинку пишущую Вам.

И вот я в матушке-столице,
С ней воздух пью на брудершафт.
Вживаюся в её границах,
Внедряюся в её ландшафт.

Москва, ты с каждым годом краше,
Причём совсем неважно чья.
Ты от Курил до Бреста наша,
Хотя для каждого своя.

Тебя вскормила вся держава,
Так и ответ держать изволь. –
Ты наша доблесть, наша слава,
Но иногда и наша боль…

Такая вот головомойка,
Кишит Тверская от ****ей.
И тьмы толкутся на помойках
Обманутых судьбой людей.

Ну что тогда твои скрижали,
Театры, выставки, дворцы,
Коль тупоумьем поражают
Длинноволосые юнцы.

Иль развалившись полусонно,
Наш позднебрежневский призыв,
В сознанье собственной персоны
Блажат столичные тузы.

Но эта вся твоя поклажа –
Прокол естественный в судьбе.
Для многих ты давно пропажа,
Хоть и живут они в тебе.

Такие были переделки,
Такой перевернули пласт,
Что эти наши недоделки,
Есть обусловленный балласт.

А ты, ты с каждым годом краше,
Берёшь нас грешных в оборот. –
Находка наша, иль пропажа,
Беда иль счастье, что возьмёт?!

Мы все твоя большая ноша
И в абсолютном большинстве,
Народ мы дельный и хороший,
При всех различиях в естестве.

Ты принимаешь наши клятвы,
Когда они подкреплены.
И, как надёжный симулятор,
Определяешь пульс страны.

Но не всегда ты стелешь розы,
Порой бываешь ты и зла.
Что проку верить в наши слёзы,
Когда ты ждёшь от нас дела.

И мы на то не смотрим косо,
Мы только ждём, когда взамен,
В решеньи всех больших вопросов
Наступит время перемен?!

Так размышляя и глазея,
Я объезжал во все концы
Столицы скверы и музеи,
И стадионы, и дворцы.

Входил в её учрежденья,
И наблюдал её дворы.
И словно жил я в ней с рожденья,
А отлучался до поры.

Не может быть мечте предела,
Но и её ты обгони.
Побольше только дела, дела,
И меньше всякой трескотни.

И сам глашатай революции
Провозглашал с низов взахлёб:
Довольно всякой проституции
Не пятиться, косить их в лоб!

Звезда Кремлёвская алела,
И грусть не стоила гроша.
И закипала, веселела,
Речь, обретавшая душа!

XI.
Вот на Котельнической набережной
Весь отрешённый я стою.
И ставший вдруг нежданно набожным,
Я шляпу комкаю свою.

С собою справиться не в силе,
Его поэзией согрет.
Но как войду я в дом, Россия,
Где первый твой живёт поэт?

Помимо книжных фотографий,
Его не видел я в глаза.
И чем могу ему потрафить?
Что нового могу сказать?

Быть может те его мгновенья,
Схожденьем наших с ним путей,
Я отниму у вдохновенья,
А этим самым у людей.

В Москве и без меня довольно,
Алкающих его узрить.
А мне и без того не больно,
Чтоб временем его сорить.

Но миг сомнений был не долог,
И я с собой не совладел.
Эпохи Сталинской осколок,
Дом, как гипнозом обладал.

Весь украшен под игрушку,
Он был, как Вознесенский стих,
В аляповатых завитушках,
И ложных башенках своих.

Но был пришпилен я при входе,
Когда мне с места своего,
Лифтёрша буркнула: «Все ходют…
И что им надо от него».

И что ты скажешь ей на это? –
Ему уже за пятьдесят.
Года над музою поэта
Мечом Дамокловым висят.

Он так устал от жизни вьюжной,
От нас и от себя устал.
Надоедать ему не нужно,
Доверься собственным устам.

И, как не значили бы мало
Твои негромкие уста,
И для тебя пора настала
Пройтись по «ягодным местам».

И там, поэзии во благо,
Уж коли вышло по пути,
Лукошко поздних, спелых ягод
Сортов особенных найти.

XII.

