Гении и музы. часть 5

  Адам Мицкевич
                Александр Вертинский
                Вольтер
                Иоганн  Вольфанг Гёте
                Дмитрий Веневитинов
                Иван Гончаров
                Пьер Жан Беранже
                Тарас Шевченко
                Иван Аксаков
                Алексей Толстой
                Пётр Вяземский
                Денис Давыдов
                Иван Крылов
                Иннокентий Анненский
                Николай Гумилёв

                АДАМ  МИЦКЕВИЧ 

Нельзя сказать, что Адам Мицкевич (1798–1855) отличался какой-то особенной красотой, роста он был среднего, черты лица обычные, волосы, очевидно по романтической моде, всегда несколько неопрятны. По свидетельствам современников, он отличался прямым и открытым взглядом, который зачастую смущал собеседника. Одевался А. Мицкевич скромно, ведь он всегда был стеснен в средствах. Обычно носил сюртуки с высокими и наглухо застегнутыми воротничками.

МАРЫЛЯ  ВЕРЕЩАК

Еще будучи студентом, Адам со своим другом Томашем Заном отправились в гости к общему другу Михайлу Верещаку в поместье его родителей – Тугановичи (теперь Белоруссия).
Здесь он познакомился с прелестной, хрупкой блондинкой Марианной Верещак, которую все называли Марыля. Она была младше Адама на год, и к превеликому сожалению, как потом оказалось, обеих заинтересованных сторон, девушка была уже обручена с графом Владиславом Путткамером, состоятельным соседом родителей.
История отношений Марыли и Адама исполнена тайн и недомолвок, окружена ореолом  умолчаний. Историки литературы сделали из Марыли образ «поэтической музы», надобной спутницы каждого романтика. Она в действительности и стала такой, о чем свидетельствует творческое наследие А. Мицкевича. В сборнике «Баллады и романсы», который писался как раз во время встреч в Тугановичах, имя Марыля упоминается поэтом несколько раз в разных контекстах. Но особенно ярко звучит в раннем творчестве Мицкевича тема греха безответной любви: девушка, не отвечающая на чувства, не умеющая полюбить, совершает тем самым грех и должна быть наказана свыше.
Но что же происходило в поместье Верещаков?  А. Мицкевич в одном из писем пишет: «Я познакомился с панной Верещак – ей около 18 лет, приятной наружности, говорит по-немецки и по-французски, и в приданом у нее 20 тысяч». Последнее замечание нельзя оставить без внимания, поскольку о материальной стороне жизни А. Мицкевича уже упоминалось, да и его положение бедного студента, а в дальнейшем – нищего провинциального учителя никак не нравилось овдовевшей матери Марианны.
Однако юноша и девушка, а можно сказать – влюбленные, много времени  проводили вместе, гуляли берегами озера Свитезь. Адам вдохновенно читал Марыле свои стихи.
В 1821 году Марыля вышла замуж за Владислава Путткамера. И как утверждает в своих мемуарах А. Одынец, друг Адама и Марыли, в память свой любви к поэту девушка дала обет чистоты, и первые четыре года ее брака были так называемым «белым браком». Известно, что Марыля и Адам переписывались, он еще какое-то время посылал ей свои стихи.
Через много-много лет сын поэта – Владислав Мицкевич познакомился с Марианной Путткамер, ей было уже около 60 лет, и он очень удивился, как это случилось, что отец мог влюбиться в такую женщину.
Людская молва говорила о том, что отношения Марыли и Адама были далеко не платоническими. Якобы Марыля родила девочку, Эвелинку, которая воспитывалась в доме ее матери и умерла в детстве. Как доказали исследователи творчества Мицкевича, Эвелинка была младшей сестрой Томаша Зана, которую Верещаки взяли на воспитание.
Своей, как он ее называл, «небесной Марыле» А. Мицкевич посвятил одно из лучших стихотворений «К М…»:
"Прочь с глаз моих!.." - послушаюсь я сразу,
"Из сердца прочь!.." - и сердце равнодушно,
"Забудь совсем!.." - Нет, этому приказу
Не может наша память быть послушна.

 Каролина Ковальская

С осени 1819 года окончивший университет Мицкевич начал учительствовать в городе Ковно (сегодняшний Каунас). Двадцатилетний поэт чувствовал себя в захолустном Ковно неудовлетворенным жизнью, одиноким человеком. Но нашлись посторонние люди, пригревшие юношу. Среди них была семья врача Ковальского, которая покупала для него интересные книги, любимые ноты. Сама хозяйка дома Каролина КОВАЛЬСКАЯ, красивая душой и телом женщина, тонко понимала  настроения Мицкевича и всегда искренне желала прийти к нему на помощь…
 Каролина Ковальская  была женщиной темпераментной и любила, в основном, мужчин моложе себя. В сети этой, как ее называли, «Ковненской Венеры» и попал молодой А. Мицкевич, когда приехал после университета на работу в Каунас. В пучину новой любви его никто не затягивал, а причиной всему было разочарование в отношениях с Марылей, и пылкий темперамент, который  толкал молодого человека в объятья местной жрицы любви в поисках забытья горечи разлуки и поражения. С Ковальской молва связывала и разные анекдотические случаи, когда ее муж, привыкший к похождениям жены, вынужден был разнимать двух молодых любовников или же успокаивать одного из них. 
    Это  увлечение не оставило  в душе Мицкевича  ничего, кроме равнодушия к Каролине.  Она же, не разочаровавшись в нравственной высоте своего избранника, хранила о нём  нежную память до самой смерти.
     Как полагал друг Мицкевича Одынец, поэт всё же наделил некоторыми чертами пани Ковальской героиню своей повести в стихах «Гражина».
Следует также сказать, что отношения с Каролиной Ковальской не только не легли тенью на романтическую, духовную связь поэта с «небесной Марылей», но еще и выгодно оттенили чистоту их отношений, да и в самом А. Мицкевиче укрепили веру в предназначение своей Музы.

КАРОЛИНА СОБАНЬСКАЯ

  В январе 1825 года ссыльный Мицкевич, уже издавший  2 книги стихов, прибыл в  Одессу. Поэт и изгнанник был принят в самых лучших семействах. Женщины говорили о нём как об очень красивом мужчине, но находили его слишком неловким и мрачным, да ещё крайне рассеянным. Впрочем, все недостатки ему прощались. И мало-помалу поэт входил во вкус светской, беззаботной жизни. Он почти год жил в Одессе «как паша» (его слова).
    В южном городе особенно блистало семейство СОБАНЬСКИХ. У них поэт часто бывал, привлекаемый прелестями 20-летней хозяйки Каролины. Пленительный образ экстравагантной красавицы растревожит и воображение А.С.Пушкина, особенно, когда «одесская львица» переедет в Петербург. Муж этой обольстительницы был на 30 с лишним лет старше её и давал ей полную свободу. Пользуясь ею, забавница Каролина Собаньская стала почти официальной любовницей Яна Витта, начальника военных поселений в Новороссии. В его обязанности входил и политический сыск, так что и саму Собаньскую молва внесла в число агентов ведомства графа Бенкендорфа.
    Вряд ли красавицу - полячку влекло амплуа секретного агента. Но зато она имела возможность объяснить всесильному любовнику Витту, почему назначает  свидания наедине с неблагонадежным соплеменником. В сонетах того времени, написанных в подражание Петрарке, Мицкевич предстаёт не мечтательным юношей, но мужчиной, упоенным красотою тела, жгучими ласками одесских сирен.
     Есть мнение специалистов, что два стиха Мицкевича «К Д.Д.»  посвящены Каролине Собаньской, так как были записаны в её альбом. Но мало кто пользовался милостями этой демонической женщины долго. Она меняла своих поклонников, как перчатки. Да и мужей после Иеронима Собаньского у неё было трое. Высказанная Мицкевичем ревность стала поводом для разрыва. В ответ появились язвительные сонеты «Прощание» и «Данаиды»:

 «Теперь я понял всё!
Ты в жажде мадригала
и сердцем любящим,
 и совестью играла.
Нет, музу не купить!»

    Стихотворец призывал эту зловещую Каролину II:

«Оставь же милых  слов, пустых надежд обманы.
 В опасности сама, не ставь другим капканы».

 Его предупреждение сбылось в 1846 году: подозреваемая  шефом жандармов Бенкендорфом в пропольских симпатиях, Собаньская была вынуждена переехать в Париж, где и умерла в возрасте около 90 лет…

КАРОЛИНА  ЯНИШ  (ПАВЛОВА)

В декабре 1825 года он переводится в  Москву.  Создавая в Москве историческую поэму «Конрад Валленрод», Мицкевич нуждался в деньгах, так как его служба то и дело прерывалась. Подрабатывал, давая уроки польского языка. Так он попал в дом обрусевшего немца, профессора Карла Яниша. Окруженный скорбным ореолом изгнанник  поэт произвёл на его дочь неизгладимое впечатление. Оно перешло во влюбленность, а вскоре и надолго – в сильную любовь. Сам учитель при этом не слишком отдавал себе отчет в том, какие, собственно, чувства он питает к ученице.
    10 ноября 1827 года после раздумий поэт сделал предложение барышне Яниш. Небогатый отец-профессор невесты не возражал против брака. Но будущее семьи зависело от дяди Каролины, имевшего огромное состояние без других наследников, кроме племянницы Каролины. В глазах дяди, увы, Мицкевич был безродным рифмоплётом, да ещё иностранцем.
      Отъезд Мицкевича в Петербург создал в отношениях между молодыми неопределённость. Через год то ли богатый дядюшка отступился, то ли Каролина III отважилась пойти ему наперекор. И поэт получает от неё отчаянное письмо: « Я не могу дольше выносить столь продолжительной неизвестности, этого томительного ожидания, этой вечной тревоги. Надобно, чтобы ты так или иначе решил мою судьбу».
      За Мицкевичем было последнее слово. И он его сказал при последнем свидании в Москве в апреле 1829 года. Поэт собирался за границу и фактически бежал от девушки. Вдогонку ему неслись строки: «Прощай мой друг. Ещё раз благодарю тебя за всё – за твою дружбу, за твою любовь… Жизнь моя, возможно, будет ещё прекрасна. Я буду добывать из глубины моего сердца сокровищницу моих воспоминаний о тебе»…

В письмах к друзьям Мицкевич потом упоминает Каролину, но как-то холодновато. Поэтесса же никогда не забывала своей первой любви. В 1837 году она в возрасте 30 лет, уже разбогатевшая (дядюшка скончался), вышла замуж за литератора Н.Ф.Павлова. Супруг-картёжник быстро промотал всё её состояние. Сама же К.К.Павлова с 1856 года доживала старческие дни в германском Дрездене, в стороне от русской поэзии, в бедности.

ГЕНРИЕТТА  ЭВА

В Париже Мицкевичу  пришлось пережить  ещё один роман, длившийся почти два года. Дочь графа Анквича - Скорбека, Генриетта Эва, напомнила поэту первую мечту его юности, и он влюбился в неё не на шутку. Эва отвечала Адаму полною взаимностью чувства; но гордость графа поставила непреодолимую преграду между влюблёнными: о браке с бедным литовским шляхтичем граф не хотел и слышать. Видя это, Мицкевич не решался настаивать, не делал предложения и находил, что с его стороны всякий решительный шаг мог бы уронить его достоинство.

ЦЕЛИНА  ШИМАНОВСКАЯ

В Москве, в салоне княгини Волконской, Адам встретил соотечественницу Марию Шимановскую — известную пианистку, которой восхищался Бетховен. Женщина была старше  на 9 лет, у нее были дочери Гелена и Целина. Мария и Мицкевич стали любовниками.
Мицкевич уехал в Париж, где было много польских эмигрантов. Там вспомнил Целину Шимановскую, с покойной матерью которой у него когда-то был роман. Адам решил посвататься к ее дочери.
Написал письмо в Варшаву врачу Станиславу Моравскому. Попросил передать Целине его предложение.
Девушка несколько дней думала. Когда-то у нее был кавалер, однако тот исчез после смерти ее матери. Целина жила в Варшаве вместе с дедушкой и бабушкой. На предложение едва знакомого Мицкевича она ответила согласием.
Повенчались молодые 22 июля в храме Св. Людовика Антенского. Поселились на окраине Парижа, где обмеблировали три комнаты в двухэтажном каменном доме.
В 1835-м Целина родила дочь. Ее назвали Марылей, в честь первой любви Мицкевича. Поэт написал пьесу ”Барские конфедераты” — хотел заработать. Но дирекция парижского театра отказалась ее ставить. От бедности Адама спасло французское правительство. Мицкевичу выдали одноразовую помощь 1000 франков и назначили ежемесячную пенсию — 80 франков.
Летом 1838-го у супругов родился сын Владислав. Мицкевич вынужден был устроиться профессором римской литературы в Лозаннской академии в Швейцарии. Получал 2700 франков в год. В 1840-м возглавил кафедру славянских литератур в университете ”Колледж де Франс” в Париже. Жил с семьей в роскошном дворце Ламбер — собственности польского эмигранта князя Адама Чарторыйского.
Вскоре выяснилось, что Целина была душевнобольной. Поэт ухаживал за ней 17 лет. Иногда отдавал в психбольницу. У них родилось шестеро детей. Выжили четверо — Мария (в замужестве Горецкая), Владислав, София (в замужестве Гриневецкая) и Жозеф.
Между тем здоровье Целины ухудшалось с каждым днём.  Последние месяцы  жизни    женщина каждый день утром отчаянно кричала. В последнее мгновение ей стало лучше. Целина протянула руку к мужу и скончалась. Это случилось в марте 1855-го.
Россия как раз воевала против Франции, Англии, Турции в Крыму и терпела поражение за поражением. Князь Адам Чарторыйский, у которого жил Мицкевич, отослал его в Стамбул к Садик - паше. Чарторыйский мечтал о польском легионе в Турции. В него должны были войти польские эмигранты. Хотел отвоевать с ними независимость Польши от России.
В сентябре 1855-го Адам отправился в Стамбул. Здесь он заразился  холерой. От лечения отказался, дескать, и так выздоровеет. Вечером 26 ноября  1855 года Мицкевич умер.

           Источник: Станислав ЦАЛЫК  «Газета по-українськи" №337 за 28.03.2007.

                ВЕРТИНСКИЙ   АЛЕКСАНДР   НИКОЛАЕВИЧ   
 
     Журавли

Здесь под небом чужим
Я, как гость нежеланный.
Слышу крик журавлей,
Улетающих вдаль.
Сердцу станет больней
И как птиц караваны
И в чужие края
Провожаю их я.

Вот всё ближе они
И как - будто рыдают,
Словно скорбную весть
Они мне принесли.
Из какого же вы
Из далёкого края
Прилетели сюда
На ночлег журавли?

Пролетают они
Мимо скорбных распятий,
Мимо древних церквей
И больших городов,
А вернутся они
Им раскроют объятья.
Это края родного
Радостный сон.

Холод, ветер и дождь,
Непогода и слякоть.
Вид угрюмых людей,
Вид холодной земли.
Ах, как больно душе,
Сердцу хочется плакать.
Перестаньте ж рыдать
Надо мной журавли.

А я знаю страну,
Там, где солнце сияет,
Зеленеют поля,
Колосятся хлеба.
Там улыбки друзей,
Там меня понимают.
То - любимый мой край,
То - Россия моя!

АЛЕКСАНДР  ВЕРТИНСКИЙ  И АЛЛА ЛАРИОНОВА

Главный фильм Ларионовой - экранизация чеховского рассказа «Анна на шее» (1954), где актриса сыграла красивую, но бедную, Анюту, осознавшую, что ее красота стала предметом торга, и единственный выход - продать подороже. В роли князя в этом фильме снялся сам Александр Вертинский - обладатель аристократических манер и «княжеской» осанки. Вертинский и Ларионова прекрасно смотрелись вместе. Высшим проявлением сексуального влечения в кино той поры стала знаменитая чеховская фраза, произнесенная Вертинским с неподражаемым парижским прононсом: «Как я завидую этим цветам...» (имелся в виду букетик, приколотый к пеньюару Анюты).
Вертинский был для нее живой легендой, сошедшим с небес божеством. Никогда прежде она не видела таких мужчин: он поразил воображение юной звезды врожденным аристократизмом, безукоризненными манерами, шармом и каким-то иным, несоветским, складом ума. Вертинский очень любил молодежь, и когда в его номере собиралась шумная компания, рассказывал многочисленные истории из своей жизни.
По словам А. Вертинского, их роман закончился, не начавшись.

ВЕРА  ХОЛОДНАЯ

Мало кто знает, что «открыл» первую звезду немого русского кино Веру Холодную – он, Александр Вертинский. Он первый заметил в скромной жене прапорщика демонически красивую женщину. И влюбился в нее пылко и безответно.

Памятником этого увлечения стали его едва ли не самые популярные и сейчас романсы: «Ваши пальцы пахнут ладаном…», «Маленький креольчик», «За кулисами». Посвящая ей песенку "Маленький креольчик", он впервые придумал и написал на нотах: "Королеве экрана". Ещё многие песенки были посвящены ей, в том числе и "Ваши пальцы пахнут ладаном", но прочитав текст песни, Холодная потребовала снять посвящение. А через пару лет королева экрана умерла в Одессе от "испанки". Спустя несколько лет Вертинский узнал о смерти Веры Холодной и вернул посвящение.

ВАШИ ПАЛЬЦЫ  ПАХНУТ ЛАДАНОМ

Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль.
Ничего теперь не надо нам,
Никого теперь не жаль.
И когда весенней Вестницей
Вы пойдете в синий край,
Сам Господь по белой лестнице
Поведет Вас в светлый рай.

Тихо шепчет дьякон седенький,
За поклоном бьет поклон
И метет бородкой реденькой
Вековую пыль с икон.
Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль.
Ничего теперь не надо нам,
Никого теперь не жаль.

РАИСА ПОТОЦКАЯ

В ноябре 1920 года на пароходе «Великий князь Александр Михайлович», вместе с белыми офицерами, Александр Вертинский переправился в Константинополь, где начал снова давать концерты — в основном, в клубах «Стелла» и «Чёрная роза».

Некоторое время спустя, купив греческий паспорт, который обеспечил ему свободу передвижения, Вертинский уехал в Румынию, где выступал в дешёвых ночных клубах и много гастролировал по Бессарабии перед русскоязычным населением. Позже певец говорил, что именно эмиграция превратила его из капризного артиста в трудягу, который зарабатывает на кусок хлеба и кров.

Вскоре (по доносу некой кишинёвской актрисы, любовницы генерала Поповича, в бенефисе которой артист отказался выступить), Вертинский был обвинён в шпионаже в пользу СССР и выслан в Бухарест. Согласно другому источнику, недовольство у местных властей вызвала огромная популярность у русского населения песни Вертинского «В степи молдаванской», которая, как предполагалось, «разжигала антирумынские настроения».

В 1923 году с импресарио Кирьяковым Вертинский переехал в Польшу, где ему был оказан прекрасный приём, за которым последовали многочисленные гастроли. В Сопоте Вертинский встретился с Ирен (Раисой Потоцкой, дочерью русских эмигрантов), своей первой женой; брак их вскоре распался.  В начале семейной жизни  Вертинский   посвятил  своей   жене  один из своих романсов - «Пани Ирена». После  распада семьи в конце 1923 года   Вертинский продолжил скитания один.

Тогда же Вертинский обратился в советское консульство в Варшаве с просьбой о возвращении в Россию. Под прошением поставил положительную резолюцию советский посол в Польше П. Л. Войков, по совету которого Вертинский и предпринял эту попытку. Но в  просьбе Вертинскому было отказано.

ЛИДИЯ  ЦИРГВАВА

Ей было 17, когда она, служащая пароходства в Шанхае, с друзьями отправилась в кабаре послушать Вертинского, пластинки которого обожала. Александру Николаевичу был 51 год, и он должен был показаться девушке стариком, но она влюбилась в него с первого взгляда. В ее компании были знакомые Вертинского, и в перерыве выступления он подошел к их столику. Познакомились. «Садитесь, Александр Николаевич». Как он потом любил вспоминать: «Сел – и навсегда».

Вертинский обрадовался, узнав, что она грузинка, и называл себя с тех пор «кавказским пленником». Лиду Циргвава в семье звали Лилей, но грузины не выговаривают звук «я», поэтому для грузинских друзей дома она была Лила. Александр Николаевич улыбнулся: «Я вас тоже буду звать Лилой, но и вы меня тогда зовите Сандро».

Их роман развивался бурно, и вскоре Вертинский стал уговаривать Лилю стать его женой. Но ее мама и слышать об этом не хотела: артист, выступающий в кабаках, к тому же старше на 34 года! Дочь, по ее мнению, должна была познакомиться с каким-нибудь английским капитаном, выйти за него замуж и уехать в Великобританию. Лишь два года спустя, 26 апреля 1942 года, Вертинский повел под венец свою обожаемую Лилу.

 Отношения с тещей быстро наладились, и молодожены каждый день ходили к ней обедать. Как признается Лидия Владимировна, она и по сей день полная невежда в кулинарной области. Однажды, уже в Москве, она отважилась зажарить барашка. Попробовав то, что получилось, Александр Николаевич усмехнулся: «Никогда в жизни не ел таких вкусных мясных сухариков!» Так что страсть к приготовлению изысканных блюд у ее младшей дочери Анастасии – от бабушки и от папы (Вертинский любил и умел готовить, особенно салаты).

Шанхай в то время был оккупирован японцами, галопировала инфляция, а Лиля была уже в положении, и было непонятно, как оплатить роды и услуги акушерок. Но Вертинский сообразил: на все свободные деньги он купил пять бутылей водки, а потом с удовлетворением следил за ростом цен на спиртное. Когда в июле 1943 года родилась их дочь Марианна, Александр Николаевич продал водку, и вырученных средств хватило, чтобы оплатить все счета.

В конце 1943 года Вертинские перебрались из Шанхая в Москву. Между прочим, Александр Николаевич не только взял с собой тещу (что было непросто), но и добился, чтобы вскоре к ним присоединилась ее мать. Так что зря родные Лили переживали насчет «неравного брака»: муж трогательно заботился не только о ней, но и о ее родне.

Одну из лучших своих песен Александр Вертинский посвятил жене:

Надоело в песнях душу разбазаривать!
И, с концертов возвратясь к себе домой,
Так приятно вечерами разговаривать
С своей умненькой, веселенькой женой.
И сказать с улыбкой нежной, незаученной:
«Ай ты, чижик мой, бесхвостый и смешной!
Ничего, что я усталый и замученный,
И немножко сумасшедший и больной.
Ты не плачь, не плачь, моя красавица!
Ты не плачь, женулечка-жена!
В нашей жизни многое не нравится,
Но зато в ней столько раз весна!»

В Москве у них родилась дочь Настя, и Лидия Владимировна могла бы полностью уйти в семейные заботы. Но Александр Николаевич отлично понимал, что после его ухода у нее впереди будет целая жизнь, и заботился, чтобы эта жизнь оказалась счастливой. Он сосватал ее в кино, а главное – заставил учиться в Суриковском художественном институте. Это было мудро: после его кончины вдове даже не выплатили гонорар за последние 20 концертов, которые Вертинский дал в Ленинграде перед смертью, а пенсию девочкам назначили в 20 рублей, объяснив: «Рабочий стаж вашего мужа в СССР был всего 14 лет». Так что профессия Лидии Владимировне очень пригодилась. А замуж она больше не выходила – кто мог бы соперничать с ее единственным, незабываемым Сандро?
Лидия Вертинская всегда была в тени своего великого мужа Александра Вертинского. Они счастливо прожили вместе 15 лет, у них родились две дочки, ныне знаменитые артистки Марианна и Анастасия. А когда Александра Николаевича не стало, Лидия Владимировна сделала все возможное, чтобы сохранить и донести до следующих поколений его бесценное наследие.

Автор: Андрей Кулик
Сайт: Теле-шоу

                Жизнь вдовы Александра Вертинского в опасности!
                Смелова Ирина, 2012 г

Актриса Лидия Вертинская, сыгравшая корыстную Анидаг в «Королевстве кривых зеркал» и птицу феникс в фильме «Садко», в апреле этого года отметила свое 89-летие. Семь лет назад она выпустила книгу «Синяя птица любви», посвященную своему знаменитому мужу – Александру Вертинскому. С тех пор Лидия Владимировна ни разу не давала интервью, не выходила в свет.

Корреспонденты  решили проведать ее, напросились к ней в гости и, увы, убедились, что актриса подвергает себя опасности.

В квартире на Тверской улице Лидия Вертинская живет с 1943 года. Именно тогда ее мужу Александру Николаевичу советское правительство выделило это, тогда еще не обустроенное жилье.

Поднимаюсь на самый верхний, девятый, этаж. Бросается в глаза, что рядом с квартирой Вертинской располагается лишь нотариальная контора, из которой почему-то доносится оглушительная музыка, которая наверняка мешает пожилому человеку. Нажимаю кнопку звонка и вскоре слышу лязганье ключей и обеспокоенный голос Лидии Владимировны: «Кто это? Что вам нужно? Кто вы?» Я отвечаю, что многочисленные поклонники переживают, как себя чувствует их любимая актриса. Услышав это, Вертинская сразу же открывает мне дверь.

Пока я разуваюсь в небольшом коридорчике, Лидия Владимировна критически осматривает мой наряд – джинсы и кофту.

– Вам так не холодно? – вежливо интересуется она.

– Ну что вы, на улице ведь так жарко! – отвечаю я.

– А я и не знала. Я уже давно не выходила на улицу, очень-очень давно, – рассеянно пожимает плечами Вертинская и ведет в кабинет.

Надо ли говорить, что там царит настоящий культ знаменитого певца. На стенах – редкие фотографии из семейного архива, на столе – также его снимки, смешные статуэтки и дорогие домочадцам вещички. Стул, на котором сидел певец, обернут защитной пленкой, и кажется, здесь ничего не изменилось с тех пор, как не стало Александра Николаевича.  Лидия Владимировна садится в кресло и подносит руку ко лбу.

– Я очень давно не выходила на улицу, – говорит актриса. – Причины были. Одно время я так мучилась из-за повышенного давления! В это время я почему-то вспоминала свою маму бедную, она умерла здесь, в Москве и похоронена.  На глаза актрисы вдруг наворачиваются слезы.

– Не знаю, почему девочки не сообщили, что мама очень больна и мне надо приехать, – сокрушается Лидия Владимировна. – В то время я была в Шанхае, служила в конторе «Моллер и сыновья». Я не знала, что маме плохо, а приехав, спросила девочек, где мама. Они ответили, что она умерла. Я закричала: «Почему вы не дали мне знать?» Молчат. Сказали, у нее что-то было с желудком. Они такие… (вздох) считают, что необязательно… я все время им говорила… Пасха ведь прошла?

– Да, прошла.

– Так вот, я им говорила, давайте после Пасхи съездим на кладбище, я хочу увидеть могилу мамы и мужа. Надо посмотреть, может быть, надо привести в порядок ограду.

Лидия Владимировна надолго о чем-то задумалась, а затем изрекла, говоря сама с собой: «Почему они не взяли документы? Надо было им сказать».

Чтобы прервать затянувшуюся паузу, я спрашиваю Вертинскую про симпатичного барашка, который стоит на самом видном месте на столе.

– Ах, этот! – улыбается Лидия Владимировна. – Когда я была молоденькая и Александр Николаевич только за мной начал ухаживать, он купил в Шанхае в комиссионном магазине эту статуэтку, подарил мне и сказал, что я похожа на этого ягненка. В юности у меня были очень вьющиеся волосы. Ну, вылитый барашек!

После этих слов актриса смотрит на свои портреты в юности. Лидия Владимировна была необыкновенной красавицей!

Гордый профиль, великолепные, чуть раскосые глаза, от которых сходили с ума миллионы мужчин.

– У меня было фотогеничное лицо, – скромно замечает Лидия Владимировна. – Поэтому меня приглашали сниматься в кино. Я ведь никогда не была актрисой, просто выучивала роль, приходила на репетиции.

Вертинская пересаживается на низенькую тахту и просит присесть рядом с ней.

– А знаете, на этом месте раньше рояль стоял, – улыбается Лидия Владимировна. – Он появился в нашем доме сразу после войны. Девочки, кстати, не любили на нем играть, для них это была мука мученическая. Они вообще росли шалуньями. В школу пошли уже здесь, в Москве. А что, сейчас так же учатся раздельно – девочки и мальчики?

– Нет, сейчас все вместе. Вас часто вызывали в школу?

– Меня никогда, как и Александра Николаевича. Моя мама ходила на собрания. Она умерла сравнительно недавно. Ой, она была категорически против моего брака с Вертинским! Наша разница в возрасте ее приводила в ужас. Но она так хотела приехать в Россию из Харбина, где мы жили, что вынуждена была согласиться на наш союз. Другого выхода не было. Не могли же мы поехать с ней вдвоем. Воображаю, в какое бы положение мы попали.

– То есть брак с Вертинским был отчасти продиктован расчетом?

– Ну что вы! – улыбается Лидия Владимировна. – У нас была такая любовь! Я родилась в Харбине, но после смерти отца долгое время жила в Шанхае со своей тетей. Мой папа был грузин с белой кожей, голубыми глазами, рыжеватыми волосами, его фамилия была… забыла... Циргвава! Папа получил в Грузии отличное образование, но в Харбине ему было трудно устроиться на работу. Думаю, именно эти трудности и подорвали его сердце. Когда папы не стало, мама написала моей крестной, и она забрала меня к себе в Шанхай. Там я ходила в английскую школу, там же встретилась с Александром Николаевичем.

Голос Лидии Владимировна начинает дрожать, и она, видимо, чтобы скрыть нахлынувшие чувства, встает и стирает пыль с идеально чистой фотографии любимого мужа.

– Конечно, он мог бы прожить гораздо дольше, гораздо, – вздыхает она. – В этом «Гастроль-бюро», в труппе которого он был, их интересовали только деньги, там все были мошенниками! Александр Николаевич никогда не думал, что он, человек, который объездил с гастролями всю страну, будет получать у них так мало, у него ведь была самая низкая ставка. На все его претензии они говорили: «У вас нет никакого звания, потерпите!»

– Тем не менее, Вертинский считался одним из самых обеспеченных певцов.

– У него был администратор по фамилии Осипов, тоже жулик редкостный, который устраивал «левые» концерты, за них платили немного больше. Ах, мне его очень жалко, он был хорошим человеком, добрым, щедрым.

– Кто вам сообщил о смерти Александра Николаевича в Ленинграде?

– Мы с девочками тогда жили в Москве. Было одиннадцать часов вечера, как вдруг раздался звонок: «Лидия Владимировна, вы еще успеете, езжайте на вокзал, купите билет до Ленинграда! Александру Николаевичу плохо». Я разбудила маму, сказала, куда еду, она разволновалась страшно: «Давай лучше утром!» Но я ей сказала: «Нет, я должна!» В Ленинграде меня встречали два человека, которые и сообщили, что муж скоропостижно скончался.

– Вероятно, вы по нему до сих пор скучаете…

– Я уже привыкла. Сколько времени прошло. Он все время беспокоился: «Как ты будешь жить без меня?» Когда я забеременела во второй раз, он даже просил меня сделать аборт! Но я не захотела. Муж все убивался: «Ну как же ты будешь, если меня не станет! У тебя же мама на руках беспомощная».

– Какой Вертинский был в быту? Какое у него было, например, любимое блюдо?

– Он был очень непритязательный. У меня мама шикарно готовила.

– А вы не готовили?

– Нет (смеется), никогда. Я принималась, но у меня ничего не получалось, и все в доме – и мама, и Александр Николаевич – говорили: «Лилечка, ты лучше иди порисуй».

– Видимо, вашему внуку Степану талант кулинара передался от прабабушки: он – известный ресторатор.

– Анастасия вышла замуж за Никиту Михалкова? – удивленно спросила меня Вертинская. – Я думаю, этот брак так быстро расстроился, что я уже об этом и не помню. Я почему-то все время забываю: как этот город называется?

– Москва.

– Я жила тоже как будто в Москве. Но она по-другому называлась. Это, стало быть, Москва, а до Москвы город как назывался? Какой-то был город, большой, потом мы переехали сюда, мужу дали квартиру, правда, сначала какую-то паршивенькую, тесноватую.

– Лидия Владимировна, вы смотрите свои старые фильмы? Недавно показывали ленту «Садко», где вы сыграли птицу феникс…

– Правда? – удивилась Вертинская, а потом вдруг заговорила обеспокоенно. – А мне никто не сказал. Они  (дочери) газеты не выписывают. А я не знаю, куда здесь идти, где почта. Я жила здесь, но забыла, где и что находится. Я иногда смотрю телевизор, там говорят, что нельзя оставлять квартиру, нужны засовы, замки надо вставлять хорошие, потому что кругом воруют. Грабители выслеживают, когда кто-то выходит из дома, а потом идут следом. Поэтому, когда я выхожу из дома, у меня в квартире обязательно кто-то остается.

– Лидия Владимировна, дочери вас часто навещают?

– Конечно, навещают, кажется, наверное…

Состояние пожилой актрисы вызывает беспокойство. Лидия Владимировна в силу возраста многое забывает. Несмотря на то, что к ней, по ее словам, приходят помощницы, чтобы приготовить еду и прибраться в квартире, большую часть времени она одна. Если актриса почувствует себя плохо, позвать на помощь ей некого: соседей рядом нет. К тому же с памятью у нее явно очень плохо и она может просто забыть, как звонить в скорую. И это вполне вероятно, ведь она забывает даже, в каком городе живет… К тому же она так легко пускает чужих людей в квартиру.

На прощание Лидия Вертинская попросила меня: «Вы не могли бы написать мне мой домашний номер? А то я его не знаю. И пишите большими цифрами. Я стала так плохо видеть». Я выполнила просьбу актрисы. Когда Вертинская закрывала за мной дверь, я услышала ее голос: «Надо еще на щеколду закрыть, а то не дай бог воры, воры проклятые пролезут»…


                ВОЛЬТЕР Франсуа-Мари Аруэ И ЕГО МУЗЫ

    Красивых женщин и царей
    Боюсь я: им всего милей
    Держать нас в рабском подчиненье…

   Вольтер пользовался большим успехом у женщин, хотя и не был красавцем. Знаменитая куртизанка Нинон
де Ланкло обратила на него внимание, когда Вольтеру было всего десять лет (а ей восемьдесят). Она, вероятно, предчувствовала, что мальчик станет знаменитым и, когда ее последний поклонник, известный аббат Шатонеф, крестный отец Вольтера, представил ей ребенка, она подарила ему 2000 франков на покупку книг.

Когда Вольтеру было 25 лет, он написал: "Мне кажется, что я совершенно не приспособлен для проявления бурной страсти. В любви мне видится что-то смешное... Я твердо решил раз и навсегда от нее отказаться". В 46-летнем возрасте он заявил, что слишком стар, чтобы заниматься любовью. В разные периоды жизни он неоднократно утверждал, что является импотентом по причине преклонного возраста, болезни, скуки или полнейшего нежелания заниматься сексом. Несмотря на это, до того, как Вольтер достиг своего 30-летия, у него уже были продолжительные любовные связи с добрым десятком женщин, включая романы, например, с герцогиней де Виллар, женой французского маршала, а также со знаменитой актрисой Адриенн Лекуврер.  В 79-летнем возрасте Вольтер приложил столько усилий, чтобы соблазнить привлекательную молодую женщину, что в процессе трижды терял сознание. Позже он объяснил это тем грандиозным впечатлением, которое произвела на него эта дама. Вольтер ни разу в своей жизни не женился. В той среде, где он вращался,  любовь не давала никаких прав, не налагала никаких обязанностей, а ревность считалась смешной и постыдной.
Наибольшее впечатление на него произвели  поэта три женщины.
Катрин Олимп дю Нуайер
В девятнадцатилетнем возрасте юноша  редко заглядывал в школу, мало бывая дома, и  почти  все  свободное  время   проводил у друзей или в  известных  аристократических домах.  Вольтер был  доволен своей судьбой, но зато отец был очень недоволен его бездельем и образом жизни. Чтобы вырвать сына из светского общества, он придумал послать его в Гаагу к французскому посланнику в Голландии маркизу Шатонёфу, брату тогда уже умершего аббата. Но это насильственное удаление из Парижа было непродолжительным. Скоро - и опять против собственной воли - Вольтер был возвращен к отцу. В дело вмешалась любовь к одной соотечественнице, Олимпии Дюнуайе.
Олимпия была дочерью журналиста  ведущего колонку светских сплетен. Пимпетта, как Вольтер называл девушку, была хорошенькой и доброй. Их роман чуть было не перерос в брачный союз. Но этому решительно воспротивились мать Пимпетты и опекун Вольтера. По их просьбе  молодого человека  выслали  из Гааги. Вольтер вернулся в Париж один.
Первое время  он ведет из Парижа тайную переписку с Олимпией  и строит всякие планы; но сама барышня, бывшая и старше, и опытнее его, скоро утешилась с другим, а потом вышла замуж. Встретивши ее несколько лет спустя в затруднительном положении, Вольтер отнесся к ней самым дружеским образом и помогал, чем мог.

МАРКИЗА  ЭМИЛИЯ ДЮ ШАТЛЕ

Собственное имя Эмилии  — Ле Тонелье де Брешей. Французская писательница. Получив блестящее образование, Шатле с ранних лет интересовалась философией, математикой. В их доме бывали Топертюи, Бернулли, Кенига, де Клеро... Окруженная при дворе Людовика XV многочисленными поклонниками, она вступила в интимные отношения с маркизом де Гебрианом и герцогом Ришелье. В 1725 году она вышла замуж за маркиза дю Шатле, а через несколько лет развелась с мужем. В 1733 году сблизилась с Вольтером и до конца своей жизни жила с ним в замке Сиро.
С маркизой дю Шатле Вольтер встретился при любопытных обстоятельствах. Пребывая в вечном страхе быть узнанным и отправленным в Париж, где его ждала Бастилия, он не выходил из дома и вел жизнь настоящего отшельника. Однажды в лунную ночь он все-таки решился прогуляться. Возвращаясь, заметил недалеко от дома несколько человек, которые, по - видимому, кого-то поджидали. Они делали угрожающие жесты своими палками, и Вольтер невольно вспомнил случай из своей жизни, происшедший с ним в Париже и наполнивший его сердце ненавистью к сливкам общества.
Это была знаменитая выходка герцога Роган - Шабо, который приказал своим слугам поколотить Вольтера на улице за то, что тот задел его в памфлете. Физически слабый, поэт едва не умер тогда под ударами усердных слуг, и вполне понятно, что, увидев мужчин, вооруженных палками, почувствовал, что душа его уходит в пятки. Вдруг новое зрелище привлекло его внимание. Стройная амазонка, с развевающимися перьями на шляпе, ехала в сопровождении кавалера и остановилась у его дома. Появление дамы смутило мужчин с палками, и они разошлись. Ободренный, Вольтер вышел из своего укрытия и поклонился даме, которую мог считать своей спасительницей.
При волшебном сиянии луны женщина эта показалась поэту поистине богиней. Она действительно стала его спасительницей. Войдя в дом, прекрасная незнакомка рассказала, что, узнав в Париже о его пребывании в Руане, где ему постоянно грозит опасность быть схваченным, она примчалась сюда, чтобы предложить ему комнату в своем замке. Ее сопровождал муж, который относился с не меньшим уважением к поэту и был готов защищать его от посягательств со стороны правительства. Стоит ли говорить, что Вольтер с радостью принял предложение.
Эмили  была моложе Вольтера на 12 лет и очень богата. Она стала  любовницей, другом и интеллектуальным спутником  поэта,  и  приютила вечного скитальца у себя в замке Сире. 
 Маркиза дю Шатле, была идеальной партнершей для Вольтера. Она читала на латыни и на итальянском, перевела труд Ньютона "Принципы" на французский язык, а также написала научный трактат о философской системе Лейбница, который был высоко оценен современниками. Вольтер называл ее "божественной любовницей".
Вначале их роман был таким страстным, что о нем заговорили все вокруг. С течением времени, однако, он из физического соединения тел превратился в интеллектуальное единение двух блестящих и идеально подходящих друг другу умов. Вольтер глубоко полюбил ее и писал о ней практически каждый день на протяжении всех 16 лет их знакомства.
Следует признать, что умной и богатой женщине трудно сдерживать себя, и поэтому бывали случаи, когда в Вольтера через стол летели тарелки, серебряные приборы и прочие предметы, находящиеся под рукой. Пятнадцать лет — срок немалый, и поэтому бывало всякое.
Пятнадцать лет провел он со своей подругой в этом замке, которому придал вид настоящего волшебного уголка, и время это совпало с высшим подъемом его творческой деятельности, так что влияние дю Шатле можно считать благотворным для всей его литературно-философской карьеры.
Когда Вольтер встретил Божественную Эмилию, она имела двоих детей, но дом и семейные заботы были не единственным смыслом ее жизни. Она изучала философию и математику, читала в подлиннике Вергилия и Горация, отлично ездила верхом и, главное, замечательно пела. Дю Шатле была не лишена некоторого романтизма. "Она немножко пастушка, — сказал про нее однажды Вольтер, — правда, пастушка в бриллиантах, с напудренными волосами и в огромном кринолине". Вольтер никого не мог любить всей силой своего существа, до полного самозабвения, но он, несомненно, питал к Эмилии глубокую привязанность, и это, вероятно, отчасти потому, что пятнадцать лет, проведенные с ней, были временем расцвета его творчества. После разлуки он только раз сумел подняться до прежней высоты вдохновения — в "Танкреде". Недаром он называл Сирей "земным раем" и в 1733 году писал так:
"Я больше не поеду в Париж, чтобы не подвергать себя бешенству зависти и суеверия. Я буду жить в Сирее или на своей свободной даче. Ведь я вам всегда говорил: если бы отец, мой брат или мой сын сделался первым министром в деспотическом государстве, я бы от них отрекся на следующий же день. Поэтому можете судить, как неприятно я здесь себя чувствую. Маркиза для меня больше, чем отец, брат или сын. У меня только одно желание — жить затерянным в горах Сирея". Вольтер, и затерян! Маркиза хорошо понимала характер великого поэта и, понимая, что значат иллюзии в жизни человека, писала в статье "О счастии": "Не надо разрушать блеск, который иллюзия бросает на большую часть вещей, а наоборот, ему нужно придать поэтический оттенок".
Была ли красива Эмили? Маркиза Креки, кузина дю Шатле, старалась выставить ее совсем некрасивой женщиной. "Она была крепкого телосложения, лихо ездила верхом, охотно играла в карты и пила крепкое вино. У нее были ужасные ноги и страшные руки. Кожа ее была груба, как терка. Словом, она представляла собой идеального швейцарского гвардейца, и совершенно непонятно, как это она заставила Вольтера сказать о себе столько любезных слов". Единственно, что можно сказать в пользу ее наружности, это то, что она была очень стройна. Иногда она со своими неподвижными глазами и длинным лицом напоминала привидение; но та же Эмилия, мчавшаяся на своем быстром коне по горам и долинам, казалась плодом поэтического воображения.
Жизнь возлюбленных в Сирее подробно описана современниками и современницами Вольтера. Покои в замке были обставлены с волшебной роскошью. Мраморные статуи, бронза, серебро, драгоценные каменья... Особенно роскошно были обставлены комнаты Божественной Эмилии, напоминавшие сказку "Тысячи и одной ночи". Немало сплетен передавалось о них в парижском обществе, но что им за дело было до этого? Они работали усердно каждый для себя, и в этом, по-видимому, был смысл их существования. Маркиза даже ночью решала геометрические задачи, а Вольтера приходилось иногда по 3—4 раза звать к обеду, о котором он совершенно забывал за письменным столом. Потом, за шампанским, живший в нем демон превращался в ту полусмешную, полусердитую "обезьяну", которую видели в нем его враги. Он начинал рассказывать всякие истории, декламировал стихи, шумел, язвил, издевался и, как выразился один его современник, "стоя одной ногой в могиле, другой делал в воздухе веселые движения". Все время, однако, он оставался "королем Вольтером".
Так текла жизнь в Сирее. Вообще, там было довольно скучно. Визитеры, для которых Божественная Эмилия пела своим "божественным голосом", а Вольтер делал пунши, наезжали редко. Маркиз дю Шатле, иногда посещавший замок любовника своей жены, по обыкновению ворчал, был недоволен и скоро уезжал. А лавровые венки из Парижа присылались довольно редко. Случалось, что Вольтер и Эмилия подолгу оставались во дворце одни. Однажды — это было в 1734 году — однообразие было нарушено неожиданным обстоятельством: Вольтеру сообщили, что его должны арестовать, и он бежал в Голландию. В отчаянии Эмилия писала своему другу Д'Аржантайлю: "Сто пятьдесят.миль отделяет меня от вашего друга, и вот уже двенадцать дней, как я не получала никаких известий о нем. Прощение, прощение! Но мое положение ужасно! Еще две недели тому назад я не могла без страданий провести вдали от него два часа; а теперь мне неизвестно, где он и что он делает, я не могу даже воспользоваться печальным утешением, которое доставила бы мне возможность разделить его несчастье!"
Несмотря на пламенную привязанность друг к другу, между влюбленными бывали и ссоры. Тут же Вольтер, который только что бросал в возлюбленную тарелкой, посылал ей стихотворные комплименты вроде следующего: "Нет сомнения, что вы прославитесь этими великими алгебраическими вычислениями, в которые погружен ваш ум. Я сам дерзнул бы погрузиться в них, но увы, А + Д — В не равняется словам: "Я вас люблю!"
И маркиза прощала его. Однажды она написала на стене своего сада: "Одиночество — счастье, когда имеешь хорошую книгу и великого друга".
Так, наверное, и текла бы жизнь влюбленных и дальше, если бы Эмилия, несмотря на свою любовь, в одно прекрасное время не оказалась бы женщиной, способной отдаться первому мужчине, который произвел на нее впечатление. Она изменила. Случилось это в 1748 году, когда маркиза жила вместе с Вольтером при дворе польского короля Станислава Лещинского, окружавшего себя только гениальными людьми. Там, несмотря на свои сорок лет, она влюбилась в сухого, холодного и ограниченного офицера Сен - Ламбера, влюбилась, вероятно, потому, что ей было 40, а ему только 30 лет. Связь эта продолжалась недолго, но причинила много горя Вольтеру. Узнал он о ней случайно: войдя однажды к маркизе, Вольтер застал ее на софе около Сен - Ламбера в позе, исключавшей любые сомнения насчет их истинных отношений. Последовало бурное объяснение. Сен - Ламбер был дерзок, Вольтер — возмущен. Он тотчас же решил уехать и, вернувшись к себе, приказал готовить карету, но маркиза не позволила ему исполнить свою угрозу. Злые языки говорят, что, войдя в комнату разгневанного любовника, она спокойно села на краю постели, на которой он лежал, и сказала: "Будьте же благоразумны, друг мой. Я знаю, вы всегда заботились о моем здоровье, вы одобряли режим, который наиболее соответствовал ему, и любили меня так долго, как только могли. В настоящее время вы сами сознаетесь, что не можете более продолжать в том же духе без ущерба для вашего здоровья. Неужели же вы будете сердиться, если один из ваших друзей решился помочь вам?"
"Ах, сударыня, — отвечал Вольтер, невольно преклоняясь перед логикой своей подруги, — всегда выходит так, что вы правы. По крайней мере, соблюдайте осторожность и не делайте таких вещей на моих глазах".
На следующий день Вольтер уже совершенно примирился со своим положением и при встрече с Сен-Ламбером протянул ему руку и сказал: "Мой дорогой мальчик, я все забыл. Виноват во всем я. Вы в таком возрасте, когда нравятся и любят. Пользуйтесь же этим мгновением: оно слишком кратко. Я — старик, человек больной, и эти удовольствия уже не для меня".
Вечером, за ужином у маркизы де Бурлэ, Вольтер, обращаясь к Эмилии, продекламировал следующее двустишие: "Твоя рука срывает розы, а мне остаются шипы".
Однако трёх влюблённых ожидала неприятность — Божественная Эмили была на третьем месяце беременности. Отец божественного ребенка — Сен -Ламбер. Втроем — он, Эмили и Вольтер стали думать, как быть с будущим младенцем. Решили срочно вызвать из гарнизона мужа, провести с ним соответствующую работу.  Основная и пикантная часть  этой работы  ложилась, естественно, на Божественную Эмилию. В результате  этой работы муж должен был признать впоследствии, что ребенок его. Маркиз явился незамедлительно. Жена оказала ему внимание, от которого он давно уже отвык. Через несколько дней муженек отбыл в полк, чрезвычайно довольный собой.
Гордость возросла, когда через несколько недель он получил извещение, что скоро вновь станет отцом — после столь огромного перерыва.
Поздняя беременность стоила ей жизни. Маркиза умерла 10 сентября 1749 года, через несколько дней после родов, оставив Вольтеру грустное воспоминание о днях блаженства. Вольтер и муж дю Шатле, потрясенные, стояли у ее смертного одра. Вдруг поэт вспомнил, что маркиза всегда носила на груди медальон с его портретом. Муж в свою очередь думал, что портрет в медальоне — его. Огорченные ее смертью и в то же время сгорающие от нетерпения убедиться в чувствах покойной, они оба стали искать его на груди маркизы. Медальон нашелся. Они его открыли. О, ужас! В нем действительно был портрет, но не Вольтера и не мужа, а Сен -Ламбера! "Небо, — воскликнул поэт, подняв обе руки вверх, — таковы женщины! Я вытеснил Ришелье, Сен - Ламбер вытеснил меня. Клин выбивается клином. Все на свете идет своим чередом!"
Выйдя из комнаты своего умершей  подруги, Вольтер упал без чувств внизу на лестнице, где его нашел Сен - Ламбер.
Смерть маркизы привела Вольтера в отчаяние, он писал об этом Фридриху Великому: "Я только что присутствовал при смерти подруги, которую любил в течение многих счастливых лет. Эта страшная смерть отравит мою жизнь навсегда. Мы еще в Сирее. Ее муж и сын со мной. Я не могу покинуть дом, освященный ее присутствием: я таю в слезах и в этом нахожу облегчение. Не знаю, что из меня будет, я потерял половину своего "я", потеряв душу, которая для меня была создана". И действительно, жизнь его была сломана. Одно время он даже думал поступить в монастырь и посвятить себя науке, но потом увлекся Англией и философией Локка. Наконец он поехал в Париж, а затем в Ферней, где нашел и почет, и поклонение женщин, но уже ни одна из них не заняла в его сердце места, которое принадлежало Божественной Эмилии.
Источник:  Истории знаменитостей.

