Из прозы Большая Полянка, стихотворение На планете

Лариса Миллер: из прозы «Большая Полянка», стихотворение «На планете беспредельной», читает автор:
https://www.dropbox.com/s/meftmiplo8a4t7b/DISK1_65.MP3

     Родина моя – Большая Полянка. Наверное, никогда не забуду свое исходное положение в пространстве: Большая Полянка, дом 10, квартира 2. Родина моя –  купола, "Ударник", Москва-река, Ордынка, Якиманка. На Якиманке жил наш  городской сумасшедший по кличке "Груша". У него была вытянутая продолговатая  голова и странная манера приседать через каждые несколько шагов. Он шел  торопливой подпрыгивающей походкой и вдруг садился на корточки и озирался со  счастливой улыбкой. Так, приседая, он добирался до магазина. Послевоенный магазин – костыли, палки, культяпки, хриплые голоса, орущие дети, А возле прилавка безмятежно сидящий на корточках Груша. И никто его не гнал, не  бранил. Магазин назывался "инвалидный". В него стекались инвалиды со всей  округи. Но я была уверена, что он звался "инвалидный" потому, что по обеим  сторонам прилавка стояли однорукие скульптурки мальчика и девочки. У каждой  на локте уцелевшей руки висела корзинка с фруктами. И оба, слегка откинув  голову, любовались тем, что держала некогда существовавшая рука. Очередь,  духота – все мне было нипочем, потому что я, как зачарованная, глядела на гипсовых детей.
    
Мне казалось непостижимым, что такие нарядные и красивые, они – калеки,  инвалиды, как те, что стояли рядом со мной на костылях и культяпках. Не дико  ли, что я жалела не живых убогих, которыми кишмя кишел мой тогдашний мир, а  безвкусных, раскрашенных кукол и утешалась лишь тем, что мысленно возвращала  им руки, а в руки давала все, что могла вообразить – виноградную кисть,  яблоко, кулек любимых конфет "подушечек".

Хорошо было сосать "подушечку" и, не спеша, проходными домами  возвращаться из магазина к своему серому четырехэтажному дому. Вот он: два  окна на первом этаже, котельная под окнами. Едва я входила в квартиру,  передо мной вырастала толстая, неряшливая соседка, с вечным полотенцем  вокруг головы – "Ларочка, не хлопай дверью. Ты же пионэрка, а у меня  мигрэнь", – плачущим голосом говорила она.

Туберкулезный муж ее походил на тень. Лицо его было столь узким, что казалось лишенным фаса. Как ни погляди – профиль: запавший глаз, темное подглазье, худая фиолетовая щека. Я засыпала и просыпалась под его шарканье, кашель и кряхтенье. Мне казалось, что я с ним как-то таинственно связана,  потому что из-за него меня постоянно таскали на "перке" и называли  "бациллоносителем".

Их дочка Верочка, инвалид от рождения, нежно меня любила и, едва  заслышав мои шаги, громко и требовательно звала к себе в комнату. Эта  Верочка, тридцатилетнее существо с белыми младенческими конечностями и блуждающей улыбкой, была прикована к инвалидному креслу. Когда я входила,  она пыталась сосредоточить на мне свой плывущий взгляд и принималась  расспрашивать, шепелявя и брызгая слюной: "Ну, как ты учишься? Хорошо? Правда, хорошо? Ты умная, ты хорошая девочка". От Верочки пахло молоком, как от младенца, и затхлостью, как от ветоши.

Идиотка Верочка, туберкулезный отец ее, заплеванный туалет, засиженная мухами лампа на кухне – исчезни хоть что-нибудь из этих жутковатых вещей и  образовался бы, наверное, пробел, зиянье. Любая нелепость, любое уродство  быта, существующее изначально, становятся приметами устойчивого, незыблемого  мира.

…………………………………
На планете беспредельной
Два окошка над котельной.
Это – дом давнишний мой.

В доме том жила ребенком.
Помню ромбы на клеенке.
Помню скатерть с бахромой.

Скинув валики с дивана,
Спать укладывали рано.
И в умолкнувшем дому

Где-то мыслями витала
И в косички заплетала
На скатерке бахрому.

Мне казались раем сущим
Гобеленовые кущи -
Пруд, кувшинки, камыши,

Где, изъеденные молью,
Меж кувшинок на приволье
Плыли лебеди в тиши.

Стало пылью, прахом, тленом
То, что было гобеленом
С лебедями. Но смотри -

По стеклу стучат ладошки.
А войдешь – стоят галошки
С байкой розовой внутри.

……………………………..
     Старый книжный шкаф моего детства. В нем множество книг.  Некоторые  без обложек. Листаю страницы, нюхаю их, гляжу на пометки, читаю и  проваливаюсь в неведомый мир. Меня морочат непонятные страсти и судьбы.  Читаю до рези в глазах, а потом, очнувшись, с трудом стряхиваю с себя  чужую жизнь.

Две книжных полки шкафа отведены маленьким стихотворным томикам.  Открываю их наугад. Выбираю, что покороче, и читаю, шевеля губами: "Все  отнял у меня казнящий Бог..."

Отнял. Казнящий. Жутко. Но какие загадочный слова. Они не пугают, а  завораживают.

