Голубки Второй рассказ про Марту Амвросиевну

Общественным транспортом Марта Амвросиевна пользовалась крайне редко. Ну, разве что в собес иногда ездила, если вдруг возникала необходимость в какой-нибудь важной бумажке. Или, вот как сегодня, в церковь выбиралась – помолиться да о бренности жизни своей подумать. Жила Марта Амвросиевна от церкви далековато: езды минут сорок с пересадкой, а потом ещё столько же пешком, да всё в горку… Вот поэтому и нечастыми были встречи с Богом.
Марта Амвросиевна давно заметила, что состояние её  после молитвы напрямую зависело от того, пришлось ли ей сегодня каяться. Если грешна была и со слезами несла покаяние – то светлело на душе, как светлеет небо на заре. Однажды после такого просветления Марта Амвросиевна даже попросила прощения у Нинки – горластой дворничихи, которая ругалась со всеми без исключения только потому, что они «шлындають, всё шлындають, и чего шлындають?...» И пусть Нинка не приняла откровения Марты Амвросиевны, пусть кричала вослед ей гадости всякие – всё равно как-то легко и светло было. А вот если случалось так, что каяться пред Богом было не в чем (и такое, представьте, бывает!), тогда Марта Амвросиевна долго ходила грустная-грустная! И всё казалось ей, что неправильно это, невозможно – как же  без греха-то, не бывает так у человеков, не святая ведь, а вот поди ж ты, и не вспомнила ни одного грешка сегодня… Нееет, что-то упустила, что-то забыла, остался грех без прощения, оттого и грустилось ей потом несколько дней подряд.
Эта ноющая грусть сейчас опять в её душе засела. Марта Амвросиевна, опираясь на трость, с трудом влезла в маршрутку (ох, жестокие люди придумали такое – возить людей в этих маленьких автобусиках, где невозможно не наступить кому-нибудь на ногу!). Она успела сделать пару шагов и боком плюхнулась на сиденье, потому что водитель – молоденький черноглазый парнишка, яростно выясняющий отношения с какой-то Ленкой по прижатому к уху телефону – рванул с места. Марта Амвросиевна опёрлась ладонью на соседнее сиденье, которое, к счастью, оказалось  свободно. Сидеть боком было крайне неудобно, трость распростёрлась по салону и норовила выпасть из руки.  Все кочки и ямки, по которым проезжала шустрая маршрутка, Марта Амвросиевна встречала тихим внутренним: «Ой!», и как только черноглазый затормозил на следующей остановке, она торопливо сдвинулась, вжалась в сиденье, подтянула к себе тросточку и вздохнула с облегчением.
Полупустой до этого салон заполнился людьми до отказа. Все сидячие места оказались заняты, какая-то грузная женщина, неловко согнувшись, осталась стоять, с мученическим видом держась за поручень. Марта Амвросиевна отвела взгляд – незачем смущать человека! – и, медленно двигая головой,  оглядела всех сидящих. Ндааа, ехать долго, а созерцать некого…  Лица все сплошь хмурые, неулыбчивые, оттого одинаковые, словно нарисованные под копирку. Те, кто заняли места у окошек, так сосредоточенно смотрели на мелькающие за ними пейзажи, как-будто платили деньги за просмотр, а не за проезд. Сидящие с ними рядом  все, как один, внимательно разглядывали затылок водителя. И почему-то было тихо-тихо.