Адриенна Лекуврер

Ещё до знакомства с маркизой дю Шатле, Вольтер встречался с двумя актрисами. Отношения с ними были весьма любопытны. Имя одной из них осталось неизвестно. С другой артисткой  - Адриенной Лекуврер, отношения были сложными и неровными. Вначале была не только дружба. Но пылкое сердце Адриенны требовало героев не одной душой, но и внешностью воинов. А Вольтер, тщедушный, тонкогубый и в молодости некрасивый, своим обликом на героя нисколько не походил. Дружба их тоже перемежалась размолвками. Но какое это имело значение? Адриенна от природы была наделена таким благородством чувств, такой непоколебимой и бесстрашной дружеской верностью. Она была сиделкой Вольтера, когда он болел ветряной оспой – болезнью по тем временам не только заразительной, но и опасной. Она упала в обморок, когда кавалер де Роан занес над Вольтером палку. Темперамент, внутренний огонь сделали Адриенну великой трагической актрисой. Они с Вольтером были связаны и совместной работой и не раз делили радость успеха и горечь неудач.
   Этот огонь и сжег ее в возрасте тридцати восьми лет. Слабая здоровьем с юности и тяжело заболев, она, как некогда Мольер, не оставляла сцены. Последним ее спектаклем, 15 марта 1730 года, был «Эдип» Вольтера, где она играла Иокасту с самой премьеры. После этого спектакль Адриенна слегла и больше уже не встала…
   Вольтер не забыл, чем был ей обязан, и вместе с ее последним возлюбленным, Морисом Саксонским, и графом д'Аржанталем четыре дня не отходил от постели больной. Она скончалась утром 20 марта. Актрису похоронили без должных почестей, что вызвало бурный протест со стороны Вольтера.
Его уже больше не привлекала любовь «бабочки». Забыты были и президентша де Берньер, и маршальша де Виллар. Плотские отношения заменила связь чисто духовная с дамой весьма пожилой, графиней де Фонтен Мартель. Она увлеклась философией, бредила театром. Вольтер почти ежедневно ужинал у графини, затем и вовсе переехал в ее отель. Они писали друг другу письма с первого этажа на второй.
   Но в 1733 году его постигло новое горе – болезнь и смерть подруги. Безбожник заставил графиню умереть «в правилах», то есть пригласить кюре, причаститься, принять святые дары. Он не хотел еще раз пережить то, что пережил, когда тело Адриенны Лекуврер бросили, как груду хлама.
Софи-Шарлотта Бентинк
  В 1750 году Вольтер принял приглашение Фридриха II и переехал в Пруссию. И здесь у Вольтера была женщина-друг, и не только друг, – графиня Софи - Шарлотта Бентинк. По отзывам современников, она была очень красива и величественностью превосходила всех королев. Разумеется, у нее был муж, голландский посланник в Берлине. Но он был далеко, и  влюблённые пользовались полной свободой.  Вольтер и Шарлотта встречались около года. Затем в их отношениях наступило охлаждение.
Мари-Луиз Дени
Примерно с 1745 года у Вольтера началась любовная связь с Мари-Луиз Дени, его остроумной племянницей (в те времена такие отношения не считались кровосмесительными). В то самое время, когда Эмили писала страстные письма Сен - Ламберу, Вольтер обменивался посланиями с Мари Дени. Он писал: "Никогда не буду счастлив, пока не буду жить с тобой. Покрываю поцелуями все твое обожаемое тело".
Дени, урожденная Миньо, — племянница Вольтера (дочь его сестры Екатерины Аруэ), его подруга и спутница до последних дней его жизни. Она овдовела в 1744 г., но лишь после смерти маркизы дю Шатле вступила в более близкие отношения к Вольтеру. Богато одаренная от природы, она скоро стала его лучшим другом и поверенным и повсюду его сопровождала. Фридрих Великий не пожелал ее присутствия в Потсдаме, но она в 1753 г. выехала навстречу Вольтеру во Франкфурт-на-Майне и вместе с ним была арестована.
Затем  сначала в Делисе, а затем в Фернее, Дени играла роль хозяйки дома. Вольтер сделал ее своей наследницей и не упускал случая в письмах к друзьям хвалить как саму ее, так и ее драматический талант. Но иначе отзываются о ней почти все знакомые Вольтера, которым случается упомянуть о племяннице знаменитого писателя в своих письмах или воспоминаниях. Ее изображают недалекой, тщеславной, эгоистичной женщиной. "Она была еще сносна, пока не возымела, в качестве племянницы Вольтера, претензий на философию и остроумие", - пишет о ней одна дама. Все три секретаря Вольтера, оставившие о нем воспоминания, сходятся в похвалах ему и в отвращении к его племяннице.
Уже со встречи во Франкфурте до последних дней жизни дяди племянница была, казалось бы, неизменной спутницей его жизни. Хотя мадам очень растолстела, потеряла привлекательность для других, Вольтер любил ее так же горячо и слепо. Только временами прозревал. Мадам Дени играла главные роли в его трагедиях, была хозяйкой за его столом. Иной вопрос, играла ли она главную роль в его духовном мире?..
   Многие письма разным лицам, особенно приглашения, иные послания светского характера отправлялись из Ферне за двумя подписями – месье де Вольтера и мадам Дени. Иногда она писала одна, по поручению дяди или просто вмешиваясь в его дела. И тон ее писем в этих случаях был достаточно властен.
   Мари-Луиза набралась внешнего лоска, однако ни разносторонних дарований, ни редчайшей образованности, пытливости ума, одержимости наукой, ни высокого строя души божественной Эмилии в ней при всем желании обнаружить было невозможно.
   Маркиза дю Шатле запирала рукописи Вольтера, чтобы их не украли, чтобы опасные сочинения, будучи изданы или распространяясь в списках, не привели автора снова в Бастилию. Мадам Дени его рукописи воровала или помогала воровать и продавать, нимало не заботясь об угрожающих последствиях. Кражу 1755 года – маркиз де Хименес не смог бы ни похитить, ни продать «Орлеанскую девственницу» без участия Мари-Луизы – Вольтер ей простил, как прощал и многое другое, хотя, придумывая ее несуществующие достоинства, не мог не видеть и недостатков обожаемой племянницы.
Но, тем не менее, Дени  скрасила последние дни Вольтера. Он умер 30 мая 1778 года, на 84-м году жизни.
После смерти Вольтера Дени  пробовала свои силы на сцене и в литературе, но без особенного успеха. Написала, между прочим, 5-актную комедию: "La coquette punie".  На 68-м году она вторично вышла замуж. 
 
Источники:  tonnel.ru
Игорь Муромов. 100 великих любовников.

                ИОГАНН  ВОЛЬФГАНГ  ГЁТЕ

Женщины господина тайного советника

Иоганн Вольфганг родился 28 августа 1749 года во Франкфурте-на-Майне в семье имперского советника Иоганна Каспара, образованного и почтенного бюргера. Но не отец оказал большое влияние на юного Гёте, а мать, Катарина Элизабет Гёте, Frau Aja, как ее называли. Она всячески ограждала любимого сына от черствых отцовских методов закаливания и способствовала тому, чтобы мальчик рос в естественных, нестесненных условиях. Своеобразная была женщина, и при этом с очень спокойным и ровным нравом. Характерный штрих: слугам она приказала никогда не сообщать ей печальных новостей, однажды ей даже побоялись сказать, что заболел ее сын. К счастью, он поправился без материнского участия. Во всех житейских вопросах она всегда старалась сохранить невозмутимость, но вместе с тем любила смех и веселье.
От матушки — любовь моя
К рассказам и веселью, —

писал, вспоминая свое детство, Гёте. Словом, будущий гений рос маменькиным сынком, нежным и романтичным мальчиком — как впоследствии выяснилось, с чрезвычайно влюбчивым сердцем.

Самое время приступить к пересказу любовных увлечений Иоганна Вольфганга. Первая — Гретхен. Гёте всего 15 лет, а очаровательной блондинке значительно больше, она вполне созревшая женщина, и Гёте, как она считала, до нее не дорос, так, забавный влюбленный мальчик. Гретхен откровенно смеялась над его чувствами. А он? Он воплотил свою первую влюбленность в образ чарующей фаустовской Гретхен. Гретхен — это немецкая национальная героиня, вроде нашей Василисы Прекрасной или бедной Аленушки.

Следующая любовь — Кетхен, точнее Анна Катарина Шёнкопф, дочь одного из трактирщиков в Лейпциге, куда уехал Гёте, чтобы стать студентом. В своих воспоминаниях он ее называет то Анхен, то Аннет. Ей 19 лет, она весьма чувствительна, а Гёте очень и очень красноречив, и молодая девушка не остается равнодушной к пылким словам и красноречивым вздохам молодого поэта. Происходит сближение двух молодых людей, но вскоре и резкое отторжение. Гёте ревнив и капризен, и Кетхен не в силах снести этого. Разрыв. Юноша испытывает неслыханные душевные муки (романтик, куда же денешься). А узнав, что Кетхен выходит замуж, и вовсе заболел: открылось легочное кровотечение. Ему удалось еле-еле выкарабкаться из любовной пропасти, из бездны отчаяния. Он пишет ей письма: «Вы мое счастье! Вы единственная из женщин, которую я не мог назвать другом, потому что это слово слишком слабо в сравнении с тем, что я чувствую».

Плодом этой любви явилась пьеса «Хандра влюбленного». Такие плоды — не редкость. У любого творца — художника, писателя, поэта — все любовные переживания, пройдя через фильтр души, становятся кристаллами слов, рассказом о любви и ее перипетиях. Гёте — не исключение, а лишнее подтверждение тому, недаром он сам признавался: «Все мои произведения — только отрывки великой исповеди моей жизни».

Лейпциг — город неудачной любви для Гёте, но и Страсбург, куда его отправили для изучения юриспруденции, тоже оказался не совсем приветливым городом в плане чувств. В те годы, когда там появился Гёте, Страсбург был увлечен танцами. Танцевали все. Как заметил один из европейских политиков, танцы очень отвлекают от революции, танцы — это благо для народа.

Гёте молод и охотно вписывается в обстановку общего веселья, для чего берет уроки у местного танцмейстера. На его беду, у этого танцмейстера две дочери — Люцинда и Эмилия. Нетрудно догадаться, чем закончились уроки танцев: кто-то кого-то полюбил. Да, но в запутанной комбинации: Гёте полюбил Эмилию, а Люцинда полюбила Гёте. По этому поводу вспоминаются стихи другого немецкого классика, Генриха Гейне:
Всё это старо бесконечно
И вечно ново для нас,
И тот, с кем оно приключится,
Навеки сердцем угас.

Нет, Гёте сердцем не угас, это было закаленное любовью сердце, но ему пришлось пережить трагикомическую сцену выяснения отношений между сестрами. Когда юноша, выяснив, что нет никаких шансов на взаимность с Эмилией (у нее был жених), пришел прощаться к сестрам в дом, те начали «рвать его на части». Люцинда в исступлении кричала:

— Этот человек никогда не будет моим, но и твоим он никогда не будет. Бойся моего проклятия! Да обрушится горе на ту, которая первая поцелует его после меня! Ну, можешь теперь бросаться ему на шею! Посмей!..

Гёте в страшном изумлении и некотором испуге покинул дом танцмейстера: такие танцы были ему явно не по душе.

Но на этом «страдания молодого Вертера», то есть Иоганна Вольфганга Гёте, не закончились: сердце требовало новых любовных переживаний, ведь ему было всего 20 лет. И новое приключение сердца он нашел в Зозенгейме. Тихая деревня после шумного города, и вместо двух шумных и эксцентричных сестер одна девушка, но какая! Маленькая живая Фридерика со вздернутым носиком и весело блестевшими глазами, на этот раз дочь не танцмейстера, а благочинного местного пастора.

Вспыхнувшая любовь длилась ровно два дня, ибо в Зозенгейме молодой человек был всего лишь проездом, направляясь во Франкфурт. Всего два дня, но за это короткое время сердце его успело раскрыться для любви, как раскрывается цветок, тянущийся навстречу солнечным лучам.

Увлеченность Гёте была такова, что он сделал предложение Фридерике, но, поостыв, понял, что их брак невозможен: оба находились на разных ступенях социальной лестницы. Это понимала и Фридерика, поэтому с ее уст не сорвалось ни единого слова укоризны. Расставание было нежным и полным слез. Гёте уехал, но еще долго помнил очаровательную деревенскую девушку, а она осталась верна ему до могилы. Несмотря на многочисленные предложения, Фридерика так и не вышла ни за кого замуж. В ее сердце царил только Гёте, сначала всего лишь велеречивый студент, а потом — великий поэт Германии.

Одна любовь заглушает другую. Старая истина, правда, оказалась неприменима к Фридерике, но к Гёте подошла вполне. Попереживав и поплакав в душе, он с головой окунулся в работу, приступив к плану создания двух своих произведений — «Прометей» и «Фауст», которые обессмертили его имя. Но литературный труд не избавил его от новых сердечных испытаний.

9 июня 1772 года 23-летний Гёте повстречал Шарлотту Буфф или, как ее называли, Лотту. Девушка была дочерью статского советника и, следовательно, ровней ему по социальному статусу. Лотта была юна, нежна, красива и к тому же обладала веселым характером, что всегда импонировало Гёте. Он мгновенно влюбился во все ее достоинства, но… Но у Лотты был один существенный недостаток: она уже сделала свой выбор и весьма благоволила жениху — тезке поэта Иоганну Кёстнеру. Судьба словно бы испытывала сердце Гёте на прочность.

Отчаянию молодого человека не было предела, он даже подумывал о самоубийстве и каждый вечер ложился спать, держа кинжал под подушкой, с таким расчетом, чтобы поутру решительно покончить счеты с жизнью. Но наступало утро, забывались черные ночные мысли, кинжал оставался нетронутым, а жизнь тем временем брала свое. Хотелось страдать и работать. Гёте решительно покидает дом Лотты и тут же садится за новый роман — роман, пропитанный насквозь его несчастной любовью. Он дал ему название «Страдания молодого Вертера». Вертер — это поэтический его двойник. Вот маленький отрывочек из романа:

«В глубоком отчаянии бросился он к ногам Лотты, схватил ее руки, приложил к своим глазам, ко лбу…»

Бедная Лотта! «Сознание ее помутилось, она сжала его руки, прижала к своей груди, в порыве сострадания склонилась над ним, и их пылающие щеки соприкоснулись. Все вокруг перестало существовать. Он стиснул ее в объятиях и покрывал неистовыми поцелуями ее трепетные лепечущие губы…»

Но нет! Она не отдалась. Она сопротивлялась. Она взывала к благоразумию потерявшего голову молодого человека. «— Вертер! — крикнула она сдавленным голосом, отворачиваясь от него. — Вертер! — и беспомощным движением попыталась отстранить его. — Вертер! — повторила она тоном благородной решимости…»

Далее героиня объявляет, что Вертер никогда ее больше не увидит. Любовь разбита. Все притязания беспочвенны. Вертер кончает жизнь самоубийством.

Гёте написал своего «Вертера» — и излечился от любовного недуга, хотя, возможно, не до конца. И спустя пять десятилетий «угольки былой страсти еще тлели» — эти его слова записал Эккерман, секретарь и летописец последних гётевских дней.

Любопытно и то, что, расставшись, Гёте и Лотта встретились на склоне лет. Лотта была старушкой с трясущейся головой. Когда она покинула его дом-дворец, Гёте не удержался от восклицания: «В ней еще многое осталось от прежней Лотты, но это трясение головой! И ее я так страстно мог любить когда-то! И из-за нее я в отчаяньи бегал в костюме Вертера! Непостижимо, непонятно…»

А что непонятно? На мой взгляд, все понятно: у каждого возраста — свой идеал и своя любовь. В молодые годы нравится одно, в зрелые — другое, в старости — третье. Меняется любовь, меняется тип женщин, которых мы любим. Это ведь в природе вещей.

Конец 1774 года. В жизнь 25-летнего Гёте входит еще одна прелестная девушка — Елизавета Шёнеман, Лили, как называют ее близкие. Лили — дочь банкира, дом полной чашей, приемы, музыкальные вечера, и Гёте приходится соответствовать стилю жизни франкфуртского магната. Об этом он пишет в письме одной из своих знакомых: «Представьте себе, если можете: Гёте в галунах, франт с головы до ног, среди блеска свечей и люстр, в шумном обществе, прикованный к карточному столу парой прекрасных глаз, рассеянно рыскающий по собраниям, концертам, балам, с легкомысленной ветреностью волочащийся за привлекательной блондинкой, — таков теперешний карнавальный Гёте!»

Усмешка над собой — удел мудрости. Но Гёте не до мудрости, он снова влюблен, снова пылает чувствами, снова во власти лирического вдохновения. Он пишет знаменитую элегию «Парк Лили», посвящает новой возлюбленной ряд стихотворений: «Уныние», «Блаженство уныния», «На море», «Осеннее чувство», «Белинде» и т. д. Короче, вновь переплав личных чувств в лирические строки.

Дело шло к браку, но он не состоялся, хотя и произошло обручение. Что-то разладилось в механизме взаимной любви, какие-то шестеренки и колесики не состыковались, и отсюда сбой. Часы любви перестали ходить. Лили вышла за страсбургского банкира (может быть, посчитала, что банкир значительно надежнее, чем поэт?), а Гёте записал в свою записную книжку следующие слова: «Лили, прощай! Во второй раз, Лили! Расставаясь в первый раз, я еще надеялся соединить нашу судьбу. Теперь же решено: мы должны порознь разыграть наши роли. Я не боюсь ни за себя, ни за тебя. Так все это кажется перепутанным. Прощай!» То есть Гёте уже не тот, каким был. Повзрослел. Ни о каком кинжале не идет и речи. Встретились — расстались, все по жизни. И вообще, жизнь — это театр, и надо дальше «разыгрывать наши роли». Не следует забывать, что Гёте был не только поэтом, но и драматургом, и умел расписывать роли и раскручивать сюжет. Расставание, разлука — всего лишь один из актов многоактной пьесы.

Вскоре на гётевском небосклоне засияла новая звезда — Шарлотта фон Штейн. В отличие от прежних влюбленностей поэта, молоденьких и неопытных девушек, Шарлотта зрелая дама, ей 33 года, она замужем за обершталмейстером веймарского двора и ко всему прочему многодетная мать: семеро деток, мал мала меньше! Но, естественно, для женщины обеспеченной дети не помеха. Шарлотта живет своей жизнью, принимает гостей, участвует в балах и кружит головы своим молодым и старым поклонникам.

Их встреча породила взаимный восторг. Гёте видит в Шарлотте опытную и весьма искушенную женщину, сулящую ему какие-то необыкновенные радости и любовные удовольствия. А та, в свою очередь, встречает в Гёте поклонника в расцвете лет, да еще наделенного большим талантом. Это ей льстит, другого такого мужчину во всем Веймаре днем с огнем не сыщешь!

Но… Во всех ранних любовных историях Гёте приходится ставить это многозначительное «но», которое всегда ведет к какому-то новому неожиданному повороту сюжета. В данном случае «но» было в следующем. Как пишет Н. Дубинский: «его любовь к Шарлотте была платоническая. Они обменивались страстными признаниями, писали друг другу пламенные письма во время разлуки, но никогда не заходили за черту дозволенного, хотя муж Шарлотты бывал дома всего раз в неделю».

Это одна версия. Есть и другая, что все же «заходили за черту дозволенного». Но кто знает, что было на самом деле? Известно лишь одно: когда Гёте сошелся с Христианой Вульпиус, которая в дальнейшем стала его женой, Шарлотта воспылала гневом и, вытребовав назад свои письма, в ожесточении сожгла их, а с Гёте прекратила всякие отношения.

Более того, ее ожесточенность пошла дальше. Шарлотта фон Штейн, обладая неплохим литературным даром, написала драму, точнее некий пасквиль, направленный против Гёте. В нем она изобразила своего бывшего поклонника глупейшим хвастуном, грубым циником, тщеславным до смешного, вероломным лицемером, безбожным предателем. Надо сказать, ее крайне возмутила не сама измена, а личность соперницы. Она, Шарлотта фон Штейн — образованная и богатая женщина, уважаемая и почитаемая в обществе, а кто такая Христиана Вульпиус? Продавщица цветов! Простолюдинка! Вульгарная особа с лицом круглым, как яблоко! Фи!.. Нет, положительно у Иоганна Вольфганга Гёте нет никакого вкуса!

Так кого же в конце концов нашел тайный советник? На ком, как говорят карточные гадалки, успокоилось его сердце? Об этом и поведем речь.

«Дитя природы» — Христиана

Покинув Шарлотту фон Штейн, Гёте уехал в Италию и там повстречался с некоей римской вдовушкой, которая щедро одарила немецкого поэта своими ненасытными ласками. Об этом он поведал в письме к своему «другу» Шарлотте, а та в ответ написала ему, что он стал чрезмерно «чувственным». Именно в состоянии обостренной чувственности Гёте вернулся обратно в Веймар и здесь повстречал Христиану, свою судьбу.

Молодая девушка Христиана Вульпиус (иногда ее именуют Христиной) работала на фабрике Бертуха, изготовлявшей искусственные цветы. Семья была большая и без средств, билась в тисках нужды, а тут еще брату грозила потеря места, и он упросил Христиану доставить Гёте письмо с просьбой помочь ему сохранить работу или найти что-то новое: тайный советник Гёте имел вес и авторитет в Веймаре. С этим письмом и отправилась Христиана в парк Ульм, где и встретилась с Гёте.

«Это была прелестная, приветливая и прилежная девушка, — пишет в своих воспоминаниях актриса Каролина Ягеман, жившая по соседству с Христианой. — На ее круглом, как яблоко, свежем личике сверкали карие глазки, а слегка вздернутые красные, как вишни, губки свидетельствовали о том, что она любит смеяться, у нее были прекрасные белые зубы, пышные каштановые локоны обрамляли лоб».

Христиана и Гёте встретились, она отдала ему письмо, он посмотрел на зардевшуюся девушку, и она ему явно понравилась, как и он ей — статный красавец и к тому же знатный и богатый человек, что еще нужно бедной девушке?! Короче, в тот же день все и свершилось: небеса скрепили их союз. Не случайно, что они всегда отмечали день 12 июля — день соединения горячих сердец и жарких тел.

Некоторые строфы в «Римских элегиях» Гёте несомненно посвящены Христиане. «Милая, каешься ли ты, что сдалась так скоро? Не кайся: помыслом дерзким, поверь, я не принижу тебя» — так автобиографично начинается третья элегия.

Веймар кипел и клокотал. Точнее, кипели и клокотали дамы из высшего веймарского общества: Шарлотта фон Штейн, Шарлотта фон Шиллер и Каролина Гердер. Последняя в крайнем возмущении писала: «Он сделал юную Вульпиус своей избранницей, частенько приглашает ее к себе и т. д.». Это многозначительное «и т. д.». подразумевало бог знает что — какие-то неслыханные оргии. Никаких оргий не было. Просто Гёте нашел то, что давно, очевидно, искал: простую и милую женщину, которая без всяких затей отдается ему душой и телом, не требуя ничего взамен и не выставляя никаких условий. Она естественна и проста — дитя природы, как сразу окрестил ее поэт.

Гёте вначале не думал жениться на Христиане. Сначала ему было с ней хорошо только в постели, но в дальнейшем он нашел в ней и массу других достоинств. В быту она была нежна, хлопотлива, заботлива, создала для Гёте душевный комфорт, а для него это было самым главным. От нее веяло покоем и гармонией, хотя она и не разбиралась в литературе и искусстве.

25 декабря 1789 года на свет появляется первое дитя их любви — Август. В июле 1790 года, за месяц до своего 41-летия, Гёте пишет в письме: «Я женился, но без торжественной церемонии». И опять взрыв негодования в обществе: мало того что выбрал себе неровню, еще и женился на ней почти тайно! Но Гёте не до пересудов. Начинается война с революционной Францией, в которой ему приходится принимать участие. Христиана остается дома одна, их соединяют только письма.

Гёте пишет на прекрасном немецком литературном языке, она — на каком-то смешном родном тюрингском диалекте, да еще с немалыми ошибками. В письмах Христиана вся открыта, называет вещи своими именами, откровенно пишет о том, чего ей недостает в своем одиночестве. Такие признания не шокируют Гёте, напротив, он им тихо радуется и ласково называет Христиану «эротиконом». Под ее влиянием поэт пишет и печатает некоторые элегии с явным сексуальным подтекстом. И опять Веймар негодует: как же так можно, стихи Гёте напоминают бордель!

А время катит и катит свои годы, как море катит волны. В 1791 году у Христианы рождается мертвый ребенок, в 1793-м появляется на свет девочка, которая умирает через две недели, в 1795-м — мальчик, но умирает спустя три недели, в 1802 году на свет появляется опять девочка, но ей суждено прожить лишь несколько дней. Мать Гёте, фрау Айа, скорбит, что не может «оповестить всех о рождении внучонка».

14 октября 1806 года происходит еще одно событие: в дом врываются французские солдаты-мародеры, и Христиана, не раздумывая, хватает пистолет и защищает Гёте. Пьяные солдаты вынуждены покинуть дом.

Через пять дней, 19 октября 1806 года, они официально вступают в брак. Восемнадцать лет были «женаты без церемонии», и вот наконец свершилось венчание в ризнице церкви Святого Иакова. На следующий день они вместе демонстративно появляются в салоне Иоганны Шопенгауэр, которая говорит своему сыну — философу Артуру Шопенгауэру: «Думаю, раз уж Гёте дал ей свою фамилию, то и мы можем предложить ей чашку чаю».

Деваться некуда, и веймарское общество скрепя сердце приняло в свои ряды «госпожу тайную советницу», чему Христиана была безмерно рада. К тому же у нее новое увлечение: танцы. В 1808 году с разрешения и одобрения Гёте она отправилась на курорт Даухштадт и оттуда регулярно посылала мужу отчеты. Вот один из них:

«После обеда мы отправились на аллею, где ожидали господин Ноститц и другие, чтобы проводить нас на танцы. Там было просто прелестно. Я танцевала все, что здесь танцуют, и тотчас же протерла свои новые туфли до дыр. Протанцевала три дня кряду, и теперь меня отсюда не вытащишь. Вчера, как я потом узнала, один граф вознамерился было „затанцевать“ меня в кадрили доупаду, ведь темп в ней довольно быстрый. Но я нисколько не устала; здесь обо мне много говорят, и все из-за танцев, и мне кажется, что графини немного дуются на меня, но не подают виду. После бала мне пришлось переодеться: я была мокрая, как будто вышла из ванны…»

Ну разве не «дитя природы»?..

И приписка в конце письма: «Прощай и люби меня по-прежнему. Здесь, среди множества людей, нет ни одного мужчины, способного сравниться с тобой; когда узнаешь их поближе, никто не достоин уважения».

Примечательно, что пишет Гёте в ответ на это, полное милого вздора, письмо: «Пришли мне с ближайшей оказией твои последние новые, до дыр протанцованные туфли, о которых ты мне писала. Мне хочется иметь хоть что-нибудь твое, чтобы я смог прижать к моему сердцу».

Возникает вопрос: сохранили ли супруги верность друг другу? Флирт был несомненно. «Мой бреславец, которому я строю глазки, — пишет все с того же курорта Христиана, — так вырядился, что на него приятно посмотреть, танцует он тоже превосходно».

Реакция Гёте: «Твои глазки, вижу, зашли излишне далеко, смотри, чтобы они не стали глазищами».

Гёте не очень суров потому, что он сам себе позволяет кое-что. Осенью 1811 года в Веймаре появляется 26-летняя Беттина фон Арним, демоническая женщина с безудержными фантазиями. Она буквально бросается Гёте на шею. Гёте 62 года, и ему, разумеется, льстит любовь молодой женщины. Христиана все видит и переживает молча, но взрывается, когда Беттина слишком явно демонстрирует свое интеллектуальное превосходство, чтобы ее окончательно унизить. Разразился скандал, и, конечно, Христиана не искала особо тонких дипломатических выражений, чем доставила дополнительную радость своим недоброжелательницам. «Толстая половина Гёте, — так выразилась о Христиане одна из веймарских дам, — повела себя так, как мы и предсказывали».

Однако здоровье Христианы постепенно начинает разрушаться. Не только недоброжелательницы, но и многие биографы Гёте отмечают, что в последние годы она пристрастилась к вину (от нее несло вином, как от открытой сорокаведерной бочки, как злобно написал один из биографов), и вполне возможно, именно вино сгубило ее в конечном счете. Она умирала тяжело, в судорогах и мучениях.

В день ее смерти, 6 июня 1816, года, Гёте, которому шел 67-й год, записал: «…Пустота и мертвая тишина во мне вокруг меня».

Великий лирик ощущал глубокое отвращение к смерти во всех ее видах. Когда умирал кто-то из близкого окружения, он сказывался больным и ложился в постель. Никогда не участвовал в похоронах, не хотел и слышать о посмертных масках. «Смерть — плохой портретист», — говорил он. Можно, конечно, за это осуждать его, но можно и понять: это был способ самосохранения, скорбь его раздавливала.

Гёте не было, когда умирала Христиана, не было его и на ее похоронах. Христиана умерла в горьком одиночестве. Но одиноким ощутил себя и поэт, написавший в заветной тетради: «…ушло, что в жизни было мило». Когда-то, введя ее в веймарские салоны, он сказал примечательную фразу: «Представляю вам мою жену и свидетельствую, что с тех пор, как она впервые вошла в мой дом, я обязан ей только счастьем».

Тогда его никто не понял и все недоумевали: как так? Поклонник «вечно женственного» выбрал себе в спутницы жизни вот это смазливое, но малообразованное существо? Однако в Христиане Гёте нашел именно то, что искал, — еще раз повторим этот довод. Недаром он писал: «Часто я сочинял стихи, лежа в ее объятиях, и легко отбивал такт гекзаметра указательным пальцем на ее спине».

Ах, Иоганн Вольфганг, а может быть, и ниже? Хотя в этом случае такт гекзаметра явно бы нарушился… Но вот Христианы не стало, и что же дальше?..
Любовь с «улыбкою прощальной»

После смерти жены Гёте прожил 1блет. Это не был, говоря словами Пушкина, «закат печальный». Великий олимпиец не мог жить без женщин, без их участия, обожания, без их любви. Он был слишком велик, чтобы женщины не замечали его, наоборот, они льнули к нему. Слава притягательна, как мед, и Гёте была приятна ее сладость.

Кого отмечают биографы поэта? Веймарскую актрису Корону Шрётер, скромную девушку Минну Герцлиб, которая питала настоящую страсть к Гёте, и такую, что родственники, опасаясь за ее здоровье, изолировали Минну от Гёте, отправив ее в далекий пансион. Следует вспомнить и очаровательную Марианну, жену банкира Виллемера. Во время разлуки Гёте писал ей: «Сердце мое жаждет тебе открыться. Я ничего не в состоянии делать, как только любить тебя в полной тишине…» Она отвечала ему теми же признаниями, и их переписка длилась до самой смерти Гёте.

И, наконец, последняя любовь — Ульрика фон Левенцов. Уже 75 лет от роду Гёте, как юноша, влюбился в 18-летнюю Ульрику, очаровательное и юное создание. Самое удивительное то, что Ульрика ответила взаимностью. И это всех шокировало: что любит старик юную деву — понятно, но что она полюбила человека, который ей годится не то что в отцы, а в дедушки, этого никто понять не мог. Между тем Ульрика полюбила старика Гёте искренней, пылкой любовью. Когда их разлучили, Ульрика была безутешна. Она ни за кого не вышла замуж, прожила долгую жизнь (умерла в 96 лет), в течение которой сохраняла в сердце память о Гёте.

Получив отказ, Гёте тоже был безутешен. И, как всегда, нашел утешение в поэзии. Как отмечает Стефан Цвейг, «немецкая поэзия не знала с тех пор более блистательного часа, чем тот, когда мощное чувство мощным потоком хлынуло в бессмертные стихи».

Новелла Цвейга об этом называется «Мариенбадская элегия». Эта тема затронула и Юрия Нагибина. В рассказе «О ты, последняя любовь!..» он писал:

«Пророчество Гёте сбылось — она так никогда и не вышла замуж; на могильной плите почти столетней старухи было выбито: „Фрейлейн Левенцов“. В женихах не было недостатка, иным удавалось затронуть ее сердце, другим — разум, понимавший, что пора наконец сделать выбор и зажить естественной и полноценной женской жизнью. Но что-то всякий раз мешало, останавливало у последней черты. Быть может, память о старике с огненными глазами. Но кто знает?..»

«Старик с огненными глазами» перешел 82-летний рубеж и шел к 83-летнему, но на полпути умер. Это произошло 22 марта 1832 года. Видимая причина: простуда. Простуженный, он сидел в кресле, попросил вина с водой. Потом неожиданно вскрикнул: «Больше света!» И умолк навеки. Легкая смерть. Некоторые биографы пишут другое: болезнь его была тяжелой, хоть и короткой. А теперь снова вернемся к последней любви старого Гёте, к юной Ульрике. Ситуация неординарная, и она вдохновила многих поэтов на размышления о любви, когда можно любить, а когда нельзя.

Всё то, что Гёте петь любовь заставило
На рубеже восьмидесяти лет, —
Как исключенье, подтверждает правило, —
А правила без исключенья нет

                Так посчитал Александр Межиров.

Поэт Серебряного века Михаил Кузмин в 1916 году написал стихотворение «Гёте» и в нем нарисовал такой образ великого олимпийца:

«Ты — выдумка дикаря Патагонца»,
Когда на памяти, в придворном шлафоре
По Веймару разгуливало солнце.
Лучи свои спрятало в лысину
И скромно назвалось Geheimrath’om,
Но ведь из сердца не выкинуть,
Что он был лучезарным и великим братом.
Кому же и быть тайным советником,
Как не старому Вольфгангу Гёте?
Спрятавшись за орешником,
На него почтительно указывают дети.
Конечно, слабость: старческий розариум,
Под семидесятилетним плащом Лизетта,
Но всё настоящее в немецкой жизни — лишь комментариум,
Может быть, к одной только строке поэта.

Лизетта… Ульрика…
    Что-то юное и благоухающее… ступенька к ушедшей молодости… жажда возрождения… и ясное понимание, что это всего лишь иллюзия… возможно лишь то, что возможно, а это… И как писал Петр Вегин в стихотворении «Любовь старого Гёте»:

Кончено, милая, кончено.
Судьбу не перехитрить.
Ты мне годишься в дочери —
как мне тебя любить?
Имя твое многоточием
я заменю в стихах…
Но я не помню — как дочек
держат отцы на руках.
Небезошибочно Время.
Я не могу быть отцом.
Но молит она на коленях:
«Останься моим певцом!»

Он и остался. Отсюда и «Мариенбадская элегия».
Финальный и несколько скандальный аккорд

О Гёте существует множество книг, но в основном апологетических. И в этой связи весьма любопытна оценка великого олимпийца, которую дал Фридрих Энгельс. Он отмечает большую противоречивость немецкого поэта и мыслителя:

«Так, Гёте то колоссально велик, то мелок; то это непокорный, насмешливый, презирающий мир гений, то осторожный, всем довольный, узкий филистер».

Писателя Леонида Жуховицкого, когда он был в Веймаре и задал заместителю директора национального музея Гёте стереотипный вопрос «Кто ваш любимый немецкий поэт?», весьма удивил ответ: «Клейст… Гёльдерлин…»

— А Гёте? — не унимался Жуховицкий. Ответ был следующий:

— Нет. Поэт не должен идти на компромисс. Он должен жить как Клейст, как Гёльдерлин, как Шиллер…

Вот так. Всем великим и кандидатам в великие выпадала горькая судьба: безвестность вначале, материальная нужда, насмешки и подножки коллег, борьба с сильными мира сего, малые гонорары и большие долги и в конце жизни — полное или частичное забвение. Ничего подобного Гёте не испытал. Если исключить несколько несчастных увлечений в молодые годы, то он счастливчик, да и только. А счастья без компромиссов не бывает.

Что касается высказывания Энгельса, то, на мой взгляд, каждый человек, а тем более великий, должен быть разнообразным и многогранным и свободно перетекать из одного состояния в другое, в зависимости от ситуации и жизненных обстоятельств, настроения и, разумеется, возраста. Неизменны лишь мраморные изваяния. А Иоганн Вольфганг Гёте — вечно живой и с высоты своего Олимпа обращается к нам:

Друзья мои, простимся!
В чаще темной
Меж диких скал один останусь я.
Но вы идите смело в мир огромный,
В великолепье, в роскошь бытия!..

Что ж, остается заметить, что Гёте любил и ценил всю эту «роскошь бытия» с его великолепной природой, достижениями искусства, с чисто человеческими переживаниями — радостью и болью, наслаждениями и страданиями, со всем спектром жизни.

В 1997 году на международной книжной ярмарке во Франкфурте-на-Майне вызвала сенсацию новая биография Гёте «Die Liebdosungen des Tigers» («Любовные связи Тигра»). Отличие этой биографии от всех написанных за последние два века — в том, что она насквозь эротическая. В ней «роскошь бытия» и наслаждения расширены за все мыслимые пределы. Автор этой книги Карл Хуго Пруйс считает, что Гёте был невероятным донжуаном, за что получил от своих друзей прозвище Тигр. До этой книги считалось, что платонический опыт любви у Гёте преобладал над плотским, сексуальным. Пруйс доказывает совершенно обратное. Мало того, утверждает, что Гёте был не чужд и гомосексуальности.

Книга «Любовные связи Тигра» произвела эффект разорвавшейся бомбы. На книжной ярмарке появились надписи: «Goethe auche?!» — «И Гёте тоже?!»

Что получается? Потомки готовы содрать последние одеяния с великих людей, со своих былых кумиров и идолов и показать их в самом неприглядном виде, со всеми пороками и язвами. Это относится не только к Гёте, но и к нашему обожаемому Пушкину. Сегодня ни одно биографическое описание не обходится без эротики. Без нее пресно и скучно читать. Время требует сильных наркотических грез. «Я б хотел забыться и заснуть!..» Кто это сказал? Лермонтов. Не суть важно. Наверное, что-нибудь подобное есть и у Гёте.

Своеобразным продолжением «Любовных связей Тигра» служит публикация в «Независимой газете» от 28 ноября 2000 года. Статья посвящена легенде о русских потомках Гёте в Кирове, т. е. Вятке, и называется она «Великое родство».

Суть такова. Молодой Гёте в начале своей карьеры в Веймаре, как мы уже отмечали выше, увлекся Шарлоттой фон Штейн, которая была (или оставалась долгое время) холодной и недоступной. Гёте писал ей: «…Я не успокоюсь, покуда вы… не постараетесь на будущее изменить свои сестринские помыслы, недоступные для других чувств…»

Пожар страсти надо было как-то тушить, и Гёте обратил внимание на очаровательную Генриетту, жену некоего камер-ревизора Трейтера. Сохранилась в Вятке (как она туда попала, об этом чуть позже) визитная карточка:

«Госпожа супруга камер-ревизора Трейтера почтительнейше приглашается на воскресенье 22 октября к чаю и ужину. Гёте».

В августе 1781 года камер-ревизор Трейтер находился на седьмом небе: родился наследник. Со временем выяснилось, что сын Иоганн (его назвали Иоганном — уж не в честь ли Иоганна Вольфганга Гёте?) удивительным образом похож на веймарского чиновника и поэта Гёте. Какие страсти разыгрались по этому поводу в доме Трейтера, нам неведомо, но факт остается фактом: сын Иоганн (по всей вероятности, сын Гёте и Генриетты Трейтер) неисповедимыми путями попал в… да, вы догадались куда, в Россию. Он оказался в Петербурге, был крещен и стал называться Василием Васильевичем Трейтером.

В Петербурге он женился на баронессе Елене фон Цеймерн, потом еще трижды обзаводился женами (увы, все они по разным причинам покидали белый свет), и в итоге на руках Василия Васильевича Трейтера оказалось девять его детей. Девять внуков и внучек великого Гёте!

Небезынтересно то, что все потомки Гёте-Трейтеров были одаренными людьми и успешно трудились в различных областях: в музыке, медицине, педагогике, науке. Кстати, среди нынешних потомков следует упомянуть композитора Андрея Петрова и академика Евгения Велихова — в них течет пусть маленькая, но все же доля заповедной немецкой крови. И как жаль, что об этом я узнал тогда, когда моя книга «5-й пункт, или Коктейль „Россия“» уже была написана и вышла из печати.

Праправнучка Гёте Елена Павловна Столбова долгие годы преподавала в Вятском политехническом институте. Вышла на пенсию и бережно хранит семейные реликвии, передаваемые по наследству. Среди них и визитная карточка-приглашение Гёте, и вышитый бисером бумажник с портретами немецкого гения и его мимолетной любовницы Генриетты Трейтер, и портрет самого Гёте. Портрет Иоганна Вольфганга хранится под стеклом в старом буфете. И если перевести взгляд с портрета на хозяйку квартиры Екатерину Павловну, то, как отмечал корреспондент «Независимой газеты», можно вздрогнуть: одно и то же лицо.

Так что Гёте судьба щедро оделила дарами, даже родственниками в России.

Нам, далеким его потомкам и читателям, в конце концов не столь уж важно, каким был великий олимпиец в частной жизни, по ком он вздыхал и кого любил (хотя, конечно, это тоже интересно, что уж тут лукавить), главное — творчество Гёте. В 1832 году, откликаясь на его смерть, Евгений Баратынский сказал о нем:
Погас! но ничто не оставлено им
Под солнцем живых без привета;
На все отозвался он сердцем своим,
Что просит у сердца ответа;
Крылатою мыслью он мир облетел,
В одном беспредельном нашел ей предел.

                ДМИТРИЙ  ВЛАДИМИРОВИЧ  ВЕНЕВЕТИНОВ

В четырнадцать лет он переводил Вергилия и Горация. В шестнадцать написал первое из дошедших до нас стихотворений. В семнадцать увлекался живописью и сочинял музыку. В восемнадцать, после года занятий, успешно сдал выпускные экзамены в Московском университете и вместе с друзьями основал философское общество. В двадцать впервые выступил в печати как литературный критик и был отмечен Пушкиным. В двадцать один — трагически ушел из жизни...
«В нем ум и сердце согласились...»
 «Душа разрывается. Я плачу как ребенок», — писал Владимир Одоевский, выражая общее настроение. О юном поэте скорбели все — какая-то особенная несправедливость есть в ранней смерти. А друзья, знавшие обстоятельства его жизни, поговаривали, что умер он от несчастной любви...
ЗИНАИДА  ВОЛКОНСКАЯ
С Зинаидой Волконской Дмитрия в 1825 году познакомил все тот же Одоевский. Московский дом княгини был хорошо знаком всем ценителям прекрасного. В своеобразную академию искусства превратила его очаровательная хозяйка. Умна, талантлива, красива, проста в обхождении, тонкая и внимательная собеседница — она заставила трепетать не одно влюбленное сердце. «Царицей муз и красоты» называл ее Пушкин.
Встреча с Волконской перевернула жизнь Веневитинова — он влюбился со всей страстью двадцатилетнего поэта. Увы, безнадежно: Зинаида была старше его на 16 лет, и к тому же давно замужем, за братом будущего декабриста. И хотя тот был человеком для нее бесконечно далеким, но... кроме чувств есть еще и мнение света.
Романтические прогулки по Симонову монастырю, задушевные разговоры — поэту дарован был всего лишь миг счастья... Пришел час, и Зинаида попросила о разрыве отношений, в знак вечной дружбы подарив Дмитрию кольцо. Простой металлический перстень, извлеченный на свет из пепла при раскопках Геркуланума... Друзья говорили, что Веневитинов никогда не расставался с подарком княгини и обещал надеть его или идя под венец, или стоя на пороге смерти. Кольцо стало для него талисманом, памятью о непреходящей любви:

 О, будь мой верный талисман!
 Храни меня от тяжких ран
 И света, и толпы ничтожной,
 От едкой жажды славы ложной,
 От обольстительной мечты
 И от душевной пустоты...