И ощущая непочатую,
Там силу гордую в себе,
Я иностранную, печатную,
Волок машинку на горбе.

Её я выбил без загвоздки
В анналах канцелярских нор,
И на ближайшем перекрёстке
Оставил таксомотор.

Шофёр – лихой пройдоха – парень,
Врубил Высоцкого с конца;
И понеслися с ним мы в паре,
Внимая голосу певца.


На мой вопрос, по зову ль сердца
В таксистах, сплюнул он без зла:
«Раз хочешь жить – умей вертеться,
И все, братишка, здесь дела».

И долго, долго, мы носились,
Между собой наладив связь.
На нас водитель косились,
На личном транспорте плетясь.

Ну а когда приспело время,
И отправлялся я домой,
На душу мне свалилось бремя,
От суммы выплаченной мной.

Но уговор, куда же деться,
А с базой рядом был вокзал.
«Раз хочешь жить – умей вертеться», -
Мне на прощанье он сказал.

Конечно, этим изреченьем
Он не открыл Америк мне;
Но тем своим его прочтеньем
Можно сказать припёр к стене.

И на кругах земных вращаясь,
Когда навалится порой,
Я всё нет, нет, да возвращаюсь
К той поговорке немудрой.

Мы с ней своими стали в жилу,
Не зря я с ней попал впросак.
Чтоб сам ты жил и люди жили,
Вертеться надо ещё как.

XIII.
Весна центральную Россию
Преображала на глазах.
И шли зелёные усы ей
Из мха, проросшего в пазах.

У покосившихся избёнок
В неперспективных деревнях;
Где бабки ахали спросонок,
От зимней спячки полиняв.

Уж коль они приняли схиму,
С насиженных не снявшись мест.
Весна всполошила родимых,
Как кур, покинувших насест.

Но наряжались, как на свадьбы,
От жизни брали всё своё.
Её центральные усадьбы,
Райцентры шумные её.

И в эту пору вознесенья,
Что говорится, душ и тел.
Друзья, наш «главный» (о везенье),
Расклеился и заболел.


Толь перебрал он с горя зелья,
Втык от супруги получив?
Только запоносил от безделья,
Себя амёбам поручив?

Тому не знали мы причины,
Но, как очнувшись ото сна,
Все сбросили свои личины, -
Вот уж воистину весна!


Такого счастья, как ни мысли,
Не принесут и сто подков, –
В прямом и переносном смысле
Решать дела без дураков.

Не понукал никто друг друга,
Но, словно всем чертям назло,
Как после долгого недуга,
А дело сдвинулось, пошло.

Канав расправились морщины,
И мусор с глаз людских исчез.
И заработали машины,
Что прачки ждали позарез.

Отремонтировали путно
Хранилище мы без труда,
В амбулаторию попутно
Пришла горячая вода.

И крыши в дождик течь не стали,
И завезли для всех дрова,
И крысы, видимо, устали
Больным качать свои права.

И транспорт действовал ритмично,
К чему, взымая с них оброк,
Без ложной скромности, я лично,
Все «сельхозтехнику» привлёк.

И профосмотры проводились,
И диспансеризация.
Хоть на верхах и не дивились
Её организации.

И соблюдалась участковость,
И выполнялись койко-дни.
И не страдала наша совесть
За то, что липовы они.

Работа спорилась, кипела,
С отдачей зримой и большой.
И все мы знали своё дело,
И все работали с душой.

Ах, «главный», чтобы на постели
Больничной, ту угас навек.
Как много значит в каждом деле,
Порой один лишь человек.

XIV.
Но не взяла его геена,
Хотя и огненной была.
И словно хищная гиена,
Он снова вклинился в дела.

Он появился, как поленом
Из ада выгнанный взашей,
Лишь только весть о переменах
Его коснулася ушей.

И словно б даже закалился
От рвотно-каловых потерь.
Явился и не запылился?
Но ядовитее теперь.

И стал смирительной казармой,
Готовый к завершенью храм.
И суетой его базарной
Мы оскверняли по утрам.

К нам ночь спустилася глухая
На смену солнечного дня.
И накатили, полыхая,
Тоска и скука на меня.