Марта Амвросиевна уж было отчаялась найти объект для созерцания, когда взгляд её споткнулся на лице старушки, что сидела прямо напротив. Закрытые ли, в отличие от остальных, её глаза, или еле заметная улыбка на тонких, покрытых благородно-красной помадой, губах привлекли внимание Марты Амвросиевны, только в груди так сладко ёкнуло, как давно не бывало.  Её пальцы, укрытые кожей перчаток, сплелись друг с другом, поднялись к лицу, надёжно подпирая левую щёку, и сквозь почти идеальную «О» губ пробрался удовлетворённый выдох – созерцанию сегодня быть. А когда тросточка, выпущенная при этом Мартой Амвросиевной из рук, проскользив, тихонько ткнула её визави  в мягкий носок туфли, и старушкины чуть удивлённые небесно-голубые глаза выпорхнули из-под белёсых ресниц – цепочка в прошлое побежала стремительно и безоглядно…
Как определить, что из случившегося в человеческой жизни – важная веха, а что – просто событие? По каким таким признакам можно опознать момент, когда судьба сворачивает на новую – ровную ли, в рытвинах ли – дорогу, и сколько  идти до следующего поворота? А ведь вопросы-то эти риторические, потому как нет на них однозначного ответа. Как нет и дорог, для всех одинаковых. Ведь как бывает – идут люди вроде по одному пути, одни и те же кочки встречают, одни и те же ямки перепрыгивают. И у кого-то, глядишь, так ловко получается – прыг-скок  по кочкам да мимо ямок. И так далеко уж ускакал человечек, что и не слышит он воплей тех, кто с первой, а может и с десятой кочки соскользнул да и увяз в ямке.  Остановиться и оглянуться боязно, вдруг, пока оглядываться будет – обгонят, вперёд него до следующего поворота добегут! А о том не думают, что поворот этот последним может быть… Вот и получается, что у таких бегунов вся жизнь – сплошное безостановочное движение. Какие уж тут вехи, когда ни лиц не разглядеть, ни голоса услышать тех, мимо кого пробегаешь. Они, небось, не заметят и как тот, последний, поворот пробегут... А вот те, кто в ямках застревал, до-олго помнить будут, как из них выбирались.  И чем глубже ямка была, чем трудней из неё выбираться было – тем и веха важнее…
Самой глубокой и беспросветной ямой  была та, в которую её война сбросила. Прижав к груди новорожденного сына, она  сидела на дне этой ямы, со страхом прислушиваясь к громоподобному топоту наверху. Круша глинистые края, к ней то и дело скатывались какие-то люди, которые или волчком крутились рядом, раздражая её тоскливыми завываниями, или тут же пытались выбраться обратно. Ей наверх не хотелось – там было страшно.  Она думала, что если будет сидеть тихонечко на дне, то постепенно всё образуется, утихнет, восстановится… Не получилось. Белый листок с мёртвыми словами («Ваш… пал… храбрых…» ) медленно спланировал к ногам, и пока слова эти выжигались в её мозгу калёным железом, весь мир накрыла беззвучная и беззвёздная ночь.
Потом было много ям – глубоких и не очень, но из них она уже выбиралась без особого труда, ведь он ей помогал. Тот, который «пал». Та похоронка была ошибкой – жестокой, нелепой ошибкой, кандалами повисшей на ногах. Иногда она со страхом думала, что так и осталась бы на дне той ямы, если бы он не вернулся и не снял с неё те кандалы…
Марта Амвросиевна, часто моргая, схватилась за набалдашник непослушной трости, подтянула её,  щёлкнула замком старомодной кошёлки, выуживая  монетки из бокового карманчика, и судорожно вздохнула. Сегодняшнее созерцание, как сбившееся одеяло, давило под левой лопаткой, и Марте Амвросиевне хотелось скорее выйти из душной, тесной маршрутки, чтобы вдруг снова случайно не заглянуть в голубые глаза напротив.
Маршрутка остановилась. Но прежде, чем Марта Амвросиевна пошевелилась, встал со своего места коренастый, абсолютно седой дед, что сидел рядом с голубоглазой старушкой. Неожиданно крепко и уверенно он подхватил старушку под локоть и повлёк к выходу. Он первым спустился с крутой ступеньки, она сошла следом,  доверчиво на него опираясь.  На мгновение они застыли, глядя друг на друга с нежностью. Голубки…  А потом пошли, держась друг за друга. Они ступали по кочкам, как по равнине, уверенно перешагивая ямки.
Марта Амвросиевна вышла на следующей остановке и медленно направилась в сторону своего дома, правой рукой опираясь на крепкую трость. А слева от неё семенило Одиночество, повиснув на  локте и преданно заглядывая  в глаза.