Эта трогательная история XIX века лучше, чем многое другое, свидетельствует о романтической натуре и отзывчивом сердце поэта.
Как все поэты, Веневитинов обладал даром пророчества. Предвидел он близкую свою кончину, провидческими оказались и строки, обращенные к перстню-талисману:

 Века промчатся, и быть может,
 Что кто-нибудь мой прах встревожит
 И в нем тебя откроет вновь...

В 1930 году, когда ликвидировали Симонов монастырь, где был похоронен поэт, прах его перенесли на Новодевичье кладбище. Кольцо же извлекли из гроба и отдали в музей...
ИСТОРИЯ ЕДИНСТВЕННОЙ ЛЮБВИ…
Москва готовилась встречать траурный кортеж с телом императора Александра I, скончавшегося в Таганроге. От Серпуховской заставы до самого Кремля расчищали от сугробов дорогу, в витринах появились портреты покойного. На Кузнецком мосту шла торговля принадлежностями для траурного костюма. Можно было купить все - от платья из черного крепа до муаровой похоронной ленты.

Утром 3 февраля золотая колесница, покрытая черным балдахином, въехала в первопрестольную.

По обеим сторонам улиц от самой заставы до кремлевских ворот сплошной цепочкой стояли солдаты, причем, согласно секретному приказу, с заряженными ружьями. По городу усиленно муссировались слухи, будто во время проезда траурного кортежа произойдут выступления недовольных.

Ничего подобного, однако, не случилось. Процессия мирно проследовала через город. Вместе с ней проделали путь и "архивные юноши". Им, служащим Архива коллегии иностранных дел, как и представителям других ведомств, ведено было в мундирах явиться к Серпуховской заставе. Отсюда попарно они со всеми шли за катафалком.

Три дня город прощался с телом. Гроб был установлен в Архангельском соборе, где короновали и отпевали российских самодержцев. Один из "архивных юношей", Веневитинов, стоял неподалеку и потому хорошо видел, как дама в траурном платье, скрытая вуалью, подошла к гробу, поклонилась и положила венок из незабудок. Она показалась Дмитрию прекрасной и таинственной. Трудно было оторвать от нее взор. Она прошла мимо него, и Дмитрий, завороженный, не отрываясь, следил за ней глазами.

- Кто эта дама с незабудками? - вырвалось у него тихо, словно спросил он самого себя.

В ответ услышал от товарища по архиву:

- Княгиня Зинаида Волконская.

Лицо Дмитрия залилось краской. Вспомнил, что Одоевский как-то приглашал его к ней, да и другие "архивные юноши", он знал, регулярно бывали в известном на всю Москву доме, где вот уже более года жила княгиня.

Спустя пару дней Владимир Одоевский - завсегдатай ее вечеров и обедов - привел Дмитрия в дом на углу Тверской и Козицкого переулка.

Обеды Зинаиды Волконской - праздники не столько для желудка, сколько для души - славились на всю Москву, как, впрочем, и весь ее дом - оазис культурной жизни; академией искусств называли его современники. Шедевры, собранные здесь, словно бы продолжали самое хозяйку, отражали ее внутренний мир, полный поэтических стремлений. К ней тянулась вся Москва. И княгиня умела всех оценить и понять, ибо отличалась простотой и добросердечием, что, впрочем, не сделало ее счастливой в собственной жизни.

Выйдя замуж накануне нашествия Бонапарта, она долгое время не получала от мужа известий из действующей армии и решила, что он убит. От переживаний буквально впала в умопомешательство и в припадке отчаяния прокусила себе верхнюю губу. Небольшой шрам остался у нее навсегда. Муж между тем благополучно возвратился с поля брани. Однако последующая жизнь с ним не задалась. Он был вполне comme il faut (фр. - отвечал требованиям приличия), но, как выяснилось, совершенно противоположных ей взглядов, с иными интересами, характером и, если хотите, иным темпераментом. Но даже самой себе она не призналась бы, что вышла замуж за человека, который духовно неинтересен. Жили они чаще всего розно, внешне соблюдая приличия, чтобы не дразнить свет и не давать повода для пересудов. На этом настаивала, прежде всего, сама княгиня. Но могла ли она найти себе ровню?

Блистая красотой и грацией, ученостью и образованностью, сотканная из гармонии и тонких чувств, Волконская, несомненно, имела все права на пальму первенства среди русских женщин той эпохи. Коронованная вдохновением гениев - своих современников, она осталась жить в их стихах. Пушкин напишет о ней:

Среди рассеянной Москвы,
При толках виста и бостона,
При бальном лепете молвы
Ты любишь игры Аполлона.

Царица муз и красоты,
Рукою нежной держишь ты

Волшебный скипетр вдохновений,
И под задумчивым челом,
Двойным увенчанным венком,
И вьется и пылает гений...

Ее образ запечатлен в воспоминаниях, в портретах, исполненных с натуры, в звуках старинных клавесинов, в грезах романтического XIX века.

Сердце Дмитрия было полно чувством к княгине, а уста будто сковала печать молчания. Продолжая встречаться в свете, у нее в салоне, он, однако, не решался открыться. Только глаза, вопреки его воле, не могли скрыть того, что творилось в душе "архивного юноши". "Счастье в том, - мечтал он, - чтобы в других очах прочитать следы тех же чувств, подслушать сердце, бьющееся согласно с твоим сердцем".

Поначалу она заметно смущалась под обжигающим его взглядом, тень смятения и тревоги появлялась на ее лице. Возможно, это и останавливало Дмитрия от признания. Разница в возрасте его не смущала. Он даже не задумывался об этом. А она? Ей казалось, что полтора десятка лет, разделяющие их, служат надежным барьером от опасного с его стороны шага.

Веневитинов же начал замечать, что от встречи к встрече у него все больше и больше возникает, если можно так сказать, созвучие ума с княгиней, что они все лучше понимают друг друга. Оставалось лишь мечтать о созвучии чувств. Но в душе он уже знал, что отныне его муза может иметь лишь один облик - облик княгини Зинаиды; что именно она будет его вдохновительницей, единственной, кому он посвятит свой поэтический дар.

Однажды он пригласил княгиню на прогулку в Симонов монастырь.

Еще поутру заехал на Тверскую. Волконская, предупрежденная накануне, тотчас появилась, повергнув его в изумление: она была как никогда хороша и ослепительна.

Темно-коричневое платье, отделанное тесьмой, удачно вписывалось в золотые краски осени и выгодно оттеняло ее каштановые локоны, выбивавшиеся из-под модной шляпки - "гаитской розы" в виде бледно-зеленого атласного чепца с ниспадающими черными страусовыми перьями. А плечи прикрывала огромная кашемировая шаль (на случай, если погода начнет хмуриться и похолодает).

Ее прекрасные синие глаза излучали небесный свет, движения были грациозно-женственны, и вся она казалась какой-то неземной, улыбающейся феей, которая вот-вот улетит. У Дмитрия перехватило дыхание, и он почувствовал, что краснеет то ли от счастья, то ли от испытываемой неловкости: ему впервые довелось быть с княгиней тет-а-тет, а может быть, от мелькнувшей тщеславной мыслишки, что радом с ним сидит самая красивая женщина Москвы.

Погода благоприятствовала поездке. Стояло дивное бабье лето. Напоенный ароматами трав и цветов воздух, не успевший после небывалой в тот год жары утратить свой терпкий настой, бодрил и пьянил. Сердце щемило.

Пока ехали, Дмитрий начал рассказывать о своем замысле написать роман о молодом поэте и философе Владимире Паренском - так будут звать его героя.

Она слушала, наблюдая за ним и невольно проникаясь восхищением. Ее приводил в восторг сам рассказчик, его проникновенный, музыкальный, чуть томный голос, громадные, опущенные длинные ресницы, сияющие умом глаза. В них угадывалась пылкая натура искателя истины, чутко-нежная душа, возлюбившая все прекрасное. Она понимала: этот молодой Адонис, наделенный незаурядным умом и многими талантами, давно уже сделался близким ей по духу; мужская же его стать, делавшая Дмитрия подобием изваянного из мрамора греческого бога, вызывала в ней какое-то неясное чувство. Подчеркнуто не придавая особого значения пылким взглядам, которыми поэт одаривал ее, княгиня все же не могла не отмечать их, но принимала как знак поклонения юноши красивой женщине - не более.

Однако сейчас, в коляске, княгиня женским чутьем поняла, что приближается момент, когда долее не замечать этих пламенных взглядов станет невозможным. Припомнилось, как недавно кто-то в шутку, а, может быть, и нет, пытался ее предупредить, услужливо сообщив о злорадном шепотке, блуждавшем по московским гостиным, что-де у не первой молодости княгини объявился юный воздыхатель, нечто вроде Андре Шенье, давно в нее влюбленный, которому она оказывает нежную приязнь.

Было ясно, что поведение Веневитинова, его пылкие взгляды не остались не замеченными в свете.

...Кругом простирались луга, засеянные поля, вдали темнел сосновый бор, и за ним на горизонте виднелась колокольня села Коломенского. По ту сторону реки на лугах паслись стада и доносились голоса пастушеских свирелей.

Открывшаяся панорама сельской идиллии захватила восприимчивую к красотам природы Волконскую. И хотя этот северный пейзаж разительно отличался от обожаемого ею южного, итальянского ландшафта, лучезарно-волшебного, душа ее, склонная к романтической мечтательности, с восторгом созерцала открывшийся перед ней живописный вид.

Уловив ее настроение и сам очарованный картиной райских кущ и полей, взволнованный близостью обожаемой женщины, Дмитрий продекламировал:

...Люблю я цвет лазури ясный;
Он часто томностью пленял
Мои задумчивые вежды
И в сердце робкое вливал
Отрадный луч благой надежды...

Это было все равно что признание, и княгиня прекрасно поняла его. Тем более что, произнося эти когда-то сочиненные строки, он смотрел ей в глаза взором, исполненным чистой любви. Не выдержав этого взгляда, она в замешательстве потупилась, а он, счастливый, готов был видеть в этом робкий ответ на его порыв и даже, быть может, обещание большего.

Миновав главные ворота монастыря, коляска остановилась около соборной церкви. Только что отошла обедня, смолк оглашавший окрестности малиновым звоном благовест. На паперти появились одетые в черное богомольцы, неспешно покидавшие храм.

Княгиня, посетовав на то, что опоздали к службе, и искренне об этом сокрушаясь, изъявила желание осмотреть обитель. Веневитинов, выполняя обязанности чичероне, занимал княгиню рассказом о местных достопримечательностях. Оставив позади двухэтажную трапезную, пройдя мимо погребов и кладовых, они вышли на монастырское кладбище, где Волконская обратила внимание на захоронения рода Татищевых, к которому по материнской линии она принадлежала.

Неожиданно Веневитинов признался, что хотел бы здесь, под одной из берез или акаций, когда придет его час, найти вечный покой. Произнес он это достаточно серьезно, с каким-то даже, как ей показалось, отчаянием, за которым нельзя было не угадать чего-то такого, что его угнетало и мешало жить.

Княгиня укорила Дмитрия за мрачное настроение и, взяв под руку, поспешно повела, как ребенка, с кладбища, точно опасаясь, что сию минуту осуществится желание, столь странно прозвучавшее в устах молодого, полного сил красавца. Однако в приступе внезапно охватившей его черной меланхолии усмотрела княгиня еще одно подтверждение блуждающего по гостиным слушка о тайном ее воздыхателе. И мысль, которую она с самого начала поездки гнала от себя, мысль о том, что это подстроенное пылким Адонисом свидание не кончится так просто для них обоих, повергла ее в смущение. Она заторопила с возвращением в Москву.

Послышались раскаты приближающейся грозы. Со стороны Москвы надвигалась черно-лиловая туча. Заметно потемнело, поднялся ветер, тревожно зашумели березы. Надо было успеть вернуться к месту, где оставалась коляска. Едва отъехали, как очередной удар грома, казалось, прошелся прямо над ними. Княгиня вздрогнула, перекрестилась. При новом раскате от страха стиснула кулачки, прижав их один к другому на груди, и невольно прильнула плечом к Дмитрию. Как бы успокаивая, он взял ее за руку. Она не отняла ее. Так ехали некоторое время. Дождь монотонно барабанил по кожаному верху. Дмитрий молчал. И вдруг заговорил о том, что давно покорен ею, испытывает восторг перед ее божественной красотой, преклоняется перед умом, очарован талантами, грацией, голосом.

Слова обжигали, сердце ее трепетало, краска стыдливости - эта ливрея добродетели - залила лицо. Едва слышно она прошептала: "Боже благости, помоги..." Он не дал ей договорить, припав горячим поцелуем к ее губам...

На другой день вечером княгиня приняла Веневитинова с той благородной простотой, которая ему так нравилась в ней. К его удивлению, так же просто, без обиняков она заговорила о том, что есть препятствия, и он знает какие, не допускающие их соединения.

- Общество могущественно, его влияние огромно, оно привносит слишком много горечи в ту любовь, которая им не признана.

Ошеломленный таким поворотом, взволнованный, он не заметил, с каким трудом дались ей эти слова. Убеждая себя, она настаивала:

- Ни вы, ни я - мы не сможем переделать свет.

Он попытался было возразить: мол, надо слушаться своей души, следовать влечению сердца и не думать о пересудах. Но княгиня продолжала:

- Вы молоды, Дмитрий, - она впервые назвала его так. - Время лучший врачеватель. Оно залечит ваши раны, наилучший в мире друг мой. Вам следует уехать, - услышал он по-матерински нежный голос Волконской. - Почему бы вам не перейти на службу в Петербург, к Нессельроде?

- Есть разные лекарства от любви, но нет ни одного надежного, - ответил он словами известного афоризма.

- Хотите, я помогу вам?

Он показал жестом, что ему все равно. Она расценила это как согласие.

- Вот и прекрасно. Я похлопочу, - с облегчением сказала она. - А сейчас... как знак моей дружбы и... залог сострадания, возьмите этот перстень, отрытый в пепле Геркуланума. Пусть он будет вашим талисманом. Храни вас Бог.

Спустя некоторое время родятся строки его знаменитого стихотворения, обращенного к перстню:

Ты был отрыт в могиле пыльной,
Любви глашатай вековой,
И снова пыли ты могильной
Завещан будешь, перстень мой...

Волконская энергично принялась устраивать судьбу Дмитрия. По здравом размышлении он и сам решил, что ему лучше всего оставить Москву: вдали от предмета своей любви он скорее излечится от сердечной хвори.

...При въезде в Петербург Веневитинова неожиданно арестовали. Как потом выяснилось, из-за того, что по просьбе Волконской он взял попутчиком некоего Воше, провожавшего княгиню Трубецкую в Сибирь к мужу - государственному преступнику, а теперь возвращавшегося в столицу. Власти не без оснований опасались, что он везет что-либо недозволенное, например, письма декабристов к родным, что запрещалось.

Веневитинова подвергли унизительному обыску, допросу, продержав более суток в сыром, промозглом помещении. Вышел он оттуда простуженный, с кашлем и болью в груди, с настроением, хуже которого и не бывает.

Он начал ходить в присутствие - его определили в Азиатский департамент. Но ни работа, ни светские развлечения не спасали от тоски по Москве, по родным, по княгине. Заглушая душевный надлом, он часто спрашивает в письмах: "Что происходит на вечерах у княгини Зинаиды? Поют ли там, танцуют ли?" Для него отныне надежда - лучшее наслаждение на земле, она разбудила его дремавшую музу. Он пишет несколько стихотворений, посвященных Волконской, в глубине души надеясь, что стихи вызовут ответный пламень в ее груди.

Склонный к рефлексии, анализируя свои чувства и переживания, он приходит к меланхолическому выводу, что для человека поэтического сознания, человека мыслящего счастье невозможно. Тем более в холодном российском климате. Здесь у всех сочинителей одна судьба - терпеть от властей! И напоминает сам себе: Тредиаковский бит кнутом, Новиков посажен в крепость, Княжнин умер от пыток в тайной экспедиции, Радищев покончил с собой, а Батюшков покушался на самоубийство, Сумароков спился, Пушкин был сослан, Полежаев насильно отдан в солдаты. А Рылеев, Бестужев?

Человек - суверенное существо, он стремится к свободной жизнедеятельности, к гармонии между собой и миром. Когда этого нет, когда нравственная основа жизни нарушена, наступает отчаяние, безысходность. Тогда, желая освободиться от раздирающей сердце тоски, мысль бьется в поисках ответа: чем наполнить пустоту души? Как быть дальше? В чем спасение?.. На него находят минуты полнейшего отвращения к жизни. Тревожат мысли о неизбежности трагического финала.

...Наступил март 1827 года. Занялась было весенняя погода. Светило солнце, капель выбивала веселые нотки.

Здоровье Веневитинова между тем не улучшалось, напротив, несколько раз делался жар, врач определял лихорадку, укладывал в постель и пускал кровь. Она оказалась, по замечанию Федора Хомякова, истинно сочинительской, как чернила. Друзья просили его не перетруждать себя: болезненный вид Дмитрия по-прежнему вызывал беспокойство. На их встревоженные вопросы отвечал: "Тоска замучила меня".

Он продолжал жить думами о Волконской - она стала, как он когда-то и предначертал себе, его музой, вдохновительницей, той, кому посвящал свои творения. Любовь поселилась теперь в его стихах, любовь безрадостная, мучительная, которую он тщетно пытался изжить.

Любви волшебство позабыто,
Исчезла радужная мгла,
И то, что раем ты звала,
Передо мной теперь открыто.

Неожиданно ночами вернулись морозы, но днем воздух оставался по-весеннему сырым и промозглым.

7 марта у Ланских, где он жил, состоялся бал с танцами. В одной из дам, как ему показалось, он узнал Волконскую. "Неужто, она здесь, в Петербурге?" - но тут же понял, что обознался. Не помня себя, он бросился к выходу, выбежал на крыльцо. Холод объял его. Не замечая стужи, подставил грудь сырому, колючему ветру. В голове вихрем пронеслось: "Зачем она врезалась в мое сердце, живет в памяти?! Зачем отравила все наслаждения жизни? И тот поцелуй, первый и последний, - зачем? Зачем питал надежды? Все пустое! Лучше умереть разом, как Вертер!"

Кто-то заботливо набросил на его плечи шинель. Он обернулся. Рядом стоял Федор Хомяков.

На другой день Веневитинов занемог жестокой простудой.

Явился Егор Иванович Раух, доктор из Обуховской больницы. Поставил диагноз: воспалительная горячка. Прописал капли и положительно удостоверил, что пациент скоро поправится.

Болезнь, однако, быстро прогрессировала. С каждым днем состояние Веневитинова делалось все хуже. Друзья не отходили от него, дежурили у постели. На шестой день был назначен консилиум. Собрались светила тогдашней медицины. Заключение врачей повергло всех в ужас: "Больному жить осталось день-два".

8 ночь на 15 марта около больного дежурил Хомяков. В соседней комнате находились близкие друзья.

Мерцала свеча на столике у кровати. Тусклый свет падал на пузырьки и флаконы. Пахло лекарствами, лампадным маслом.

Под утро началась агония. Дмитрий сделал усилие и, стараясь говорить внятно, попросил похоронить его в Симоновом монастыре. Это были последние его слова.

Источник:  Автор: Роман Белоусов  Сайт: Знаменитости

                МУЗЫ   ИВАНА  ГОНЧАРОВА

Иван Гончаров  был тонким знатоком и ценителем женщин. Поговаривали, что какая-то дама чуть не покончила с собой из-за неразделенной любви к писателю. Но о частной жизни Гончарова известно немногое - он тщательно оберегал ее от посторонних глаз. А перед смертью сжег весь свой архив. В огонь попала та часть личной переписки, которая была адресована писателю, а его письма частично сохранились.

Такова судьба любовной переписки Гончарова и Елизаветы Васильевны Толстой (в замужестве Мусиной-Пушкиной), которой писатель увлекся так серьезно, что до женитьбы оставался один шаг.

ЕЛИЗАВЕТА  ВАСИЛЬЕВНА  ТОЛСТАЯ

С Елизаветой Васильевной Толстой Гончаров познакомился в доме Майковых еще в бытность свою учителем. Начинающий беллетрист пожелал четырнадцатилетней Лизоньке в ее альбоме "святой и безмятежной будущности", подписавшись - де Лень. Через десять лет, в 1855 году, он снова встретился с ней у Майковых и между ними завязалась "дружба". Писатель водил ее в театры, посылал ей книги и журналы, просвещал в вопросах искусства, в ответ она давала ему читать свои дневники. Когда Елизавета Васильевна уехала домой в Москву, вдогонку ей понеслись письма.

Ивану Александровичу было тогда 43 года, Елизавете Васильевне - 30. Он уже успел совершить кругосветное плавание и описать свои впечатления в повести «Фрегат "Паллада"», что принесло ему литературную известность. Преуспел Гончаров и на государственной службе. Толстая блистала красотой, была прекрасно воспитана и умна. Майковы считали их прекрасной парой, тактично подталкивали к женитьбе.

Первая же записка Гончарова к Толстой наполнена живой симпатией: «Угодно ли Вам идти к Майковым, и в таком случае позволите ли проводить Вас? Ежели же останетесь дома, то позволите ли принести или прикажете прислать показать китайские альбомы (рисунки, привезенные из путешествия. - В.Б.). Наконец, если ничего не угодно, то не прикажете ли мне лечь спать? В последней крайности я и на это готов. Ваших повелений будет ожидать преданный Вам по гроб включительно И.Гончаров».
На следующий день он пишет: «Ваше кольцо и перчатки починены, прилагаю их. Где Вы? Не прикажете ли чего-нибудь? Ваш усердный чтитель Гончаров». На обороте этой записки сохранился черновик ответа Елизаветы Васильевны: «Очень довольна, что могу благодарить Вас, милый и прекрасный друг. Вы исполнили все мои желания на сегодняшний день, и судьба увлеклась Вашим примером, оставила меня в Петербурге, надо бы удовольствоваться этим и ограничиться благодарностью, но я готова злоупотребить этой добротой и снисходительностью, у меня является новое желание - видеть китайские работы и Летний сад с памятником Крылову».

Подписи под записками Гончарова становятся все теплее: «Ваш верный слуга», «До невозможности преданный», «Преданный на всю жизнь и один день», «Самый старый, самый преданный и самый полезный из Ваших почитателей». Он посылает ей книги и картинку из «Отечественных записок» с припиской: «Последнее не угодно ли бросить, да и первых двух (книг. - В.Б.), пожалуй, бросьте, если б каприз пришел. Нет, это не в Вашем характере. Вы бы скорей разбили, если б они
попались под руку, а потом отдали бы кому-нибудь склеить...» А в конце письма проскальзывает более интимная интонация: «До свиданья же, мой очаровательный друг или враг - ей-богу, не знаю до сих пор. Всегда, везде и всюду Ваш Гончаров».

Они обмениваются исповедальными сочинениями: Толстая передает Гончарову свой дневник, а он ей - раннюю, неопубликованную повесть «Папиньерка». Прочитав дневник, Гончаров не удерживается от укора: «Во всех Ваших выражениях мелькает только страсть в виде болезни, а не сознательное и неизменное чувство...» Но спохватывается и посылает вслед еще одно послание: «Спешу, извините отсутствие всякого ума в записке и присутствие неумолимого желания видеть Вас, где и когда возможно. Преданный Гончаров».

Проходит два месяца. Елизавета Васильевна ждет признания. Нерешительность Гончарова, видимо, уязвляет ее настолько, что у нее срывается упрек. Он отвечает с вежливой сдержанностью: «Нет ни умыслов, ни сетей птицеловства, о которых Вы не постыдились намекнуть мне вчера, а есть только неодолимое желание заслужить Ваше доброе мнение и никогда не терять его, приобрести Вашу дружбу и быть ею счастливым. У меня хандра, хандра. Я Вас не узнал вчера и не понял...»
Толстая уезжает в Москву. И тут страсть охватывает Гончарова. Он пишет ей вдогонку длинные письма, в которых выражает свои чувства не напрямую, а в иносказательной форме - в виде разговора писателя с другом. Друг писателя влюблен в Толстую, но его одолевают сомнения: примет ли Елизавета Васильевна его любовь, сумеют ли они счастливо жить в браке, не наскучит ли молодой жене его образ жизни? Толстая отвечает все реже и реже.

До отъезда Елизаветы Васильевны из Петербурга известный дагеротипист Сергей Львович Левицкий сделал ее фотопортрет. Был отпечатан единственный снимок, после чего помощник смыл негатив со стекла (в то время в фотографии применялись стекла лучших сортов, и из-за дороговизны они использовались многократно). Гончаров завладел снимком Толстой и заявил Майковым, что лучше расстанется с жизнью, чем с изображением Елизаветы Васильевны. Его стыдили, Майков говорил, что снимок нужен ему для живописного портрета. В конце концов Левицкий сделал репродукцию с фотографии.

Между тем по поручению Толстой за снимком явился молодой поручик. Это вызвало у Гончарова муки ревности, он стал осыпать возлюбленную упреками. Но Елизавета Васильевна была уже помолвлена с Мусиным-Пушкиным, и весь этот шум мог ее скомпрометировать. Кончилось тем, что вмешался Мусин-Пушкин: он попросил Гончарова прекратить переписку и вернуть портрет своей невесты.

Иван Александрович так и остался холостяком. Дослужился до генеральского чина, стал членом Цензурного комитета, некоторое время был наставником старшего сына Александра II, наследника престола, рано умершего от туберкулеза. В конце жизни всю нерастраченную любовь он посвятил осиротевшим детям своего камердинера Трейгута. Дочери его выделил приданое, выдал ее замуж.

Как ни старался Гончаров уничтожить все, что приоткрыло бы его личную жизнь, некоторые его письма сохранились. В одном из них звучит исповедь писателя: «Природа мне дала тонкие и чуткие нервы (откуда и та страшная впечатлительность и страстность всей натуры): этого никто никогда не понимал - и те, которые только замечали последствия этой впечатлительности и нервной раздражительности - что делали? Совестно и грустно мне становится за них и за себя, когда я прослежу некоторые явления моей жизни. Меня дразнили, принимая за полубешеную собаку или за полудикого человека, гнали, травили как зверя... не умея решить, что я такое! Притворщик, актер или сумасшедший, или из меня и на словах, и в письмах, и в поступках бьется только и играет, разнообразно сверкая, сила фантазии, ума, чувства, просясь во что-нибудь, в форму: в статью, картину, драму, роман...»

Сохранилась и фотография Гончарова периода его влюбленности в Толстую (автор неизвестен). И вот что интересно: в 1977 году, когда портрет Гончарова для реставрации извлекли из рамы, под ним был обнаружен портрет молодой женщины. Логично предположить, что на нем Елизавета Васильевна Толстая, хотя пока это не считается доказанным. Достоверным считается портрет, воссозданный художником Майковым.

                Валерий Блюмфельд 
                (Использован материал журнала «Будь здоров!»  №5 2005)

  ПРИМЕЧАНИЕ

Иван Александрович настолько "залитературил" свою любовь к Елизавете Васильевне, что из этого вышел "Обломов". Роман, который не писался десять лет, был завершен в Мариенбаде за 7 недель, благодаря еще раз пережитому чувству, передоверенному сокровенному герою Илье Ильичу Обломову, а Елизавете Васильевне русская литература обязана замечательным образом Ольги Ильинской.

ЕКАТЕРИНА  МАЙКОВА

Екатерина Павловна (в девичестве Калита) родилась в 1836 г. на Украине в родовом имении Калитовке, находившейся в 100 километрах от Киева. В трёхлетнем возрасте, лишившись матери, была отдана отцом на воспитание родственникам, где получила домашнее образование. Жизнь её в эти годы складывалась далеко неблагополучно. В 13 лет вместе с отцом Катя поселяется в Петербурге и продолжает образование в пансионе, а в августе 1852 г. шестнадцатилетнюю Екатерину выдают замуж за Владимира Николаевича Майкова. Так Екатерина Павловна становится членом старинной дворянской семьи Майковых, с которой И.А.Гончаров был особенно близок на протяжении всей своей жизни в Петербурге.

  С Катенькой Калитой Иван Александрович познакомился на ее свадьбе, состоявшейся незадолго до его кругосветного плавания.
В конце 50-х годов, после возвращения из кругосветного путешествия в этой семье он стал бывать чаще, чем в других. О своих посещениях этого дома Гончаров писал другу А.И. Мусину-Пушкину 27 октября 1856 г.: «…я совсем одичал и почти никуда не хожу, кроме Майковых, да еще одного или двух коротких домов». Здесь он находил не только тепло, понимание и заботу, но и широкое поле для наблюдения и изучения богатой женской натуры в лице юной Екатерины Павловны.

Она обладала действительно незаурядным характером, порывистым, энергичным, устремленным к деятельности. От природы была щедро одарена талантами: великолепно пела, тонко чувствовала прекрасное, была не лишена литературных способностей.  Е.А. Штакеншнейдер в дневнике запечатлела внешний и внутренний облик Майковой: «Екатерина Павловна -совсем исключительное создание. Она вовсе не красавица, невысокого роста, худенькая и слабенькая, но она лучше всяких красавиц какой-то неуловимой грацией и умом. Главное, не будучи кокеткой, не обращая внимания на внешность и наряды, она обладает в высшей степени тайной привлекать людей и внушать им какое-то бережное поклонение к себе. За ней все ухаживают: и муж, и родители мужа, и все близкие; и она необычайно мила и ласкова со всеми ними», а в другой записи добавляет: «…Гончаров от неё без ума»

Писателя и Екатерину Павловну связывали очень доверительные, дружеские отношения: «Мое влечение к Вам, – писал ей Гончаров в одном из писем, – не есть влечение к хорошенькой женщине – Вы это знаете… Вы помните, как охотно я спешил к Вам и предпочитал Вашу комнату в Вашей семье аристократическим будуарам и Вашу беседу беседе с раздушенными барынями – отчего же? Ведь у меня «любовных» видов на Вас не было и никакой такой благодати от Вас я не ждал? Следовательно, в женском Вашем уме и честном характере находил больше красоты, нежели на красивых лицах и плечах «раздушенных барышень».

Особенно они сблизились в начале 60-х годов, во время работы над романом «Обрыв». Писатель доверял её литературному чутью и не раз обращался к ней с просьбами: высказать свое суждение о написанном, разобрать, систематизировать и переписать черновые наброски. Екатерина Павловна делала все это с удовольствием, более того, всячески поддерживала и вдохновляла Ивана Александровича на дальнейшую работу над романом.
 
Отсутствие четко продуманного плана сковывало писателя, доводило его до полного отчаяния.

Но судьбе было так угодно, что именно Екатерине Майковой он будет обязан существенными изменениями в программе романа. Дальнейшие события её жизни, буквально потрясут Ивана Александровича и коренным образом отразятся на замысле «Обрыва».

   Летом 1864 г. Екатерина Павловна, возвращаясь с кумысного лечения, познакомится на пароходе с неким студентом Федором Любимовым. Этот момент очень выразительно запечатлела В.И.Дмитриева: «…ввалился на пароход дюжий, неотесанный парень, некрасивый, грубоватый, но весь пропитанный какой-то дикой, черноземной силой…». Сын священника, Федор Любимов был родом из Сибири. Вскоре этот молодой человек станет не только домашним учителем детей Майковых, но и любовником Екатерины Павловны, а летом 1866 года она, увлеченная революционными идеями, навсегда оставила свой дом, мужа, троих детей. В это время Екатерина Павловна ждала четвертого ребенка, но уже от Любимова. Родившегося мальчика под именем Константина Иванова родители отдали на воспитание посторонней женщине. Освободившись от обязанностей «жены-няньки», Майкова посвятила себя общественным делам: записалась на женские курсы, стала посещать петербургские коммуны. Вскоре вместе с Любимовым она покинула Петербург и устроилась в только что созданной коммуне на Северном Кавказе. Коммуна в основном состояла из людей, не приученных ни к физическому труду, ни к отсутствию удобств. Жизнь на средства от собственного труда не очень-то получалась, а вскоре и вовсе наскучила, пошли раздоры, стычки. Любимова отчислили из академии. Он стал крайне грубым, начал пить. В довершении всего, Екатерина Павловна узнала о том, что её младший сын оказался в петербургских трущобах. Она навсегда вышла из коммуны и поселилась в окрестностях Сочи, где прожила долгую, почти незаметную жизнь, сначала одна, потом со своим младшим сыном. Удивительно, что эта хрупкая болезненная женщина почти на сорок лет пережила своего оставленного мужа, В.Н. Майкова, который так и не смог оправиться после её ухода и спился.
Семейная драма Майковых воспринималась Гончаровым очень лично. Он предпринимал титанические усилия, чтобы вернуть Екатерину Павловну в семью, уберечь от рокового, гибельного шага. В письмах к ней он напоминал о ее роли и месте в жизни, о долге перед детьми: «Вы нужны Женчуше не затем, чтобы вывозить девочку и искать ей женихов, а приготовить быть женщиной, а Варю – мужчиной. (Имеется в виду сын Майковой – Валерьян – Н.Е.). Вы обладаете огромными качествами и, естественно, думал я, прежде всего, употребите их на произведенное Вами на свет поколение».

В романе, словно обращаясь к Екатерине Майковой, Гончаров писал о роли и высоком назначении женщины: «Мы не равны: вы выше нас, вы сила, мы ваше орудие. Не отнимайте у нас…ни сохи, ни заступа, ни меча из рук. Мы взроем вам землю, украсим её, спустимся в её бездну, переплывём моря, пересчитаем звёзды, - а вы, рожая нас, берегите, как провидение, наше детство и юность, воспитывайте нас честными, учите труду, человечности, добру и той любви, какую творец вложил в ваши сердца, - и мы твёрдо вынесем битвы жизни и пойдём за вами вслед туда, где всё совершенство, где – вечная красота!»

Гончаров как никто другой знал, что ждет впереди Екатерину Павловну, и призывал её избавиться от романтического взгляда на любовь: «Вы идеалистка – Вы должны знать это, и, конечно, знаете, что Вы никогда и ничем не удовлетворитесь, ни на чем не остановитесь, а также ни на ком…».

Аналогичные драмы происходили в этот период в других семьях, и Гончаров, конечно же, знал об этом: «Разве многие изящные красавицы не пошли с ними на их чердак, в их подвалы, бросив – одни родителей, другие мужей и еще хуже – детей? Сколько слухов о каких-то фаланстериях, куда уходили гнездиться разные Веры!...».

В эти годы, пережив сильное потрясение, И.А.Гончаров отступает от первоначального замысла романа «Обрыв», согласно которому, его героиня следует за возлюбленным в ссылку, разделив с ним его убеждения. Гончарову вдруг становится ясно, каким содержанием он должен наполнить своего нового героя. Это будет уже не мужественная и героическая личность, а совсем иная, нигилист, проповедник «свободной любви», разрушитель.
В измененном варианте сюжета между Верой и Марком встанет «непроходимая разность убеждений». Восхищение Верой в первоначальном замысле сменяется её осуждением. В финале романа Вера отвергает правду Марка Волохова. Пройдя через страдания, горечь разочарований, падение, Вера возрождается к новой жизни и возвращается к старой правде бабушки.

   С Екатериной Павловной Майковой Иван Александрович больше никогда не увидится, но они расстанутся ни сразу, еще долго будут писать они друг другу и по поводу романа «Обрыв», и по поводу её личной драмы. От их когда-то немалой переписки осталось всего пять писем. Пять писем… и два романа

Текст: Нина Климко (Егорова). Журнал «Мономах», № 2 (29). Ульяновск, 2002. (в авторской редакции)

                СОВРЕМЕННИЦА О ГОНЧАРОВЕ

(ПИСЬМО  ИЗ СОЧИ)

Под убаюкивающий ропот бирюзового моря безвестно для широкой публики доживает свои дни забытая писательница Екатерина Павловна Майкова.

Было время, когда она жила в сфере высшей интеллектуальной жизни, когда ее окружал цвет русской литературы, когда она, так сказать, грелась в лучах славы наших знаменитых писателей.

В славную эпоху 60-х годов в числе близких Екатерине Павловне лиц были такие первостепенные величины, как И. С. Тургенев, Д. В. Григорович, поэт А. Н. Майков и в особенности И. А. Гончаров и другие dii minores* литературного Олимпа.

Но годы прошли, и волею судьбы Екатерина Павловна, как лермонтовский листок, оторвавшийся от ветки родимой, нашла приют лет тридцать тому назад под лазурным небом черноморского побережья, в небольшом тогда поселке Сочи. И теперь лишь щедрое солнце юга согревает ее одинокую старость.

Но и в этом диком месте Екатерина Павловна не замерла, а в меру возможности уделяла нечто от идеализма той эпохи, внося в окружающую среду семена высокой усвоенной ею духовной культуры.

Благодаря заботам Е. П. Майковой возникла прекрасная библиотека-читальня, сыгравшая для Сочи большую культурную роль. В её домике на Приморской улице   основан Горный клуб, метеорологическая станция.

Но человек другой эпохи, иного исторического цикла, Екатерина Павловна все-таки полной душой живет лишь в сфере великих образов прошлого, создав в своих комнатах, в мезонине, своего рода литературный музей.
Несмотря на свои восемьдесят три года, Екатерина Павловна удивительно сохранила остроту внешних чувств и ясность памяти.

С особенным благоговением и бережностью она хранит воспоминания об И. А. Гончарове, другом которого она была.

Знакомство с Гончаровым состоялось в доме Майковых — литературном салоне того времени, — и семья Майковых стала как бы своей для автора «Обыкновенной истории».

Еще очень юной, семнадцати лет, Екатерина Павловна, только что вышедшая замуж за Вл. Н. Майкова, брата поэта и впоследствии соредактора «Современника», встретилась со знаменитым писателем. Впечатление он произвел необыкновенно яркое. Всесторонне образованный, глубоко начитанный в классической литературе, русской и западноевропейской, Гончаров стал читать в молодом кружке Майковых лекции по литературе. Это не были лекции в обычном смысле, а живая беседа, курс в образной и увлекательной форме.
     К своим занятиям Иван Александрович относился вдумчиво и серьезно, заявив себя в записках таким же исключительным мастером стиля, каким мы знаем его по художественным произведениям.
    Гончаров любил чуткую и любознательную ученицу Екатерину Павловну, которую за простоту и наивную серьезность к «вопросам» прозвал «старушкой».

— А что же не видно нашей старушки? — спрашивал Гончаров, когда чуть не каждый вечер приходил к Майковым.

     В этом же кружке впервые был задуман план образцового детского журнала, в котором ощущалась нужда и в котором должны были принять живое участие выдающиеся художественные и литературные силы.
Мысль эта осуществилась созданием в 1852 году журнала «Подснежник» под фактической редакцией Е. П. Майковой, писавшей там рассказы и популярные  статьи, а Гончаров, Тургенев, Майковы и другие лица деятельно вносили туда свои творческие вклады.
     Издавался журнал великолепно, клише специально заказывались в Лейпциге, и «Подснежник» оказал огромное воспитательное влияние на молодое, подрастающее поколение.
     Братья-писатели в то время жили дружной семьей. Еще задолго до разрыва с Тургеневым И. А. Гончаров путешествовал вместе с Майковым, Тургеневым, Григоровичем и другими. Гончаров вместе с Екатериной Павловной усердно посещал галереи и музеи искусств, причем в отношении прославленных произведений живописи и скульптуры проявлял оригинальную эстетическую оценку. Общепризнанные шедевры, вроде «Сикстинской мадонны» в Дрездене и других, не производили на него такого впечатления, как, например, на Тургенева, который патетически изливал свой восторг. В подтверждение верности своего восприятия Иван Александрович ссылался на неиспорченное и непосредственное чутье Е. П. Майковой. Ее тонкую наблюдательность в восприятии явлений заграничной жизни Иван Александрович ставил в пример прочим писателям. «Смотрите, — говорил он, — мы, художники, не заметили вот этого паруса на озере, этого светового эффекта, а от ее внимания такие художественные детали не ускользали».
     Екатерина Павловна во время экскурсий по европейским городам удивлялась тому культу еды, который царил среди писателей. Когда намечался маршрут пути, то сообща подробно обсуждалось меню, где и что они  будут есть. В одном городе обращалось внимание на устрицы, в другом — на дичь, в следующем — на вина. В области гастрономического искусства Гончаров соперничал с Тургеневым, Григорович — с ними обоими.
    Присутствие женщины сдерживало обыкновенно развеселившуюся компанию. Под влиянием  великолепного вина языки развязывались, начинались вольные анекдоты. Особенно на этот счет отличался Григорович. В это время И. А. Гончаров, указывая на Екатерину Павловну, обращался к сотоварищу с укором:   

— Осторожнее, Григорович, не забывайте, что среди нас почти ребенок!

На что Григорович извиняющимся тоном отвечал:

— Ей-богу, простите, ведь вы знаете мою черносливную натуру.

    С течением времени Гончаров отдалялся от своих литературных товарищей. Чем старше делался Иван Александрович, тем подозрительнее относился к окружающим. Роман «Обломов» был зенитом славы Гончарова, которую он делил с Тургеневым.
     Гончаров не был равнодушен к тому успеху у публики, который в большей доле выпал его сопернику. Привыкший делиться своими художественными планами с Тургеневым, Гончаров подробно рассказал последнему содержание глав и целые сцены будущих произведений. Но потом Гончарову стало казаться, что быстро пишущий Тургенев просто пользуется откровенностью Гончарова и заимствует у него типы и образы.
    В памяти Е. П. Майковой зафиксировался такой, например, эпизод.
    Гончаров прислал из-за границы письмо с подробным изложением плана и описанием действующих лиц своего будущего романа «Обрыв». Письмо прислано было общему другу писателей Льховскому, обладавшему замечательно тонким критическим чутьем. С его мнением и оценкой считалась вся литературная среда, в том числе Некрасов, редактор «Современника». Необыкновенный оратор, Льховский, к сожалению, не мог в равной степени выражать свои мысли письменно.
    Тургенев, вернувшийся только что в Петербург, уезжая к себе в имение, спросил у провожавшего его Льховского, нет ли сведений от Гончарова. Узнав о письме, Тургенев попросил взять это письмо с собой, говоря, что прочтет внимательно в дороге. Тот, конечно, дал.
    Прошло лето, осенью писатели все собрались в Петербурге. И так как все они обыкновенно, до напечатания своих вещей, читали их в тесном кругу у Майковых в рукописи, то и на этот раз был объявлен вечер для прочтения нового романа Тургенева «Накануне».
    Тургенев почему-то пригласил на этот вечер всех, за исключением Гончарова.
    Гончаров случайно, соскучившись дома, пошел к дому Майковых, увидел огонек у них и решил зайти.
Каково же было удивление Ивана Александровича, когда он застал всех в сборе, и в том числе Тургенева, читающего свою вещь. Приход Гончарова не показался никому странным, так как все полагали, что и он приглашен, по обыкновению. Смущен был несколько, по слонам Майковой, И. С. Тургенев.
    Обиженный Гончаров молча сел и стал слушать чтение. Когда Тургенев кончил чтение, Гончаров, взволнованный, не сказав никому ни слова, ушел.
    Затем видится с Льховским и спрашивает у него, не показывал ли тот его письма Тургеневу. Тот откровенно рассказал, в чем было дело.
    После этого Гончаров пишет резкое письмо Тургеневу и обвиняет его в плагиате. Тургенев отвечает в примирительном тоне с целью разъяснить дело.
    Инцидент получил широкую огласку, и друзья принимают меры для примирения двух любимых писателей. Устанавливается третейский суд, на котором сходство в описании героев Льховский и другие старались объяснить совпадением творчества великих художников, пользующихся по-своему одним и тем же куском мрамора.
    Все же Тургенев согласился уничтожить две инкриминируемые Гончаровым главы.
    Об этом характерном эпизоде в отношениях между Гончаровым и Тургеневым Майкова рассказывала также и Д. Н. Овсянико - Куликовскому, посвятившему Екатерине Павловне свой этюд о Гончарове

В комнате-музее Майковой хранятся неопубликованные письма и некоторые бумаги Гончарова, его портреты с автографами и книги с собственноручными надписями. У нее же имеется от Гончарова необыкновенно художественной работы ларец и другие драгоценные реликвии.

Между прочим, Майкова помогала Гончарову в его литературной работе. Автор «Обломова» отличался оригинальной манерой письма. Вынашивая годами образы в голове, Гончаров время от времени делал па клочках бумаги наброски сцен, содержания глав, имена действующих лиц, описания и характеристики. В конце  концов накапливался из этих черновых заметок целый портфель бумаг. Вот он и просил Майкову, которой доверял, разобраться в этом хаосе, систематизировать их в определенном порядке, так как «без этой предварительной работы, без этой канвы я никогда не приступлю к написанию своего „Обрыва“».

Все литераторы, кому приходится бывать в Сочи, считают своим долгом навестить Майкову, с удовольствием слушая ее богатые воспоминания.

Источники:   

К. Т. Современница о Гончарове // Гончаров в воспоминаниях современников. Л., 1969. С. 64-69 .
Русская литература 19  века. «ЭНИ»   И. Гончаров.


                ПЬЕР - ЖАН  БЕРАНЖЕ

Девушки
О боже! Вижу предо мною
Красавиц молодых цветник.
(Ведь все красавицы весною!)
А я... что делать?.. я старик.
Сто раз пугаю их летами -
Не внемлют в резвости живой...
Что ж делать - будем мудрецами,
Идите, девушки, домой.
 
Вот Зоя, полная вниманья.
Ах! между нами, ваша мать
Расскажет вам: в часы свиданья
Меня случалось ли ей ждать.
«Кто любит в меру - любит мало» -
Вот был девиз ее простой.
Она и вам так завещала.
Идите, девушки, домой.
 
От вашей бабушки... краснею...
Урок любви я взял, Адель...
Хоть я и мальчик перед нею,
Она дает их и досель.
На сельском празднике стыдливо
Держитесь лучше предо мной:
Ведь ваша бабушка ревнива.
Идите, девушки, домой.
 
Вы улыбаетесь мне, Лора,
Но... правда ль?.. ночью, говорят,
В окошко вы спустили вора,
И этот вор был светский фат?
А днем во что бы то ни стало
Вы мужа ищете с тоской...
Я слишком юн для вас, пожалуй.
Идите, девушки, домой.
 
Идите, вам заботы мало!
Огонь любви волнует вас.
Но, чур! Чтоб искры не упало
На старика в недобрый час.
Пусть зданье ветхое пред вами,
Но в нем был склад пороховой, -
Так, придержав огонь руками,
Идите, девушки, домой.

АДЕЛАИДА  ПАРОН

9 ноября 1799 года Наполеон Бонапарт совершил государственный переворот. Беранже-младший был в восторге. Он не сомневался, что революция восторжествовала вновь.

Правда, самому ему было не до политики. Из Перонна приехала его двоюродная сестра Аделаида Парон. Молодые люди переспали, и неожиданно для обоих у них в январе 1802 года родился сын Фюрси Парон. Дитя сразу сплавили кормилице в деревню, а Аделаида стала любовницей Беранже - старшего.
 
После первого увлечения Беранже не замедлил увидеть девицу Парон в ее настоящем свете. Она  постоянно кокетничала с посетителями  и  в свои  22  года  производила  на мужчин довольно сильное впечатление.