Взывать к верхам считал я плоском
Из-под запятнанных знамён. –
В том и таилася загвоздка,
Что я в верхах был заклеймён.

Когда случилося крушенье
Карьеры и семейных уз,
Тогда в бесцельном отрешеньи
Исколесил я весь Союз.

И колбасил-то я, и путал,
По ветру плыл, и шёл ко дну.
Уж видно чёрт меня попутал,
Влюбляться в бывшую жену.

Не просто так сойтись случайно
На перепутье вешних дней,
А прикипеть светло, отчаянно,
Всей сутью внутреннею к ней.

И было мне невыносимо
Свои устраивать дела.
Как пепелище Хиросимы,
Жизнь для меня во всём была.

Во мне реакцию цепную
Тогда рождали боль и страх, -
Представить, что другой целует,
Её и носит на руках.

А мой сынишка, плоть, кумир мой,
Перевернув наоборот,
То слово, обращаясь к миру,
Другого папою зовёт.

Но время лечит, впрягшись вдело,
Смирился я, её лицо
Погасло в сердце, потускнело,
Словно фальшивое кольцо.


Из кризиса души я вышел,
Как человек, а не актёр.
Но хвост порочащих страстишек,
За мной волокся с этих пор.

Судьбе опять я крикнул: «Вира, -
И снова был в своём уме.
Но, повсему, у сильных мира,
Своё испортил реноме.

И как не рвался я, пустое,
Просвета было не видать.
Я замахнулся на устои,
А это сложно оправдать.

XV.

И мой герой учёл всё это,
Намётку дальнюю храня.
Да так, что я не взвидел света,
Когда он взялся за меня.

В успехе он не сомневался,
Мою натуру изучив.
В дела особо не совался,
Был и корректен, и учтив.

Но окружил такой опекой,
Таким досмотром в мелочах,
Что будь я хилым человеком,
Я в атмосфере той зачах.

Не вытер ноги я при входе,
Иль опоздал на пять секунд, -
Он в этом криминал находит,
И хочешь, нет, ложись на грунт.

В моих бумагах зачастую
Во все вникал он падежи. –
Не там поставил запятую,
Иль с переносом погрешил…

Работать стало невозможно,
Того гляди, что грянет гром.
Тоскливо было и тревожно,
Не говоря об остальном.

Махнуть бы мне в сознаньи долга,
Тогда куда-нибудь на Бам.
Да в личной жизни, незадолго,
Я вновь принёс обет богам.

По-видимому, за весёлость,
Иль за характер озорной,
Меня премировал посёлок
Душевной, любящей женой.

И не сошел я грешный с круга,
И за собой не сжёг мосты. –
Где родилась твоя супруга,
Там похоронен будешь ты.

Примета старая, но верная,
Её оспорить не моги.
Но положенье было скверное,
Хоть закрывай глаза, беги…

Тогда же намутил мой разум
Ответ из-за Уральских гор,
Что сына я забыть обязан,
Ему чужой я с этих пор.

За всё и ни за что в ответе,
Опять судьбе сказал я: «Пас»…
И тошно стало жить на свете,
И огонёк в душе погас.

А, излечённый от поноса,
Герой мой мог кричать ура. –
Одной рукой строчить доносы,
Другой давать выговора.

И, как в дешёвеньком романе,
Вновь жизнь моя пошла по швам.
И я, уволившись заранее,
Почти что месяц гужевал.

XVI.
Когда-то сильный, как трёхосный,
Уральской марки вездеход,
Произносить любил я тосты
В подобии заздравных од.

Спортсмен, мужлан, рубаха – парень,
Организатор и поэт,
Произносил я их в ударе
Экспромтом на любой предмет.

Но собранный в кулак единый,
Во всех застольях тамада,
Умел, стервец, необходимый,
Я выпить минимум тогда.

Но всё и вся хватало пороху,
Ведь хоть бы в памяти провал,
Любой клочок, попавший под руку,
Я вмиг стихами покрывал.