... Открываю толстую тетрадь, беру карандаш и ластик. Долго грызу  карандаш, ковыряю ластик, тычу в него грифелем, и какие-то смутные чувства  переполняют меня. Наконец, решившись, пишу первые слова: "В доме на  Песчаной справляли новоселье..." Пишу долго, увлеченно, боясь кончить и  мечтая о конце. Пишу простенький рассказ об одной семье. Там семейные  ссоры, дни рождения, плохие отметки, примирение и счастливый конец.   Кончив, испытываю чувство облегчения. Пробегаю глазами по строчкам. То ли  я хотела написать, сама не знаю. Но зато как чисто написано – ни одного  зачеркивания. Все что не нравилось, я стирала ластиком. Приятно зажать в  ладонях всю толщу исписанных страниц: Во сколько написала!

Но главное еще впереди: я понесу этот рассказ в самый заветный дом  моего детства. Там живут друзья моего отца, оставшиеся нам с мамой "по  наследству" еще с довоенных времен.

Я всегда вижу этот дом зимой: заваленный снегом переулок, погребенные  под снегом деревянные домики. Длинная дощатая лестница, у подножья которой  веник. Мы с мамой сметаем снег с обуви и идем наверх. Толкаем одну из  дверей и попадаем в игрушечную переднюю, где на плитке жарится яичница с  ломтиками черного хлеба. Эта передняя отделена от остальной части комнаты  длинными шторами. Раздвигаем шторы и входим в комнату, посреди которой  деревянный столб, вросший в пол и потолок. Кажется, что лишь усилием этого  столба заставили крышу дома приподняться и выделить место двум пожилым  людям. И они так обрадовались обретенному пространству, что бросились  холить и нежить каждый его сантиметр: набили полочек, расставили книги, развесили картины, поставили у стены пианино. Верх столба разрисовали  замысловатым узором, а пониже набили полки для книг.

В этой комнате работают: пишут книжки про писателей и музыкантов. Я люблю хозяев этой комнаты. Люблю читать здесь своя рассказы. Мне нравится,  как тетя Лиза всхлипывает от умиления, едва я начинаю читать, а дядя Леша  тихонько покрякивает и барабанит пальцами по столу: "Ну-с, – говорит он,  когда я кончаю, – молодец, Ларка. Шпарь дальше". Тетя Лиза обнимает мою голову и прижимает к груди.

Потом начинается то, что я люблю больше всего.

Мы с дядей Лешей забираемся в самый угол дивана. Я сажусь к нему на  колени, и мы принимаемся сочинять сюжеты. Он начинает, я продолжаю. И  наоборот. Он выдумывает невероятное и обрывает свой рассказ в самом  интересном месте. "Ну-с, продолжай", – говорит он мне. А потом рядом с нами ставят низенький столик, и мы пьем чай. На прощанье я обнимаю дядю Лешу за шею и говорю: "Я вас люблю  блаженски".

А потом того дома не стало. Не стало и тех людей. И не тогда их не  стало, когда они умерли, а гораздо раньше, когда они напечатали все свои  труды и переселились в шикарную квартиру, став ее важными и чопорными  хозяевами. 

Но заветный дом жив. Я поднимаюсь по несуществующим ступенькам давно снесенного дома и прошу тетю Лизу: "Сыграйте, пожалуйста, вальс  Грибоедова". А потом дядя Леша снимает с пюпитра старинные ноты, на  которых написано: "Грибоедов. Два вальса", делает на них надпись почерком  Грибоедова: "Моей любимице на добрую память".

... И снова март. И глаза ломит от света, и птицы поют. Я хожу с  сыном по улицам своего детства. Вот и переулок, куда бегала на уроки  музыки. В какое окно стучала? В это? Нет, кажется в то.  Как теперь  определить? Окна наглухо забиты железными щитами и двери тоже. Видно, дом  готовят к сносу. Заколоченные окна – укор мне. Я так и не разгадала их  тайны. Но помню дыхание и запах этого дома, и как западали клавиши рояля  моей учительницы, и как она трясла мою кисть и требовала: "Свободней руку,  свободней".

"Свободней руку", – говорит молоденькая учительница музыки моему  сыну. И он карабкается по тем же нотам, по каким когда-то карабкалась я.  Срывается и карабкается снова.

---------------------
***
Евгения Юровских, отклик на книгу «Упоение заразительно»:
http://www.ozon.ru/context/detail/id/5072034/#comments_list

***
«Сибирские огни», 2013, № 7 –
Борис Кутенков, «Безутешный утешитель. О стихах Ларисы Миллер»,
http://magazines.russ.ru/sib/2013/7/12k.html

***
Отклики Натальи Кравченко на эту статью:
- в комментариях к посту 1 августа
http://larmiller.livejournal.com/230269.html#comments
- и в ее блоге:
http://nmkravchenko.livejournal.com/210479.html

***
19 июля 2013 г., «Новая газета», «В земном аду кусочек рая», Жанна Васильева о книге Ларисы Миллер «Праздники по будням»:
http://www.novayagazeta.ru/arts/59144.html

***
«Радио культура», 4 июля 2013 г.: Лариса Миллер в программе Сергея Круглова «Поэзия. Движение слов»:
http://www.cultradio.ru/doc.html?id=430148&cid=82

***
Вспомогательная информация к блогу «Стихи гуськом»: полное собрание, статистика посещений, электронные книги, видеозаписи, аудиозаписи, публикации, рецензии, некоторые отклики в блогах:
http://www.larisamiller.ru/vsp_inf.html#6

-----------------
ИСТОЧНИК: http://larmiller.livejournal.com