Ни для него, ни для кого другого вскоре не было уже тайной, что она пользовалась своей красотой как средством для добывания денег, Это не мешало ей оказывать большое влияние на отца поэта и вызывать между  отцом  и сыном  постоянные раздоры. Их отношения и до этого времени не отличались особенною близостью: цели, взгляды на жизнь, самый образ жизни — все было у них различно. Аделаиде Парон не стоило поэтому большого труда развести их окончательно.

Жан Франсуа Беранже умер в 1809 году, оставив все свои деньги любовнице. Но 1 января 1809 года отец Беранже умер от апоплексического удара. Последние годы своей жизни он почти не виделся с сыном и всецело находился под влиянием Аделаиды Парон, не перестававшей вредить поэту вплоть до своей смерти в 1812 году. Перед смертью Беранже - старший завещал  свои деньги очередной любовнице, и поэтому  Аделаида Парон отказалась  хоронить   его на свои средства. Этим занимался лишенный наследства Пьер Жан.
 В том же 1809 году Арно удалось найти работу своему  приятелю. Пьер Беранже получил место  экспедитора в канцелярии университета. И хотя жалованье у него было совсем небольшое – всего тысяча франков,  первое время Беранже был очень доволен своим местом, так как работы у Ландона были окончены. Если он сожалел о чем, так о позднем удовлетворении своей просьбы, что лишило его возможности своевременно помочь отцу. Ему предстояла другая, совсем неожиданная работа.

Как раз в эту пору  его сын Фюрси Парон, потом в память мецената прозванный еще Люсьеном, был привезен кормилицей из деревни. Ей ничего не платили за его содержание, и она решила после долгих ожиданий возвратить ребенка родителям. Небольшой бюджет поэта обременился новым расходом, потому что Аделаида наотрез отказалась от Фюрси. Для нее это был новый случай насолить Беранже. Действительно, несмотря на все усилия Беранже и Юдифи, Фюрси не поддавался никакому воспитанию. Он был настоящий потомок полусумасшедших предков и легкомысленной Аделаиды. Беранже затратил на него добрую половину своих капиталов, доходы с изданий своих песен, столько же преподал ему советов, обещая усыновить в случае его исправления,— все оказалось напрасно. Фюрси Парон умер в 1840 году, на острове Бурбон, как настоящий дикарь, в грязной хижине у любовницы негритянки.

ЖЮДИТ  ФРЕР

Вскоре Беранже полюбил по-настоящему. Звали ее Жюдит Фрер. О ней песенник написал известную песенку «Как она красива»...
К этому времени Пьер  был беден и не отличался хорошим здоровьем. Его платяной шкаф состоял из одной пары ботинок, одного пальто, одной пары брюк с отверстием в колене, и "трех плохих рубашек, которые дружественная рука  пыталась  исправить."  Дружественной рукой была рука Джудит Фрер,  которая   оставалась преданным другом   поэта до самой своей смерти.

Слава не изменила образа жизни Беранже. По-прежнему каждое утро он отправлялся в канцелярию университета, где служил в качестве экспедитора за мизерное жалованье. Вечерами возвращался в свое скромное жилище, где его ждала Жюдит Фрер, ставшая  постоянной спутницей   его жизни.

В 1896 году  Фрэр умерла от рака  желудка. Незадолго до ее смерти поэт обратился к. ней с вопросом, не желает ли она видеть священника, но она отвечала отказом, Беранже с трудом проводил ее до церкви и хотел проводить до могилы, но силы покинули его... и с глухими рыданиями, опираясь на друга, поэт возвратился в свое опустевшее жилище.

Пьер Жан Беранже не надолго пережил свою верную спутницу.

В душный день 17 июля 1857 года в Париже не работали многие мастерские, люди не суетились в модных магазинах, профессора Сорбонны читали лекции перед полупустыми аудиториями, в министерствах и банках чиновники отложили прием посетителей. На улицах и в переулках, прилегающих к кладбищу Пер-Лашез, кучками толпились рабочие в синих блузах, франтоватые журналисты, служащие, белошвейки, студенты, отставные военные, зеленщицы, рассыльные, притихшие мальчишки. На рукавах чернели траурные повязки. Говорили мало, хмуро поглядывая на шпалеры войск, выстроенных вдоль тротуаров. Несмотря на строжайшее предписание префекта полиции "шумных сборищ и многолюдных процессий не устраивать", полмиллиона парижан пришло проводить в последний путь народного песенника Беранже. При настороженном неодобрении властей и холодном блеске штыков прощалась с ним трудовая Франция - родина, чье имя он растроганно повторял в свой смертный час:

 О Франция, мой час настал: я умираю!
 Возлюбленная мать, прощай: покину свет, -
 Но имя я твое последним повторяю.
 Любил ли кто тебя сильней меня?
 О нет! Я пел тебя, еще читать ненаученный,
 И в час, как смерть удар готова нанести,
 Еще поет тебя мой голос утомленный.
 Почти любовь мою - одной слезой. Прости!

(Перевод А. Фета)

                ТАРАС ГРИГОРЬЕВИЧ  ШЕВЧЕНКО

Шевченко женат никогда не был, но попыток жениться предпринимал немало. Его донжуанский список не намного короче пушкинского. В нем женщины всех сословий и возрастов. От крепостной Оксаны Коваленко и польской швеи Ядвиги Гусиковской до княжны Варвары Репниной. А еще актрисы, горничные, модистки, наследницы больших состояний. Кстати, последней, Надежде Тарковской, сестре богатейшего помещика и своего близкого знакомого, которая отказалась выйти за него замуж, он в стихотворном виде пожелал "хоч с псом, сердего, соблуди". Доброе пожелание недавней возлюбленной...
В молодости Шевченко обладал недюжинной мужской силой. Гостя у влюбленной в него княжны Репниной, перепробовал едва ли не всех ее крепостных девок. Был завсегдатаем публичных домов и притонов, где и заразился неприличной болезнью, приведшей впоследствии к импотенции. Что, впрочем, не помешало ему соблазнять жен и сестер своих друзей и начальников. Например, в ссылке совратил жену коменданта Новопетровской фортеции майора Ускова, милейшего человека, который всячески поддерживал ссыльного гения, освобождая от службы. Ведь вопреки принятому мнению служба у Шевченко проходила либо в попойках с офицерами, либо в многочасовых размышлениях под чинарой. Он сам признавался, что за время своей службы "не только глубоко, но даже и поверхностно не изучил ни одного ружейного приема". Кстати, именно в Средней Азии Шевченко начал рисовать "неблагопристойные", а попросту говоря - порнографические картинки, которые продавал по копейке штука.

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Первой любовью молодого Шевченко была молодая девушка, ровесник Тараса - Оксана. Родственники и знакомые влюбленных были уверены, что молодые поженятся,  только достигнут старшего возраста. Но надежды были напрасны - Тарас со  своим  господином  Павлом Энгельгардтом должен поехать в Вильно (ныне - Вильнюс). Разлука оказалась неожиданно - длинной. Всю свою дальнейшую жизнь Шевченко  с нежностью вспоминал ту девушку, которую когда-то любил.

МАРИЯ

Натурщица Маша
Фамилии многих соблазненных им девушек вообще неизвестны - Глафира, Дзюня, Катерина, Мария...
О сироте по имени Мария стоит сказать особо. Она была невестой художника Ивана Сошенко, который первым взялся за освобождение Тараса из крепостных    и с этой целью представил его Карлу Брюллову
Он же, пока тянулось решение вопроса о выкупе, морально поддерживал Тараса, много хлопотал за него, помогал в занятиях живописью, делился куском хлеба (иногда последним) и, наконец, приютил получившего свободу друга у себя в комнате. Приютил, однако, не  надолго. Очень скоро «друг» «отблагодарил» Сошенко, начав ухаживать за его невестой Машей, уговорил семнадцатилетнюю девушку позировать ему в качестве натурщицы и, в конце концов, совратил ее. Иван Максимович был потрясен. Он прогнал будущего «великого Кобзаря», но было уже поздно. Переехавший на другую квартиру Шевченко продолжал роман с Машей, а когда та забеременела, решил не связывать себя семейными узами и бросил обесчещенную им девушку. Заступиться за нее оказалось некому. Маша была круглой сиротой и жила у тетки, которая, узнав о беременности, выгнала племянницу из дома. Дальнейшая ее судьба теряется в неизвестности.

Интересно, что на склоне лет, будучи уже знаменитым и заботясь о памяти, которую оставит после себя, Шевченко попытался оправдаться. В автобиографической повести «Художник» он обвинил Машу в распутстве и связи с неким мичманом, якобы от которого она и забеременела. Но ввести кого-либо в заблуждение Кобзарю не удалось. Истину установили без труда (в том числе с помощью Сошенко).

К истории с Машей можно добавить, что выгнавшая опозоренную племянницу; тетка попыталась найти управу на Шевченко, подав на него жалобу в Академию художеств. Но академическое начальство, прекрасно осведомленное о не слишком строгих нравах своих подопечных, на подобные шалости воспитанников смотрело сквозь пальцы. Однако, избежав наказания людского, от возмездия поэт не ушел. Надругавшись над невинной девушкой, растоптав ее чувства, никогда больше не узнал он женской любви.

КНЯЖНА  РЕПНИНА
                Немая любовь Княжны

Она мечтала быть безумной страстью Шевченко, но смогла стать лишь названной сестрой поэта. Это княжна Варвара Николаевна Репнина-Волконская - правнучка последнего украинского гетмана Кирилла Разумовского, племянница декабриста Сергея Волконского, потомок известнейших дворянских родов Волконских, Разумовских, Шереметевых, Репниных.

Впервые Варвара Репнина увидела Тараса Шевченко в родовом имении в Яготине летом 1843 года. Ему было 29 лет, ей - 35. Шевченко приехал в уездный городок Яготин по приглашению украинского мецената Василия Тарновского. Поэта в имение привез друг семьи Репниных, помещик Алексей Капнист.

Душой старого гетманского дома была княжна Варвара Репнина. Изящная, с большими выразительными глазами. Она в совершенстве знала несколько иностранных языков, разбиралась в живописи, музыке, еще в молодые годы начала печататься под псевдонимом Лизверская. Среди ее близких друзей - племянницы императора Александра I. Имя Варвары Репниной было внесено в официальный список фрейлин при дворе.

В юности (в начале 30-х годов XIX в.) Варвара страстно влюбилась в адъютанта своего отца Льва Абрамовича Баратынского (младшего брата известного русского поэта «пушкинской плеяды» Евгения Баратынского). Но мать княжны, деспотичная Варвара Алексеевна, не дала согласия на брак. Старая княгиня считала, что адъютант - не подходящая пара для дочери почтенного княжеского рода. К тому же жених - чересчур молод (Баратынский был лишь на два года старше невесты). В результате, как писала сама княжна, «были тяжелые, жгучие минуты, когда я чувствовала себя целиком... пропащей».

Драма этой любви очень долго оставалась раной в душе молодой княжны. Сердечная рана сделала ее еще сентиментальнее. Сломанная личная жизнь стала безрадостной. Она всю жизнь одевалась в траурную черную одежду и жила весьма замкнуто. Лев Баратынский после неудачного сватовства ушел в отставку в 1834 г., поселился в своем имении, но так никогда и не женился.

Романтично, возвышенно описывала княжна первую встречу с Тарасом Шевченко: «В шестом часу я вышла прогуляться с мамой в сад. Не пройдя и ста шагов, мы встретили нашего друга Капниста с каким-то незнакомцем. Завязался разговор. Но вдруг хлынул дождь и мы с мамой побежали в дом. Когда пришли домой, я вышла на мамин балкон и наблюдала, как наши собеседники возвращались до нитки промокшие. Капнист провел своего приятеля в гостиную. Незнакомец хотел увидеть картинную галерею Репниных. И только в ту минуту я узнала, что это художник - живописец и поэт, и что зовут его Шевченко».

Осмотрев картинную галерею, Шевченко удалился отдыхать и вечером к чаю не явился. О его судьбе рассказал всем Капнист. Варвара Репнина была поражена. Оковы, которые искусственно наложила на себя княжна, упали, душа поплыла по почти забытому морю фантазий. На следующий день Тарас Григорьевич уехал к Закревским, где жила та, в которую он недавно влюбился... Варвара Репнина даже не успела с ним как следует познакомиться.

В октябре Тарас ворвался в жизнь Варвары подобно урагану: он собирался пробыть в Яготине несколько дней, но задержался на три месяца. Вот как описывает его приезд Варвара Николаевна: «Я напомнила ему о нашей первой встрече под дождем несколько месяцев назад, и мы разговорились. Меня чаровали его небольшие, но выразительные серые глаза, которые светились необычайным разумом и удивительной добротой. Глазами теми он покорил уже не одно сердце. Мне показалось, что он простой и беспретенциозный...»

Глубокая неудовлетворенность, угнетавшая ее, перелилась в это чувство. Варваре казалось, что поэт поет о ее муках, о ее одиночестве. Его тоску она считала своей тоской. Ревновала Варвара своего избранника ко всем. Даже когда княжна еще не признавала себя влюбленной, к примеру, к молодой Глафире Псел. Она писала: «Глафира, очевидно, очаровала Шевченко; он мог влюбиться при первом удобном случае...» Украинская художница Глафира Ивановна Псел жила в то время у Репниных. В трехлетнем возрасте они взяли девочку на воспитание, она была почти младшей сестрой Варваре Николаевне. Известен портрет Варвары Репниной, выполненный Глафирой Псел в 1843 г. - в год встречи с поэтом.

Как-то вечером Шевченко предложил прочитать гостям дома Репниных поэму «Слепая». «О, если бы я могла передать Вам все, что я испытала во время этого чтения! - писала Репнина в письме к своему наставнику французу Шарлю Эйнару. - Какие чувства, какие мысли, какая красота, какое очарование и какая боль! Мое лицо было все мокрое от слез, и это было счастьем, потому что я должна была бы кричать, если бы мое волнение не нашло себе выхода; я чувствовала невыносимую боль в груди. После чтения я ничего не сказала. От волнения я лишилась способности говорить. Потом, когда я смогла говорить, сказала Тарасу: «Когда Глафира продаст свою первую картину и вернет мне эти деньги, как она обещала, я закажу на них золотое перо и подарю его Вам».

Но едва рожденное чувство не могло развиться, ибо близкие люди делали все возможное, чтобы погасить его. Это и властная мать Варвары, и эгоистичная сестра Елизавета, и особенно влиятельный в их доме Капнист. Они настоятельно советовали «не забываться, кто она есть, вести себя с Шевченко надлежащим образом, учитывая разницу социальных статусов». Сестра Елизавета даже просила «отречься от самой себя», к такому же самоотречению призывал благочестивый наставник Эйнар.

Первая серьезная размолвка произошла между ней и поэтом, когда Варвара, используя личные связи среди местной аристократии, организовала сбор денег, необходимых для выкупа родных Шевченко из крепостной кабалы. Но поэт прокутил все до копейки. Репнина была весьма оскорблена в своих чувствах: «Жаль, что Вы так легкомысленны, жаль родных Ваших и совестно перед всеми, которых я завлекла в это дело».

Княжна идеализировала Шевченко. Он увлекался женщинами, заигрывал с девушками, кутил в веселых холостяцких компаниях. Варвара Николаевна глубоко страдала. Однажды после «увеселительного» вечера Шевченко вернулся в имение Репниных изрядно выпившим - его провели под руки к флигелю, служившему ему и жильем, и мастерской для рисования. Старая княгиня сразу же рассказала об этом дочери. Возмущенная княжна пишет Шевченко аллегорическое порицание. Эту тираду княжна вручила поэту за обедом 9 ноября 1843 г. вместе с переписанными начисто его стихами. Вечером княжна ждала ответа. Но Тарас только шутил и декламировал. Три дня Тарас Григорьевич не являлся в общество, обед ему носили в комнату. Княжна мучилась, думая, что оскорбила поэта, и даже в оправдание начала для него вязать шарф.

Когда Шевченко вышел к вечернему чаю, в гостиной сидели сестры Псел и княжна. Он взял лист бумаги и молча стал писать. После подал лист княжне, сказав, что это посвящение к одному произведению, которое он вручит ей позже. На листе значилось: «В память 9 ноября» и мелодичные стихи на русском языке (княжна украинского не знала). Это было посвящение княжне к поэме «Тризна», которое начиналось словами:

Душе с прекрасным назначеньем
Должно любить, терпеть, страдать:
И дар господний, вдохновенье,
Должно слезами поливать...

Заканчивалось оно такими строками:

Ваш добрый ангел осенил
Меня бессмертными крылами
И тихостройными речами
Мечты о рае пробудил.

Репнина почувствовала, что если позволит поддаться чувству, которое охватило ее, то бросится поэту на шею, но совладала с собой. Подошла к нему и дрожащим голосом молвила: «Дайте мне Ваш лоб». И на глазах у всех поблагодарила поэта «чистым поцелуем».

Вскоре поэт выехал из Яготина на десять дней, а когда возвратился, то сдерживаемые княжной чувства вырвались на волю. Видя, как Шевченко входит в господскую столовую, Варвара одна со всего общества поднялась с кресла, но поэт поздоровался со всеми общим поклоном. Княжна, словно школьница, покраснела, развернулась и убежала. Спустя некоторое время Варвару призвали к гостям, Тарас Григорьевич начал читать посвященную ей поэму «Тризна». Все были изумлены, растроганы, княжна рыдала. Шевченко подарил тетрадь Репниной, сказав, что к этой рукописи прилагается еще и автопортрет, выполненный пером.

На следующий день, вечером, поэт получил от княжны повесть «Девушка». Как писала о ней Варвара, это почти точная история ее сердца: в 12, 18, 25 и 35 лет, которая заканчивается полным одиночеством. Сначала - неясные мечты 12-летней девочки о любви, трепет юной души. Далее - переживания в возрасте 18 - 25 лет. В конце сравнивала себя, немолодую уже особу, «с лирой с рваными струнами».

Исповедь княжны потрясла Шевченко. Он был растроган, умилен - и только. Он воспринимал княжну как друга, называл ее своим ангелом-хранителем, внимал ее советам. На порыв Варвары Николаевны Тарас Григорьевич через несколько дней ответил запиской, которая, увы, не сохранилась. Но княжна утверждает, что это не было любовным письмом. Поэт с горечью признавался, что не может выразить чувства, которые обуревали его после прочтения рукописи. Княжна ждала не такого ответа...

Мать Варвары тоже изъявила желание ознакомиться с сочинением дочери. Княжна прочитала ей и свою повесть, и ответ Шевченко. Старая княгиня сурово заметила, что дочь чересчур легко пускается в сердечные признания. Но, услышав в ответ, что Шевченко для дочери не чужой, что она его любит и доверяет ему, - сказала, что это бесстыдство.

Несколько дней Шевченко избегал встреч с княжной. Но та не могла успокоиться, спросила наедине: «Почему Вы перестали разговаривать со мной?» Он ответил: «Не могу, не могу! Я никогда не чувствовал того, что испытываю с того времени, как прочитал Ваше сочинение». Варвара Николаевна поспешила заверить Шевченко в своей дружбе и просила относиться к ней как к сестре. Ее искренние порывы все-таки сдерживали светские и религиозные табу. В тот же день Тарас Григорьевич, подавая ей на прощанье руку, молвил: «До свидания, сестра...»

Княжна все поняла. Согласилась быть названной сестрой. «Как я хотела быть женщиной, которую любили! Женщиной я стала - так решил Бог. Но я стала женщиной, которая не была любима, а была той, которую жгла чужая любовь, ревность к чужому счастью. Я давным-давно мертва. И стала такой еще при жизни, когда поняла, что я - та женщина, которую Он не любит... Самое ужасное для меня то, что я дошла до такого состояния, когда вид чужого счастья меня мучает, раздражает, то есть счастье, которое дает любовь... Пламя любви, которое горит перед моими глазами, убивает меня и жжет... И все началось еще в ту июльскую грозу».

Восемь дней она ничего не ела и яростно молилась о судьбе поэта. И когда Шевченко в день рождения Варвары Репниной поцеловал ей руку и, как ей показалось, искренне, с любовью, то она вновь почувствовала радость. Через несколько дней Шевченко выехал из имения Репниных, дабы нарисовать портрет своей возлюбленной Анны Закревской. На прощание Тарас Григорьевич вручил Варваре записку со словами «По праву брата». В ней Шевченко уже перешел на «ты».

Вскоре поэт возвращается к Репниным, где в кругу их близких друзей встречает новый 1844-й год. Варвара держалась спокойно и достойно. Она вновь много с ним общается, открыто говорит о своих чувствах к поэту. Заявляет, что могла бы даже искренне полюбить и его жену. Но Шевченко сдержан, холоден, молчалив. Так, во всяком случае, ей казалось.

10 января 1844 г. Шевченко покидал усадьбу Репниных. На прощание княжна вся в слезах бросилась ему на шею, перекрестила его лоб, а Тарас Григорьевич буквально выбежал из гостиной. Поэт был уверен, что оставляет здесь друга, который не предаст его в самые тяжелые моменты жизни. И тут же поспешил к Закревским, чтобы увидеть красавицу Анну.

Сердечные признания и напористость княжны не прошли для Кобзаря бесследно. Некоторое время спустя он известил Варвару Репнину о написании поэмы «Сова». В ней есть интригующие строки, сочиненные под впечатлением проявившихся эмоций княжны.

Полюбила богатая
Не поцілувала.
Вишивала шовком хустку
Не подарувала.

Возможно, Шевченко и не осмеливался княжне признаться в любви, - чересчур уж большой была социальная пропасть между ними...
«Ее душа наведывает меня в неволе...»

Варвара Николаевна в дальнейшем много помогает Тарасу Григорьевичу. Благодаря содействию своей матери, которая обратилась с просьбой к родственнику, министру образования графу Уварову, Шевченко назначают на должность учителя рисования в Киевском университете. Но по иронии судьбы, в тот самый день, 22 апреля 1847г., когда поэту пришло официальное назначение, Шевченко арестовали. Вскоре его отправили в долгосрочную ссылку в далекую киргизскую степь.

В ссылке Шевченко с нетерпением ждал писем от Варвары Репниной. В одной из корреспонденции к Федору Лизогубу поэт спрашивает о княжне и просит: «Скажите ей, как увидите, или напишите, пусть мне пришлет хоть одну строчку; ее прекрасная добрая душа частенько наведывает меня в неволе». Варвара Николаевна начала действовать.

Рассчитывая на то, что шеф жандармерии граф Орлов приходился ей, хотя и дальним, но все же родственником, княжна пишет ему ходатайство, умоляет чиновника разрешить Шевченко рисовать. Но царский верноподданный отвечает княжне сурово: переписка со ссыльным Шевченко и многочисленные просьбы смягчить судьбу простого солдата доказывает, что она излишне им прониклась. Княжна прекращает переписку с Тарасом, но не перестает интересоваться его судьбой. Поздней осенью 1849 г. Шевченко подает весточку о себе из Оренбурга: «Я очень, очень часто в моем одиночестве вспоминал Яготин и наши ласковые и тихие беседы...» За десятилетний период ссылки поэта сохранилось восемь его писем к Репниной и шестнадцать ее к Шевченко.

Возвращаясь в 1858 г. из ссылки, Тарас Григорьевич после многолетней разлуки, несколько раз навестил в Москве «давно не виденного друга» - пятидесятилетнюю Варвару Николаевну. В дневнике поэт писал: «Она изменилась, располнела и вроде бы помолодела. Ударилась в ханжество, чего я раньше не замечал. Она, конечно же, постарела, но время пощадило ее внешность».

До конца своих дней Репнина жила в Москве. Со временем за долги княжна была вынуждена продать дом в Лефортово. Жила, переезжая с квартиры на квартиру; занималась благотворительностью. На склоне лет княжну навестил ее троюродный внучатый племянник по матери граф Сергей Дмитриевич Шереметев. Описывая ее внешность, Шереметев вспоминал, что она, как старинный портрет, была художественна и выразительна в своей простоте: доброжелательный и проникновенный взгляд, лицо отражает силу воли и твердость духа, но одновременно смирение и сердечную доброту.

Варвара Николаевна Репнина-Волконская пережила своего кумира и умерла на восемьдесят третьем году жизни - в 1891 г. Похоронена на кладбище московского Алексеевского монастыря. Она хотела стать для Тараса Шевченко музой. Но как писал поэт: «Любовь - господняя благодать», - и если Бог не послал эту благодать, то тут уже силой ничего не поделаешь.

Опубликовано grifanya в Втр, 15/03/2011 - 14:00
Источник:  Женский журнал

АННА  ЗАКРЕВСКАЯ

В селе  «Берёзовая Рудка» на Полтавщине  уже при въезде бросается  в глаза  красивая белая ограда с вписанной в нее беседкой. Миновав большие кованые ворота и густую еловую аллею, вы попадете на территорию поместья  Закревских.
В двухэтажном дворце сейчас располагается аграрный техникум. Но здание, построенное почти два столетия назад в стиле необарокко, практически не изменилось - ни снаружи, ни внутри. Металлические решетки ступенек в античном стиле, украшенная изысканной резьбой парадная лестница, огромный танцевальный зал… Именно в нем, на балу, Тарас Шевченко повстречал свою настоящую любовь - 21-летнюю  красавицу Анну Закревскую. Она была женой хозяина дома. Но Платон Закревский никакого "криминала" в дружбе гостя и жены не замечал, так что Шевченко на протяжении пяти лет беспрепятственно бывал в Березовой Рудке.
Во время пребывания в поместье  молодой Тарас  нарисовал радушных хозяев дома. Портрет Анны Закревской считают одной из лучших работ Шевченко-художника. Темноволосая красавица до сих пор улыбается туристам со стен Березоворудского музея, который расположен во флигеле усадьбы - там, где останавливался на ночлег поэт.

Шевченко и Анна полюбили друг друга. Это было сильное и взаимное чувство, разрывавшее их молодые души не один год. Шевченко и Анна Закревская тайно встречались  на приёмах в Березовой Рудке  и в прилегающем к имению парке.

Парк, по которому прогуливались влюбленные, тоже остался практически таким же: дубрава, березовая аллея, яблоневый сад, живописный пруд с двумя искусственными островками. Уединиться можно в беседке или "озоновой аллее". Она так густо засажена туями, что, зайдя в нее, невозможно надышаться свежим до головокружения воздухом.

На зиму Закревские приезжали в Петербург, где  встречи Тараса и Анны продолжались.
Летом 1845 года у  Анны родилась дочь София. Это была дочка Тараса, но он её так никогда и не увидел. Не хотел видеть дочь и её «формальный» отец – Платон Закревский. Он отослал девочку в парижский пансионат, а жену своими укорами довел до смерти. Когда Тарас вернулся из ссылки, Анны уже не было в живых.

Тарас Шевченко и Екатерина Пиунова

Автор: Прокуратов   
Литература » Рассказы

Фрагменты из дневниковых записей относятся к времени возвращения Тараса Шевченко на большую землю из ссылки. Возвращался Шевченко пароходом по Волге. В Нижнем Новгороде ему пришлось застрять на зиму, в ожидании разрешения следовать дальше в Москву и Петербург. В эпизодах «Дневника», который Шевченко вел с 12 июня 1857 по 13 июля 1958 года, мы читаем о его увлечение актрисой Екатериной Пиуновой (1841-1909).
В последствие, дневник Шевченко, подарил своему другу М. Лазаревскому в день именин и больше его не вел. А может быть и вел, но снова кому-нибудь подарил. Так что можно считать, за счастье, что дневник оказался в надежные руках М. Лазаревского.
Судя по датам, Сантифолии Пиуновой было 16 лет.

* * *
13 октября 1857. Пиунова, была естественна и грациозна. Легкая, игривая роль ей к лицу и по летам. (Шевченко сватался к Пиуновой 30 января 1858)

6 января 1858. Пиунова сегодня в роли Простушки (водевиль Ленского) была такая милочка, что не только московским, петербургским - парижским бы зрителям в нос бросилась.

11 января 1858. М.С. Щепкин, уезжая из Нижнего, просил меня полюбить его милую Тетясю, то есть Пиунову, и я буквально исполнил его дружескую просьбу.

26 января 1858. Встретили масленицу катаньем за город. Я предложил это удовольствие милейшей Пиуновой с семейством. Она согласилась... И на обратном пути она все пела известную свадебную или святочную песню:

- Не ходи, девка молода, замуж,
Наберись, девка, ума-разума,
Ума-разума, да сундук добра,
Да сундук добра, коробок холста.
Жидовское начало в русском человеке. Он без приданного не может даже полюбить.

3 февраля 1958. ..Вчера я уведомил Пиунову об этом с намерением увидеться и поговорить с нею, но политика не далась. Возлюбленная моя явилась, поздравила именинницу и через полчаса уехала. И я успел, и то в передней, пожать и поцеловать ей руку и не проговорить ни слова. Лукавое создание! Теперь я тебе не западню, а капкан поставлю. Посмотрим, кто кого перехитрит.

5 февраля 1958. После музыки зашла речь о театре и о таланте моей возлюбленной Пиуновой. Сначала слушал я с удовольствием расточаемые ей похвалы, но потом так мне грустно стало...Не ревность ли?

18 февраля 1958. Какое возвышенное прекрасное создание эта женщина (Марко Вовчок)! Не чета моей актрисе (Пиунова). Необходимо будет написать ей письмо и благодарить ее за доставленную радость чтением ее вдохновенной книги.

22 февраля 1958. Третий раз вижу ее (Пиунову) во сне и все нищею... Сегодня представилась мне она грязною, безобразною, оборванною, полунагою и все-таки в малороссийской свитке, но не в белой, как прежде, а в серой, разорванной и грязью запачканной. Со слезами просила у меня милостыни и извинения... Я, разумеется, простил ее и, в знак примирения, хотел поцеловать, но она исчезла...

24 февраля 1958. У меня все как рукой сняло... Дрянь госпожа Пиунова! От ноготка до волоска дрянь!

19 мая 1858. Г. Снеткова 2-ая - просто кукла. Как бы хороша была в этой роли моя незабвенная Пиунова.

* * *
Из воспоминаний Пиуновой:
Ведь мне еще шестнадцати лет не было! Ну что я понимала! Мне казалось, что в Тарасе Григорьевиче жениховского ничего не было. Сапоги смазные, дегтярные, тулуп чуть ли не нагольный, шапка барашковая самая простая, и в патетические минуты Тараса Григорьевича хлопающаяся на пол в день по сотне раз... Да, только все это представлялось и вспоминалось, а душевном мире, об уме великого поэта позабыла, разуму не хватило!

…И ДРУГИЕ

В1858 году Шевченко окончательно разочаровался в интеллигентных барышнях и ему со всем пылом поэтической души вдруг захотелось простую бабу — грубую, потную, но зато покорную и влюбленную, как дура.
 18 марта в Москве Шевченко уже засматривается на молоденькую жену историка Максимовича: «И где он, старый, антикварий, выкопал такое свежее чистое добро? И грустно, и завидно». Хотелось себе такого же. И тогда в гениальной голове батька нации вызрел фантастический план — раз панночки меня не хотят, на зло всем женюсь на крепостной!

 Впервые в полном объеме проект этот созрел в письме к дальнему родственнику, тоже носившему фамилию Шевченко — Варфоломею, хлопотавшему, кстати, и о покупке хаты для Кобзаря: «Чи сяк, чи так, а я повинен оженитися, а то проклята нудьга скине мене з свiта».

 В качестве невесты Тарас подобрал служанку Варфоломея — некую Харитину Довгополенко, которую видел только мельком: «Чи Хариту ще не приходив нiхто з нагаєм сватать? Якщо нi, то спитай у неї нишком, чи не дала б вона за мене рушникiв.  Ярина сестрi обiцяла найти менi дiвчину в Керилiвцi; та яку ще вона найде? А Харитина сама найшлась».

 Рассудительного Варфоломея, выбившегося в люди из простых крепостных, предложение это повергло в ужас. Тарасу он ответил: «Чоловiк ти письменний. Дiло твоє таке, що живучи над Днiпром на самотi з жiнкою, часом може треба б похвалитися жiнцi, що оце менi прийшла така и така думка, то оце я так i так написав, та и прочитать їй. Що ж вона скаже?»

 Однако эти вполне разумные доводы Кобзаря не смутили: «Забув ти ось що: я по плотi й духу син i рiдний брат нашого безталанного народа, так як же себе поеднати з собачою панською кровью?»

 С сентября 1859 года по самый июнь 1860 в каждом письме к родственнику Тарас Григорьевич требует, чтобы жена Варфоломея уговаривала Хариту выйти за него замуж. Но пока шла эта дипломатическая переписка, бойкая селянка успела завести себе другого ухажера. В мае Варфоломей радостно отрапортовал Кобзарю, что Харита «зробилась грубiянка, без спросу шляється, завела романси з писарем… отака iсторiя». В ответ на это Шевченко только философски заметил: «Шкода, що ота Харита зледащiла, а менi б луччої жiнки i не треба».

 Однако писарь дурной девке нравился все-таки больше, за него она впоследствии и вышла. Поэта же «мадмуазель» Довгополенко просто боялась, считая «паном», и подозревала, что выкупив из крепостничества, он «закрепостит» ее на весь век. А ведь так хочется «погуляти».

 После такого фиаско, казалось бы, можно и поостыть, но прекраснодушный автор «Катерины» уже нашел себе новый предмет страсти. Причем, прямо в Петербурге. Мать его знакомого Николая Макарова привезла в северную столицу из Нежина некую Лукерью Полусмакову.

 По свидетельству Тургенева, это была молодая, свежая и неотесанная девка с чудесными русыми волосами, не очень красивая, но по-своему привлекательная. На лето ее отдали в прислугу жене Пантелеймона Кулиша, жившей на даче в Стрельне. Там нежинская девка проявила себя с лучшей стороны — вставала поздно, ходила нечесанной и неумытой. Вообще она была очень ленивой и неопрятной, к тому же любила деньги, сплетни и не очень берегла свою девичью честь, путаясь, с кем попало. Именно такую служебную характеристику выдала Тарасу Александра Кулиш, когда тот пришел свататься к ее прислуге.

 Но все это не смутило народолюбца-теоретика и он даже передал будущей невесте букварь и крестик, который та, убедившись, что он не золотой, выбросила на помойку.

 30 июля 1860 года поэт лично появился в Стрельне, торжественно неся букет полевых цветов. Шевченко попросил Лукерью выйти в сад и, уединившись в беседке, приступил к долгому разговору. По всей видимости, зрелище было довольно комическое, так как вся дворня ходила мимо забора и смеялась. По крайней мере, у Александры Кулиш, на свадьбе которой молодой поэт был когда-то боярином, сердце разрывалось на части при виде этой картины, а вся округа уже через полчаса знала от Лукерьи об одержанной ею победе и о том, что она сомневается, идти замуж или нет.

 Шевченко накупил ей тканей, шляпок, туфель, перстней, белья, серег с медальонами, кораллов, Евангелие в белой оправе с золотыми краями, дорогого белого сукна казакин, стилизованный под украинскую свиту, серое пальто. Сам сделал для нее записную книжечку с рубриками прихода и расхода. На весь этот идиотизм только за один день 3 сентября было потрачено более 180 рублей! Любивший прибедниться Тарас, с тридцати четырех лет называвший себя не иначе как стариком, бегал теперь по Петербургу, как одуревший от страсти молодой бизон из сводолюбивых Соединенных Штатов, которые он так любил, ожидая оттуда нового «Вашингтона з новим i праведним законом». Все моральные изъяны своей избранницы он объясни «рабством», — утверждая, — что воля и достаток изменят ее к лучшему.

 Сама же невеста, не лишенная чувства прекрасного, много рассказывала, как они собираются устроиться, и, между прочим, что ее жених говорит, будто на Украине зимой скучно, а потому она будет ездить в Париж или Петербург, чтобы избежать тоски, проживая на собственном хуторе! «Вот как судьба потешается над людьми, — комментировала ситуацию одна из знакомых поэта — Лукерья в Париже!»

 Тарас Григорьевич снял своей возлюбленной комнату на Офицерской улице, но та, совсем утратив чувство реальности, стала возмущаться, что квартира досталась ей без прислуги. Когда однажды Шевченко рассердился на непорядок в доме, Лукерья бегала жаловаться знакомым, что не пойдет замуж за поэта. А когда ее спросили, как все будет, ответила:

 — А так i буде, що заберу усе, що вiн менi дав, а за його таки не пiду! Такий старый, поганий та сердитий!

 Вся эта комедия закончилась в один день. Зайдя к Лукерьи в необычное время (может, что-то и заподозрив), Великий Кобзарь застал возлюбленную в пылких объятиях обыкновенного лакея, ни черта не смыслившего ни в поэзии, ни в национальных идеях.

 Застигнутая на горячем, невеста храбро ответила: «Xiбa ж би я за тебе, такого старого та поганого пiшла, коли б не подарунки, та не те, щоб панiєю бути». По другой версии любовником «нежинской ведьмочки» оказался не лакей, а домашний учитель, специально нанятый поэтом для повышения образовательного уровня будущей супруги.

 Финальную точку, однако, поставила сама наглая девка, на очередной припадок влюбленности Тараса ответившая безграмотной, но полной чувства собственного достоинства нотой: «…твоеми записками издесь неихто не нужаеца». Все подарки, на сумму около тысячи рублей, были у нее торжественно отобраны.
Сохранился перечень этих подарков:

"5 шляпок, 2 пары туфель, 2 перстня, 3 комплекта белья, серьги с медальоном, Евангелие в белой оправе с золотыми краями, дорогое белое сукно казакин, серое пальто... А еще и за квартиру 14 рублей, и за ключ, ею потерянный, 1 рубль..."
 Крах народно-эротической утопии заставил Шевченко вновь попытать счастья у представительниц высших классов. Завидев как-то на мольберте портрет Лукерьи собственной работы, Тарас нервно схватил его и, швырнув на стол, сказал своему приятелю Черненко: «А що, Федоре! Як на твою думку: чи не попробувати ще раз? В останнє? Не довелося з крiпачкою, з мужичкою, то може поталанить iз панночкою…»

 «Панночкой» оказалась сорокалетняя старая дева — давняя знакомая Кобзаря Надежда Тарковская, сестра богатейшего украинского помещика и коллекционера. Однако и тут поэта ждал жестокий отлуп. Разозленный Шевченко посвятил Тарновской следующий «лирический шедевр»:

 Прокинься, кумо, пробудись,
 Та кругом себе подивись!
 Начхай на ту дiвочу славу
 Та щирим серцем, нелукаво
 Хоч з псом, сердего, соблуди.

 Трудно утверждать, подразумевал ли он под этим псом себя или обыкновенного Бровка, но отсылать в зоофильском виде «элегию» не решился и последнюю строчку заменил на более приличную: «Хоч раз, сердего, соблуди».

В 1858 году он окончательно разочаровался в интеллигентных барышнях и ему со всем пылом поэтической души вдруг захотелось простую бабу — грубую, потную, но зато покорную и влюбленную, как дура. Причиной перерождения послужил неудавшийся роман с пятнадцатилетней актрисой Катенькой Пиуновой.

 Шевченко увидел ее в Нижнем Новгороде в пьеске «Москаль-чаривнык». На поэта, свихнувшегося на всем национальном, украинская плахта Катеньки подействовала, как вывешенные сушиться дамские панталоны — на распаленное воображение фетишиста. Шестого января он совсем раскис и восторженно записал в дневнике: «Пиунова сегодня в роли Простушки (водевиль Ленского) была такая милочка, что не только московским — петербургским, парижским бы зрителям в нос бросилась. Напрасно она румянится. Я ей скажу об этом. С роли Тетяны (в «Москали-чаривныке») она видимо совершенствуется, и, если замужество ей не попрепятствует, из нее выработается самостоятельная великая артистка».

 Логическим следствие этого мудрого вывода стало для Кобзаря почему-то предложение выходить за него замуж. Наверное, он все-таки не очень хотел, чтобы из Катеньки «выработалась» великая артистка. Но та подумала, артистично покрутила хорошеньким носиком, почитала вместе с Тарасом Григорьевичем любовные стишки, да и потихоньку съехала с темы, вызвав у поэта гневную запись в дневнике: «Дрянь госпожа Пиунова!»

 18 марта в Москве Шевченко уже засматривается на молоденькую жену историка Максимовича: «И где он, старый, антикварий, выкопал такое свежее чистое добро? И грустно, и завидно». Хотелось себе такого же. И тогда в гениальной голове батька нации вызрел фантастический план — раз панночки меня не хотят, на зло всем женюсь на крепостной!

 Впервые в полном объеме проект этот созрел в письме к дальнему родственнику, тоже носившему фамилию Шевченко — Варфоломею, хлопотавшему, кстати, и о покупке хаты для Кобзаря: «Чи сяк, чи так, а я повинен оженитися, а то проклята нудьга скине мене з свiта».

 В качестве невесты Тарас подобрал служанку Варфоломея — некую Харитину Довгополенко, которую видел только мельком: «Чи Хариту ще не приходив нiхто з нагаєм сватать? Якщо нi, то спитай у неї нишком, чи не дала б вона за мене рушникiв. <…> Ярина сестрi обiцяла найти менi дiвчину в Керилiвцi; та яку ще вона найде? А Харитина сама найшлась».

 Рассудительного Варфоломея, выбившегося в люди из простых крепостных, предложение это повергло в ужас. Тарасу он ответил: «Чоловiк ти письменний. Дiло твоє таке, що живучи над Днiпром на самотi з жiнкою, часом може треба б похвалитися жiнцi, що оце менi прийшла така и така думка, то оце я так i так написав, та и прочитать їй. Що ж вона скаже?»

 Однако эти вполне разумные доводы Кобзаря не смутили: «Забув ти ось що: я по плотi й духу син i рiдний брат нашого безталанного народа, так як же себе поеднати з собачою панською кровью?»

 С сентября 1859 года по самый июнь 1860 в каждом письме к родственнику Тарас Григорьевич требует, чтобы жена Варфоломея уговаривала Хариту выйти за него замуж. Но пока шла эта дипломатическая переписка, бойкая селянка успела завести себе другого ухажера. В мае Варфоломей радостно отрапортовал Кобзарю, что Харита «зробилась грубiянка, без спросу шляється, завела романси з писарем… отака iсторiя». В ответ на это Шевченко только философски заметил: «Шкода, що ота Харита зледащiла, а менi б луччої жiнки i не треба».

 Однако писарь дурной девке нравился все-таки больше, за него она впоследствии и вышла. Поэта же «мадмуазель» Довгополенко просто боялась, считая «паном», и подозревала, что выкупив из крепостничества, он «закрепостит» ее на весь век. А ведь так хочется «погуляти».

 После такого фиаско, казалось бы, можно и поостыть, но прекраснодушный автор «Катерины» уже нашел себе новый предмет страсти. Причем, прямо в Петербурге. Мать его знакомого Николая Макарова привезла в северную столицу из Нежина некую Лукерью Полусмакову.

 По свидетельству Тургенева, это была молодая, свежая и неотесанная девка с чудесными русыми волосами, не очень красивая, но по-своему привлекательная. На лето ее отдали в прислугу жене Пантелеймона Кулиша, жившей на даче в Стрельне. Там нежинская девка проявила себя с лучшей стороны — вставала поздно, ходила нечесанной и неумытой. Вообще она была очень ленивой и неопрятной, к тому же любила деньги, сплетни и не очень берегла свою девичью честь, путаясь, с кем попало. Именно такую служебную характеристику выдала Тарасу Александра Кулиш, когда тот пришел свататься к ее прислуге.

 Но все это не смутило народолюбца-теоретика и он даже передал будущей невесте букварь и крестик, который та, убедившись, что он не золотой, выбросила на помойку.

 30 июля 1860 года поэт лично появился в Стрельне, торжественно неся букет полевых цветов. Шевченко попросил Лукерью выйти в сад и, уединившись в беседке, приступил к долгому разговору. По всей видимости, зрелище было довольно комическое, так как вся дворня ходила мимо забора и смеялась. По крайней мере, у Александры Кулиш, на свадьбе которой молодой поэт был когда-то боярином, сердце разрывалось на части при виде этой картины, а вся округа уже через полчаса знала от Лукерьи об одержанной ею победе и о том, что она сомневается, идти замуж или нет.

 Шевченко накупил ей тканей, шляпок, туфель, перстней, белья, серег с медальонами, кораллов, Евангелие в белой оправе с золотыми краями, дорогого белого сукна казакин, стилизованный под украинскую свиту, серое пальто. Сам сделал для нее записную книжечку с рубриками прихода и расхода. На весь этот идиотизм только за один день 3 сентября было потрачено более 180 рублей! Любивший прибедниться Тарас, с тридцати четырех лет называвший себя не иначе как стариком, бегал теперь по Петербургу, как одуревший от страсти молодой бизон из сводолюбивых Соединенных Штатов, которые он так любил, ожидая оттуда нового «Вашингтона з новим i праведним законом». Все моральные изъяны своей избранницы он объясни «рабством», — утверждая, — что воля и достаток изменят ее к лучшему.

 Сама же невеста, не лишенная чувства прекрасного, много рассказывала, как они собираются устроиться, и, между прочим, что ее жених говорит, будто на Украине зимой скучно, а потому она будет ездить в Париж или Петербург, чтобы избежать тоски, проживая на собственном хуторе! «Вот как судьба потешается над людьми, — комментировала ситуацию одна из знакомых поэта — Лукерья в Париже!»

 Тарас Григорьевич снял своей возлюбленной комнату на Офицерской улице, но та, совсем утратив чувство реальности, стала возмущаться, что квартира досталась ей без прислуги. Когда однажды Шевченко рассердился на непорядок в доме, Лукерья бегала жаловаться знакомым, что не пойдет замуж за поэта. А когда ее спросили, как все будет, ответила:

 — А так i буде, що заберу усе, що вiн менi дав, а за його таки не пiду! Такий старый, поганий та сердитий!

 Вся эта комедия закончилась в один день. Зайдя к Лукерьи в необычное время (может, что-то и заподозрив), Великий Кобзарь застал возлюбленную в пылких объятиях обыкновенного лакея, ни черта не смыслившего ни в поэзии, ни в национальных идеях.

 Застигнутая на горячем, невеста храбро ответила: «Xiбa ж би я за тебе, такого старого та поганого пiшла, коли б не подарунки, та не те, щоб панiєю бути». По другой версии любовником «нежинской ведьмочки» оказался не лакей, а домашний учитель, специально нанятый поэтом для повышения образовательного уровня будущей супруги.

 Финальную точку, однако, поставила сама наглая девка, на очередной припадок влюбленности Тараса ответившая безграмотной, но полной чувства собственного достоинства нотой: «…твоеми записками издесь неихто не нужаеца». Все подарки, на сумму около тысячи рублей, были у нее торжественно отобраны.

 Крах народно-эротической утопии заставил Шевченко вновь попытать счастья у представительниц высших классов. Завидев как-то на мольберте портрет Лукерьи собственной работы, Тарас нервно схватил его и, швырнув на стол, сказал своему приятелю Черненко: «А що, Федоре! Як на твою думку: чи не попробувати ще раз? В останнє? Не довелося з крiпачкою, з мужичкою, то може поталанить iз панночкою…»

 «Панночкой» оказалась сорокалетняя старая дева — давняя знакомая Кобзаря Надежда Тарковская, сестра богатейшего украинского помещика и коллекционера. Однако и тут поэта ждал жестокий отлуп. Разозленный Шевченко посвятил Тарновской следующий «лирический шедевр»:

 Прокинься, кумо, пробудись,
 Та кругом себе подивись!
 Начхай на ту дiвочу славу
 Та щирим серцем, нелукаво
 Хоч з псом, сердего, соблуди.