И щекотливые моменты
Был в них обыгрывать мастак,
Надоедавшим оппонентам
Я отвечал примерно так…

«Вы знать должны, что я сангвиник,
Хоть с поэтической душой.
Отнюдь не плут, отнюдь не циник,
Но видит Бог – делец большой.

Меня никто не смутит взглядом,
И не лишит ума вино;
Я сам командую парадом,
И мне теряться не дано»…

И по прошествии немалых
От той поры сегодня лет,
Мне всё же дорог небывалый,
Тот сплав порывов и побед.

XVII.
Вот он итог сердечной свары,
Фальшивых ценностей и вех.
Уход со сцены под фанфары,
Кому на грех, кому на смех.

Она известна та привычка,
Уж это как заведено:
Вино, балдёж, друзья в кавычках,
Друзья в кавычках, вновь вино.

Так день за днём проходит мимо,
Все не похожи ни на что. –
Бессмысленная пантомима,
В бродячем цирке шапито.

Безхлорофильна и безлика,
Вокруг тебя находит свет.
Такая б вроде повилика,
Что и названья даже нет.

Тебя нещадно ублажая,
Разделанного под орех,
Все почему-то уважают,
И сам ты уважаешь всех.

Зачем казалось бы и дело,
Внимай и услаждай свой слух.
Но начинает дрябнуть тело,
И, что страшнее, дрябнет дух.

И пробудясь однажды утром,
С не отошедшей головой,
Так тебе станет неуютно,
Что хоть скули, хоть волком вой.

Тут не до дел, не до поэзий,
Любое слов – острый нож.
И в голову ничто не лезет,
Хотя бы путное на грош.

В тебе не воля, а мочало,
Вновь за вином ты шлёшь гонца.
Но похмеление – начало
Того же самого конца.

Родных и близких видя муки,
Расхристан, скомкан и дожат,
Та к ним свои протянешь руки,
Протянешь, а они дрожат.

«Эге» – себе ты скажешь тихо,
Смирившись с собственной виной,
Уже не пьяница, а психо,
Ты по всему теперь больной.

Здесь все критерии другие,
Как хочешь для себя реши,
Но по спиртному ностальгия –
Болезнь не тела, а души.

Бесясь в студенческие годы,
Коль попадёт под хвост шлея,
Вином не делаем погоды
Мы в ясном ходе бытия.

Закон сухой после работы
За догму не беря в умы,
Тем самым путь в штрафные роты
Себе не открываем мы.

Банкеты, рауты, застолья,
И на природе кутежи. –
И в них во всех не вижу соль я,
Не все спиваются, скажи?!

Но предыстория вся эта,
С врождённой склонностью в купе,
И суть искомого предмета,
Где кто не может, тот не пей.

И никогда не поздно браться
Здесь каждому из нас за ум.
Лечиться… А чего бояться?
В Союзе в этом деле бум!

Чтож делать, коль в потёмках блудит,
Жизнь у искусственной стены. –
Познать совсем не вредно будет
Её с обратной стороны.

XVIII.
Начать всю эту заваруху
Он для себя почёл за честь,
Но уж воистину проруха
И на старуху в жизни есть.

Он так не так, а доигрался,
Придя однажды под хмельком,
С мальчишкой шофером подрался,
Взял за грудки его и ком,

Из тел сплетённых покатился
Вослед за шляпою в кювет.
Случившись рядом, дед крестился,
Не просвещён на сей предмет.

Додумался про эту «шалость»
Он заявить, поди же ты.
И вся милиция каталась,
Держась тогда за животы.

А то ещё затеял бучу
С супругой собственной и та,
Напугана его «падучей»,
И жёлтой пеною у рта. –

Сама пошла звонить в милицию,
Актив на помощь призвала.
Такая вышла коалиция,
Что плохи бы его дела.

Не сдобровать от той огласки,
Да только просто попугать.
Она взялась и дать острастки,
И к пользе, надо полагать.

Но всё житейское труха бы,
О том и я бы промолчал.
Да сколько душ он испохабил,
Напакостил по мелочам.

И то ли будет ещё с нами,
Когда живя не по уму,
Мы путь прокладываем сами,
Засилью серости тому.

Конец второй части.