Стерва

Никогда не видел ничего красивее взрыва атомной бомбы!
Сальвадор Дали



День будет жаркий. Поверьте, будет. Ветру сегодня совсем неохота дарить какую-либо прохладу. Он еле-еле передвигает полупрозрачные шарики перекати-поля, да пересыпает легкие песчинки. Тонкая горная цепь на горизонте – словно лезвие только что откованного ножа - накалена поднимающимся солнцем.
И мне уже жарко. А еще только цветочки, как говорит сержант, начальник команды.
По сути, жаловаться мне не на что - вон, сколько внимания оказывают!  И сержант подходит, потрогает, да и подмигнет мне иной раз. И солдаты, словно чем-то напуганы, но смотрят как-то почтительно и, даже с уважением.
- Готовь, готовь невесту! Вон, платье какое подвезли!  - зубоскалит старший лейтенант, командир экипажа тяжёлого самолета, который уже третий день распластан гигантской тенью по накаляющейся бетонке – Ты погляди, товар каков! Шёлк! Не ситчик там какой-нибудь дешёвенький!
Так у меня свадьба! Как это я не помню? И действительно – на возвышении сижу, возятся со мной, наряжают тут, марафет наводят. Вот только внутри что-то такое, чего они все боятся. Чувствую какое-то тепло в себе, но оно не ласковое, а вроде жестокое, недоброе. Словно джин – черный свирепый ифритище грозится из-за толстой стенки бутылки, сверкает своими глазищами: ух, выпусти только! А снаружи-то  что – изящная вполне.
-Рыжий, не тебя женят, а ее отдаем за мужика годящего! Чо засмотрелся?  Ей наряд  пошили уже. Или ты наряд захотел лишний по сортирам? – лейтёха-баламут-безалаберник - пьяньчужка и бабник  - толкнул молодого рыжего солдата плечом. Тот вздрогнул и пошел ко мне, заниматься своими обязанностями, так и не пригасив своего ненавидящего горящего взгляда. Теперь только я поняла – на меня. За что он меня так?

Уже другое утро. Целый день возились со мной, принаряжали да осматривали, а решили выждать до завтра. Пока, говорят, батя не приедет, никак нельзя.
- Кто у вас тут под  трибунал захотел?! Вся рота пойдет! И ты пойдёшь! – пучит глаза, которые и впрямь выглядят жутко на фоне покрасневшего от натуги лба и вздувшихся вен генерал.  - Чтобы этого не было! И с меня погоны сымут, а до того – я с вас головы поснимаю! Выполнять!
А солнышко играет себе и на моем боку и на белёсой надписи.
«СТЕРВА».
Я стерва? Да нет. Не может быть. Чувствовала внутри что-то, но…люди-то. Они бы так со мной не возились. Хорошего хотят.
Не иначе как рыжий написал. Вот и сержант тоже так думает. Уйди, говорит, посиди-ка на губе. Ещё тебя не хватало тут.

Я-то думала, бетонка ровная, а вот катиться по ней на тарантасе – тележке, хоть и на резиновом ходу – сущее наказание. Водитель осторожен. Заруливают в тень крыла, а потом и под огромное открытое брюхо самолета. Потом – земля все ниже и ниже. Щелчок. Крепко обнял как, милый!  Взвыли четыре винта и побежали сквозь щель передо мной стыки бетонных плит. Потом и трясти перестало. Я качалась себе плавно-плавно, и только слышала, как шуршала по корпусу морзянка и трещали чёрные точки и тире, цепляясь за антенну.
…Высота  пять тысяч…курс…скорость…
Скоро прилетим, наверное. А там и море будет, и песочек и домики белые-белые умытые. Так рыжий говорил, когда своей девушке письмо писал. Он ведь  добрый был, когда не на меня смотрел. И имя её по-всякому говорил, и целовал, и приехать обещал к ней. А потом они к нему отправятся. Будут жить у моря и каждый день ходить туда, где такой солёный ветер и сильные волны.
 Скоро, милый.
Люк внезапно открылся. Ударило жгучим холодом. Внизу сквозь рваные облака плыли крохотные домишки и улицы, которые отстроили на желто-красном платке солончака. И Он бросил меня.  Красивый, сильный, крылатый. Зато подхватил холодный тугой ветер, безжалостно колошматя меня ледышками и болтая из стороны в сторону.
Я завыла по-бабьи и пошла вниз. Мне были ненавистны и люди, так обманувшие меня, и лейтёха-пьянь, гладивший и говоривший добрые слова. Своим шалавам говори, понял! Я ненавидела и летуна, любовно и старательно  шедшего по этому проклятому курсу, и сержанта.
К чёрррту! – затрещало мое шёлковое платье-парашютик, захлопало и забилось на шнурочках, пока я неслась к земле, – пррроклятье!
Вот рыжего я не ненавидела почему-то. Значит, он знал какую-то правду обо мне. И говорил по мере возможности. Была моя суть так же красна и жарка, как его волосы. И разозлиться могла я так, что всем места мало будет.  Потрясти кулаком в вышине, да и ухнуть им об землю. Тогда бы и солончак вздыбился пыльной тучей до небес. И картишки-домишки как миленькие бы закувыркались, пересыпаясь. Сгорели бы белые лодочки-облака.
Горе. Только горе. А безумный художник сказал бы, что ничего нет красивее, чем эта феерия ненависти и огня. И снова написал бы картину.
Джинище бесился и вырывался изнутри.  Но мне уже не хотелось ничего. Словно зависла между жизнью и своим гневом. И, собрав все силы, лязгнула своим нутром, запечатав наконец адскую бутылку. Спи, дорогой.
И еще как плюхнулась на землю.

Гремели гусеницы машин. Стучали по оболочке инструменты, когда меня,целую, хотя и помятую слегка, откапывали из сухого и жадного все втягивающего песка.  Тогда и надпись на боку снова заблестела белозубо.
И лейтенант-балаболка красномордый уже безо всякой радости, но как-то беззлобно-ругательно процедил в мой адрес:
- Вот стерва, вот сучара, что удумала? Зарылась, милая? Негожа ты на выданье, коли сбежала от нас!