 Трудно утверждать, подразумевал ли он под этим псом себя или обыкновенного Бровка, но отсылать в зоофильском виде «элегию» не решился и последнюю строчку заменил на более приличную: «Хоч раз, сердего, соблуди».

А кроме этих женщин в разные периоды жизни Тараса  были Глафира, Агата Рускова, красавица –поповна Феодосия, польская швея Дзюн Гусиковська и  многие другие.

Источник:     "Олесь Бузина.    В КОГТЯХ КРЕПОСТНЫХ ПОМПАДУРШ»


                ТАРАС ШЕВЧЕНКО И  ИМПЕРАТРИЦА

В литературоведении, как дореволюционном «прогрессивном», так и в советском, и уж тем более в современном украинском, Шевченко изображают поэтом-вольнодумцем, несгибаемым борцом с самодержавием, пострадавшим за свои убеждения. Приговор, вынесенный поэту Императором Николаем I, действительно был суров. Но причина строгости не в свободолюбии Тараса Григорьевича. Дело в другом. Об этом до сих пор не любят вспоминать профессиональные шевченковеды, но факт остается фактом: из крепостного состояния Кобзаря выкупила (при посредничестве Карла Брюллова и Василия Жуковского) Императрица Александра Федоровна, супруга Николая I. Данное обстоятельство не помешало, однако, Тарасу Григорьевичу сочинить на Государыню гнусный пасквиль (ставший составной частью поэмы «Сон»). Сочинить, скорее, по глупости, в какой-то мере случайно. Шатаясь по молодежным компаниям, поэт заводил разнообразные знакомства. Попадал он и в кружки злоязыких либеральных недорослей, где необычайной популярностью пользовались сатирические стишки антиправительственной направленности. Чтобы позабавить новоявленных приятелей, взялся за такое сочинительство и Шевченко.
 Позднее, оказавшись на Украине, он развлекал подобными произведениями своих тамошних знакомых либералов, некоторые из которых (о чем Тарас Григорьевич, вероятно, не знал) состояли в тайном Кирилло-Мефодиевском обществе. В 1847 году указанное общество было разгромлено жандармами. При обысках у членов организации изъяли листки с поэзиями Шевченко (в том числе с поэмой «Сон»). Материалы следствия были предоставлены Императору. Говорят, Николай I от души смеялся, читая направленные против себя шевченковские строки, и хотя называл поэта дураком, но совсем не был расположен наказывать его. Однако, дойдя до места, где поливалась грязью Императрица, Государь пришел в ярость. «Положим, он имел причины быть мною недовольным и ненавидеть меня, но ее-то за что?» — спрашивал монарх. Шевченко был арестован и доставлен в столицу. Опасность он осознал не сразу. По свидетельству очевидцев, всю дорогу из Киева в Петербург Тарас Григорьевич беспрестанно хохотал, шутил, пел песни. К тайному обществу он не принадлежал, стишкам своим, по всей видимости, большого значения не придавал, а потому воспринимал арест как забавное приключение, будучи уверен в скором освобождении. Только подвергшись строгому допросу в Петропавловской крепости, Кобзарь понял, чем грозит ему оскорбление Императрицы. Он признает «неблагопристойность своих сочинений», называет их «мерзкими», высказывает «раскаяние в гнусной неблагодарности своей к особам, оказавшим ему столь высокую милость». Но покаяние запоздало.
Поэт уже восстановил против себя как Императора, так и руководителей следствия. Управляющий III Отделением Леонтий Дубельт и шеф жандармов Алексей Орлов не скрывали презрения к нему. И если большинству подследственных по делу о Кирилло-Мефодиевском обществе при вынесении приговора было оказано снисхождение, то Тарас Григорьевич, за проявленную им неблагодарность, единодушно был признан никакой милости не заслуживающим. Его наказали по всей строгости закона. «За сочинение возмутительных и в высшей степени дерзких стихотворений» Шевченко был определен рядовым в Отдельный Оренбургский корпус, получив, правда, при этом право выслуги в унтер-офицеры. И, как указывалось в документах III Отделения, «бывший художник Шевченко, при объявлении ему Высочайшего решения об определении его рядовым в Отдельный Оренбургский корпус, принял это объявление с величайшею покорностью, выражая глубочайшую благодарность Государю. Императору за дарование ему права выслуги и с искреннейшим раскаянием, сквозь слезы говорил, что он сам чувствует, сколь низки и преступны были его занятия. По его словам, он не получил никакого воспитания и образования до того самого времени, когда был освобожден из крепостного состояния, а потом вдруг попал в круг студентов, которые совратили его с прямой дороги.
Он обещается употребить все старания вполне исправиться и заслужить оказанное ему снисхождение». После вынесения приговора «несгибаемый борец с самодержавием» одно за другим строчил покаянные письма и заявления. Он рассчитывал добиться смягчения своей участи, очень надеясь на прежние связи в столичном обществе. Но слишком уж неприглядно смотрелся Тарас Григорьевич. Отплатившему злом за добро не было оправдания. «Не даром говорит пословица: из хама не будет пана», — прокомментировал случившееся Петр Мартос, издавший в 1840 году первую книгу Шевченко, его поэтический сборник «Кобзарь». Карл Брюллов только пожал плечами и отказался предпринимать что-либо для своего бывшего ученика. Не заступился и Василий Жуковский. Даже Виссарион Белинский, кумир тогдашних российских демократов, осудил Кобзаря. «Наводил я справки о Шевченко и убедился окончательно, что вне религии вера есть никуда негодная вещь,— писал «неистовый Виссарион» Павлу Анненкову. — Вы помните, что верующий друг мой говорил мне, что он верит, что Шевченко человек достойный и прекрасный. Вера делает чудеса — творит людей из ослов и дубин, стало быть, она может и из Шевченко сделать, пожалуй, мученика свободы. Но здравый смысл в Шевченке должен видеть осла, дурака и пошлеца, а сверх того, горького пьяницу». Белинский не читал поэму «Сон», но предполагал, что этот пасквиль «должен быть возмутительно гадок». Знаменитый критик не ошибся. 

«Цариця небога,
Мов опеньок засушений,
Тонка, довгонога,
Та ще, на лихо, сердешне,
Хита головою.
Так оце-то та богиня!
Лишенько з тобою» и т.д.

Так высмеивал Шевченко женщину, благодаря которой получил свободу. Даже некоторые современные шевченковеды признают, что тут Тарас Григорьевич переусердствовал. Императрица была довольно красива и меньше всего похожа на «высохший опенок». Впрочем, не это сравнение являлось самым оскорбительным. Как известно, во время мятежа декабристов Александра Федоровна вместе с детьми едва не попала в руки мятежников, собиравшихся вырезать всю Царскую Семью. В результате перенесенного нервного потрясения Государыня заболела нервной болезнью — иногда у нее непроизвольно дергалась голова. Вот это увечье своей благодетельницы и поднял на смех Тарас Григорьевич. Кто-то из великих заметил, что смеяться над физическим уродством может только моральный урод. К этому замечанию прибавить нечего.
                Источник: Александр Каревин — киевский историк и филолог. Окончил исторический факультет Киевского университета им. Тараса Шевченко. Автор книги «Русь нерусская».

                ФЁДОР  ДОСТОЕВСКИЙ  И  ЕГО МУЗЫ

  Ф. Достоевский был мечтателем и романтикам. Впервые он влюбился в двадцатилетнем  возрасте. Через много лет  он   каким-то горьким юмором   так  описывает  свои первые чувства:
  "...А настоящую Амалию я тоже проглядел; она жила со мной под боком, тут же за ширмами... Мы прочли с ней вместе историю Клары Мовбрай {Героиня романа Вальтера Скотта "Сен-Ронанские воды".} и... расчувствовались так, что я теперь еще не могу вспомнить тех вечеров без нервного сотрясения. Она мне за то, что я читал и пересказывал ей романы, штопала старые чулки и крахмалила две манишки. Под конец, встречаясь со мной на нашей грязной лестнице, на которой всего больше было яичных скорлуп, она вдруг стала как-то странно краснеть - вдруг так и вспыхнет. И хорошенькая какая она была, добрая, кроткая, с затаенными мечтами и со сдавленными порывами, как и я. Я ничего не замечал; даже, может быть, замечал, но... мне приятно было читать Kabale und Liebe {"Коварство и любовь".} или повести Гофмана. И какие мы были тогда чистые, непорочные! Но Амалия вышла вдруг замуж за одно беднейшее существо в мире, человека лет сорока пяти, с шишкой на носу, жившего некоторое время у нас в углах, но получившего место и на другой же день предложившего Амалии руку и... непроходимую бедность...
   Помню, как я прощался с Амалией: я поцеловал ее хорошенькую ручку первый раз в жизни; она поцеловала меня в лоб и как-то странно усмехнулась, так странно, так странно, что эта улыбка всю жизнь царапала мне потом сердце... Зачем все это так мучительно напечатлелось в моих воспоминаниях!"
  Это, конечно, лирическая импровизация, не свободная, вероятно, и от художественных домыслов и все же в основном пережитая автором. Детали могли быть иными, но за ними чувствуется подлинная душевная жизнь молодого Достоевского, которая вскоре войдет со всем своим бытовым обрамлением в его ранние произведения.
АППОЛИНАРИЯ  ПРОКОПЬЕВНА  СУСЛОВА
К ней применимы все эпитеты — яркая, незабываемая, талантливая, пустая, надменная, скандальная… Может быть, именно за это «сопряжение несопряжимого» и любили Аполлинарию Суслову два русских гения — Федор Достоевский и Василий Розанов? Но такая любовь принесла им лишь страдания. Впрочем, и сама она от этих страстей ничего не выиграла, видимо, умела лишь разрушать, искусство созидать было не для нее.
Ослеплена гением
Её  отец, Прокофий Суслов, начал жизнь крепостным крестьянином графов Шереметевых, а затем выбился в купцы и фабриканты. Дочерям Апполинарии и Надежде он решил дать настоящее образование. Надежда стала первой русской женщиной-врачом, а Апполинария…
Сначала она училась в пансионе благородных девиц, потом семья Сусловых перебралась в Петербург, и здесь девушка стала посещать лекции в университете. Сразу попала в водоворот студенческого движения: политическая борьба, демонстрации. В 1861 году Апполинария Суслова впервые услышала Достоевского. Ему было сорок, ей двадцать один. Он — маститый писатель, его лекции имеют успех у молодежи.
Любопытен портрет Сусловой той поры в воспоминаниях дочери писателя — Любови Федоровны Достоевской: «Полина приехала из русской провинции, где у нее были богатые родственники, посылавшие ей достаточно денег для того, чтобы удобно жить в Петербурге.
Каждую осень она записывалась студенткой в университет, но никогда не занималась и не сдавала экзамены. Однако она усердно ходила на лекции, флиртовала со студентами, ходила к ним домой, мешая им работать, подстрекала их к выступлениям, заставляла подписывать протесты, принимала участие во всех политических манифестациях, шагала во главе студентов, неся красное знамя, пела Марсельезу, ругала казаков и вела себя вызывающе… Полина присутствовала на всех балах, всех литературных вечерах студенчества, танцевала с ними, аплодировала, разделяла все новые идеи, волновавшие молодежь… Она вертелась вокруг Достоевского и всячески угождала ему. Достоевский не замечал этого. Тогда она написала ему письмо с объяснением в любви.
Это письмо было найдено в бумагах отца, оно было простым, наивным и поэтичным. Можно было предположить, что писала его робкая молодая девушка, ослепленная гением великого писателя. Достоевский, растроганный, читал письмо Полины…»
Объективна ли была дочь писателя, судить не нам. Но то, что у Достоевского и молодой студентки завязался роман, известно доподлинно. Переписка. Тайные встречи. Литературная помощь. В семейном журнале братьев Достоевских «Время» появляется повесть Сусловой — слабая, претенциозная…
Их отношения можно было охарактеризовать как любовь-ненависть. От Апполинарии Федор Михайлович постоянно слышал упреки, требования развестись со «своей чахоточной женой». Потом Достоевский напишет: «Апполинария — больная эгоистка. Эгоизм и самолюбие в ней колоссальны. Она требует от людей всего, всех совершенств, не прощает ни единого несовершенства в уважении других хороших черт, сама же избавляет себя от самых малейших обязанностей к людям».
Крайние средства
После очередной ссоры вместо запланированной совместной поездки в Европу Суслова отправилась в Париж одна. Достоевский приехал во Францию чуть позже… Апполинария не ждала его. У нее появился некий господин из тех, кто нравился женщинам. Вот как вспоминает Любовь Федоровна Достоевская о дальнейшем развитии событий: «Весной Полина написала отцу из Парижа и сообщила о неудачном окончании ее романа. Французский возлюбленный обманул, но у нее не хватало сил покинуть его, и она заклинала отца приехать к ней в Париж. Так как Достоевский медлил с приездом, Полина грозилась покончить с собой — излюбленная угроза русских женщин.
Напуганный отец, наконец, поехал во Францию и сделал все возможное, чтобы образумить безутешную красавицу. Но так как Полина нашла Достоевского слишком холодным, то прибегла к крайним средствам. В один прекрасный день она явилась к моему отцу в 7 часов утра, разбудила его и, вытащив огромный нож, заявила, что ее возлюбленный — подлец, она хочет вонзить ему этот нож в глотку и сейчас направляется к нему, но сначала хотела еще раз увидеть моего отца…
Я не знаю, позволил ли Федор Михайлович себя одурачить этой вульгарной комедией, во всяком случае, он посоветовал Полине оставить свой нож в Париже и сопровождать его в Германию. Полина согласилась, это было именно то, чего она хотела».
«Я до сих пор ее люблю…»
После смерти первой жены Достоевский предложил Сусловой выйти за него, но она отказалась. Их отношения продолжали оставаться нервными, неясными, мучительными, прежде всего, для Федора Михайловича. Для Сусловой Достоевский был не великий писатель, а всего лишь поклонник, книг его она почти не читала, так что весь богатейший внутренний мир Федора Михайловича для нее словно и не существовал. И когда Достоевский написал Апполинарии в одном из писем: «О, милая, я не к дешевому необходимому счастью приглашаю тебя…», для нее это были лишь слова, скользнувшие мимо ушей.
А услышала те слова молодая стенографистка Анна Сниткина: она была согласна на любое приглашение, к любому счастью — лишь бы с Достоевским. Сниткина готова была раствориться в нем, пожертвовать себя ему. А Апполинария жаждала отнюдь не покорного служения гению, но личной свободы…
После окончания романа с Достоевским Суслова сожгла многие компрометирующие ее бумаги, в том числе и письма к ней писателя. Тайны их бурных и необычных отношений так и канули в историю, оставив исследователям только догадки и предположения.
Ну а критики не раз находили черты Сусловой в некоторых образах великого классика — Полины («Игрок»), Настасьи Филипповны («Идиот»), Катерины и Грушеньки («Братья Карамазовы»). Уже расставшись с Апполинарией, Достоевский напишет: «Я люблю ее до сих пор, очень люблю, но уже не хотел бы любить ее».
«Вы насмехались надо мной…»
Когда Василий Розанов познакомился с Сусловой, он был еще гимназистом, ей — далеко за тридцать. Розанов знал, что Апполинария была любовницей самого Достоевского, и для него, отчаянного поклонника великого писателя, одного этого уже было достаточно, чтобы проявить к ней интерес. В дневнике Розанова есть короткая запись: «Знакомство с Апполинарией Прокофьевной Сусловой. Любовь к ней. Суслова меня любит, и я ее очень люблю. Это самая замечательная из встречавшихся мне женщин…» 11 ноября 1880 года Розанов получил свидетельство: «От ректора Императорского Московского Университета студенту 3-го курса историко-филологического факультета Василию Розанову в том, что к вступлению его в законный брак со стороны университета препятствий нет». Невесте — 40 лет, жениху — 24.
Может, благодаря Сусловой Розанов и стал знаменитым Розановым, одним из самых оригинальных и парадоксальных русских мыслителей. Но из-за разницы в возрасте и взбалмошного характера Апполинарии их семейная жизнь постепенно становилась кошмаром. Она не только пилила своего молодого мужа, но и устраивала ему дикие сцены ревности с «публичным мордобитием». И все это шло параллельно с ее собственными «вольностями», флиртом и интрижками с молодыми друзьями мужа. Розанов, безусловно, страдал от выходок своей жены.
Как утверждает в своих воспоминаниях дочь Розанова, Татьяна, «Суслова насмехалась над ним, говоря, что он пишет какие-то глупые книги, очень оскорбляла, а в конце концов бросила его. Это был большой скандал в маленьком провинциальном городе».
Суслова дважды уходила от Розанова. Как ни странно, он все ей прощал и просил вернуться обратно. В одном из писем 1890 года Розанов писал Сусловой: «…Вы рядились в шелковые платья и разбрасывали подарки направо и налево, чтобы создать себе репутацию богатой женщины, не понимая, что этой репутацией Вы гнули меня к земле. Все видели разницу наших возрастов, и всем Вы жаловались, что я подлый развратник, что же могли они думать иное, кроме того, что я женился на деньгах, и мысль эту я нес все 7 лет молча… Вы меня позорили ругательством и унижением, со всякими встречными и поперечными толковали, что я занят идиотским трудом».
Но, с другой стороны, не желал ли он сам видеть в ней одну из любимых своих героинь Достоевского? В таком случае кто из этих героинь устраивал ему дикие сцены, унижал, изменял, тиранил? Они у Достоевского все как на подбор… Розанов держался недолго. Ему посчастливилось повстречать другую женщину, свою будущую жену Варвару Дмитриевну.
Целых 20 лет Апполинария не давала Розанову развода, обрекая новую семью на дополнительные трудности и страдания. И страдала сама. Умерла Суслова в 1918 году в возрасте 78 лет. Через год скончался и Розанов. Незадолго до смерти он вспомнил об Апполинарии: «С ней было трудно, но ее было невозможно забыть».
Многие историки пишут, что этой женщиной была прожита пустая и бездарная жизнь, что она не оставила после себя ни доброй памяти, ни детей. И это чистая правда. Но есть и другая правда: эту странную женщину любили два гения земли Русской — Достоевский и Розанов.

Источники:  Оригинал записи и комментарии на LiveInternet.ru
                igorinna.livejournal.com›244326.html

МАРИЯ ДМИТРИЕВНА  ДОСТОЕВСКАЯ

Ф.Достоевский был  постоянным посетителем заседаний кружка М. В.  Петрашевского, активного пропагандиста идей утопического социализма.
Царь Николай 1 с тревогой следил за деятельностью кружка Петрашевского. И в ночь с 22 на 23 апреля 1849 года большинство петрашевцев, в том числе и Достоевский, были арестованы. Девять месяцев продолжалось следствие, и все это время писатель находился в одиночной камере Алексеевского равелина. Следственная комиссия признала его "одним из важнейших преступников", а военный суд приговорил, в числе других, к расстрелу.
22 декабря 1849 года на Семеновской площади в Петербурге над осужденными петрашевцами был совершен обряд подготовки смертной казни, но в последнюю минуту им сообщили окончательный приговор, согласно которому Достоевский был осужден на четыре года каторги и вечную солдатчину.
Писатель отбывал наказание сначала в Омской каторжной тюрьме, в которой просидел четыре года. В январе 1854 года истек - срок каторги и на основании "высочайшей воли" Достоевский был зачислен рядовым в 7-й Сибирский линейный батальон, квартировавший в Семипалатинске. Ранней весной 1854 года в обозных санях он отправился к месту своей службы.
В Семипалатинске писатель вел уединенный образ жизни. Но мало-помалу, узнав, что Достоевский - человек образованный, его стали приглашать в некоторые дома в качестве репетитора. Круг знакомых Федора Михайловича значительно расширился после того, как командир батальона Беликов пригласил однажды писателя к себе домой. С этих пор Достоевский стал частым его гостем и нередко оставался даже обедать.
В доме Беликова состоялось знакомство Достоевского с Марией Дмитриевной Исаевой - женщиной, сыгравшей огромную роль в судьбе и творчестве писателя.
Мария Дмитриевна - астраханская уроженка, происходившая из обеспеченной полуфранцузской семьи (ее отец был сыном французского эмигранта). Она получила хорошее по тому времени воспитание. В год знакомства с Достоевским ей было 28 или 29 лет (она родилась в 1825 или 1826 году). Вот как пишет об Исаевой друг Достоевского барон Александр Егорович Врангель: "Довольно красивая блондинка среднего роста, очень худощавая, натура страстная и экзальтированная, она была начитана, довольно образованна, любознательна и необыкновенно жива и впечатлительна". На щеках играл нездоровый румянец. Вид у нее был хрупкий и болезненный, и этим она порою напоминала Достоевскому его мать. Нежность ее лица, физическая слабость и какая-то душевная беззащитность вызывали в нем желание помочь ей, оберегать ее, как ребенка. Мария Дмитриевна сразу очаровала его. На свою жизнь Исаева не жаловалась, но Достоевский понимал, как тяжело приходится молодой женщине. Муж ее в свое время служил чиновником в одном из казенных учреждений Семипалатинска, но не сумел ужиться с начальством, и вынужден был выйти в отставку, ко времени знакомства с Достоевским он уже несколько месяцев был без работы и сильно пил. Состояния Исаевы не имели, а кое-какие сбережения таяли, и нужда стучала в дверь их дома.
Впервые за много лет Достоевский не чувствовал себя одиноким. Теперь почти все свободное время писатель проводил у Исаевых. Все в Марии Дмитриевне нравилось ему, все привлекало: ее необычайная впечатлительность, и ее резкие порывистые движения, и манера говорить. Она казалась ему совершенством. Спустя некоторое время Достоевский писал брату о своей возлюбленной: "Эта дама еще молодая... хорошенькая, очень образованная, очень умная, добра, мила, грациозна, с превосходным, великодушным сердцем... Что за счастливые вечера проводил я в ее обществе! Я редко встречал такую женщину".
Знаки внимания, которые Достоевский оказывал семье Исаевых, смущали Марию Дмитриевну. Она чувствовала, что поступками Федора Михайловича руководят чувства гораздо большие, нежели простое дружеское участие. Но дружба с Достоевским была для Исаевой большой нравственной поддержкой. В конце мая 1855 года семейство А. И. Исаева переезжает из Семипалатинска в город Кузнецк Томской губернии, где Исаев получил должность заседателя по корчемной части (т. е. по управлению трактирами).
С этого момента все помыслы писателя прикованы к Кузнецку. Там живет Мария Дмитриевна Исаева, которую он горячо любит. Между ними началась переписка. Продолжалась она около двух лет. К сожалению, из всей этой обширной переписки сохранилось лишь одно, первое письмо Достоевского к Исаевой. Но эта женщина была столь огромным событием в жизни Достоевского, так поглощала его мысли, так влияла на все, что он делал в 1855-1856 гг., что упоминания о ней и о Кузнецке не сходили со страниц его писем к другим людям. И из этих писем, счастливо дошедших до нас, выстраивается история кузнецкой любви Достоевского, составляется трагический "кузнецкий венец". В августе 1855 года Достоевский получает от Марии Дмитриевны извещение о смерти мужа. Овдовевшая женщина сообщила, что ее сын обезумел от слез и отчаяния и сама она измучена бессонницей. Она рассказывала, что похоронила мужа на чужие деньги, что у нее ничего не осталось, кроме долгов, что кто-то прислал ей три рубля. "Нужда руку толкала принять - приняла... подаяние". Федор Михайлович, извещенный о смерти Исаева, немедленно выслал Марии Дмитриевне значительную сумму денег, которую, говорят, сам достал с трудом. Тогда он начал хлопотать о приеме ее старшего сына в учебное заведение на казенный счет. Много помогала Исаевой жена местного исправника, богача и хлебосола Анна Николаевна Катанаева. Она ценила в Марии Дмитриевне ее воспитанность, ум и высокую образованность.
Узнав о том, что теперь, после смерти мужа, Исаева свободна, Достоевский, по-видимому, отправил в Кузнецк письмо, в котором просил ее руки. Но их браку препятствовали полная материальная необеспеченность обоих и бесправное положение Федора Михайловича. А впоследствии возникло новое обстоятельство, совсем лишившее Достоевского покоя.
В письмах Марии Дмитриевны, ранее нежных и ровных, он вдруг заметил сдержанность, и даже некоторый холодок. Сомнения разрешились очень скоро. В одном из писем Исаева спрашивала, как ей поступить и что ответить человеку, который сделал ей предложение. Этим человеком был учитель рисования Николай Борисович Вергунов. Сам он родом из Томска, но не так давно был переведен в Кузнецкое уездное училище. Довольно приятной наружности, молодой, он произвел на Марию Дмитриевну впечатление. Она довольно благосклонно принимала его ухаживания, хотя ответа на его предложение выйти за него замуж пока не дала.
Весть о предполагаемом замужестве Исаевой заставила Достоевского лихорадочно искать выход. Ему захотелось выяснить ее действительное намерение, захотелось взглянуть и познакомиться с избранником Марии Дмитриевны. И вот, поставив на карту буквально все, он решает съездить в Кузнецк. В июне 1856 года, отправившись по служебным делам в Барнаул, Достоевский на обратном пути меняет маршрут и, никого не предупредив, едет в Кузнецк. ("Я готов под суд идти, только бы с ней видеться"). Кузнецк не вызвал у Достоевского особого интереса. Он в то время мало чем отличался от уездных городишек, затерявшихся среди бескрайних российских просторов. Те же маленькие приземистые деревянные домишки, высокие заборы, за которыми, гремя цепями, бегали огромные псы, и, наконец, та же до одурения однообразная жизнь. Здесь было еще более тоскливо, чем в Семипалатинске. Два дня пребывания в Кузнецке пролетели, как во сне. С тяжелым сердцем покидал Достоевский этот город. И хотя Мария Дмитриевна была с ним по-прежнему нежна, говорила, что никто не разлучит их, но он знал, что пройдет несколько дней и всё может измениться.
Так и случилось. Едва Достоевский вернулся в Семипалатинск,- как одно за другим получил несколько писем, в которых Исаева написала, что она, наверное, выйдет замуж за Вергунова. Надежд больше не было. Единственное, о чем мечтал теперь Федор Михайлович, - это о счастье любимой. Совершенно "по - достоевски" он хлопочет о предоставлении Вергунову более выгодного места. В этих хлопотах нет никакой непоследовательности. Раз Достоевскому на Исаевой жениться нельзя - производства в офицеры нет и денег тоже, - значит, Исаевой ничего не остается, как выйти замуж за Вергунова, а Достоевскому спасти ее через помощь, оказанную Вергунову.
30 октября 1856 года, после долгих и настойчивых хлопот, писатель наконец получил приказ о производстве его в прапорщики. Мария Дмитриевна сердечно поздравила его с этим событием, но ничего определенного не отвечала. И писатель решает снова побывать в Кузнецке с тем, чтобы окончательно выяснить ее намерения. В конце ноября 1856 года Федор Михайлович получает недельный отпуск и едет к любимой. Исаева в то время квартировала в небольшом домике у портного Дмитриева. Этот дом находился на улице, которая в то время называлась "Улица Большая". Впоследствии она получила название Полицейской, а в 1901 году переименована в улицу Достоевского.
Целых пять дней он прожил в Кузнецке. Все было решено. Достоевский получил согласие на брак и, окрыленный, возвратился в Семипалатинск. Спустя несколько дней после возвращения он восторженно писал Врангелю: "Если не помешает одно обстоятельство, то я до масленицы женюсь - Вы знаете на ком. Никто, кроме этой женщины, не составит моего счастья...".
Итак, брак был решен. Но требовались издержки, а между тем, средства как жениха, так и невесты были крайне ограничены. Тут опять на помощь явилась А. Н. Катанаева. Она упросила   влюблённых  все труды и хлопоты по устройству свадьбы предоставить ей.
Время, когда решалась судьба брака с Марией Дмитриевной Исаевой, Достоевский назвал "самым критическим моментом всей жизни".
В  конце января 1857 года он в третий раз выезжает в Кузнецк для устройства своей свадьбы. Весть о том, что на Исаевой женится какой-то приезжий офицер-писатель и что свадьбу эту устраивает Катанаева, быстро облетела весь город. 6 февраля 1857 года в день, назначенный для бракосочетания,  местная  церковь была полна народу. (Церковь сгорела в 1919 году).
Благодаря участию Катанаевой, свадьба вышла весьма пышная. Вот что рассказывала о венчании дочь чиновника Т. М. Темезова, которая присутствовала в церкви: "За народом едва можно было протолкаться вперед... Конечно, присутствовало в церкви все лучшее кузнецкое общество. Достоевский был в веселом расположении духа, шутил, смеялся. Это довольно интересный факт. Как известно, Достоевский отличался характером необщительным, даже мрачным. Очевидно, здесь, в Кузнецке, под влиянием близости любимого существа, вдали от служебных обязанностей, Федор Михайлович чувствовал себя, если не вполне счастливым, то удовлетворенным более или менее. Когда устраивались карты, Федор Михайлович не отказывался принимать участия, случалось ему, как другим, выигрывать или проигрывать.
Нередко видели Достоевского в его военном плаще, гуляющим по улицам города вместе с Марией Дмитриевной. Посещал он часто венчавшего его священника Евгения Тюменцева, которому после прислал в подарок свою автобиографию.
В метрической книге Одигитриевской церкви под  N 17 появилась запись: "Повенчаны: служащий в Сибирском линейном батальоне N 7, прапорщик Федор Михайлович Достоевский, православного вероисповедания, первым браком, 34 лет. Невеста его: вдова Мария Дмитриевна, жена умершего заседателя по корчемной части, колледжского секретаря Александра Исаева, православного вероисповедания, вторым браком".
Факт о том, что соперник Достоевского Н. Вергунов был поручителем (шафером) со стороны жениха, породил версию о безмолвной драме, разыгравшейся в кузнецком любовном треугольнике. Исследователи творчества великого писателя доказывали по косвенным источникам, что в кузнецкой церкви Достоевский пережил мучительные минуты: он ожидал или бегства невесты из-под венца, или непоправимого поступка Вергунова (увезет ее, погубит).
После венчания и свадьбы Достоевский и Исаева провели в Кузнецке чуть больше недели. Перед самым их отъездом на могилу Исаева была положена чугунная плита, изготовленная по распоряжению Марии Дмитриевны.
В середине февраля 1857 года супруги навсегда расстались с Кузнецком. В целом пребывание Достоевского в этом городе было недолгим: за три приезда он провел здесь 22 дня. Брак их был несчастливым.
В 1864 году М. Д. Исаева умерла в Москве от туберкулеза. Но она не ушла из жизни бесследно: основа ее характера, сложного и противоречивого, угадывается в некоторых женских образах, выведенных Достоевским. Отголоски кузнецких событий прослеживаются в романах "Униженные и оскорбленные", "Преступление и наказание", "Идиот".
Источник:   kuzbass.ru›nkz/dost.html

     АННА  ГРИГОРЬЕВНА  СНИТКИНА

   В 1845 году Достоевский нанимает себе в помощники стенографисткой девятнадцатилетнюю Анну Григорьевну Сниткину. Она оказалась ему настоящим подарком, так как в отличии от неуравновешенного, вспыльчивого Достоевского, Анна Григорьевна была спокойной, милой, доброй. Достоевский делает предложение Сниткиной и к его радости она дает согласие. Впервые в жизни Достоевский чувствует себя спокойно и счастливо.

Анна Достоевская родилась 12 сентября (30 августа по старому стилю) 1846 года, в Санкт-Петербурге, в семье мелкого чиновника Григория Ивановича Сниткина. С детства зачитывалась произведениями Достоевского, была слушательницей стенографических курсов.
С 4 октября 1866 года, в качестве стенографистки-переписчицы, участвовала в подготовке к печати романа «Игрок» Ф. М. Достоевского.
15 февраля 1867 года Анна Григорьевна стала женой писателя, а через два месяца Достоевские уехали за границу, где оставались на протяжении более четырёх лет (до июля 1871 года). По пути в Германию супруги остановились на несколько дней в Вильне.
Отправившись на юг, в Швейцарию, Достоевские заехали в Баден, где Фёдор Михайлович выиграл на рулетке 4000 франков, но не мог остановиться и затем проиграл всё, что с ним было, включая своё платье и вещи жены. Почти год они жили в  самой страшной нужде Женеве, где писатель отчаянно работал.
6 марта (22 февраля по ст.ст.) 1868 года у них родилась первая дочь Софья; но 24 мая (12 мая по ст. ст.) 1868 года в возрасте трёх месяцев ребёнок умер, к большому отчаянию родителей. В 1869 году в Дрездене у Достоевских родилась дочь Любовь (умерла в 1926).
По возвращении супругов в Петербург у них родились сыновья Фёдор (16 июля 1871 — 1922) и Алексей (10 августа 1875 — 16 мая 1878). Начался самый светлый период в жизни романиста, в горячо любимой семье, с доброй и умной женой, которая взяла в свои руки все экономические вопросы его деятельности (денежные и издательские дела) и скоро освободила мужа от долгов. С 1871 года Достоевский навсегда бросил рулетку.

    Молоденькая Анна Григорьевна должна была пройти через многое: исступленные, безумные припадки ревности, рождение и смерть детей, страшные приступы эпилепсии, убийственную страсть к рулетке. Она сумела вылечить его. Жена горячо любила Достоевского как мужчину и человека смешанной любовью жены и любовницы, матери и дочери. А он любил ее и по-отцовски, и как девочку, молоденькую и невинную. Смешение всех элементов придавало его объятиям некий налет греховности. Может быть, именно поэтому Федор Михайлович никогда более не посмотрел ни на одну женщину и никогда не изменял Анне Григорьевне даже в мыслях.

    Вторая жена Достоевского спасла его от пучины разврата, она была для него ангелом-спасителем. Под её влиянием писатель преобразился. Ему было 45 лет, а ей – 20, но семейная жизнь их удалась. Анна писала: ” Я готова провести остаток своей жизни, стоя пред ним на коленях”. Они были идеальной парой. Он, реализовав, наконец, все свои сексуальные фантазии и желания, излечился не только от комплексов уродца и грешника, но и от эпилепсии, терзавшей его много лет. Из письма Достоевского своей жене: ”Каждую ночь ты мне снишься… Целую тебя всю, ручки, ножки обнимаю… Себя береги, для меня береги, слышишь, Анька, для одного меня… Целую тебя поминутно в мечтах моих всю, поминутно взасос. Особенно люблю то, про что сказано: “И предметом сим прелестным – восхищен и упоен он”. Этот предмет целую поминутно во всех видах и намерен целовать всю жизнь”. Более того, при ее поддержке и помощи смог написать лучшие свои произведения. Она рядом с ним смогла испытать яркое, насыщенное и подлинное счастье жены, любовницы, матери.

Анна Григорьевна обустроила жизнь писателя и вела дела с издателями и типографиями, сама издавала его сочинения. Ей посвящён последний роман писателя «Братья Карамазовы».
В год смерти Достоевского в 1881 году, Анне Григорьевне исполнилось 35 лет. Вторично замуж она не выходила. После смерти писателя собирала его рукописи, письма, документы, фотографии. Организовала в 1906 году комнату, посвящённую Фёдору Михайловичу, в Историческом музее в Москве. С 1929 года её коллекция перешла в музей-квартиру Ф. М. Достоевского в Москве.
Анна Григорьевна составила и издала в 1906 году «Библиографический указатель сочинений и произведений искусств, относящихся к жизни и деятельности Ф. М. Достоевского» и каталог «Музей памяти Ф. М. Достоевского в императорском Российском историческом музее имени Александра III в Москве, 1846—1903». Её книги «Дневник А. Г. Достоевской 1867 год» (опубликована в 1923 году) и «Воспоминания А. Г. Достоевской» (опубликована в 1925 году) являются важным источником для биографии писателя.
Анна Достоевская весьма успешно занималась изданием и распространением книг мужа, став одной из первых российских женщин своего времени в сфере предпринимательства. При этом она провела исследование рынка и вникала в детали книгоиздательства и книжной торговли.
Анна является одной из первых известных женщин России, увлекавшихся филателией. Начало её коллекции было положено в 1867 году, в Дрездене. Поводом для этого послужил спор между Анной Григорьевной и Фёдором Михайловичем о женском характере. Писатель однажды во время прогулки высказал сомнение в способности женщины к долгому и упорному напряжению сил для достижения цели:
«Очень меня возмущало в моём муже то, что он отвергал в женщинах моего поколения какую-либо выдержку характера, какое-нибудь упорное и продолжительное стремление к достижению намеченной цели. Этот спор меня почему-то раззадорил, и я объявила мужу, что на своём личном примере докажу ему, что женщина годами может преследовать привлекшую её внимание идею. А так как в настоящую минуту никакой большой задачи я пред собой не вижу, то начну хоть с занятия, только что тобою указанного, и с сегодняшнего дня стану собирать марки.
Сказано — сделано. Я затащила Фёдора Михайловича в первый попавшийся магазин письменных принадлежностей и купила («на свои деньги») дешёвенький альбом для наклеивания марок. Дома я тотчас слепила марки с полученных трёх-четырех писем из России и тем положила начало коллекции. Наша хозяйка, узнав о моем намерении, порылась между письмами и дала мне несколько старинных Турн-Таксис и Саксонского Королевства. Так началось мое собирание почтовых марок, и оно продолжается уже сорок девять лет… От времени до времени я хвалилась перед мужем количеством прибавлявшихся марок, и он иногда посмеивался над этой моей слабостью».  (Из книги «Воспоминания А. Г. Достоевской»).
Свою коллекцию почтовых марок Анна Григорьевна пополняла всю жизнь. Как она отмечала в своих «Воспоминаниях», она не купила ни одной марки за деньги, а лишь использовала те, что были сняты ей с писем или подарены. К сожалению, дальнейшая судьба этой коллекции не известна
Анна Григорьевна Достоевская скончалась 9 июня 1918, в Ялте, в голодном военном 1918 году. Через 50 лет, в 1968 году, её прах был перенесён в Александро-Невскую лавру и захоронен рядом с могилой мужа.
Литература:
Гроссман Л. П. А. Г. Достоевская и её «Воспоминания» / Воспоминания А. Г. Достоевской. — М.—Л., 1925.
Достоевский А. Ф. Анна Достоевская // Женщины мира. — 1963. — № 10.
Достоевский, Федор Михайлович // Энциклопедический словарь


                МУЗЫ АЛЕКСЕЯ  ТОЛСТОГО

Любящий семьянин, Толстой четырежды был женат; одна из его жен, Н. В. Крандиевская, и ее сестра отчасти послужили прототипами героинь «Хождения по мукам».  Алексей Николаевич  был очень любвеобильным мужчиной и о  количестве его любовниц можно только догадываться.
ЮЛИЯ  РОЖАНСКАЯ
Алексей Николаевич Толстой был не только известным писателем — автором романов «Петр I» и «Хождение по мукам», графом и академиком, но и очень любвеобильным мужчиной. Только официальных жен у него было четыре. С тремя из них он сохранил прекрасные отношения. И только первая супруга Юлия Рожанская, прожившая с ним с 1901 по 1907 год,  полностью  вычеркнута из его личной и творческой биографии. Причем им самим.
До последнего времени о жизни Ю. Рожанской  после развода с писателем  было почти ничего не известно.. Неизвестен им был и тот факт, что последние годы жизни Рожанская прожила в Риге и похоронена на Покровском кладбище.
Биографию Юлии Смоленковой (урожденной Рожанской) в  посттолстовский период пришлось собирать буквально по крупицам. Помогла восстановить историю рижанка Нина Владимировна Царева, которая живет сейчас в бывшей рижской квартире Юлии Васильевны на улице Матиса.
Юлия, дочь самарского врача Василия Михайловича Рожанского, была на 2,5 года старше  Алексея Толстого.
Из писем Толстого матери можно предположить, что платонические отношения у Алеши с Юлей продлились недолго. Граф с юных лет отличался пылкостью натуры, легко увлекался и быстро очаровывал дам.
Роман развивался стремительно. Однако Алексей и Юля были совершенно разными людьми — как по характеру, так и по интересам и воспитанию. Родители Толстого с самого детства поощряли его стремление к писательству. В свои 17 лет Алексей уже изучил работы английского философа Джона Стюарта Милля «Подчиненность женщины», любил Тургенева, Лермонтова, Гоголя, вдумчиво читал Белинского. Юлия же была обыкновенной уездной барышней и считалась красавицей.
После окончания реального училища Алексей целое лето проводит с Юлией на даче у ее родителей в селе Хволынь Саратовской губернии. И хотя венчание состоялось 3 июня 1902 года в церкви села Тургенево Самарской губернии, биографы считают срок жизни супругов с 1901 по 1907 год.
Алексей Толстой решил стать инженером и подал документы сразу в несколько вузов. Поступив в Петербургский технологический институт, он вернулся в Самару за Юлией. В столице юная жена стала слушательницей женских медицинских курсов. Жили они в разных местах, но ему ничего не стоило преодолеть пешком расстояние в девять километров, чтобы вместе провести выходные и праздники. Матери он пишет в это время:
«Дорогие папа и мама. Ваше письмо заставило меня задуматься. Для кого я живу? Бывает два рода людей. Одни живут для себя, другие — для других… Буду говорить откровенно. Сперва были вы (ты и папа) потом постепенно перешло все на Юлю. Да, я могу сказать, что она стала для меня всем, она есть цель в жизни, для нее я работаю и живу... Перед Юлей я весь как на ладони с моими горестями и радостями, с ней я готов рука об руку идти навстречу будущему…».
Эту историю своей первой любви он описал в повести «Жизнь», а Юлия стала прототипом героини повести Гали. Их сын Юрий появился на свет 13 января 1903 года (умер малолетним). Папе только что исполнилось 20 лет, маме — 22. Оба были студентами, а Алексей, кроме занятий и экзаменов, много времени посвящал литературе — писал очерки и стихи, ходил на литературные вечера и спектакли. Юлию, которая сидела дома с ребенком, далеко не радовали частые отлучки молодого мужа. Они принимают нелегкое решение отвезти младенца в Самару и поручить его заботам Юлиных родителей.
Вскоре стало ясно, что семейной идиллии не получилось. Различие взглядов сводило на нет былое страстное увлечение друг другом. Своими интересами молодой Толстой очень дорожил и не хотел ими жертвовать даже ради жены и ребенка.
В середине 1905 года Алексей вместе с Юлией провели два скучных месяца в доме Рожанских в Казани. Через несколько месяцев Толстой принимает решение уехать в Дрезден без жены. Там он рассчитывает продолжить учебу в Королевской Саксонской высшей технологической школе.
Меньше чем через месяц Толстой вернулся в Петербург один: семейная жизнь рухнула. Юлия тяжело переживала разрыв.
Расставшись с первым мужем, Юлия Васильевна вышла замуж за довольно богатого петербургского купца Смоленкова, который был старше ее на 16 лет.   Сын Смоленкова  Николай   был   на девять лет  младше своей новой матери.
Много лет спустя, уже в Риге, мать Нины Царевой спросила Николая Ивановича Смоленкова, почему у Юлии Рожанской не сложилась жизнь с Алексеем Толстым. «Они не совпадали по характеру. Общительный Алексей Толстой, любящий богемную суету, и спокойная, уравновешенная домоседка Юлия Васильевна. Она никогда не выходила из себя. Помню, как она спокойно, не повышая голоса, делала замечание служанке».
Больше никаких подробностей о жизни Смоленковых в Петербурге неизвестно. В Ригу они приехали в 1919 году. Купцу Ивану Смоленкову исполнилось 55 лет, Юлии Васильевне — 39 и пасынку — 29 с хвостиком. Об этом есть запись в домовой книге за 1922 год. Очевидно, как и многие тогда, семья богатого купца бежала от большевиков.
Поначалу семья поселилась в небольшой квартирке на улице Валмиерас, но менее чем через год переехала в трехкомнатную квартиру в доме № 32 на улице Матиса. В домовой книге в графе «Род занятий» указывается, что Иван Смоленков был в это время владельцем магазина скобяных товаров, жена записана как совладелица, а сын Николай — конторщиком.
В конце 1922 года Рига запестрела афишами о приезде из Берлина графа Алексея Толстого. В Театре русской драмы им был восстановлен спектакль «Касатка» по собственной пьесе. Самому Толстому, думается, и в голову не приходило то, что в Риге живет его первая жена; ее судьба известного уже писателя не интересовала. А вот для Юлии Васильевны это событие вряд ли прошло не замеченным. Не исключено, что она купила билет в Русскую драму, тем более что она могла увидеть бывшего мужа на сцене: Толстой сам играл роль Мозжухина. Впрочем, об этом мы можем лишь догадываться, сопоставляя известные факты.
Похоже, к 1928 году владелец магазина Иван Смоленков разорился. В домовой книге он числится рабочим, а жена — домохозяйкой. К этому времени его сын Николай, бросив насиженное гнездо, почему-то переезжает в Эстонию, где у Смоленковых под Тарту были родственники — не исключено, что кто-то из других детей бывшего купца.
А через год, в феврале 1929 года, купец Смоленков умирает. Сын с вдовой хоронят его на Покровском кладбище. На могиле установлен довольно дорогой крест из черного гранита, заказанный у известного тогда гранитных дел мастера Фольца. Надпись гласит: «Иван Степанович Смоленков, С.-Петербургский купец», — что свидетельствует о том, что ни титула, ни богатства он в Латвии не обрел. Николай, похоронив отца, некоторое время живет в Риге, а затем вместе с Юлией Васильевной уезжает в Эстонию.
Уже в середине пятидесятых Николай Смоленков принимает сан священника. Его крестная Нина Царева спросила, почему он так и не женился. Последовал ответ: «Потому что я всю жизнь любил замужнюю женщину». У Нины Владимировны осталась уверенность в том, что он имел в виду Юлию Васильевну.
Юлия Васильевна Смоленкова, урожденная Рожанская, скончалась в 1943 году. Ее похоронили в одной могиле с мужем.

СОФЬЯ  ДЫМШИЦ

17 мая 1905 года на философский факультет Бернского университета записалась студентка Сара Дымшиц, уроженка Санкт-Петербурга, которая до того на протяжении полутора лет уже занималась в том же университете на медицинском факультете. Это была особа, позднее известная в истории русской культуры под именем Софьи Исааковны Дымшиц-Толстой (1884-1963), второй жены писателя Алексея Николаевича Толстого.
Софья Дымшиц родилась в Петербурге в состоятельной еврейской семье 23 апреля 1884 года.  После окончания женской гимназии, имея от роду 18 лет, она уехала учиться в Швейцарию и приступила к занятиям на медицинском факультете Бернского университета 28 октября 1903 года, с началом зимнего семестра.
Осенью 1905 года   Сара Дымшиц  вышла замуж за  студента  философского факультета Исаака Розенфельда.
По окончании зимнего семестра 1905/1906 года Исаак, работавший над своей диссертацией, должен был на один семестр уехать в Страсбург. 6 апреля 1906 года вместе со своей супругой он покинул Берн и выехал, как было записано в соответствующих документах, в Страсбург.  Осенью Исаак снова вернулся в Берн, где продолжил свои занятия на философском факультете, однако его супруга вместе с ним не приехала и в декабре 1906 года была исключена из списка студентов Бернского университета (по причине отсутствия на лекциях или неуплаты за учебу). 
К этому времени Софья Дымшиц уже навсегда оставила мысли о получении университетского образования и о возможности дальнейшей совместной жизни с Исааком Розенфельдом. По всей видимости, весной 1906 года она не поехала с мужем в Страсбург, а направилась в Дрезден, где жил  ее брат Лев Дымшиц, исключенный за участие в студенческих беспорядках из Рижского политехнического института. В конце февраля 1906 года в Дрезден приехал начинающий литератор граф Алексей Николаевич Толстой.  Старинный друг Толстого Саша Чумаков ввел молодого графа в круг русских эмигрантов, главным образом студентов, исключенных из различных высших учебных заведений России. В Дрездене Толстой познакомился и со Львом Дымшицем.
Перебравшись в Дрезден, Софья Дымшиц поселилась в пригородном районе под названием "Белый олень". "Брат часто навещал меня, - писала она позднее в своих воспоминаниях, - приезжая со своими товарищами, среди которых был и Алексей Николаевич Толстой". 
О браке с Розенфельдом в тех же воспоминаниях она писала очень коротко: "Я в это время жила и училась в Берне, где была студенткой университета. В этом же университете обучался и человек, считавшийся по документам моим мужем. Брак наш был странный, я бы сказала "придуманный".  Человека этого я не любила и не сумела его полюбить. Вскоре я тайно, без всякого предупреждения, покинула его и поехала в Дрезден, к брату". 
Алексей Толстой в это время был женат на Юлии Рожанской, и у него был маленький ребенок. Первый брак для будущего писателя также не был знаковым событием. Позднее в своей краткой автобиографии Толстой писал: "Я рано женился - девятнадцати лет, - на студентке-медичке, и мы прожили вместе обычной студенческой рабочей жизнью до конца 1906 года". Увлечение обремененного семейными узами Толстого сестрой обеспокоило Льва Дымшица, и он настоял на том, чтобы Софья уехала из Дрездена в Петербург к родителям.
До 1909 года Исаак Розенфельд оставался в Берне, продолжая обучение на философском факультете. Возвратившись в 1906 году в Россию, Софья Дымшиц решила посвятить себя искусству и, имея целью поступление в Академию художеств, начала занятия в петербургской школе художника С. С. Егорнова, которую посещала зимой 1906/1907 годов. Толстой также вернулся в Петербург и восстановился в Технологическом институте. Вскоре он нашел там Софью и также начал посещать школу Егорнова. Отношения молодых людей продолжали углубляться. Девушка оказывала на молодого литератора сильное влияние. В 1913 году он писал: "В 1907 году я встретился с моей теперешней женой и почувствовал, что об руку с ней можно выйти из потемок. Было страшное неудовлетворение семьей, школой и уже умирающими интересами партий. Я начал много читать и писать стихи. Я был уверен в одном, что есть любовь. Теперь я уверен, что в любви рождаются вторично. Любовь есть начало человеческого пути".
С июля 1907 года Дымшиц и Толстой стали жить вместе (в 1910 году Толстой получил развод, однако Исаак Розенфельд не давал развода Софье). Лето и начало осени 1907 года молодая чета провела на даче на Карельском перешейке в местечке Келломяки. Их единственным гостем в это время был Корней Иванович Чуковский, живший неподалеку в местечке Куоккала.
Вернувшись осенью в Петербург, Толстой и Дымшиц сняли квартиру. Как пишет в своих воспоминаниях С. Дымшиц, поменяв несколько квартир, молодые, наконец, сняли комнату в квартире художницы Елизаветы Николаевны Званцевой на Таврической улице в доме № 25, в котором помещалась ее известная школа живописи.  К этому времени Толстой и Дымшиц уже передумали поступать в Академию художеств, их теперь больше привлекали работы художников объединения "Мир искусства", поэтому для своих дальнейших занятий они выбрали школу Званцевой.
"Придя в школу со своими этюдами и рисунками, - вспоминала С. Дымшиц, - мы попали к Баксту, который очень несправедливо отнесся к работам Алексея Николаевича, талантливым и своеобразным. "Из вас, - сказал Бакст Толстому, - кроме ремесленника, ничего не получится. Художником вы не будете. Занимайтесь лучше литературой. А Софья Исааковна пусть учится живописи". Алексея Николаевича этот "приговор" несколько разочаровал, но он с ним почему-то сразу согласился. Думаю, что это не была капитуляция перед авторитетом Бакста, а, скорее, иное: решение целиком уйти в литературную работу. С этого времени началось у нас, так сказать, разделение труда. "Мирискусники" (Бакст, Сомов, Добужинский) одобряли мои первые работы. Алексей Николаевич обратил на себя своим крепнущим поэтическим талантом внимание литературных кругов". 
К концу 1907 года молодые супруги решили отправиться в Париж. Об этом Софья Дымшиц писала в своих воспоминаниях: "В конце 1907 года мы надумали совершить заграничную поездку. Мои наставники в области живописи считали, что я должна посетить Париж, который слыл среди них "городом живописи и скульптуры", что я должна там многое посмотреть, а заодно и "себя показать", продемонстрировать свои работы тамошним "мэтрам". Мы же смотрели на эту поездку, прежде всего, как на своего рода, свадебное путешествие. И вот в январе 1908 года мы выехали в Париж".
Алексей Толстой и Софья Дымшиц прибыли в Париж 7 (20) января 1908 года и находились там до октября этого года.  Супружеская чета поселилась в большом пансионе на рю Сен-Жак, 225. "Среда, в которой мы вращались в Париже, состояла из русских и французских художников и писателей», - вспоминала С. Дымшиц.
В Париже Толстой и его жена познакомились со многими русскими писателями: Николаем Гумилевым, Валерием Брюсовым, Константином Бальмонтом, Алексеем Ремизовым   Андреем Белым и другими. Эти встречи окончательно определили жизненный выбор супруга Софьи Исааковны, тогда еще начинающего поэта, который решил посвятить себя литературному труду.
Во время пребывания в Париже С. Дымшиц несколько раз на короткое время уезжала в Германию и Кенигсберг, Алексей Толстой - в Петербург. Осенью 1908 года супруги вернулись в Россию и в конце ноября - начале декабря посетили Москву, где ходили по музеям и театрам.
В декабре 1908-январе 1909 годов Толстой и Дымшиц вернулись в Петербург. В своих воспоминаниях, которые были написаны в 1950 году, Дымшиц приводит другие сведения: "Поздней  осенью мы вернулись из нашей первой парижской поездки домой,  в Петербург, на Таврическую улицу, 25".  Школа Званцевой, первоначально размещавшаяся в доме № 25 на углу Таврической и  Тверской улиц, находилась как раз под квартирой поэта Вячеслава Иванова, которая была на самом верхнем этаже этого дома с угловой башней-фонарем. "Башня" стала знаменитым названием собраний, проходивших у Иванова по средам. Это был новый литературный центр Петербурга, куда очень скоро стали вхожи хозяйка, преподаватели и даже некоторые ученики ее школы.
"Башню" Вячеслава Иванова посещали знаменитые поэты Серебряного века Александр Блок, Андрей Белый, Михаил Кузмин, Федор Сологуб, Алексей Ремизов, Максимилиан Волошин, художники Константин Сомов, Лев Бакст, Евгений Лансере, Мстислав Добужинский и др. Толстой и Дымшиц быстро вошли в богемную среду "Башни" и были приняты ее завсегдатаями.
Тесная дружба связывала Алексея Толстого и его жену с поэтом Максимилианом Волошиным. В конце января 1909 года Волошин приехал из Крыма в Петербург на продолжительное пребывание и остановился у Толстого и Дымшиц. Лето 1909 года супруги, в свою очередь, провели в Коктебеле в доме Волошина. В это время Волошин переводил книгу рассказов Анри де Ренье "Яшмовая трость", и знакомство Толстого с этими переводами, по признанию писателя, было решающим для начала его прозаических опытов.
"В 1909 году летом мы по приглашению Максимилиана Александровича Волошина поехали к нему в Коктебель, на восточный берег Крыма, - писала в своих воспоминаниях С. Дымшиц. - Волошин и его мать жили постоянно в Крыму. Иногда Максимилиан Александрович выезжал по литературным делам в Петербург или в Париж. В Коктебеле он владел двумя деревянными домами, стоявшими на берегу Черного моря. В двухэтажном доме, где находилась мастерская Волошина, в которой он писал свои многочисленные акварельные пейзажи, проживали хозяева. Здесь же находилась превосходная библиотека Волошина, и сюда, как в своего рода художественный клуб, приходили "дачники" Максимилиана Александровича, которые занимали второй, одноэтажный домик».
После Коктебеля супруги снова вернулись в Петербург  и  занялись ремонтом своей новой петербургской квартиры. "Денежные дела наши были плохи, - вспоминала С. Дымшиц, - и, чтобы закончить ремонт "по средствам", мы воспользовались советом нашего приятеля, известного театрального художника Судейкина, купили дешевые коридорные обои, оклеили этими пестроклетчатыми обоями одну комнату, на другую комнату использовали их оборотную сторону, в третьей и четвертой кистью изменили рисунок обоев. На новой квартире Алексей Николаевич написал "Заволжье", которым начал цикл рассказов, принесших ему широкую литературную известность и признание". 
В конце года Софья Исааковна забеременела. Нужно было подумать о судьбе ребенка. В конце декабря 1910 года Дымшиц собиралась перейти в православие и выйти, наконец, замуж за Толстого. Но планы эти, как можно заключить из дальнейшего хода событий, были нарушены.
Судя по всему, Дымшиц так и не удалось получить развод от Исаака Розенфельда. В мае 1911 года Софья Дымшиц уехала в Париж, куда через два месяца приехал и Алексей Николаевич, отбывавший воинскую повинность. Поездка во Францию была предпринята с целью узаконения прав рождения ребенка. Толстой писал своему отчиму: "Соня уехала в Париж родить; сделали мы это для того, чтобы ребенок был моим законно, его по законам Франции запишут моим сыном…". 
…"Десятого августа у нас родилась дочь, которую окрестили в русской церкви в Париже, дав ей имя Марианна", - писала в своих воспоминаниях Дымшиц-Толстая. 
В начале сентября 1911 года Толстые вернулись в Петербург, а весной 1912 года  снова уехали из Петербурга в Коктебель, где провели все лето. Вначале они поселились на даче певицы М. А. Дейша - Сионицкой,  но после ссоры с хозяйкой в конце июня переехали жить в дом Максимилиана Волошина, в его библиотеку.
Осенью 1912 года произошел переезд семейства Толстых из Петербурга в Москву. Из воспоминаний Дымшиц-Толстой: "Осенью мы навестили в Коктебеле Волошина. От него на несколько дней ездили по соседству к художнику Лятри,  а затем из Коктебеля вместе с художником Кандауровым и его женой выехали в Москву. В Москву мы поехали потому, что еще весной, по желанию Алексея Николаевича, было принято решение уехать из Петербурга. Москва, старинный русский город, была Толстому милее, чем чиновная столица. Он считал, что в "московской тиши" сумеет еще больше и продуктивнее работать. Мы остановились у Кандауровых и с их помощью подыскали себе квартиру в новоотстроенном особняке на Новинском бульваре, дом 101, принадлежавшем князю С. А. Щербатову. В Петербург мы поехали за дочкой и тетей Машей, упаковали вещи и с осени 1912 года переехали на жительство в Москву…»
 В конце марта 1913 года Алексей Толстой уехал в Париж, вскоре к нему присоединилась и супруга с дочерью.
После непродолжительного пребывания в Париже Толстые вернулись в Россию и лето 1913 года провели в Заволжье, ездили в Самару к отчиму Алексея Николаевича Бострому и в другие места. Вернувшись в Москву, Толстой писал Бострому в августе-сентябре 1913 года: "Это лето мы оба много работали, Соня (сейчас еще под Москвой дописывает портрет) очень хорошо работала".
"В начале 1914 года в наших отношениях с Алексеем Николаевичем начала образовываться трещина, - писала в своих воспоминаниях Дымшиц-Толстая. - Мои профессиональные интересы все больше уводили меня в среду художников, появились в наших отношениях с Алексеем Николаевичем признаки охлаждения". 
Лето 1914 года супруги снова провели в Коктебеле. На этот раз гостями Волошина кроме Толстых были молодая поэтесса и переводчица Майя Кювилье, в будущем жена Ромэна Роллана, и 17-летняя балерина Маргарита Павловна Кандаурова, племянница художника Кандаурова, которой страстно увлекся Алексей Николаевич. Софья Исааковна, заметив новое увлечение мужа, решилась на "испытание чувств" и уехала в Париж.
Толстой вернулся из Коктебеля в Москву в день объявления мобилизации в связи с начавшейся мировой войной, 18 июля 1914 года. Дымшиц-Толстая также поспешила оставить Францию и вернуться на родину. Возвращаться пришлось окружным путем через Бельгию, Голландию, север Германии, Швецию, Норвегию и Финляндию. В письме отчиму Бострому в августе 1914 года Толстой писал: "С Соней мы разошлись друзьями - ты знаешь, из нашей жизни не вышло ничего. Соня сейчас в Петербурге. Ей очень тяжело (хотя она была причиной разрыва), но так гораздо все-таки будет лучше и ей, и мне. Сейчас все интересы, вся жизнь замерла, томлюсь в Москве бесконечно и очень страдаю, потому что ко всему я люблю очень странную и таинственную девушку, которая никогда не будет моей женой".
Умерла  Софья Исааковна Дымшиц-Толстая 30 августа 1963 году в Ленинграде (142).
Источник:  Людмила Хмельницкая. Сплетения судеб  (Дано в сокращении).

МАРГАРИТА КАНДАУРОВА

1914 год. Предвоенное время. А. Толстой влюблён в  балерину Маргариту Кандаурову и он говорил Крандиевской:  «Она не человек, она цветок, она лунное существо, а я — живое существо».
 Маргарита Кандаурова  не стала женой Алексея Толстого, в 1915 году отказавшись выйти за него замуж. Из воспоминаний Софьи Дымшиц: "Я считала, что для Алексея Николаевича, несмотря на его страдания, это было объективно удачей: молодая семнадцатилетняя балерина, талантливая и возвышенная натура, все же не могла стать для него надежным другом и помощником в жизни и труде. И, наоборот, узнав через некоторое время о предстоящем браке Алексея Николаевича с Натальей Васильевной Волькенштейн, я обрадовалась, считая, что талант его найдет себе верную и чуткую поддержку. Наталья Васильевна - дочь издателя Крандиевского и беллетристки, сама поэтесса - была в моем сознании достойной спутницей для Толстого. Алексей Николаевич входил в литературную семью, где его творчество и бытовые запросы должны были встретить полное понимание. Несмотря на горечь расставания (а она была, не могла не быть после стольких лет совместной жизни), это обстоятельство меня утешало и успокаивало".
Софья Андреевна Миллер-Толстая

 Зимой 1851-го графу Алексею Константиновичу Толстому было уже тридцать три года. Знатные родственники приблизили его к царскому двору с младенчества – он был товарищем детских игр наследника – будущего Александра II. Разумеется, Алексей Толстой получил блестящее образование и изысканное воспитание. Вел, по его же выражению, «весьма светскую жизнь», танцевал на балах, и тяготился только одним: его не отпускали от царской службы, а художественная натура графа требовала свободы.

 Отголоски размышлений об этом остались и в его стихах:

Сердце, сильней разгораясь от году до году,
Брошено в светскую жизнь, как в студеную воду…

 Мать Алексея Константиновича, Анна Алексеевна, ревниво относилась к любому увлечению сына – будь то стихи или женщины. Именно она положила конец его романам с княгиней Еленой Мещерской, с графиней Клари… При первых же проявлениях какого-либо серьезного чувства «ее Алеши» Анна Алексеевна впадала в болезненное состояние, которое требовало незамедлительного длительного лечения за границей и безотлагательного присутствия любящего сына.

 Однажды Алексей Толстой по долгу придворной службы сопровождал наследника на бале - маскараде в Большом театре. Здесь Алексей Константинович и встретил незнакомку, которой пленился. Она почему-то отказалась снять маску, но взяла визитную карточку Толстого, пообещав дать о себе знать.

 Иван Сергеевич Тургенев уверял потом: он был с Толстым на том балу, где они вместе познакомились с грациозной маской. Она открылась им лишь через несколько дней, пригласив их к себе. «Что же я тогда увидел? – говорил Тургенев. – Лицо чухонского солдата в юбке».

 Впрочем, незнакомка оказалась умной, образованной женщиной, прекрасно разбиравшейся в искусстве, литературе, философии, знавшей четырнадцать, а по некоторым сведениям, шестнадцать языков. Тот же Тургенев высоко оценил ее ум и литературный вкус, всегда первой читая ей или посылая свои новые произведения.

 Что касается Алексея Толстого, то он влюбился без памяти. Вся его лирика, начиная со строк «Средь шумного бала», – это дневник отношений с одной женщиной – Софьей Андреевной Миллер…

 Средь шумного бала, случайно,
В тревоге мирской суеты,
Тебя я увидел, но тайна
Твои покрывала черты.

Лишь очи печально глядели,
А голос так дивно звучал,
Как звон отдаленной свирели,
Как моря играющий вал…

Сначала связь сына с замужней женщиной не слишком встревожила Анну Алексеевну. Но потом она стала наводить справки и… пришла в ужас.

 Держа открытый дом, Бахметевы – родная семья Софьи Андреевны – сильно поистратились. На обаятельную, остроумную девушку, прекрасную музыкантшу и певицу (у нее было редкое по красоте контральто) обратил внимание один из приятелей ее брата, князь Вяземский. Мать Софьи, желая выдать дочь замуж, поощряла их роман. Князь обещал жениться, обольстил девушку – говорили, что будто был даже ребенок! – а потом отказался от своих слов. Брат Софи вступился за честь семьи и был убит на дуэли Вяземским.

 Чтобы бежать из родного дома, где все считали ее виновницей гибели брата, Софья вышла замуж за страстно влюбленного в нее ротмистра Льва Федоровича Миллера, основным достоинством которого были роскошные пшеничные усы. Как и следовало ожидать, брак оказался несчастливым. Супруги вскоре расстались и стали жить раздельно.

 Писатель Д. В. Григорович уверял, что в свое время Софья Андреевна путешествовала с ним. Так ли оно было, неизвестно. Надо признать, в преклонные годы Григорович славился приукрашиванием своих любовных подвигов. Но и без этого факта можно представить, как терзалось материнское сердце Анны Алексеевны всеми этими историями!

 Уже зрелые люди, Алексей Константинович и Софья Андреевна пронесли свою любовь через множество испытаний. Бракоразводный процесс с Миллером затягивался на неопределенное время, а с другой стороны родные поэта предпринимали попытки разлучить их. Мать Толстого делала для этого всё возможное.

Во время Крымской войны Толстой командовал расквартированной в Одессе ротой. Здесь его настигла страшная болезнь, косившая тогда многих. Софья Андреевна приехала сразу же, как только узнала о тифе. Любовь оказалась хорошим лекарством: Толстой вскоре стал поправляться…

 Прошло долгое время, прежде чем они смогли вступить в брак: только 3 апреля 1863 года обвенчались в Дрезденской православной церкви… Детей у них, увы, не было, и поэтому супруги взяли на воспитание племянников Софьи Андреевны.

 «Кровь застывает в сердце, – писал ей Толстой через двадцать лет после «шумного бала», – при одной мысли, что я могу тебя потерять… Думая о тебе, я в твоем образе не вижу ни одной тени, ни одной. Все вокруг лишь свет и счастье…» И в другом письме: «Если б у меня был Бог знает какой успех литературный, если бы мне где-нибудь на площади поставили статую, все это не стоило бы четверти часа – быть с тобой, и держать твою руку, и видеть твое милое, доброе лицо».

 Шли годы, но любовь в сердце Алексея Константиновича не угасала. Да, ее пламень стал спокойнее и ровнее, но не меньше, чем после первой встречи с незнакомкой, навсегда вошедшей в его жизнь.

 Минула страсть, и пыл ее тревожный
Уже не мучит сердца моего,
Но разлюбить тебя мне невозможно!
Все, что не ты, – так суетно и ложно,
Все, что не ты, – бесцветно и мертво….

 Однажды, изнуренный страшными головными болями, которые долгое время мучили его, желая забыться, граф принял слишком большую дозу морфия. Ему было пятьдесят восемь…

 После смерти мужа Софья Андреевна жила только воспоминаниями о своей любви; в комнате, забитой портретами Алексея Константиновича, вещами, связанными с ним, все перечитывала его письма и плакала.

 Многочисленные друзья покойного поэта остались и ее друзьями. Мнение современников о Софье Андреевне подытожила дочь Ф. М. Достоевского Любовь Федоровна:

 «Графиня относилась к числу тех женщин-вдохновительниц, которые, не будучи сами творческими натурами, умеют, однако, внушать писателям прекрасные замыслы».

 Софья Андреевна пережила мужа на семнадцать лет. Останки с ее телом поставили в склепе рядом с гробом поэта – такова была обоюдная воля обоих.

 Слиясь в одну любовь, мы цепи бесконечной
Единое звено,
И выше восходить в сиянье правды вечной
Нам врозь не суждено.
                Источник                Алевтина Князева. Любовь. Он и она.

НАТАЛЬЯ КРАНДИЕВСКАЯ

Наталья Крандиевская родилась 21 января 1888 года в Москве в семье земского деятеля, прогрессивного публициста и издателя. Мать — писательница, автор двух книг рассказов. Писать стихи Наташа стала с семи лет.Стихи она писала с 7 лет. В 13 — уже печаталась в московских журналах. Горький называл её «премудрая и милая Туся» и спустя много лет признавался: «Симпатия моя к ней не остывает ни на единый градус в течение сорока трёх лет нашего с ней знакомства». В 15 лет — знакомство с Буниным, разглядевшим её незаурядный талант. «Я просто поражён был, - писал он, - её прелестью, её девичьей красотой и восхищён талантливостью её стихов, которые она принесла мне на просмотр».

В 1906 году произошла её первая встреча с А.Толстым. Сначала Наталья познакомилась с его стихами, которые ей показали в редакции журнала. Стихи были декадентские, ей не понравились. Она сказала, что с «такой фамилией можно было бы и получше». Потом она увидела его в ресторане «Вена». «Мне указали на очень полного студента, затянутого в щегольской  мундир. Первое впечатление разочаровало меня. Его лицо показалось мне неитересным».

И была ещё одна встреча с Толстым — в Петербурге, в белую ночь, на Стрелке. Об этом у  неё даже стихи есть:

Его узнать нетрудно мне было
в крылатке чёрной у парапета.
Я спутника своего спросила:
«Хотите модного видеть поэта?»

Цилиндр старинный приподнимая,
поклонился, как щёголь с дагерротипа.
Мой спутник сказал: «Не понимаю
успеха людей подобного типа».

Осенью 1907 года Толстой разошёлся со своей первой женой Юлией Рожанской.

Его второй женой стала художница Софья Исааковна Дымшиц, молодая черноглазая женщина восточного типа.

Наталья Крандиевская в это время поступает в художественную студию, где живопись преподавал Бакст, а рисунок — Добужинский. Её соседкой по мольберту оказалась Софья Дымшиц. Толстой часто заходил в мастерскую и, посасывая свою трубку, подолгу стоял за мольбертами, украдкой разглядывая Наталью. Они часто встречались на премьерах, концертах, на вечерах и вернисажах — где бы Крандиевская ни была — она всюду встречала Алексея. Она к этому времени была уже замужем за известным петербургским адвокатом Фёдором Волькенштейном, у них был маленький сын Федя.

В 1913 году выходит первая книга Натальи Крандиевской, всего на год позже ахматовского «Вечера» и на три — цветаевского «Вечернего альбома». Вышла под скромным названием «Стихотворения», но сразу была замечена и отмечена критикой. От её поэзии веяло редким нравственным здоровьем, в неё не попали экстравагантные реалии столичной жизни начала века, на них не повлияла сама пряная атмосфера всеобщего «раскрепощения», открыв перед женской поэзией новые возможности. В её стихах ощущалась душевная ясность, утренняя свежесть, радостное восприятие жизни.

* * *
Ах, мир огромен в сумерках весной!
И жизнь в томлении к нам ласкова иначе…
Не ждать ли сердцу сладостной удачи,
Желанной встречи, прихоти шальной?

Как лица встречные бледнит и красит глаз!
Не узнаю своё за зеркалом витрины…
Быть может, рядом, тут, проходишь ты сейчас,
Мне предназначенный, среди людей — единый!

В следующий раз Крандиевская и Толстой встретились в 1913 году в Москве на рождественском ужине у поэта Юргиса Балтрушайтиса. Толстой перетасовал все карточки на столовых приборах, чтобы сесть рядом с Натальей. Этот вечер перевернул их жизнь.
Из воспоминаний Натальи Крандиевской: «Мы разговаривали долго и так свободно, как будто знали друг друга давным-давно. От зажжённой ёлки в гостиной было золотисто - сумрачно и уютно. Все обходили нас, словно сговорились не мешать...»
В актёрском Доме учредительная комиссия под председательством Толстого решала вопрос: быть или не быть в Москве литературно-артистическому подвальчику «Подземная клюква». Единогласно решили, что Москва срочно нуждается в таком подвальчике.

«После ужина Толстой провожал меня домой. Усаживаясь в сани, я спросила, действительно ли нужна Москве «Подземная клюква» и кто выдумал её. - Я выдумал, - ответил Толстой. - А Москве эта «клюква» нужна, как собаке пятая нога. - Для чего же вся затея? - А чтобы с Вами встречаться».
Любовь захлестнула обоих. И сразу получили отставку и жена Толстого Софья Дымшиц, и муж Крандиевской Фёдор Волькенштейн. Нелегко ей было решиться на это объяснение.

«Неужели всё придётся сказать ему? Я чувствовала себя так, словно занесла нож над усталым человеком, отдыхающим у меня на плече. Жестокость неизбежного удара пугала меня, я сомневалась, хватит ли сил его нанести. Была даже враждебность какая-то к Толстому, в эту минуту участнику предательства — таким вдруг представлялось мне моё новое чувство».

К этому решению её подтолкнула сестра Дюна

Начинается  первая мировая война. Толстой уходит на фронт.

Перед уходом он сообщает Наталье, что разошёлся с женой. Она не спрашивает причину, ей кажется, что она её знает. Она боится поверить своему новому чувству.

В это время Толстой пишет рассказ «Для чего идёт снег», в котором была художественно воспроизведена история их любви. В письмах к Наталье  он пишет: «Мы возьмём от любви, от земли, от жизни всё, и после нас останется то, что называют чудом, искусством, красотой».

Письма Толстого к ней наполнены любовью, нежностью и восхищением: "Моя нежная Наташа, весь день сегодня - как сон, томительный и радостный. Ты вошла в меня вся, со своими звездными мыслями... имя твое - Наташа - стало как заклинание... Я не причиню тебе боли никогда - пусть, если нужно страдание, дает его нам жизнь, но я только благословляю твой приход ко мне... Я никого никогда не любил, кроме тебя, я вижу теперь это ясно, Наташа. Как удивительно, что нам предстоит еще целая жизнь счастья...
Пойми, мы связаны навек. Так же, как я связан со своей жизнью... Нежно целую тебя, мой единственный ангел..."

На другой день после решающего объяснения с мужем Толстой тайно увёз Наталью в Москву. Она стала его третьей женой. Им суждено будет прожить 20 лет — с 1915 по 1935 год, 20 лет, прошедших в любви и счастье. 14 февраля 1917 года родился их общий сын Никита, позже, уже в эмиграции — Митя.

«Сейчас ночью читаю твои стихи —  ты жизнь, мука, свет мой тёмный и ясный, с тобой бессмертие, вечное странствие, без тебя я труп. Жизнь моя, любовь, душа моя. Ты наполняешь меня болью и трепетом. Никогда так не страдал, не любил, не терпел. Всё, что есть живое на земле, всё только сон. Ты одна живая. Ты тело и дух и то, для чего я живую А.Толстой», - это его надпись на книге стихов Натальи Крандиевской.

А вот её строки из этой книги:

*     *     *
Алексей — с гор вода!
Стала я на ломкой льдине,
И несёт меня — куда? —
Ветер звонкий, ветер синий.

Алексей — с гор вода!
Ах, как страшно, если тает
Под ногой кусочек льда,
Если сердце утопает!

В мае 1917-го Наталья Крандиевская и Алексей Толстой обвенчались. Они были счастливы.

В 1919 году Толстой с Крандиевской эмигрируют: переезжают в Париж, а оттуда — в Берлин. Жизнь на Западе была трудной. Наталья, окончив курсы кройки и шитья, подрабатывала шитьём платьев.
Идиллия, предполагавшая отказ от личных притязаний на собственное творчество. В 1923 году Толстые возвращаются в Ленинград. Став женой знаменитого писателя, Крандиевская стала терять как писательницу себя. Она была секретарём, советчиком, критиком, часто даже переводчиком. «Я оберегала его творческий покой как умела. Плохо ли, хорошо ли, но я, не сопротивляясь, делала всё», - писала она. Вся её жизнь была положена на алтарь любви к мужу. Наталья целиком растворилась в нём.
А.Н. Толстой, «рабоче-крестьянский граф», набирал высоту, поднимаясь всё выше и выше, парил под самым куполом советской литературы, был вторым писателем Октября вслед за «буревестником» Горьким, демонстрируя чудеса высшего пилотажа, то есть ангажированности и конформизма по отношению к власти.

 Он получил от неё всё, что хотел: регалии, премии, материальный достаток. Мог кутить и бражничать, окружать себя приятными и дорогими вещами, шутить и балагурить. А его верная и обожаемая Туся оказалась в роли графской прислуги. После возвращения в Россию она практически перестала писать стихи — не было времени: надо было вести  дом, хозяйство, воспитывать детей, помогать мужу. Она отдала ему всё, что у неё было: молодость, красоту, поэтический талант. И не считала это жертвой.

Летом 1934 года они расстались.

Если Ахматова, обращаясь к мужу, гордо восклицала: «Тебе покорной? Ты сошёл с ума! Покорна я одной Господней воле!», то Крандиевская, напротив, считала такую покорность благом, а всё остальное — от лукавого.

Мария Петровых писала о «цветаевской ярости» и «ахматовской кротости» (я бы сказала: не кротости, а гордости, кроткой Ахматова никогда не была, путь её -  гордый, величественный, и уж никак не кроткий) — это две ипостаси женского характера в русской поэзии 20 века. И если Елизавета Кузьмина-Караваева, например, прежде всего — Мать, живое её воплощение, то Наталья Крандиевская прежде всего - Жена. В древнем высшем смысле этого слова она оправдала всей жизнью это имя, это женское звание.
 
ЛЮДМИЛА  БАРШЕВА

Когда Наталье Крандиевской исполнилось сорок семь — в её семью вошла разлучница,  дочь наркома Крестинского Людмила Баршева, которая была на 21 год моложе её мужа.

Она была секретарём Толстого в их царскосельском доме — причём Наталья сама уговорила её помогать супругу в его писательских делах, пока была в городе. Людмила была умна, хорошо воспитана, знала французский, печатала на машинке. Какая горькая ирония судьбы! Крандиевская сама выбрала и привела в дом разлучницу. «Нанятая мной для секретарства Людмила через две недели окончательно утвердилась в сердце Толстого и в моей спальне».
Она и стала его четвёртой женой, на этот раз последней.

Эта миловидная изящная женщина, у которой не было талантов ни Софьи Дымшиц, ни Натальи Крандиевской, скрасила его последние годы и пережила его на много лет (она умерла в 1982 году), стала его наследницей и хранительницей его огромного архива.


                ВЯЗЕМСКИЙ  ПЁТР  АНДРЕЕВИЧ И ЕГО МУЗЫ

Цитаты из произведений П.А.Вяземского

***
Где в двух сердцах нет тайного сродства,
Поверья общего, сочувствия, понятья,
Там холодны любви права,
Там холодны любви объятья!

("К мнимой счастливице", 1825)

***
О женщины, какой мудрец вас разгадает?
В вас две природы, в вас два спорят существа.
В вас часто любит голова
И часто сердце рассуждает. ...
Вы совершенней ли иль хладнокровней нас?
Вы жизни выше ли иль, как в избранный камень
От Пигмальоновой любви, равно и в вас
Ударить должен чистый пламень?

("К мнимой счастливице", 1825)

ПЕРВАЯ  ЛЮБОВЬ

«Разумеется, женский элемент, который нашел я в доме нашем, не праздно отозвался во мне и в молодом и впечатлительном сердце моем. Впрочем, по домашним преданиям, рано начал я быть Сердечкиным: именно Сердечкиным - в смысле более платонической, нежели материальной любви. Так вообще было со мною и после, и всегда. Но вот детская легенда моя. Когда ехали мы в Нижний Новгород, куда отец был назначен генерал-губернатором, незадолго до кончины императрицы, мы на дороге где-то и у кого-то остановились переночевать. В доме была дочка, которая, так гласит предание, очень мне понравилась и за которою я весь вечер ухаживал. Было мне тогда года четыре. На другой день, когда семейство наше собралось в дальнейший путь, ищут меня, а меня нет. Наконец отыскивают где-то под диваном, куда залез и запрятался я, чтобы не расставаться с маленьким моим кумирчиком. Не ясно помню этот романический эпизод, но домашние удостоверяли в правдивости его».

П. А. Вяземский.  «Автобиографическое введение»

 ВАРШАВСКИЙ ПЕРИОД

«Несколько месяцев, по отъезде жены моей в Москву, оставался я, так сказать, холостым в Варшаве. Время было довольно глухое и больших собраний в городе не было. Хорошо мне знакомый Польский артиллерийский полковник, потерявший ногу на войне, Ледуховский был помолвлен на девице N. Он был очень добр и простосердечен. Однажды предлагает он мне познакомиться с невестою и старшею сестрою ее, также девицею и довольно взрослою. "Чувствую, прибавил он, что им должно быть скучно в постоянной беседе со мною: вы присутствием своим оживите наши однообразные вечера". Согласился я на предложение его, и с первого посещение водворился у них. Разумеется, на долю разговора со мною особенно выпала старшая сестра: чета влюбленных перешептывалась между собою. Не скажу, что сказал Пушкин обо мне и Татьяне в Онегине:
   
   К ней как-то Вяземский подсел
   И душу ей занять успел.
   
   Нет, ни я не занял души ее, ни она моей не заняла. Но мы с нею совершенно не то что платонически, а очень просто прозаически и целомудренно сблизились. Это была приязнь двух лиц, которые друг другу пришлись по нраву и угодили друг другу. Подобная приязнь отличается от других приязней тем, что одно из двух лиц должно быть непременно женского рода. Подобные перекрестные приязни имеют особенную уживчивость и прелесть. Накануне отъезда моего в Россию, шутя, спросил я ее: кого после меня выберет она себе в cavali;ro servente, и указал ей на молодого Англичанина, который только что приехал в Варшаву.-- Ошибаетесь, отвечала она: а если кто-нибудь из здешних мог бы решительно мне понравиться, то это Нессельроде. На другой день на прощание завтракали мы с ним. Я передал ему сделанное мне признание и, также шутя, пожелал ему счастия в раскрывающемся пред ним романе. Мой Нессельроде, который был уже далеко не первой молодости, покраснел до ушей, как пятнадцатилетний отрок, и с волнением сказал мне: "Как это странно! и мне она очень нравятся". - Тем лучше, отвечал я: по одной и той же дороге не мудрено вам будет сойтись. На этом мы расстались. Спустя некоторое довольно продолжительное время, получаю в Москве письмо от Нессельроде. Он напоминает мне наш прощальный завтрак, слова, мною ему сказанные, и уведомляет меня, что они решили участь его и что он помолвлен на девице N».

П. А. Вяземский.  «Автобиографическое введение».

ВЕРА  ФЁДОРОВНА  ГАГАРИНА

Старшая дочь генерал-майора Фёдора Сергеевича Гагарина и Прасковьи Юрьевны, урождённой княжны Трубецкой, во 2-м браке Кологривовой. Родилась в Яссах, куда, во время турецкого похода, последовала за мужем её мать. В 1794 году князь Гагарин был убит во время мятежа в Baршаве. Вера Фёдоровна получила воспитание под нежным попечением матери в Москве, куда Прасковья Юрьевна переселилась с малолетними детьми после смерти мужа. Вигель писал о Вере Фёдоровне: Не будучи красавицей, она гораздо более их нравилась... Небольшой рост, маленький нос, огненный, пронзительный взгляд, невыразимое пером выражение лица и грациозная непринужденность движений долго молодили ее. Смелое обхождение в ней казалось не наглостью, а остатком детской резвости. Чистый и громкий хохот ее в другой казался бы непристойным, а в ней восхищал; ибо она скрашивала и приправляла его умом, которым беспрестанно искрился разговор ее.

В сентябре 1811 года в свете было объявлено о помолвке княжны Веры Гагариной с Петром Андреевичем Вяземским, а 18 октября 1811 года состоялась свадьба. Об их женитьбе сохранилось предание, записанное П. И. Бартеневым:

 В августе 1811 года у Прасковьи Юрьевны Кологривовой… собиралось молодое общество, и однажды одна из девиц бросила в пруд башмачок, а молодые люди, и в числе их князь Петр Андреевич, кинулись вылавливать из пруда кинутый башмачок. Князь Вяземский захлебнулся в пруду, а когда его вытащили, уже не в силах был возвратиться к себе домой… а должен был лечь в постель в доме Кологривова. За ним, разумеется, ухаживали, и всех усерднее княжна Вера. Это продолжалось несколько времени и разнеслось между знакомыми. Кологривов объявил настойчиво, что для прекращения сплетен невольный их гость должен жениться на княжне Вере. Свадьба состоялась… причем князь венчался сидя в кресле…

Супруги жили дружно, несмотря на многочисленные увлечения Петра Андреевича. Поэт посвятил жене несколько стихотворений, самое известное из которых — «К подруге» (1812). Имя Веры Фёдоровны неразрывно связано с литературным кругом, группировавшимся вокруг её мужа. Она была другом Жуковского и находилась в родственной связи с семейством Карамзиных.

В 1824 году в Одессе княгиня Вера познакомилась с А. С. Пушкиным. Между ними довольно быстро установились дружеские и доверительные отношения, сохранившиеся до конца жизни поэта, полушутливо Вяземская называла его «приёмным сыном». Письма княгини Веры к мужу из Одессы — один из источников сведений о Пушкине в период его южной ссылки. О поэте она писала: ...я считаю его хорошим, но озлобленным своими несчастьями; он относится ко мне дружественно, и я этим тронута; он приходит ко мне даже когда скверная погода, несмотря на то что, по-видимому, скучает у меня, и я нахожу, что это очень хорошо с его стороны. Вообще он с доверием говорит со мной о своих неприятностях и страстях.

С Вяземской поэт делился своими тайными планами бегства за границу, и она обещала ему в этом деле свою помощь. Известны шесть писем Пушкина к Вере Фёдоровне, он называл её «доброй и милой бабой», «княгиней-лебедушкой». В апреле 1830 года Пушкин писал ей:  Моя женитьба на Натали… решена, а Вас, божественная княгиня, прошу быть моей посаженной матерью.

Последние двадцать лет жизни Вяземские жили в основном за границей. Уход за мужем, переписывание его рукописей были непрестанным занятием Веры Фёдоровны. Граф С. Д. Шереметев, муж её внучки, вспоминал:   В своей неизменной, хотя и странствующей обстановке, среди мягких старомодных кресел, с неизбежным столиком для вышивания и с клубками шерсти, с шитыми занавесами, с опахалом или подушками, с памятною всем тростью в руках и в старомодном чепце, который она охотно снимала среди оживленного разговора, полная юношеского пыла, неподдельной веселости и остроумия, с своею чистою, старомосковскою русскою речью, с выходками и вспышками резвого и нестареющего ума, — княгиня Вера Фёдоровна была цельным типом старого Московского допожарного общества. Она кипятилась и негодовала, в то же время заливалась своим заразительным хохотом, следя за всем и живя в постоянном и разнообразном общении со множеством лиц; она принимала у себя запросто августейших посетителей разных стран с одинаковою непринужденностью и своеобразной простотою, не чуждою глубокого знания человеческих слабостей и придворного быта, и всех очаровывала блеском своего свежего, неувядаемого ума.

Последние годы Вяземская провела в Баден - Бадене. Зять её, графа Валуев, называл её львицей Бадена. В 1878 году Вера Фёдоровна овдовела, не имея сил, чтобы перебраться на житьё в Россию, она приехала на железную дорогу, увозившую в Петербург тело князя, и приказала поставить в вагон гроб с останками их дочери Надежды, скончавшейся в 1840 году в Баден - Бадене. Там же Вяземскую навещал престарелый император Вильгельм, которого она принимала уже лежа.

Вера Федоровна Вяземская скончалась в возрасте 95 лет в Баден - Бадене — городе, в котором за 8 лет до нее умер муж, за 14 лет — внук, а за 46 лет — дочь. Похоронили её в Петербурге на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры рядом с могилой мужа.

                ЖЕНЩИНЫ ДЕНИСА  ДАВЫДОВА

    Особенной красотой Денис Давыдов не отличался.  Низкорослый,  нос "пуговкой". Из-за роста Давыдова в 1801 году поначалу наотрез отказывались принимать в гвардейский кавалергардский полк в Петербурге. Помогла протекция  фаворитки государя Марии Нарышкиной.
   В одном из стихов он вышутил длинный нос Багратиона, и при первой их встрече генерал сказал присутствующим офицерам: "Вот тот, кто потешался над моим носом". Не растерявшись, лейб-гвардии гусарского полка ротмистр Давыдов ответил, что писал так исключительно из зависти, поскольку у него самого носа практически нет. Шутка Багратиону понравилась, и он часто, когда ему докладывали, что неприятель "на носу", переспрашивал: "На чьём носу? Если на моём, то можно ещё отобедать, а если на Денисовом, то по коням!"

Категорически не складывались у него отношения с женщинами.
Первый раз Давыдов влюбился в Аглаю Антоновну (Аглаю Анжелику Габриэль) де Грамон. Но она предпочла выйти замуж за его двоюродного брата — высоченного кавалергардского полковника А. Л. Давыдова.

Потом он влюбился в юную балерину — Татьяну Иванову. Несмотря на то, что Денис часами стоял под окнами балетного училища, она вышла замуж за своего балетмейстера. Давыдов очень сильно переживал по этому поводу.

Я вас любил так, как любить вас должно

Я вас любил так, как любить вас должно;
Наперекор судьбы и сплетней городских,
Наперекор, быть может, вас самих,
Томящих жизнь мою жестоко и безбожно.

Я вас люблю, - не оттого, что вы
Прекрасней всех, что стан ваш негой дышит,
Уста роскошствуют и взор востоком пышет,
Что вы - поэзия от ног до головы.

Я вас люблю без страха, опасенья
Ни неба, ни земли ни Пензы, ни Москвы, -
Я мог бы вас любить глухим, лишенным зренья...
Я вас люблю затем, что это - вы!

АГЛАЯ  АНТОНОВНА де ГРАМОН

Из воспоминаний современников:
"Весьма хорошенькая, ветреная и кокетливая, как настоящая француженка, искала в шуме развлечений средства не умереть со скуки в варварской России. Она в Каменке была магнитом, привлекавшим к себе железных деятелей Александровского времени, от главнокомандующих до корнетов все жило и ликовала в Каменке, но – главное – умирало у ног прелестнойАглаи".

Графиня  де Грамон ( в замужестве Давыдова)
Первый раз Давыдов влюбился в Аглаю Антоновну (Аглаю Анжелику Габриэль) де Грамон. Но она предпочла выйти замуж за его двоюродного брата — высоченного кавалергардского полковника А. Л. Давыдова.

Овдовев, уехала во Францию и вышла замуж за маршала графа Себастиани, от которого родила сына и двух дочерей.
Сын ВЛАДИМИР  (судьба неизвестна).
Дочь: АДЕЛЬ, которой А.С. Пушкин посвятил известное стихотворение  ("Играй, Адель, не знай печали..."). Впоследствии Адель  ушла в монастырь и умерла католической монахиней.
Дочь  ЕКАТЕРИНА была замужем за маркизом де Габриаком.
Графиня де Грамон умерла в 1842 году.

ЛИЗА ЗЛОТНИЦКАЯ

    В сентябре 1804 года Денис Давыдов за оскорбление почтенных особ по приказу царя был исключен из гвардии и переведен в армейский Белорусский гусарский полк, стоявший в Киевской губернии. По окончанию войны с французами генерал-майора Давыдова назначили в 1-ю драгунскую дивизию, где он должен состоять при командире оной, как бы в запасе до вакансии.
    8 января 1816 года, в рождественские праздники, Давыдов был уже в Киеве и, конечно, сразу наведался в дом Раевских на Александровской улице. В это время  он был уже  действительным членом Общества любителей российской словесности. Он был очень горд, так как сам называть себя поэтом не осмеливался до этого.
  Старшие дочери Раевского стали почти невестами, здесь часто собиралась молодёжь, играла музыка. Давыдов любил бывать у старого друга, беседовать  с Николаем Николаевичем, танцевать и шутить с молодёжью. Здесь он и познакомился с семнадцатилетней Лизой Злотницкой, дочерью командира дивизии в корпусе Раевского. Прелестная жизнерадостная полька очень понравилась молодому генералу, и через некоторое время он был от неё без ума.  После этого Денис Давыдов сделал своей возлюбленной предложение, которое было принято.
     Но непременным условием родителей Лизы было, что Денис исхлопочет у государя казенное имение в аренду (это была форма государственной поддержки лиц небогатых, но отличившихся на службе). Давыдов поехал в Петербург, хлопотать. Очень сильно помог В. А. Жуковский, который Давыдова просто обожал. С его помощью достаточно быстро Давыдову было предоставлено «в связи с предстоящей женитьбой» в аренду казённое имение Балты, приносившее шесть тысяч рублей в год.
    Денис Васильевич едет в Петербург, чтобы лично благодарить царя за назначенное пожалование и закупить свадебные подарки. В Киев Денис Давыдов вернулся 3 января 1817 года и здесь узнал, что Лиза Злотницкая ему отказала.  За несколько месяцев, в течение которых он не видел невесту, все, как оказалось, решительно переменилось. Лиза Злотницкая встретила на одном из домашних вечеров объявившегося в Киеве известного столичного бонвивана, картежника и кутилу князя Петра Голицына, удаленного из гвардии за какие-то скандальные неблаговидные дела, увлеклась холеным и пустым красавцем и окончательно потеряла голову. О своем женихе генерале Давыдове она и слушать более не хотела. От слова, данного ему, Лиза через отца своего отказалась наотрез, и брачный контракт тем самым был расстроен полностью.

Давыдов поначалу, как говорится, рвал и метал, порывался даже вызвать своего обидчика на дуэль, а потом поостыл и одумался. При чем здесь был этот хлыщ и мот князь Голицын, ежели сама Лиза оказала ему предпочтение? А она в конце концов вольна решать свою судьбу. И ничего тут не поделаешь.

Давыдов тяжело переживал случившееся. Для него оно усугублялось еще и проклятой казенной арендой, о которой он так настоятельно хлопотал. Теперь волей-неволей выходило, что он ввел в заблуждение своей мнимою женитьбой и искренне помогавших ему друзей, и самого царя.

Как ни горько было, но пришлось писать извинительные письма и прошения об отказе от аренды в связи с расстроившейся свадьбой. Впрочем, надо отдать должное государю, на этот раз он проявил не очень свойственное ему великодушие: явив милость известному поэту и боевому генералу, он не стал его оной лишать — аренда была Давыдову оставлена...

 После отказа Давыдов на другой же день он сочинил послание Лизе Злотницкой — «Неверной»:

Неужто думаете вы,
Что я слезами обливаюсь,
Как бешеный кричу: увы!
И от измены изменяюсь?

Как же передать, что ему безразлична ее любовь или нелюбовь? И нужное слово пришло – атеист. Перед поездкой Давыдова в Петербург Лиза срезала у себя локон и дала ему в дорогу. Вернуть его, вернуть, вручить вместе с посланием:

Я тот же атеист в любви,
Как был и буду, уверяю;
И чем рвать волосы свои,
Я ваши – к вам же отсылаю…

…Чем чахнуть от любви унылой,
Ах, что здор;вей может быть,
Как подписать отставку милой
Или отставку получить!

Денис Давыдов отшучивался, но в действительности за этими стихами скрывалась жестокая обида и тяжелая тоска. Переполнявшие его чувства он выразил в одном из самых гармоничных стихотворений русской поэзии: «О, пощади!…».

СОФЬЯ  ЧИРКОВА

Давыдов очень тяжело переживал отказ Лизы. Через некоторое время, будучи в отпуске в Москве, Денис Давыдов остановился у сестры Саши. И тут неожиданно для друзей и даже самого себя решил жениться.
Все его друзья принялись спасать его и для этого подстроили ему встречу с дочерью покойного генерала Николая Чиркова Софьей. Она была по тем временам уже в зрелом возрасте — 24 года. Но друзья наперебой её нахваливали. Миловидна, скромна, рассудительна, добра, начитанна.
     Девушка, воспитанная в строгих правилах, пришлась по душе поэту-партизану: ему нравилась ее открытость, прямота характера, приятно было и ее внимание к нему; кажется, по душе ему была и хозяйственность Сони. Привлекало и то, что она могла принести с собой значительное состояние. Но против жениха выступила ее мать Елизавета Петровна. Однако положение спас бывший проездом у Чирковых друг покойного генерала Алексей Григорьевич Щербатов, которого очень уважала мать невесты. Он хорошо знал Дениса Васильевича. И, узнав, что тот сватался к дочке друга, сумел убедить мамашу в том, что лучшего мужа Соне и не найти, а известность жениха в некоторых не очень скромных кругах – дело прошлое, к тому же удаль молодцу не помеха. Мать Сони согласилась на брак дочери с Давыдовым.
Свадьба состоялась 13 апреля 1819 года. После свадьбы Денис Давыдов поселился с женой в Москве.

В апреле 1819 года Денис обвенчался с Софьей.

Как только Софья начала рожать ему детей, у Дениса пропало желание тянуть военную лямку. Он хотел находиться дома, возле жены. Давыдов то и дело сказывался больным и уходил в многомесячные отпуска. Даже Кавказская война, куда он был направлен под началом генерала Ермолова, его не увлекла. Он пробыл в действующей армии всего два месяца, а затем выпросил у Ермолова шестинедельный отпуск для поправки здоровья. Заехав для вида на минеральные воды, разослав для убедительности несколько писем о своей болезни (в том числе и Вальтеру Скотту), он помчался на Арбат в Москву, где его в то время ждали уже три сына и беременная в очередной раз Софья. Всего в браке Дениса и Софьи родилось девять детей.

После польской кампании, когда ему было 47 лет, и он только и думал о покое, от него, наконец, отстали. В отставку, правда, ему так и не дали уйти, но не трогали, и вся его служба ограничивалась ношением генерал-лейтенантского мундира.
 
Последние годы жизни Д. В. Давыдов провел в селе Верхняя Маза, принадлежавшей жене поэта, Софье Николаевне Чирковой. Здесь он продолжал заниматься творчеством, вёл обширную переписку с А. Ф. Воейковым, М. Н. Загоскиным, А.С. Пушкиным, В. А. Жуковским, другими писателями и издателями. Бывал в гостях у соседей — Языковых, Ивашевых, А. В. Бестужева, Н. И. Поливанова. Посещал Симбирск. Выписывал книги из-за границы. Охотился. Писал военно-исторические записки. Занимался воспитанием детей и домашним хозяйством: выстроил винокуренный завод, устроил пруд и т. д. Одним словом, жил в своё удовольствие.
    22 апреля 1839 года около 7 часов утра на 55-м году жизни Денис Васильевич скоропостижно скончался апоплексическим ударом в своем имении Верхняя Маза. Прах его был перевезен в Москву и погребен на кладбище Новодевичьего монастыря. Жена Софья Николаевна пережила Дениса более чем на 40 лет.
   
ЕВГЕНИЯ  ЗОЛОТАРЁВА

   Однажды осенью 1833 года Денис Давыдов получил письмо от Дмитрия Бекетова, который давно уже находился в отставке и жил холостяком недалеко от Пензы в селе Богородское. Давыдов решил съездить к давнему товарищу. В это время у Бекетовых гостили их племянницы из Пензы Евгения и Полина Золотаревы.

Долгая, с буранами да метелями, морозная зима 1833 года. Глухое заснеженное село Алферьевка Пензенской губернии с затейливыми, искусно выточенными резными наличниками на окнах, «подзорами»... Причем «подзоры» у каждой избы были свои, неповторимые, словно плотники старались щегольнуть друг перед другом в мастерстве и выдумке... Здесь, в доме боевого соратника по партизанской войне, весельчака и хлебосольного хозяина, «весьма храброго и надежного в деле» Дмитрия Алексеевича Бекетова Давыдов познакомился с его пленительной племянницей, двадцатидвухлетней красавицей Евгенией Золотаревой.

     Начитанная и музыкально одаренная девушка недавно окончила пансион в Пензе. Она любила поэзию и помнила наизусть много стихов, в том числе и знаменитого партизана, о ратных подвигах которого была наслышана от своего дяди.

     С первого взгляда Евгения произвела на Давыдова сильное, неизгладимое впечатление, словно весенняя радость на душу. Девушка эта как бы светилась изнутри каким-то особым, таинственным, необычайно притягательным светом. Лицо ее озаряла кроткая очаровательная улыбка. «Ах, как ты хороша, — восхищалась чуткая душа отставного, но еще бравого генерала. — У тебя высокий лоб и алые губы бантиком. У тебя густые, каштановые, зачесанные в тугую косу волосы. У тебя большие карие радостно-восторженные глаза, обрамленные длинными ресницами. В твоем наряде нет ничего броского, лишнего... Все строго, со вкусом. Нет дорогих камней, украшений, золота... Ибо не в них краса русская! Ты знаешь это и, видно, потому изящна, скромна и неотразима! В твоем девичьем, поэтическом облике все прелестно!» Судьбе гусара было угодно, чтобы его страстная натура нежданно-негаданно открыла в глухой провинции, в лице Евгении Золотаревой, предмет глубокого восхищения и поклонения.

     Евгении впервые в жизни встретился столь блестящий, опаленный войной и не опьяненный славой, образованный человек, на которого она, затаив дыхание, могла часами смотреть снизу вверх, благоговея перед ним. «Я знаю, ты умен и талантлив, — молча говорили потупленные карие, с потаенным блеском, глаза Евгении. — Мне нравится, как ты то и дело обжигаешь меня своим жарким взором. Возможно, ты не хотел сразу показать, что очарован мною, но ты не умеешь скрывать своих чувств. На твоем лице — и лихая гусарская удаль, и азарт страстного охотника, и глубокие морщины на челе — след тяжелых и дальних походов и седой клок мудрости и печали в кудрях».

     С той поры они стали видеться у друзей, на ярмарках, в церкви на Рождество, в театрах и на балах в Пензе. Перед Давыдовым простиралась широкая городская площадь, освещенная фонарями. Богатый дворянский особняк с белыми колоннами находился от него по правую сторону. У парадного подъезда вечерами здесь собирались знатные господа. В особенности среди них почитались одаренные люди — музыканты, поэты, композиторы. Нынче все они были приглашены на бал. К воротам то и дело подъезжали кареты, запряженные шестеркой, в сопровождении двух-трех экипажей. Взор пламенного гусара неустанно и страстно искал кого-то среди гостей. И вот наконец-то Давыдов вздохнул с облегчением и смиренно потупил глаза. Ее стройный стан был схвачен длинным, в пол-аршина подолом, напереди застегнутым пуговицами. А назади — бористое платье, называемое ферязью... Рубашка тонкая, кисейная, с пышными рукавами и кружевными манжетами. Грудь подпоясана лентою, а голова украшена пышной высокой прической с длинной косой. Походка девушки была легкой и плавной. То пензенская красавица Екатерина Золотарева пожаловала на бал: «себя показать да и на других посмотреть». Восхищенный чудом красы и прелести, Денис Васильевич писал Н. М. Языкову: «...Пенза — моя вдохновительница. Холм, на коем лежит этот город, есть мой Парнас с давнего времени; здесь я опять принялся за поэзию...»

     В стихах Давыдов воссоздал облик своей «провинциальной прелестницы»: В тебе, в тебе одной природа, не искусство,
Ум обольстительный с душевной простотой,
Веселость резвая с мечтательной душой,
И в каждом слове мысль, и в каждом взоре чувство!..

     «...Вы всегда говорили мне, что из романов любите всегда менее игривые, — заметил в письме Евгении Давыдов. (Он часто посылал ей новые интересные издания, ноты, романсы...) — Я писал так моему поставщику Беллизару, и он мне прислал один из знаменитых — А. Дюма. Я не знаю, достоин ли он быть Вам предложенным, я его не читал, так как получил только вчера, а сегодня посылаю вам. Также посылаю повести Пушкина, прочтите их, я уверен, что Вы их будете ставить гораздо выше Павлова. Особенно «Выстрел», который Пушкин сам мне читал много раз, и я перечитываю его с большим удовольствием...»

     Евгении Золотаревой Давыдов посвятил великолепный цикл лирических стихов, полных свободного, легкого и счастливого дыхания, без которого все чувства и мысли не стоят, как говорится, ломаного гроша. Они помечены 1833 и 1834 годами: «NN», «Ей», «Романс», «И моя звездочка», «Записка, посланная на бале», «О, пощади», «О, кто, скажи ты мне, кто ты...»

     В альбом «виновнице своей мучительной мечты» — Евгении Золотаревой — Давыдов пишет: О, кто, скажи ты мне, кто ты,

Виновница моей мучительной мечты?
Скажи мне, кто же ты? — Мой ангел ли хранитель
Иль злобный гений — разрушитель
Всех радостей моих? — Не знаю, но я твой!
Но только что во мне твой шорох отзовется,
Я жизни чувствую прилив, я вижу свет
И возвращается душа, и сердце бьется!..

     А сколь радостна  встреча с любимой после разлуки:

 Когда я повстречал красавицу мою,
Которую любил, которую люблю,
Чьей власти избежать я льстил себя обманом, -
Я обомлел! Так, случаем нежданным,
Гуляющий на воле удалец, -
Встречается солдат-беглец
С своим безбожным капиталом.

     При чтении этих строк, навеянных свиданием поэта с Евгенией, невольно вспоминается знаменитое тютчевское:

Я встретил вас — и все былое
В отжившем сердце ожило...

     О стихотворении «Речка», опубликованном в журнале «Библиотека для чтения», Денис Давыдов писал летом 1834 года А .М. и Н. М. Языковым: «Мое мнение, что в нем нет единства: читатель не догадается, к кому больше страсти — к речке или к деве, которая в конце пьесы является; надо было бы менее огня вначале, а то нет оттенка; эта ошибка неизгладима. Но все же стихи, кажется, и звучны и хороши...» Но где б я ни был, сердце дани —
Тебе одной. Чрез даль морей
Я на крылах воспоминаний
Явлюсь к тебе, приют мечтаний,
И мук, и благ души моей!
Явлюсь, весь в душу превращенный
На берега твоих зыбей...

     К этому звонкому, прелестному стихотворению один из пензенских композиторов написал музыку. И Давыдов сразу же передал ноты Евгении.

     Стихотворение «Вальс» проникнуто трепетным и высоким чувством горячо влюбленного поэта:

Так бурей вальса не сокрыта,
Так от толпы отличена,
Летит, воздушна и стройна,
Моя любовь, моя Харита,
Виновница тоски моей,
Моих мечтаний, вдохновений,
И поэтических волнений,
И поэтических страстей!

     Меж тем «пьеса» эта без ведома и разрешения автора и без его имени была напечатана в «Северной пчеле». Ходивший в Пензе в списках «Вальс» передал в редакцию журнала известный водевилист той поры П. Н. Арапов. Он снабдил это послание более чем прозрачным примечанием: «...Один из любимых наших поэтов, отдыхавший у нас от бурь военных — «в мире счастливый певец — Вина, Любви и Славы», — смотря на наших полувоздушных спутниц Терпсихоры, порхающих в вальсе, воспел одну из них...»

     25 октября 1834 года Давыдов пишет в альбом своей «виновнице поэтических страстей» Я не ропщу.
Я вознесен судьбою
Превыше всех! —
Я счастлив, я любим!
Приветливость даруется тобою
Соперникам моим...

     Вскорости в журналах объявились первые страстные «песни любви» Давыдова, да еще с указанием города, где проживала «краса и прелесть» поэта. По сему поводу гусар гневался и добродушно корил Вяземского: «Злодей! Что ты со мною делаешь? Зачем же выставлять «Пенза» под моим «Вальсом»? Это уже не в бровь, а в глаз: ты забыл, что я женат и что стихи писаны не жене. Теперь другой какой-то шут напечатал «И моя звездочка...» — вспышку, которую я печатать не хотел от малого ее достоинства, а также поставил внизу Пенза. Что мне с вами делать? Видно, придется любить прозою и втихомолку. У меня есть много стихов, послал бы тебе, да боюсь, чтобы и они не попали в зеленый шкаф «Библиотеки для чтения». Вот что вы со мной наделали, или, лучше, — что я сам с собой наделал!
     ...Шутки в сторону, а я под старость чуть было не вспомнил молодые лета мои; этому причина — бродячий еще хмель юности и поэзии внутри человека и черная краска на ней снаружи; я вообразил, что мне еще по крайней мере тридцать лет от роду».

     Порой, чтобы забыться и заглушить в себе внезапное и столь глубокое чувство, Давыдов с азартом предавался своим давнишним утехам: на ранней заре со стаей гончих ездил на охоты по волкам и зайцам или же долгие часы до самозабвенья просиживал за широким, обложенным бумагами и книгами письменным столом, воспоминая о былых походах. Преданному другу Вяземскому, посвященному во все душевные страсти и муки, Денис Васильевич писал, сетуя, что «собачья охота и травля поляков, о коих пишу», увлекли немного в другую сторону, да жаль, что ненадолго... И пламенный гусар вновь повсюду искал встреч со своей «прелестницей» и «предвещательницей дня». Он слал ей любовные послания:

Я вас люблю без страха, опасенья
Ни неба, ни земли, ни Пензы, ни Москвы, -
Я мог бы вас любить глухим, лишенным зренья...
Я вас люблю затем, что это — вы!

     Пришедший столь нежданно, трепетной и тревожной, осенней любви Давыдов отдал свои самые светлые душевные порывы, посвятил ей все свое поэтическое вдохновение:

 Я люблю тебя, без ума люблю!
О тебе одной думы думаю,
При тебе одной сердце чувствую,
Моя милая, моя душечка.

Ты взгляни, молю, на тоску мою
И улыбкою, взглядом ласковым
Успокой меня, беспокойного,
Осчастливь меня, несчастливого...

     В те годы не только в Москве и Петербурге, но и во многих провинциальных городах вошло в моду увлечение театром, благородными спектаклями. Конечно же, этим славилось высшее общество. «Партикулярные спектакли» давались два, а то и три раза в месяц в роскошных дворянских особняках, обычно в больших фамильных залах. Актерами состояли сами господа-любители и крепостные крестьяне.

     «В означенный заранее день, к вечеру, внезапно заноет-засосет в груди, места себе не найдешь в доме, — вспоминает Денис Давыдов. — Захлопнешь страницу романа или же прервешь свои записи. Снимешь с вешалки парадный костюм и спешно отправляешься в театр. Едва коснувшись фигурной резной дверной ручки, чувствуешь, как кровь закипает в висках. В полутьме делаешь робкие шаги по залу и внезапно обнаруживаешь перед собой кумира. Евгения Золотарева сидит в кресле и смотрит не на сцену, а словно куда-то вдаль. Мне кажется, что она может служить превосходной моделью русской красавицы даже самому знаменитому живописцу. Однако более всего чарует меня ее голос, плавный и задушевный, будто Евгения произносит слова нараспев».

     Однажды, повстречав Золотареву в театре, пламенный поэт умолял ее дать ему разрешение на переписку. Однако Евгения, боясь огласки, вначале отказала ему. Тогда Денис Васильевич заверил ее, что будет свято хранить тайну, прежде всего потому, что он женат, а кроме того, будучи вожаком партизан, он ни разу не выдал ни одного секрета куда более важного.

     Так завязалась между ними короткая переписка на французском языке.

     В каждое свое послание пламенный гусар вкладывал столько любви, что провинциальная красавица была вынуждена его предостеречь: «Язык Вашего письма очень пылок и страстен. Вы заставляете меня трепетать. Зачем Вы вкладываете столько чувства в ту полную шарма и романтики дружбу, которая меня так радует?»

     «Вы осмелились предложить мне дружбу?! — отвечал Евгении глубоко опечаленный Денис Давыдов. — Но, помилуйте, мой жестокий друг! Любовь, раз возникнув в жизни, никогда потом не уничтожается, не превращается в ничто. Будьте серьезнее хоть раз в жизни! Умоляю Вас! Если хотите от меня избавиться, от меня, который удручает Вас и который надоедает Вам, лучше сразу убейте меня! Не моргнув глазом воткните в сердце кинжал! И скажите: «Я Вас не люблю! Я Вас никогда не любила! Все, что было с моей стороны, это просто-напросто обман, которым я забавляюсь...»

     Умом понимая всю зыбкость и безнадежность своего внезапного увлечения, Давыдов тем не менее резко отвергает дружбу Золотаревой и заканчивает свое послание новым, горячим признанием в любви:

 Что пользы мне в твоем совете,
Когда я съединил и пламенно люблю
Весь Божий мир в одном предмете,
В едином чувстве — жизнь мою!

     Об этом замечательном цикле стихов Давыдова Белинский писал: «Страсть есть преобладающее чувство в песнях любви Давыдова; но как благородна эта страсть, какой поэзии и грации исполнена она в этих гармонических стихах. Боже мой, какие грациозно-пластические образы!»

     Пламенный гусар поражал современников непредсказуемыми всплесками, буйством и широтой своей деятельной, пылкой и страстной, истинно русской натуры.

     Меж тем встречи Давыдова с Евгенией становились все реже и реже, прекращалась переписка, роман заканчивался. С угасанием светлого и незабвенного, радостного и щемяще мучительного чувства к пензенской красавице Евгении Золотаревой обрывается и бурно всколыхнувшееся вновь поэтическое вдохновение стойкого бойца. Ушла, растворилась любовь, точно луч горячего закатного солнца в осенних сумерках, однако музыка от нее в душе осталась. Сохранилась до последних дней жизни гусара. Музыка хрустальная, поэтическая, подобная песне вольного полевого жаворонка по весне, что льется, не смолкает над полями и лугами до самого вечера где-то высоко-высоко под белоснежными облаками.

     В «Выздоровлении» Давыдов прощается со своей «Харитой», узнав, что она, по настоянию родных, наперекор душе принимает предложение и выходит замуж за уже немолодого драгунского офицера в отставке, участника войны 1812 года, помещика В. О. Манцева:

Прошла борьба моих страстей,
Болезнь души моей мятежной,
И призрак пламенных ночей
Неотразимый, неизбежный,
И милые тревоги милых дней,
И языка несвязный лепет,
И сердца судорожный трепет,
И смерть и жизнь при встрече с ней...
Исчезло все!..

     Давыдов покидает свои «благословенные степи» и уезжает в Москву. Оттуда он с грустью пишет Вяземскому в Петербург: «...Итак, я оставил степи мои надолго... Однако не могу не обратить и мысли и взгляды мои туда, где провел я столько дней счастливых и где осталась вся моя поэзия!»
                Елена           Широкова

Литература:  Барков А.С. Денис Давыдов.— М.: ИТРК, 2002.

                КРЫЛОВ  ИВАН  АНДРЕЕВИЧ      

Иван Андреевич всю жизнь прожил холостяком. Хотя женщин любил и уважал. И даже несколько раз всерьез подумывал о женитьбе. Но за шаг до решения останавливался и шел на попятный. И все же был в его жизни момент, когда он решился таки «переломить судьбу» - жениться и жить как все.

Однажды, не принимая во внимание надвигавшуюся ночь, крепчавший мороз и разыгравшуюся метель - он жил тогда в деревне, а невеста - за сотню верст, в Нижнем - Крылов сел в кибитку и помчался в город. Сбился с дороги... Закутался с головой в тулуп и стал дожидаться окончания пурги... Заснул... Утром, уже почти замерзшего, его нашли крестьяне. Лошади погибли, но сам Крылов выжил. После этого случая он перестал делать «глупости», окончательно успокоился и стал таким, каким его знали все. Как пишет Гордин, «словно бы, не справившись с его сильным и выносливым телом, убийца-мороз сумел заледенить его нежную душу, которая все никак не могла оттаять...»

По словам Олениной, Крылов «был чрезвычайно скромен и стыдлив до конца жизни; легко можно было его заставить краснеть. Ненавидел непристойных женщин. От души уважал женщин с хорошими правилами и скромными и любил женское общество. Несравненно выше ставил женщин в сравнении мужчин касательно добродетели». Если прибавить к этим качествам и всегда ровное настроение, и блестящее остроумие, и умение выслушать собеседника, станет понятно, почему Крылов был желанным гостем в любой гостиной. И почему его любили женщины.

Одно время Крылов был влюблен в актрису. Красотку Грушеньку содержали двое: генерал Скворцов и статский советник Ржевский. Друг о друге, как и о Крылове, они, разумеется, ничего не знали. У каждого был свой день приема. Однажды генерал, решив навестить свою Грушеньку в неурочный час, застал у нее Крылова. Тот представился генералу как доктор медицины Рейнбот (такой доктор действительно существовал - работал вместе с Крыловым в театре, где выступала Грушенька) - его якобы срочно вызвали к заболевшей актрисе. Генерал поверил и позднее советовался с Иваном Андреевичем по поводу ломоты в пояснице. А тот, расспросив, как ломит и куда отдает боль, неизменно советовал растирать поясницу водкой с уксусом.

Однажды, проезжая мимо книжной лавки, генерал увидел выставленный в окне портрет Крылова.

- А знаете ли, сударь, - сказал он Крылову, встретив его в Грушеньки, - у вас большое сходство с этим сочинителем... забыл прозвание... просто одно лицо...

- Ваше превосходительство, верно, имеете в виду баснописца Крылова, - сказал Крылов. - Мне многие это говорят.

В театре, видя Крылова в первом ряду кресел, генерал всегда спрашивал у кого-нибудь: «Кто это там, Крылов или Рейнбот?» - «Крылов», - отвечали ему. - «Одно лицо», - говорил генерал и удивлялся странным причудам натуры.
«Для счастья нужны две вещи: плохое сердце и хороший желудок», - утверждает французская пословица. Крылов обладал двумя этими достоинствами в полной мере. Вообще, Иван Андреевич прожил счастливую жизнь. Его возвышали, но при этом ему никто не завидовал. О нем заботились, но никто не ждал от него благодарности. Ему легко прощали и острые слова, и неблаговидные поступки. У него даже не было врагов - и это у него, образцового эгоиста! Его басни, без преувеличения, читал и учил наизусть «всяк, знающий грамоте». Великодушная Россия наградила его титулом великого писателя и философа-мудреца, хотя ни тем, ни другим он не был. Самолюбивый и равнодушный к другим, малосимпатичный и внешностью и образом жизни человек, он был обласкан и любовью, и успехом, и славой. «Я, что иной моряк, с которым оттого только и беда не случалась, что он не хаживал далеко в море», - признавался Крылов на официальном праздновании пятидесятилетнего юбилея своей литературной деятельности. Он не жалел об утраченном, не мечтал о будущем и легко довольствовался тем, что имел.

Знаменитый римский философ Марк Аврелий однажды записал в свой дневник: «Мы несчастны, когда к чему-то привязываемся. Мы забываем, что в любой момент это может быть отнято у нас. Да и сами мы, если хорошенько подумать, себе не принадлежим. Так к чему же можно привязываться в таком потоке проходящих мимо явлений, на чем остановиться? Любить эти явления - все равно, что любить пролетающих мимо птиц». Неизвестно, были ли знакомы эти слова Крылову. Известно, что вся его жизнь могла бы служить иллюстрацией к ним.

Источник: Авторский сайт Александра Казакевича

И. А. КРЫЛОВ И  ЖЕНЩИНЫ

Иван Андреевич Крылов, прославленный русский баснописец, с младых ногтей проявил себя крайне неуклюжим человеком. Танцмейстер, которому было поручено обучить юного Ванюшу танцам, после нескольких уроков прибежал к его родителям весь красный и закричал, что готов «тысячу раз учить танцевать медвежонка, чем этого тюфяка!»

Унизительное имечко «тюфяк», которым его дразнили местные недоросли, приклеилось к нему надолго - «тюфяк» был слишком ленив, чтобы гоняться за обидчиками. Поступив на службу, Иван Андреевич получил новую кличку - «раззява»: переписывая важные канцелярские бумаги и по обыкновению о чем-то задумавшись, частенько писал в них по нескольку строк подряд одно и то же слово.
Пройти в чьей-то гостиной меж столиком и диваном и не опрокинуть их - для Крылова было равносильно подвигу. Если он о чем-то задумывался, то - держи, хозяин, ухо востро! - обязательно что-нибудь сломает или разобьет. Дверь закрыта? Крылов вышибет ее плечом, думая, что она просто туго открывается. Новая китайская ваза? Можете быть уверены, Крылов заденет ее животом или фалдой фрака - и разбабахает на мелкие кусочки. Прямо не человек, а стихийное бедствие!

«Никогда не замечено в нем каких-либо душевных томлений, он всегда был покоен, - писал о нем другой современник. - Не имея семейства, ни родственных забот и обязанностей, не знал он ни раздирающих иногда душу страданий, ни сладостных, упоительных восторгов счастья семейной жизни». Он, и вправду, кажется, не имел нервов. «Внешнее и внутреннее спокойствие, доходившее до неподвижности, - отмечал Плетнев, - составляло первую его потребность». Умирает его мать - что делает сын? В тот же вечер идет... в театр. А на ее похоронах его видят не скорбящим, а улыбающимся. Умирает его служанка - мать его единственной (незаконнорожденной) дочери, что делает Крылов? Едет в Английский клуб играть в карты... При смерти - воспаление легких - его дочь, что делает отец? Оставляет смотреть за ней полуслепую старуху, а сам отправляется на всю ночь на бал-маскарад...

Что это - юношеская глупость или природная черствость? Поразительно спокойно Иван Андреевич переносил несчастья других. Слишком спокойно.

Казалось, этот добродушный толстяк абсолютно равнодушен к женскому полу. Однако после его смерти выяснилось, что у него были жена и дочь, которых он тщательно скрывал даже от друзей.

Немытый, нечесаный, рассеянный. Он мог положить в свой карман вместо носового платка чулок или чепчик и, будучи в гостях за обедом, вытащить их и громко высморкаться. Иван Андреевич Крылов был абсолютно равнодушен к тому, как он выглядит. Один из его приятелей рассказывал такой случай. В квартире баснописца он увидел висящую на веревке медвежью шубу, покрытую пылью и паутиной слоем толщиной в палец. «Не ваша ли это,  Иван  Андреевич?» – спросил приятель. «Да, кажись, моя», – отвечал Крылов. Казалось бы, как могли его такого любить дамы? И все же нельзя сказать, что он был обделен женским вниманием.

Современники рассказывали: Ивана Андреевича обхаживала красивая балерина, содержанка великого князя Константина Павловича. Будто она была не прочь выйти за баснописца замуж. Но Крылов отшучивался, «для женитьбы непригоден».

Говаривали, будто остроумный толстяк нравился вдовствующей императрице Марии Федоровне. И это несмотря на то, что Крылов не постеснялся предстать перед ней в дырявом сапоге, не пытаясь спрятать торчащий из него палец. А однажды он хотел было поцеловать ее руку, да как раз в этот момент чихнул. Но и после такого неслыханного поступка коронованная особа не перестала ему симпатизировать.

До того как начать писать басни, Крылов пробовал перо и в любовной лирике. Во многих его ранних стихах присутствовала таинственная Аннета. Из них ясно, что, познакомившись с ней, он перестал узнавать себя, стал болтлив и весел. И любовь его была так велика, что сама смерть казалась ему желанной – лишь бы увянуть на груди обожаемой Аннеты!

Биографы докопались, что знакомство Крылова с Аннетой случилось в 1791 году, то есть когда ему было 22 года. Он увидел ее во время посещения Брянского уезда. Анна, дочь местного священника, была мила собой и сразила Ивана чистотой и совершенством. Молодые решились соединить свои судьбы. Но он был беден, не имел приличного служебного положения. Ее родители к тому же гордились дальним родством с Ломоносовым. Несчастный влюбленный получил отказ и уехал в Петербург. Анна так плакала и тосковала по милому, что родители стали волноваться за ее здоровье и, сжалившись, согласились на ее брак с Крыловым. О чем и сообщили ему. Они звали его в Брянск играть свадьбу. Но Крылов  ответил, что у него нет денег, чтоб приехать в Брянск, и попросил привезти невесту в Петербург. Родители оскорбились, и Анна так и осталась старой девой, ведь никого другого она любить и не помышляла.

И тогда в его душе любовь уступила место другой страсти. В те годы в Москве все резались в карты. Ивану несколько раз крупно повезло, и он стал заядлым игроком. Но однажды между игроками произошла большая драка. Из Петербурга пришло указание составить списки злостных картежников. Четверых, в том числе и Ивана Крылова, выслали из Москвы с запретом жить в столицах и губернских городах.

Крылов встретился в Москве с князем Голицыным и уехал к нему в имение Зубриловка – учить его детей. Иван Андреевич был разносторонне образован – хорошо играл на скрипке, знал итальянский, мог преподавать словесность. Живя в деревне, он впал в меланхолию. Однажды приезжие дамы застали его у пруда совершенно голым, заросшим бородой и с нестрижеными ногтями.

К тому времени за Крыловым водилась слава хорошего драматурга. Друзья вымолили для него прощение у императора Павла I. А в 1808 году Иван вернулся в столицу. Его басни уже расходились огромными тиражами. Люди собирались, чтобы послушать, как он их читает. Часто не находилось места в зале, гости становились на стулья, столы и окна. Под свою опеку его взяла семья известного мецената Оленина. Его пристроили главным библиотекарем в Публичную библиотеку и представили ко двору.

К 40 годам Крылов был все еще не женат. Он жил в предоставленном ему казенном жилье. Его нехитрое хозяйство вела домработница Феня.

Вот что уже после смерти баснописца рассказывал один из его приятелей. Однажды он зашел к Ивану Андреевичу. Дверь оказалась открытой. Гость обошел все комнаты, в них никого не было. Плач ребенка привел его на кухню. Там он увидел хозяина. Тот сидел у колыбели, в которой лежал младенец. Иван Андреевич с отеческой заботливостью качал его и баюкал. Он смутился и пояснил, дескать, негодяи, отец и мать, бросили на него бедного малыша, а сами ушли. Иван Андреевич нянчился с ребенком до тех пор, пока не возвратилась мать – его экономка Феня. Той малышкой была девочка Саша. Именно ее супругу Крылов отписал все свое имущество. После смерти Фени ее дочь с мужем жили у Ивана Андреевича, и он также трепетно нянчил их детей. Саша была его внебрачной дочерью. В присутствии Саши, ее сына, дочери и мужа Иван Андреевич Крылов и умер.

Почему же он скрывал дочь и жену? Все объяснялось просто: брать в супруги девицу из высшего круга, от которого он зависел, не хотел. Она была бы чужда ему по духу. Жениться же на полюбившейся простой Фенюшке ему тоже не пристало по рангу. Признать внебрачную дочь официально Крылов боялся, ведь высокопоставленные «покровители», ревнители нравственности, могли отсудить у нее наследство…

Источник: Собеседник .RU  автор  Елена Петрова

СЛУЧАИ  ИЗ ЖИЗНИ  И. А. КРЫЛОВА

«В конце жизни  Иван Андреевич не думал более о греческих классиках, которых держал на полу под своею кроватью и которыми наконец Феня, бывшая его служанка, растапливала у него печи».

«Раз он (Крылов) шел по Невскому, что была редкость, и встречает императора Николая I, который, увидя его издали, ему закричал: '«Ба, ба, ба, Иван Андреевич, что за чудеса?— встречаю тебя на Невском. Куда идешь?» Не помню, куда он шел, только помню, что государь ему сказал: «Что же это, Крылов, мы так давно с тобою не видались».— «Я и сам, государь, так же думаю, кажется, живем довольно близко, а не видимся».

«И. А. Крылов был высокого роста, весьма тучный, с седыми, всегда растрепанными волосами; одевался он крайне неряшливо: сюртук носил постоянно запачканный, залитый чем-нибудь, жилет надет был вкривь и вкось. Жил Крылов довольно грязно. Все это крайне не нравилось Олениным, особенно Елизавете Марковне и Варваре Алексеевне. Они делали некоторые попытки улучшить в этом отношении житье - бытье Ивана Андреевича, но такие попытки ни к чему не приводили. Однажды Крылов собирался на придворный маскарад и спрашивал совета у Елисаветы Марковны и ее дочерей; Варвара Алексеевна по этому случаю сказала ему:

— Вы, Иван Андреевич, вымойтесь да причешитесь, и вас никто не узнает».

«Иван Андреевич Крылов каждое воскресенье обедал у Олениных. Раз как-то он не явился. Ждали его, посылали в Английский клуб узнать, не там ли он; но когда пришел ответ, что его и там не было несколько дней сряду, послали узнать о его здоровье. Оказалось, что он болен. На другой день я был послан матушкою узнать о его здоровье. Застаю его в халате, кормящего голубей, которые постоянно влетали к нему в окна и причиняли беспорядок и нечистоту в комнатах. Тут он рассказал мне, что был действительно нездоров, но вылечился неожиданно, странным способом. Обедал он накануне дома. Подали ему, больному, щи и пирожки. Съел он первый пирожок и замечает горечь, взял второй — тоже горек. Тогда он, по рассмотрении, заметил на них ярь. «Ну, что же,— говорит,— если умирать, то умру от двух, как и от шести, и съел все шесть. После того желудок поправился, и сегодня думаю ехать в клуб».

«У Крылова над диваном, где он обыкновенно сиживал, висела большая картина в тяжелой раме. Кто-то ему дал заметить, что гвоздь, на котором она была повешена, не прочен и что картина  когда-нибудь может сорваться и убить его. «Нет,— отвечал Крылов,— угол рамы должен будет в таком случае непременно описать косвенную линию и миновать мою голову».

«В одном из бенефисов знаменитой трагической актрисы Катерины Семеновны Семеновой вздумалось ей сыграть вместе с оперною актрисой Софьей Васильевной Самойловой в известной комедии «Урок дочкам», соч. И. А. Крылова. В ту пору они были уже матери семейства, в почтенных летах и довольно объемистой полноты. Дедушка Крылов не поленился прийти в театр взглянуть на своих раздобревших дочек. По окончании комедии кто-то спросил его мнения.

— Что ж,— отвечал дедушка Крылов,— они обе, как опытные актрисы, сыграли очень хорошо; только название комедии следовало бы переменить: это был урок не «дочкам», а «бочкам».

«Однажды приглашен он (Крылов) был на обед к императрице Марии Федоровне в Павловске. Гостей за столом было немного. Жуковский сидел возле него. Крылов не отказывался ни от одного блюда. «Да откажись хоть раз, Иван Андреевич,— шепнул ему Жуковский.— Дай императрице возможность попотчевать тебя».— «Ну а как не попотчует!» — отвечал он и продолжал накладывать себе на тарелку».

«Хотя на водах и запрещено заниматься делами, но все не худо иметь всегда при себе в кармане нужные бумаги. Эта глупость напоминает мне анекдот Крылова, им самим мне рассказанный. Он гулял или, вероятнее, сидел на лавочке в Летнем саду. Вдруг... его. Он в карман, а бумаги нет. Есть где укрыться, а нет, чем... На его счастье, видит он в аллее приближающегося к нему графа Хвостова. Крылов к нему кидается: «Здравствуйте, граф. Нет ли у вас чего новенького?» — «Есть, вот сейчас прислали мне из типографии вновь отпечатанное мое стихотворение»,— и дает ему листок. «Не скупитесь, граф, и дайте мне два-три экземпляра». Обрадованный такою неожиданною жадностью, Хвостов исполняет его просьбу, и Крылов с своею добычею спешит за своим делом».

«Он (Крылов) любил быть в обществе людей, им искренне уважаемых. Он там бывал весел и вмешивался в шутки других. За несколько лет перед сим, зимой, раз в неделю, собирались у покойного А. А. Перовского, автора «Монастырки». Гостеприимный хозяин, при конце вечера, предлагал всегда гостям своим ужин. Садились немногие, в числе их всегда был Иван Андреевич. Зашла речь о привычке ужинать. Одни говорили, что никогда не ужинают, другие, что перестали давно, третьи, что думают перестать. Крылов, накладывая на свою тарелку кушанье, промолвил тут: «А я, как мне кажется, ужинать перестану в тот день, с которого не буду обедать».

«У него в самый большой располох всегда оставалось довольно присутствия духа, чтобы поправиться. Как-то выпросил он у А. Н. Оленина дорогую и редкую книгу на дом к себе для прочтения. Это было роскошное издание описания Египта, которое составлено во время кампании Наполеона. Поутру, за своим кофе, усевшись на приделанном подле окна возвышении, где стоял маленький столик, Крылов положил на него книгу и, поддерживая ее рукою, любовался прелестными гравюрами, приложенными к тексту. Вдруг стул его покачнулся. Усиливаясь сохранить равновесие, второпях он схватился рукою за блюдечко, чашка опрокинулась на книгу — и разогнутые листы фолианта облиты были кофе. В то же мгновение Крылов бросился в кухню, отделявшуюся узеньким коридорчиком от залы, где случилось несчастье, схватил ушат с оставшеюся в нем водою, втащил его в залу, и, кинув разогнутую книгу на пол, стал ведром поливать ее из ушата. Служанка, видевшая все это из кухни и коридора, опрометью бросилась наверх к Гнедичу, призывая его на помощь и давая намеками чувствовать, что Иван Андреевич не в своем уме. Гнедич, пересказывая об этом, театрально говаривал так: «Вхожу, на полу — море, Крылов с поднятым ведром льет на книгу воду. Я в ужасе кричу. Он продолжает». Наконец, опорожнив ушат, Крылов изъяснил Гнедичу, что без воды не было никакого способа вывести пятна кофе из книги, на которой в самом деле, когда она просохла, ничего не осталось заметного, кроме желтой полоски на краях страниц».

«Утром он (Крылов) вставал довольно поздно. Часто приятели находили его в постели часу в десятом. Один из них, товарищ его по академии, привез ему с вечера в подарок богато переплетенный экземпляр перевода Фенелонова «Телемака». Это было еще в 1812 году. Едучи поутру к должности, полюбопытствовал он спросить у Крылова, понравился ли ему перевод, которым поэт наш и хотел было, ложась спать, позаняться, но так держал неосторожно перед сном в руках книгу, что она куда-то сползла с кровати под столик. Переводчик, заглянув за перегородку, где Крылов еще спал, и, увидев, куда попала золотообрезная книга его, тихонько убрался назад, чтобы Крылов и не узнал о его посещении». ]

«Лет двадцать Крылов ездил на промыслы картежные. «Чей это портрет?» — «Крылова».— «Какого Крылова?»— «Да это первый наш литератор, Иван Андреевич».— «Что вы! Он, кажется, пишет только мелом на зеленом столе».

«Хозяин дома, в котором Крылов нанимал квартиру, составил контракт и принес ему для подписи. В этом контракте, между прочим, было написано, чтоб он, Крылов, был осторожен с огнем, а буде, чего Боже сохрани, дом сгорит по его неосторожности, то он обязан тотчас заплатить стоимость дома, именно 60 000 руб. ассигнациями.

Крылов подписал контракт и к сумме 60 000 прибавил еще два нуля, что составило 6 000 000 руб. ассигнациями.

«Возьмите,— сказал Крылов, отдавая контракт хозяину.— Я на все пункты согласен, но, для того чтобы вы были совершенно обеспечены, я вместо 60 000 руб. асе. поставил 6 000 000. Это для вас будет хорошо, а для меня все равно, ибо я не в состоянии заплатить ни той, ни другой суммы».

«Однажды за столом, когда долго говорили о сибирских рудниках и о том, что добываемое золото наших богачей лежит у них, как мертвый капитал, Крылов внезапно спросил: «А знаете ли, граф, какая разница между богачом и рудником?» — «А какая, батюшка?» — возразил граф. «Рудник хорош, когда его разроют, а богач, когда его зароют».

«За обедом Иван Андреевич не любил говорить, но, покончив с каким-нибудь блюдом, по горячим впечатлениям высказывал свои замечания. Так случилось и на этот раз. «Александр Михайлович, а Александра-то Егоровна какова! Недаром в Москве жила: ведь у нас здесь такого расстегая никто не смастерит — и ни одной косточки! Так на всех парусах через проливы в Средиземное море и проскакивают» (Крылов ударял себя при этом ниже груди)...».

Обыкновенно на званом обеде полагалось в то время четыре блюда, но для Крылова прибавлялось еще пятое. Три первых готовила кухарка, а для двух  последних Александр Михайлович (Тургенев) призывал всегда повара из Английского собрания. Артист этот известен был под именем Федосеича... Появлялся Федосеич за несколько дней до обеда, причем выбирались два блюда. На этот раз остановились на страсбургском пироге и на сладком — что-то вроде гурьевской каши на каймаке. «Ну и обед,— смеялся Александр Михайлович,— что твоя Китайская стена!» Федосеич глубоко презирал страсбургские пироги, которые приходили к нам из-за границы в консервах. «Это только военным в поход брать, а для барского стола нужно поработать»,— негодовал он; и появлялся с 6 фунтами свежайшего сливочного масла, трюфелями, громадными гусиными ' печенками — и начинались протирания и перетирания. К обеду появлялось горою сложенное блюдо, изукрашенное зеленью и чистейшим желе. При появлении этого произведения искусства Крылов сделал изумленное лицо, хотя наверно ждал обычного сюрприза, и, обращаясь к дедушке (А. М. Тургеневу) с пафосом, которому старался придать искренний тон, заявил: «Друг милый и давнишний, Александр Михайлович, зачем предательство это? Ведь узнаю Федосеича руку! Как было по дружбе не предупредить? А теперь что? Все места заняты»,— с грустью признавался он.

— Найдется у вас еще местечко,— утешал его дедушка.

— Место-то найдется,— отвечал Крылов, самодовольно посматривая на свои необъятные размеры,— но какое? Первые ряды все заняты, партер весь, бельэтаж и все ярусы тоже. Один раек остался.

(...)Но вот и сладкое... Иван Андреевич опять приободрился.

— Ну что же, найдется еще местечко? — острил дедушка.

— Для Федосеича трудов всегда найдется, а если бы и не нашлось, то и в проходе постоять можно,— отшучивался Крылов».

«Царская семья благоволила к Крылову, и одно время он получал приглашения на маленькие обеды к императрице и великим князьям. Прощаясь с Крыловым после одного обеда у себя, А. М. Тургенев пошутил: «Боюсь, Иван Андреевич, что плохо мы вас  накормили — избаловали вас царские повара...» Крылов, оглядываясь и убедившись, что никого нет вблизи, ответил: «Что царские повара! С обедов этих никогда сытым не возвращался. А я также прежде так думал — закормят во дворце. Первый раз поехал и соображаю: какой уж тут ужин — и прислугу отпустил. А вышло что? Убранство, сервировка — одна краса. Сели — суп подают: на донышке зелень какая-то, морковки фестонами вырезаны, да все так на мели и стоит, потому что супу-то самого только лужица. Ей-богу, пять ложек всего набрал. Сомнение взяло: быть может, нашего брата писателя лакеи обносят? Смотрю — нет, у всех такое же мелководье. А пирожки? — не больше грецкого ореха. Захватил я два, а камер-лакей уж удирать норовит. Попридержал я его за пуговицу и еще парочку снял. Тут вырвался он и двух рядом со мною обнес. Верно, отставать лакеям возбраняется. Рыба хорошая — форели; ведь гатчинские, свои, а такую мелюзгу подают,— куда меньше порционного! Да что тут удивительного, когда все, что покрупней, торговцам спускают. Я сам у Каменного моста покупал. За рыбою пошли французские финтифлюшки. Как бы горшочек опрокинутый, студнем облицованный, а внутри и зелень, и дичи кусочки, и трюфелей обрезочки — всякие остаточки. На вкус недурно. Хочу второй горшочек взять, а блюдо-то уж далеко. Что же это, думаю, такое? Здесь только пробовать дают?!

Добрались до индейки. Не плошай, Иван Андреевич, здесь мы отыграемся. Подносят. Хотите верьте или нет — только ножки и крылушки, на маленькие кусочки обкромленные, рядушком лежат, а самая-то та птица под ними припрятана, и нерезаная пребывает. Хороши молодчики! Взял я ножку, обглодал и положил на тарелку. Смотрю кругом. У всех по косточке на тарелке. Пустыня пустыней. Припомнился Пушкин покойный: «О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?» И стало мне грустно-грустно, чуть слеза не прошибла... А тут вижу — царица-матушка печаль мою подметила и что-то главному лакею говорит и на меня указывает... И что же? Второй раз мне индейку поднесли. Низкий поклон я царице отвесил — ведь жалованная. Хочу брать, а птица так неразрезанная и лежит. Нет, брат, шалишь — меня не проведешь: вот так нарежь и сюда принеси, говорю камер-лакею. Так вот фунтик питательного и заполучил. А все кругом смотрят — завидуют.

А индейка-то совсем захудалая, благородной дородности никакой, жарили спозаранку и к обеду, изверги, подогрели!

А сладкое! Стыдно сказать... Пол-апельсина! Нутро природное вынуто, а взамен желе с вареньем набито. Со злости с кожей я его и съел. Плохо царей наших кормят,— надувательство кругом. А вина льют без конца. Только что выпьешь,— смотришь, опять рюмка стоит полная. А почему? Потому что придворная челядь потом их распивает.

Вернулся я домой голодный-преголодный... Как быть? Прислугу отпустил, ничего не припасено... Пришлось в ресторацию ехать. А теперь, когда там обедать приходится,— ждет меня дома всегда ужин. Приедешь, выпьешь рюмочку водки, как будто вовсе и не обедал...»

— Ох, боюсь я, боюсь;— прервал его дедушка,— что и сегодня ждет не дождется вас ужин дома...

Крылов божился? что сыт до отвала, что Александра Егоровна его по горло накормила, а Федосеич совсем в полон взял.

— Ну, по совести,— не отставал дедушка,— неужели вы, Иван Андреевич, так натощак и спать ляжете?

— По совести, натощак не лягу. Ужинать не буду, но тарелочку кислой капусты и квасу кувшинчик на сон грядущий приму, чтобы в горле не пересохло.

Однажды на набережной Фонтанки, по которой он (Крылов) обыкновенно ходил в дом Оленина, его нагнали три студента, из коих один, вероятно не зная Крылова, почти поравнявшись с ним, громко сказал товарищу:

— Смотри, туча идет.

— И лягушки заквакали,— спокойно отвечал баснописец в тот же тон студенту».

                ИННОКЕНТИЙ  АННЕНСКИЙ

Среди миров, в мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя...
Не потому, чтоб я Ее любил,
А потому, что я томлюсь с другими.

И если мне на сердце тяжело,
Я у Нее одной ищу ответа.
Не потому, что от Нее светло,
А потому, что с Ней не надо света.

АННЕНСКАЯ  НАДЕЖДА  ВАЛЕНТИНОВНА

    Анненская (урожд. Сливицкая), Надежда (Дина) Валентиновна (1841 - 1917) — дочь отставного генерал-майора, небогатая помещица, жена Анненского с  1879 г.
Первый ее муж, представитель незнатного рода обрусевших польских шляхтичей, малозаметный чиновник Борщевский Петр Петрович  умер, состоя на службе в качестве губернского секретаря, председателя Пружанского уездного мирового съезда Гродненской губернии.

Из фундаментального   исследования А. В. Орлова, которое он не успел опубликовать:

 «Прожив в первом браке около четырех лет и родив своему первому мужу двоих сыновей, Дина Валентиновна овдовела 1 декабря 1867 г., когда ей было 26 лет отроду, а ее сыновьям: Платону — 4 года, Эммануилу — 2 года. Смерть Петра Петровича Борщевского — первого ее мужа, которого она горячо любила, явилась для Дины Валентиновны тяжелым ударом судьбы.  В её семейных архивах  есть сведения о  том, что она не хотела верить в смерть первого своего мужа и, потеряв рассудок от горестной внезапной утраты, несколько раз вскрывала его гроб, пока церковные власти не запретили ей этого. Оправившись от этого временного психического расстройства, Дина Валентиновна, ставшая опекуншей своих малолетних сыновей, занялась в 1868 году разделом наследства умершего Петра Петровича Борщевского, а в 1869 году — оформлением документов о дворянстве для своих сыновей, чтобы закрепить за ними права на отцовское наследство. Вдовствовать ей пришлось долгих 12 лет, занимаясь воспитанием своих детей»

Тот же А. В. Орлов обнаружил документы, проливающие свет на причины и обстоятельства знакомства И. Ф. Анненского со своей будущей женой:

«Первоначальное их знакомство произошло, если верить сведениям, сообщаемым Валентином Кривичем, при посредстве дальнего родственника Дины Валентиновны Константина  Платоновича  Энгельгардта — ее земляка по Бельскому уезду Смоленской губернии, университетского сверстника И. Ф. Анненского. (Видимо, в Петербурге же К. П. Энгельгардт представил ей студента 2-го курса историко-филологического факультета И. Ф. Анненского, нуждавшегося в заработке. Соответствующая договоренность между И. Ф. Анненским и его нанимательницей состоялась: он получил от нее приглашение приехать к ней в смоленское имение на лето для занятий с ее сыновьями».

    Б. В. Варнеке в своих позднейших мемуарах давал волю сарказму, рисуя (не лишенные доли фантазии) картины семейной жизни Анненского:
«Чуть не студентом И. Ф. женился на вдове, матери своего товарища по университету, увлеченный ее красотой, о которой догадываться можно было по тем молодым ее портретам, какие висели у него в кабинете. Теперь это была дряхлая, высохшая старуха, по крайней мере на 25 лет старше своего цветущего мужа. В бессильной борьбе с годами она жутко мазалась и одевалась в платья розового цвета, которые надо было преспокойно уступить своим внучкам. Знатная смоленская дворянка, где у нее оставались еще какие-то владения, она была замужем первым браком за каким-то не то губернатором, не то предводителем дворянства, и вот к этому кругу она целиком и принадлежала и по своему облику, и по своим вкусам, вероятно чувствуя себя очень дико среди тех ученых и педагогов, в среду которых поставил ее брак с И. Ф.
Им служили лакеи в дворцовых ливреях, и это, вероятно, хоть немножко мирило ее дворянское сердце с скромной долей жены педагога. От былого богатства при очень широкой жизни остались уже одни крохи, и И. Ф. часто вздыхал, жалуясь на досадную неуступчивость директоров Дворянского банка, к которым прибегала Дина Валентиновна каждую весну, когда они мечтали прокатиться в Париж или Венецию. Вот отсюда-то, вероятно, и пришла у И. Ф. страсть рядиться в платье парижских кавалеров времен молодости его супруги, и вместе с галстуками ; la Морни из Парижа же проникло к нему и увлеченье Леконт де Лилем и Рембо…
…Портила все впечатление от этих обедов сама хозяйка. Ради торжественного случая она красилась сугубо и одевалась в такие розовые платья, какие ей следовало бы перестать носить по крайней мере на сорок лет раньше. Не все гости умели скрыть свое настроение при виде такой потешной супруги, и, вероятно, И. Ф., как чуткий человек, замечал то глупое положение, в какое она его ставила. И вот однажды в разгар обеда, заметив, что он сидит угрюмо, она своей подпрыгивающей походкой двинулась к нему через всю столовую с противоположного конца стола и, подойдя к нему, нежно сказала:
— Кенечка! Что ты сидишь грустный? Раскрой ротик, я дам тебе апельсинку!
И с этими словами, гладя рукой по напомаженной голове супруга, действительно положила ему в рот дольку апельсина.
И. Ф. ничего не сказал, покорно проглотил апельсин, но по глазам его видно было, что он с удовольствием растерзал бы ее в эту минуту на части: такая ласка была бы очень мила, если бы была направлена нежной бабушкой на маленького внучка, но когда расписанная как маска старуха так публично ласкала своего супруга, это становилось и смешно и противно».

О. С. Бегичева, племянница невестки Анненской, в своем комментарии к письмам Анненского к своей матери, Н. П. Бегичевой, отмечала: «Тяжелая домашняя жизнь была у Ин. Анненского. Его жена не понимала его творчества. В прошлом красивая женщина, в годы 1906-1909 уже старуха. Она мучительно цеплялась за Анненского, видя в нем главным образом источник материального благополучия. Жила она выше тех средств, которые были…»

 А вот   что говорит в своих воспоминаниях Чуковский: «Я познакомился с его женой, сидевшей в инвалидном кресле. Она была гораздо старше его и держалась с ним надменно. Чувствовалось, что она смотрит на мужа свысока и что он при всей своей светскости все же не может скрыть свою застарелую отчужденность от нее. Я почувствовал такую горькую вину перед ним».

С этими оценками перекликается суждение, высказанное редактором «Аполлона»: «Семейная жизнь Анненского осталась для меня загадкой. Жена его, рожденная Хмара - Барщевская, была совсем странной фигурой. Казалась гораздо старше его, набеленная, жуткая, призрачная, в парике, с наклеенными бровями; раз за чайным столом смотрю — одна бровь поползла кверху, и все бледное лицо ее с горбатым носом и вялым опущенным ртом перекосилось. При чужих она всегда молчала; Анненский никогда не говорил с ней. Какую роль сыграла она в его жизни? Почему именно ей суждено было сделаться матерью его сына Валентина?» (Маковский Сергей. Портреты современников)

И, наконец, можно обратиться  к  записям  В. С. Срезневской на экземпляре книги И. Ф. Анненского «Тихие песни»: «Дину Валентиновну я помню уже седой, с очень набеленным тонким продолговатым лицом, накрашенными губами и в бледно-зеленом ("фисташковом") весеннем костюме с белыми перчатками выше локтя. Руки у нее были очень худые, почти старческие, походка подпрыгивающая на каждом шаге, волосы гладко зачесаны под бледно-изумрудный с белым кружевом "ток".  В руках лорнет и сумочка, шитая стеклярусом. От нее пахло не похожими на мамины духами, более острыми и пряными, мне очень понравившимися. Говорила тихо, медленно, чуть-чуть в нос, голову часто держала грациозно набок. Вообще, несмотря на то, что тогда считалось "ужасно гримируется", она очень мне понравилась. Была ласково - нежна со мной и сидела довольно долго с мамой вдвоем. Была еще раз вечером в синем шелковом платье и черной с полями плоской шляпке под черной "с мушками" вуалью, опять сидела с мамой, и вызывали меня. Я не хотела читать стихи, меня отпустили. Пила чай с мамой в гостиной, доставали чай и варенье. Звали к подъезду извозчика, и мама, проводив ее в прихожую, вернувшись, сказала : "у нас одна судьба" — и вздохнула. Больше я Д. В. не видела ».

Многие знакомые Анненских  отмечают, что отношения супругов, переживавшие на протяжении тридцатилетней их «безразлучной», по словам сына, жизни, различные времена, оставались по-своему теплыми и близкими до последних дней

И тем не менее, личная жизнь Анненского, внешне благополучная, тоже оказывалась исполненной внутреннего драматизма и тщательно завуалированных конфликтов. По некоторым мотивам стихов Анненского можно догадываться о "вытесненных" переживаниях; на них указывает, например, оставшаяся неопубликованной строфа стихотворения "Если любишь - гори...":
   
   Если воздух так синь,
   Да в веселом динь-динь
   Сахаринками звезды горят,
   Не мучителен яд*
   Опоздавшей** любви
   С остывающей медью в крови.
   {* Зачеркнуто: Тем действительней яд
   ** Зачеркнуто: Перегара}
   

ИСТОЧНИКИ

1. Юношеская автобиография Иннокентия Анненского / Автор публикации и обстоятельных примечаний к документам А. В. Орлов. 217 л.
2. Вступительная источниковедческая статья к публикации: Иннокентий Анненский. Неизвестные страницы ранних лет жизни. (С генеалогическими материалами из истории семьи по нововыявленным архивным источникам) / Автор публикации, вступительной источниковедческой статьи к ней и обстоятельных примечаний к документам А. В. Орлов. 108 л.
3. Орлов А. В. Юношеская биография Иннокентия Анненского // Русская литература. 1985. № 2.С. 169-175.

ТАЙНАЯ ЛЮБОВЬ ИННОКЕНТИЯ  АННЕНСКОГО

Иннокентия Федоровича был пасынок, старший из детей его жены, которого звали Платон Петрович Хмара-Барщевский. И вот Ольга Петровна — это его жена и мать его сына Вали. Она вошла в дом Анненских — и сразу стала для всех, для всего этого дома, очень родным и близким человеком; но особенно она стала дорога Иннокентию Федоровичу. Дело в том, что, в отличие от своего мужа, Ольга Петровна была мечтательницей, человеком идеального мира, и именно это роднило ее с Анненским, который в своей собственной семье, в отношениях с женой, всегда чувствовал какую-то непонятость (именно этой стороны своей личности). Поразительно вот что: как человек исключительно нравственный, Анненский, конечно, не мог допустить близких отношений между собой и своей невесткой, и потому эти отношения приняли форму такого… мистического союза двух людей, принадлежавших культуре Серебряного века. Неудивительно, что какие-то сокровенные слова об этом диалоге душ Ольга Петровна Хмара - Барщевская высказывает в письме другому мистику, Василию Розанову, с которым она близко подружилась потом. Я процитирую фрагмент из этого удивительного письма от 20 февраля 1917 года, письмо Ольги Хмара - Барщевской к Василию Розанову.
«Вы спрашиваете, любила ли я Иннокентия Федоровича? Господи! Конечно любила, люблю, и любовь моя «plus fort que mort» … Была ли я его женой? Увы, нет. Видите, я искренне говорю «увы», потому что я не горжусь этим ни мгновения. Той связи, которой покровительствует «змея-ангел», между нами не было. И не потому, чтобы я греха боялась или не решалась, или не хотела, или баюкала себя лживыми уверениями, что можно любить двумя половинами сердца, — нет, тысячу раз нет! Поймите, родной, он этого не хотел, хотя, может быть, настояще любил только одну меня. Но он не могу переступить, его убивала мысль: «Что же я? Прежде отнял мать у пасынка, а потом возьму жену? Куда же я от своей совести спрячусь?». И вот получилась не связь, а лучезарное слиянье. Странно ведь в 20-м веке? Дико? А вот же — такие ли еще сказки сочиняет жизнь? И все у нее будет логично, одно из другого… А какая уж там логика? Часто мираж, бред сумасшедшего, сновидение — все, что хотите, но не логика… Дело в том, — пишет дальше Ольга Петровна, — что мы с ним были отчасти мистики. Ведь я вам исповедуюсь, как верному другу, — я так счастлива, что нашла вас! Пускай потом при свидании я не сразу смогу взглянуть вам в глаза — это ведь бывает: на расстоянии в чем не признаешься, а при встрече смутишься глаз друга, особенного такого духовного друга, как вы для меня, что и выражения лица себе не представляешь, не то что глаза. Но все равно, слушайте сказку моей жизни — хотя чувствую, как вам хотелось другого… Он связи плотской не допустил, но мы повенчали наши души, и это знали только мы двое, а теперь знаете вы. По какому праву? Почему вы? Господь ведает. Значит, так нужно — подчиняюсь, и только. Вы спросите: «Как это повенчали души»? Очень просто. Ранней весной, в ясное утро, мы с ним сидели в саду дачи Эбермана, и вдруг созналось безумие желания слиться, желание до острой боли, до страдания, до холодных слез. Я помню и сейчас, как хрустнули пальцы безнадежно стиснутых рук, и как стон вырвался из груди, и он сказал: «Хочешь быть моей? Вот сейчас, сию минуту? Видишь эту маленькую ветку на березе? Нет, не эту, а ту, вон, высоко на фоне облачка. Видишь? Смотри на нее пристально, и я буду смотреть со всей страстью желания. Молчи. Сейчас по лучам наших глаз сольются наши души в этой точке, Леленька, сольются навсегда…». О, какое чувство блаженства, экстаза, безумия, если хотите, — весь мир утонул в мгновении! Есть объятия без поцелуя. Разве не чудо? Нет, не чудо, а естественно. Вы поймете меня, потому что вы все понимаете…

А потом он написал:

Только раз оторвать от разбухшей земли
Не могли мы завистливых глаз,
Только раз мы холодные руки сплели
И, дрожа, поскорее из сада ушли…
Только раз, в этот раз…

Ну вот и все, решительно все. И он умер для мира, для всех, но не для меня. Его душа живет в моей душе, пока я сама дышу. Смерть не могла ее отнять у меня, не увела ее за собой, и эту его душу я ношу в себе».
Анненский любил  Ольгу Петровну, и любовь эта была несчастная и не воплотившаяся.  Свидетелем печальной встречи  двух влюблённых поэт делает вокзал. Приведём здесь полностью этот шедевр лирической поэзии Серебряного Века

Этого быть не может,
Это — подлог,
День так тянулся и дожит,
Иль, не дожив, изнемог?..
Этого быть не может,
С самых тех пор
В горле какой-то комок…
Вздор…

Этого быть не может…
Это — подлог…
Ну-с, проводил на поезд,
Вернулся, и solo, да!
Здесь был ее кольчатый пояс,
Брошка лежала — звезда,
Вечно открытая сумочка
Без замка,
И, так бесконечно мягка,
В прошивках красная думочка…

. . . . . . . . . . . . . . . .

Зал…
Я нежное что-то сказал,
Стали прощаться,
Возле часов у стенки…
Губы не смели разжаться,
Склеены…
Оба мы были рассеяны,
Оба такие холодные…
Мы…
Пальцы ее в черной митенке
Тоже холодные…
«Ну, прощай до зимы,
Только не той, и не другой,
И не еще — после другой…
Я ж, дорогой,
Ведь не свободная…»

— «Знаю, что ты — в застенке…»
После она
Плакала тихо у стенки
И стала бумажно - бледна…

Кончить бы злую игру…
Что ж бы еще?
Губы хотели любить горячо,
А на ветру
Лишь улыбались тоскливо…
Что-то в них было застыло,
Даже мертво…

Господи, я и не знал, до чего
Она некрасива…
Ну, слава богу, пускают садиться…
Мокрым платком осушая лицо,
Мне отдала она это кольцо…
Слиплись еще раз холодные лица,
Как в забытьи,—
И
Поезд еще стоял —
Я убежал…
Но этого быть не может,
Это — подлог…
День, или год, и уж дожит,
Иль, не дожив, изнемог…
Этого быть не может…

                НИКОЛАЙ  ГУМИЛЁВ

По единодушному признанию современников, Гумилев был некрасив.
Мемуаристы Серебряного века, пожалуй, слишком старательно изощряли свое искусства пера в описании этой его некрасивости. Что  только не упоминается: и "череп, суженный кверху, как будто вытянутый щипцами акушера", и "бесформенно - мягкий нос", и косящие "глаза гуся", а то и "нильского крокодила", лицо "не то Пьеро", не то "египетского письмоводителя". Фотокарточки поэта разрушают монстроподобное видение, рождающееся в воображении от этих словесных живописаний, но, глядя на них, нельзя сказать, что он чем-то кардинально безобразнее Брюсова, Бальмонта или Андрея Белого.
 Фотографиям, пожалуй, больше соответствует  зарисовка, сделанная  Анной Андреевной Гумилевой: "Высокий, худощавый, очень гибкий, приветливый, с крупными чертами лица, с большими светло-синими, немного косившими глазами, с продолговатым овалом лица, с красивыми шатеновыми гладко причесанными волосами, с чуть-чуть иронической улыбкой, необыкновенно тонкими, красивыми, белыми руками. Походка у него была мягкая и корпус он держал  чуть согнувши вперед. Одет он был элегантно".
"Чуть косившие серые глаза с длинными светлыми ресницами, видимо обвораживали женщин", – признает утонченный эстет Сергей Маковский. Эта деталь наполняет особым смыслом знаменитый ахматовский образ "сероглазого короля". Влюбчивый по природе, "сероглазый король" уже ко времени окончания гимназии был полон решимости брать женские сердца приступом. Один из младших соучеников по царскосельской гимназии живо вспоминал  "Гумилева, стоящего у подъезда Мариинской женской гимназии, откуда гурьбой выбегают в половине третьего розовощекие хохотушки, и "напевающего" своим особенным голосом: "Пойдемте в парк, погуляем, поболтаем".
                (Голлербах Э. Из воспоминаний о Н.С. Гумилеве – ВГ, С. 16).

МАША  КУЗЬМИНА - КАРАВАЕВА

Перечислять все романы, увлеченности и влюбленности Гумилева не имеет смысла, но об одном увлечении  все-таки следует сказать, поскольку оно отразилось в творчестве поэта.  Знакомым поэт почти ничего о нем не говорил, однако родные считали его едва ли не самым серьезным, хотя "бесплотность" этой любви такова, что к ней трудно применить даже слово "отношения".

А.А. Гумилева рассказывает об этом так: "В жизни Коли было много увлечений. Но самой возвышенной и глубокой его любовью была любовь к Маше. В родовом имении  Слепнёвых жила тетушка Варя – Варвара Ивановна Львова,  старшая сестра Анны Ивановны. К ней зимой время от времени приезжала ее дочь  Кузьмина-Караваева со своими двумя дочерьми. Приехав в имение Слепнёво, поэт был приятно поражен, когда, кроме старенькой тетушки Вари, навстречу ему вышли две очаровательные молоденькие барышни – Маша и Оля. Маша с первого взгляда произвела на поэта неизгладимое впечатление. Это была высокая тоненькая блондинка с большими грустными голубыми глазами, очень женственная. Коля должен был остаться несколько дней в Слепневе, но оттягивал свой отъезд под всякими предлогами.

Нянечка Кузьминых-Караваевых говорила: "Машенька совсем ослепила Николая Степановича". Увлеченный Машей, Коля умышленно дольше, чем надо, рылся в библиотеке и в назначенный день отъезда говорил, что библиотечная "…пыль пьянее, чем наркотик", что у него сильно разболелась голова, театрально хватался при тетушке Варе за голову, и лошадей откладывали. Барышни были очень довольны: им было веселее с молодым дядей.  Летом вся семья Кузьминых-Караваевых и наша проводили время в Слепневе.

Маша всегда была одета с большим вкусом в нежно-лиловые платья. Она любила этот цвет, который был ей к лицу. Она была слаба легкими, и когда мы ехали к соседям или кататься, поэт всегда просил, чтобы их коляска шла впереди, "чтобы Машенька не дышала пылью". Не раз я видела Колю сидящим у спальни Маши, когда она днем отдыхала. Он ждал ее выхода, с книгой в руках все на той же странице, и взгляд его был устремлен на дверь. Как-то раз Маша ему откровенно сказала, что не в праве кого-либо полюбить и связать, так как она давно больна и чувствует, что ей недолго осталось жить. Это тяжело подействовало на поэта.

…Когда она родилась, сердце
В железо заковали ей
И та, которую люблю я,
Не будет никогда моей.

Осенью, прощаясь с Машей, он ей прошептал: "Машенька, я никогда не думал, что можно так любить и грустить". Они расстались, и судьба их  разлучила навсегда".
                (ВГ. С. 121 – 122).

В прощальных словах Гумилева легко узнается концовка одного из лучших его произведений, – стихотворения "Заблудившийся трамвай", написанного уже в 1920 г. – где линия Машеньки оказывается главной.

…А в переулке забор дощатый,
Дом в три окна и серый газон.
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон...

Неказистый городской пейзаж воскрешает в герое щемящие воспоминания:

…Машенька, ты здесь жила и пела,
Мне, жениху, ковер ткала.
Где же теперь твой голос и тело,
Может ли быть, что ты умерла?

Как ты стонала в своей светлице,
Я же с напудренною косой
Шел представляться Императрице,
И не увиделся вновь с тобой…

С точки зрения реальной биографии поэта здесь все перемешано не меньше, чем с точки зрения географии и хронологии в первой части стихотворения. Единственная правда в том, что Маша Кузьмина-Караваева действительно умерла от чахотки двадцати двух лет от роду.

ЕЛИЗАВЕТА  ДМИТРИЕВА (ЧЕРУБИНА де ГАБРИАК)

В 1909 году у Волошина   в Коктебеле гостили молодые петербургские поэты Николай Степанович Гумилёв и Елизавета Ивановна Дмитриева.
 "Летом этого года, - вспоминал Толстой, - Гумилёв приехал на взморье, близ Феодосии, в Коктебель. Мне кажется, что его влекла туда встреча с Дмитриевой, молодой девушкой, судьба которой впоследствии была так необычна. С первых дней Гумилёв понял, что приехал напрасно: у Дмитриевой началась, как раз в это время, её удивительная и короткая полоса жизни, сделавшая из неё одну из самых фантастических и печальных фигур в русской литературе... Гумилёв с иронией встретил любовную неудачу: в продолжении  недели он занимался ловлей тарантулов. Его карманы были набиты пауками, посаженными в спичечные коробки. Он устраивал бой тарантулов. К нему было страшно подойти. Затем он заперся у себя в чердачной комнате дачи и написал замечательную, столь прославленную впоследствии, поэму "Капитаны". После этого он выпустил пауков и уехал".
"Чердачная комната", в которой Гумилёв написал "Капитанов", сохранилась до нашего времени та третьем (чердачном) этаже "дома Пра". Говорят, иногда, прислушиваясь к шелесту колеблемой ветром листвы или слушая шум коктебельского прибоя, можно услышать, как кто-то читает стихи Гумилёва:

На полярных морях и на южных,
По изгибам зелёных зыбей,
Меж базальтовых скал и жемчужных
Шелестят паруса кораблей.

Быстрокрылых ведут капитаны,
Открыватели новых земель,
Для кого не страшны ураганы
Кто изведал мальстремы и мель...

 А. Н. Толстой назвал Елизавету Дмитриеву "одной из самых фантастических и печальных фигур в русской литературе". Она, мало кому известная в ту пору гимназическая учительница, писавшая "милые простые стихи", приехала в Коктебель вместе с Гумилёвым в конце мая 1909 года.

 "В этой молодой школьной девушке, которая хромала, - отмечала Марина Цветаева, - жил нескромный, нешкольный, жестокий дар, который не только хромал, а как Пегас, земли не знал. Жил внутри, один, сжирая и сжигая...".

По словам Дмитриевой, в Коктебеле Гумилёв якобы сделал ей предложение выйти за него замуж и, получив отказ, уехал, а она до осени провела там "лучшие дни" в своей жизни. Тогда Дмитриева и Волошин придумали образ вымышленной поэтессы Черубины де Габриак.

 "Помню, - рассказывает Толстой, - в тёплую, звёздную ночь я вышел на открытую веранду волошинского дома, у самого берега моря. В темноте, на полу, на ковре лежала Дмитриева и вполголоса читала стихотворение. Мне запомнилась одна строчка, которую через два месяца я услышал совсем в иной оправе стихов, окружённых фантастикой и тайной". Волошин вспоминал:

 "В стихах Черубины я играл роль режиссёра и цензора, подсказывал тему, выражения, давал задания, но писала только Лиля. Легенда о Черубине распространилась по Петербургу с молниеносной быстротой. Все поэты были в неё влюблены. Нам удалось сделать необыкновенную вещь - создать человеку такую женщину, которая была воплощением его идеала и которая в то же время не могла разочаровать его впоследствии, так как эта женщина была призрак".

Осенью 1909 года в редакцию столичного литературно-художественного журнала "Аполлон" начали приходить письма со стихами, подписанными именем Черубины де Габриак. Стихи произвели сильное впечатление на редакцию:

С моею царственной мечтой
Одна брожу по всей вселенной,
С моим презреньем к жизни тленной,
С моею горькой красотой.

Царицей призрачного трона
Меня поставила судьба...
Венчает гордый выгиб лба
Червонных кос моих корона.
Но спят в угаснувших веках
Все те, кто были мной любимы,
Как я, печалию томимы,
Как я, одна в своих мечтах.

И я умру в степях чужбины,
Не разомкнув заклятый круг,
К чему так нежны кисти рук,
Так тонко имя Черубины?

Дмитриева была талантливой поэтессой, и стихи Черубины де Габриак вошли в золотой фонд русского символизма.

Лишь раз один, как папоротник, я
Цвету огнём весенней, пьяной ночью...
Приди за мной к лесному средоточью,
В заклятый круг, приди, сорви меня!

Люби меня! Я всем тебе близка.
О, уступи моей любовной порче,
Я, как миндаль, смертельна и горька,
Нежней, чем смерть, обманчивей и горче.

Слава таинственной поэтессы ширилась: многие пытались узнать, кто она, выследить и увидеть её, познакомиться с ней. Увлечение её стихами переросло в настоящую манию. "Стихами её теперь здесь все бредят...", - писал в ноябре 1909 года поэт В. В. Гофман. Воображению современников Черубина де Габриак представлялась загадочно-романтичной красавицей-иностранкой, страстной и недосягаемой.

Когда же стало известно, что за маской Черубины скрывались Елизавета Дмитриева и Максимилиан Волошин, разразился скандал, окончившийся дуэлью Волошина и Гумилёва и большим душевным потрясением для Дмитриевой, которая так и не смогла оправиться после этого "разоблачения". Гумилёв, уже давно влюблённый в Дмитриеву, не мог простить Волошину этого "творческого союза". Волошин и Гумилёв стрелялись в Петербурге, в районе Чёрной речки, на дуэльных пистолетах пушкинской поры. Очевидно, что дуэль происходившая в начале 20-го века (говорят, что она была последней дуэлью в России), не могла закончиться трагедией - все остались живы.

Из  воспоминаний Волошина:

    «Мы встретились с ним в мастерской Головина в Мариинском театре во время представления «Фауста». Головин в это время писал портреты поэтов, сотрудников «Аполлона». В этот вечер я позировал. В мастерской было много народу, в том числе — Гумилёв. Я решил дать ему пощечину по всем правилам дуэльного искусства, так как Гумилёв, большой специалист, сам учил меня в предыдущем году: сильно, кратко и неожиданно.
    В огромной мастерской на полу были разостланы декорации к «Орфею». Все были уже в сборе. Гумилёв стоял с Блоком на другом конце залы. Шаляпин внизу запел «Заклинание цветов». Я решил дать ему кончить. Когда он кончил, я подошел к Гумилёву, который разговаривал с Толстым, и дал ему пощечину. В первый момент я сам ужасно опешил, а когда опомнился, услышал голос И. Ф. Анненского, который говорил: «Достоевский прав. Звук пощечины — действительно мокрый». Гумилёв отшатнулся от меня и сказал: «Ты мне за это ответишь» (мы с ним не были на «ты»). Мне хотелось сказать: «Николай Степанович, это не брудершафт». Но я тут же сообразил, что это не вязалось с правилами дуэльного искусства, и у меня внезапно вырвался вопрос: «Вы поняли?» (то есть: поняли, за что?). Он ответил: «Понял».
    На другой день рано утром мы стрелялись за Новой Деревней возле Черной Речки если не той самой парой пистолетов, которой стрелялся Пушкин, то, во всяком случае современной ему. Была мокрая, грязная весна, и моему секунданту Шервашидзе, который отмеривал нам 15 шагов по кочкам, пришлось очень плохо. Гумилёв промахнулся, у меня пистолет дал осечку. Он предложил мне стрелять еще раз. Я выстрелил, боясь, по неумению своему стрелять, попасть в него. Не попал, и на этом наша дуэль окончилась. Секунданты предложили нам подать друг другу руки, но мы отказались».

Однако  прохладные отношения между Волошиным и Гумилёвым сохранились надолго. Они были перенесены на жену Гумилёва - Анну Ахматову. Поэтому Ахматова была одной из немногих, кто никогда не приезжал в Коктебель. В 1921 году Волошин и Гумилёв встретились ещё раз, это было в феодосийском порту. Гумилёв собирался отплыть в Новороссийск. Поэты пожали друг другу руки, примирение состоялось. Кто мог предположить тогда, что это была их последняя встреча!? Через несколько месяцев Николай Гумилёв был расстрелян, как "контрреволюционер".

АННА  ГОРЕНКО

Молодому  Гумилёву  очень  нравились стихи гимназистки Ани Горенко. Гумилев познакомился с ней в первый год своего приезда в Царское Село, в семнадцать лет встретив главную в своей жизни любовь.

Я закрыл "Илиаду" и сел у окна,
На губах трепетало последнее слово,
Что-то ярко светило – фонарь иль луна,
И медлительно двигалась тень часового…

…Я печален от книги, томлюсь от луны,
Может быть, мне совсем и не надо героя,
Вот идут по аллее, так странно нежны,
Гимназист с гимназисткой, как Дафнис и Хлоя.

Героям античного романа "Дафнис и Хлоя" было тринадцать - пятнадцать лет. Будущей Анне Ахматовой на момент знакомства с Гумилевым – четырнадцать, как шекспировской Джульетте. Гумилев был, вероятно, ровесником Ромео. Но ни идиллии Дафниса и Хлои, ни всепоглощающей любви Ромео и Джульетты не получилось. Вышла совсем другая, долгая и драматическая история взаимного притяжения и отталкивания, попыток примирения и ссор, прощения и непонимания – история очень типичная для XX века, несмотря на то, что и герой, и героиня были не только не типичны, но – уникальны, каждый в своем роде. Они поженились только через семь лет после первой встречи, а еще через четыре года – расстались. Еще, будучи гимназистом, Гумилев несколько раз делал Анне Горенко предложение, и каждый раз она отвечала отказом. Потом жизнь на время их разлучила: в 1905 г. семья Горенко уехала из Царского села.

Ребенок с видом герцогини,
Голубка, сокола страшней, -
Меня не любишь ты, но ныне
Я буду у твоих дверей.

И там стоять я буду, струны
Щипля и в дерево стуча,
Пока внезапно лоб твой юный
Не озарит в окне свеча.

Я запрещу другим гитарам
Поблизости меня звенеть,
Твой переулок – мне: недаром
Я говорю другим: "Не сметь!"…

                (Теофиль Готье. Рондолла – пер. Н. Гумилева)

Как и герой переведенного им стихотворения, Гумилев был настойчив в своем ухаживании. Покорение женских сердец, как и поэзия, было полем его самоутверждения. И в этом тоже прослеживалась линия наибольшего сопротивления: по единодушному признанию современников, Гумилев был некрасив.

Расставшись с Аней Горенко в 1905 г., Гумилев долго не имел от нее никаких вестей, но в октябре 1906 г. получил от нее письмо, и отношения возобновились. В 1907 г.,  будучи в Париже, Гумилев задумал издавать журнал "Сириус". Во втором номере этого недолго просуществовавшего журнала было напечатано ее стихотворение. В 1907 году он дважды навестил ее – сначала в Киеве, потом в Севастополе. Новое предложение – и новый отказ. Будущая муза петербургского Парнаса была неприступна и горда собой – хотя, по собственному последующему признанию, больше всего гордилась тем, что "плавает, как рыба".

Осенью 1910 г. в поэтических кругах Петербурга разнесся слух, что Гумилев женился – как ни странно, на "самой обыкновенной барышне". Зная его увлечение Африкой, друзья ожидали, что он привезет оттуда зулуску или мулатку. Через некоторое время стало ясно, что супруга Гумилева не менее необычна, чем если бы она была эфиопкой.

После многократных ссор, примирений и разрывов Анна Горенко наконец согласилась стать женой Гумилева. Они обвенчались 25 апреля 1910 года в Киеве. Из родни жениха на свадьбу не приехал никто: его родственникам этот брак изначально казался обреченным на неудачу. 2 мая молодые уехали в свадебное путешествие в Париж, где провели около месяца. Ахматова вспоминала это время с немного наигранной скукой. Георгий Иванов воспроизводит свой диалог с ней:

"Я так рада, – говорит Ахматова, – что в этом году мы не поедем за границу. В прошлый раз в Париже я чуть не померла со скуки.

– От скуки? В Париже!..

Ну да. Коля целые дни бегал по каким-то экзотическим музеям. Я экзотики не выношу. От музеев у меня делается мигрень. Сидишь одна, такая, бывало, скука. Я себе даже черепаху завела. Все-таки развлечение.

– Аня, – недовольным тоном перебивает ее Гумилев, – ты забываешь, что в Париже мы почти каждый день ездили в театры, в рестораны.

– Ну, уж и каждый вечер, – дразнит его Ахматова. – Всего два раза.

И смеется, как девочка"
                (Иванов Г.В. Петербургские зимы. С. 60).

Изначально обреченным их брак казался не только родственникам. Мысль о его непрочности зародилась и у Сергея Маковского, случайно оказавшимся в одном вагоне с Гумилевым и его женой на пути из Парижа, хотя он понял, что сочетались браком  они по любви.

"Анна Андреевна, хорошо помню, меня сразу заинтересовала, – писал он, – и не только как законная жена Гумилева, повесы из повес, у кого на моих глазах столько завязывалось и развязывалось романов "без последствий", но весь облик тогдашней Ахматовой, высокой, худенькой, тихой, очень бледной, с печальной складкой и атласной челкой на лбу (по парижской моде) был привлекателен. По тому, как разговаривал с ней Гумилев, чувствовалось, что он полюбил ее серьезно и горд ею. Не раз до того он рассказывал мне о своем жениховстве. Говорил и впоследствии об этой своей настоящей любви… с отроческих лет"».

           (Маковский С.  Николай Гумилев по личным воспоминаниям. – ВГ. С. 83).

Впоследствии Ахматова сама признавалась, что в молодости у нее был трудный характер, и что она была страшно избалованна. Гумилев в качестве мужа тоже был не подарок – особенно для женщины эмансипированной и знающей себе цену. Он разделял мнение Ницше, что "мужчина – воин, а женщина для отдохновения воина". Добившись, после нескольких лет безуспешных попыток, руки своей Беатриче, он счел, что отныне она в его власти и должна подчиняться только ему. Он не хотел, чтобы она была самостоятельным поэтом, печаталась, а хотел, чтобы она была его отражением, разделяла его вкусы, жила его увлечениями. Хотел видеть в ней своего "оруженосца", или, на худой конец, рыцарскую жену, затворницу замка, которая преданно ждет возвращения мужа из крестового похода. Он, "избранник свободы, мореплаватель и стрелок" имел право хотеть этого, как, пожалуй, никто из современников.

 "Но житейской действительности никакими миражами не заменить, – говорил по этому поводу Маковский. – Когда "дома" молодая жена тоскует в одиночестве, да еще такая "особенная", как Ахматова… Нелегко поэту примирить поэтическое "своеволие", жажду новых и новых впечатлений с семейной оседлостью и с любовью, которая тоже, по-видимому, была нужна ему, как воздух… С этой задачей Гумилев не справился, он переоценил свои силы и недооценил женщины, умевшей прощать, но не менее гордой и своевольной, чем он".

                (Маковский С. Николай Гумилев. – ВГ. С. 61).

Иными словами, вышло то, о чем позднее с замечательной афористичностью скажет Цветаева:

Не суждено, чтоб сильный с сильным
Соединились в мире сем…

Их брак действительно оказался недолгим и несчастливым, но он остался заметной вехой не только в их судьбах, но и в истории русской литературы.

В детстве Гумилев мечтал иметь большую семью, такую же патриархальную, как семья его родителей. Но в его семью его молодая жена почему-то не вписывалась. Даже само сочетание имени и отчества "Анна Андреевна" словно бы указывало, что она лишняя: Анной Андреевной звали жену старшего брата Дмитрия, которая вошла в семью, как родная. Да и мать Гумилева звали Анной, – третья Анна, не слишком ли много? Старшая Анна Андреевна вспоминала ее так: "А.А. Ахматова была высокая, стройная, тоненькая и очень гибкая, с большими синими, грустными глазами, со смуглым цветом лица. Она держалась в стороне от семьи. Поздно вставала, являлась к завтраку около часа, последняя,  и, войдя в столовую, говорила: "Здравствуйте все!" За столом большею частью была отсутствующей, потом исчезала в свою комнату, вечерами либо писала у себя, либо уезжала в Петербург".

                (Гумилева А.А. Николай Степанович Гумилев. – ВГ. С. 119).

В то время мать Гумилева, Анна Львовна, получила в наследство небольшое имение Слепнево в Бежецком уезде Тверской губернии и семья проводила там довольно много времени, и летом, и зимой. Неподалеку от Слепнева находилось имение Подобино, с молодыми хозяевами которого, Неведомскими, Гумилев и Ахматова сблизились. Художница Вера Неведомская впоследствии написала о них воспоминания. Она тоже констатировала, что в семье мужа Ахматова была чужая, да и Гумилев, с его любовью к экзотике и гротеску, казался белой вороной среди своих. Зато в Подобине молодые люди могли дать полный простор своей фантазии. Гумилев был душой общества и постоянно выдумывал какие-то игры, в которых все присутствующие становились действующими лицами. Одной из запомнившихся игр был "цирк". Компания представляла бродячих актеров. "Ахматова выступала как "женщина-змея"; гибкость у нее была удивительная – она легко закладывала ногу за шею, касалась затылком пяток, сохраняя при всем этом строгое лицо послушницы. Сам Гумилев, как директор цирка, выступал в прадедушкином фраке и цилиндре, извлеченных из сундука на чердаке. Помню, раз мы заехали кавалькадой человек в десять в соседний уезд, где нас не знали. Дело было в Петровки, в сенокос. Крестьяне обступили нас и стали расспрашивать – кто мы такие? Гумилев, не задумываясь ответил, что мы бродячий цирк и едем на ярмарку в соседний уездный город давать представление. Крестьяне попросили нас показать наше искусство, и мы проделали перед ними всю нашу "программу". Публика пришла в восторг, и кто-то начал собирать медяки в нашу пользу. Тут мы смутились и поспешно исчезли".

              (Неведомская В. Воспоминания о Гумилеве и Ахматовой. – ВГ. С.132).

Но со временем Ахматова все чаще уклонялась от игр, затеваемых ее мужем, и грустила в одиночестве. Тверское захолустье не слишком ей нравилось – она привыкла к более живописным пейзажам. А, кроме того, Гумилев то и дело давал повод себя ревновать. "Не щадил он ее самолюбия, – пишет С. Маковский. – Любя его и его стихи, не умела она мириться с его мужским самоутверждением.

Гумилев продолжал вести себя по-холостяцки, не стесняясь присутствием жены. Не прошло и одного брачного года, а он уж с мальчишеским задором увивался за всеми слепневскими девушками".

                (Маковский С. Николай Гумилев по личным воспоминаниям. ВГ. С. 86).

В октябре 1910 г. Гумилев уезжает в длительное путешествие в Африку. В ноябре того же года Ахматова пишет о своем замужестве уже в прошедшем времени:

Он любил три вещи на свете:
За вечерней пенье, белых павлинов
И стертые карты Америки.
Не любил, когда плачут дети,
Не любил чая с малиной
И женской истерики.

…А я была его женой.

Тоска и заброшенность читаются в ее стихах тех лет.

Сегодня мне письма не принесли:
Забыл он написать, или уехал;
Весна как трель серебряного смеха,

Качаются в заливе корабли.
Сегодня мне письма не принесли…
Он был со мной еще совсем недавно,
Такой влюбленный, ласковый и мой,
Но это было белою зимой,
Теперь весна, и грусть весны отравна,
Он был со мной еще совсем недавно…

Гумилев вернулся в конце марта 1911 г., но эта поездка не была последней. В Петербурге одинокая, загадочно-печальная Ахматова вызывала всеобщее сочувствие, Гумилевым возмущались.

18 сентября 1912 г. родился их единственный сын Лев. Мемуаристы пересказывали жутковатую историю о том, как в ночь, когда жена рожала, и роды были тяжелые, так что проходили в больнице, Гумилев где-то кутил с приятелями и за всю ночь даже не поинтересовался, родился ли ребенок и жива ли мать. Бесчувственным зверем Гумилев не был и жену по-своему очень любил, но если этот рассказ – правда, то, значит, непонимание между ними на тот момент достигло апогея.

"Как бы то ни было, но уже задолго до войны Гумилев почувствовал, что теряет жену, почувствовал с раскаянной тоской и пил "с улыбкой" отравленную чашу, приняв ее из рук любимых, как заслуженную кару, ощущая ее "смертельный хмель".

                (Маковский С. Николай Гумилев. – ВГ. С. 63).

Но все же удивительно, как этот гордый воин умел сокрушаться сердцем, сравнивая себя с героем индийского эпоса, проигравшим  возлюбленную в кости, и как он умел с уважением относиться к выбору женщины, в конце концов отвергшей его.

…Я молод был, был жаден и уверен,
Но дух земли молчал высокомерен,
И умерли слепящие мечты,
Как умирают птицы и цветы,
Теперь мой голос медлен и размерен,
Я знаю: жизнь не удалась… и ты,

Ты, для кого искал я на Леванте
Нетленный пурпур королевских мантий,
Я проиграл тебя, как Дамаянти
Когда-то проиграл безумный Наль.
Взлетели кости, звонкие, как сталь,
Упали кости – и была печаль.

Сказала ты, задумчивая, строго:
"Я верила, любила слишком много,
А ухожу, не веря, не любя,
И пред лицом Всевидящего Бога,
Быть может, самое себя губя,
Навек я отрекаюсь от тебя" –

Твоих волос не смел поцеловать я,
Ни даже сжать холодных тонких рук,
Меня пугал и мучил каждый звук,
И ты ушла, в простом и темном платье,
Похожая на древнее распятье… ("Пятистопные ямбы")

Впрочем, кто из них кого бросил – трудно понять. В том, что каждый называл брошенным себя, было и особое душевное благородство – каждый осознавал свою потерю, но не доходил до уничижения противоположной стороны. Фактически их разрыв состоялся еще до начала  первой мировой войны, хотя до ухода Гумилева в армию они еще жили под одной крышей, а официально развод был оформлен только в 1918 г. Их сына воспитывала мать Гумилева, Анна Ивановна. Но то, что на сыне этих двух выдающихся людей природа, вопреки ожиданиям, отказалась "отдохнуть", может быть, служит лишним подтверждением, что на их недолгом и несчастливом браке почивало какое-то особое благословение. И хотя официально Ахматовой посвящено совсем немного стихотворений Гумилева (сама она насчитывала двадцать два, хотя бы косвенно относящихся к ней), ее образ вновь и вновь появляется в его лирике.

АННА  НИКОЛАЕВНА  ЭНГЕЛЬГАРДТ

Гумилев вернулся в Россию весной 1918 г. Здесь узнал, что Ахматова живет у востоковеда В.К. Шилейко. При встрече она попросила о разводе. В августе того же года Гумилев тоже женился – на Анне Николаевне Энгельгардт. Дочь первой жены Бальмонта, Л.М. Гарелиной, она унаследовала от матери "ботичеллиевскую" внешность. В остальном, по мнению современников, она была ничем не замечательна – во всяком случае, сравнения с Ахматовой не выдерживала. Но она, как говорят мемуаристы, "простодушно" полюбила Гумилева и, во всяком случае, оставалась его женой вплоть до его гибели. В 1919 г. у них родилась дочь Елена. Новая жена была еще более избалованна и капризна, чем Ахматова в юности, но на этот раз Гумилев казался удовлетворенным своей семейной жизнью – может быть, он стал терпеливее, а может быть, именно этого "простодушия" ему не хватало в прежних возлюбленных.

И вот уже Гумилев женится на Анне Николаевне Энгельгардт. Фамилия знаменитая. Да и девушка она была славная. Многие пишут, что не подходила она по уму блистательному Гумилёву. Но дал ли покой брак с равной ему Ахматовой?

Анна окончила частную гимназию. Во время войны она окончила курсы медсестер. Работала в военном госпитале. Это ли не гражданское мужество!

Гумилёв со своей Асенькой, как он её называл, и сыном Лёвой от брака с Ахматовой, стал жить на Преображенской улице № 5. 14 апреля 1919 года у молодой четы родилась девочка, которую назвали Еленой. Гумилёв был очень рад (всем говорил, что его "мечта" была иметь девочку), и когда девочка родилась доктор, взяв младенца на руки, передал его отцу со словами: "Вот ваша мечта".

Вскоре он отправляет в Бежецк жену и дочь, убедившись, что там с продуктами несколько лучше, чем в голодном Петрограде. И сын его находится там. Обделённые родительской лаской дети талантливых родителей…Мы ли им судьи?!

Анна Вторая...так её называли за глаза
И женщину люблю… Когда глаза
Ее потупленные я целую,
Я пьяно, будто близится гроза,
Иль будто пью я воду ключевую.

— Но я за всё, что взяло и хочу,
За все печали, радости и бредни,
Как подобает мужу, заплачу
Непоправимой гибелью последней.

Пишут, что Елена Гумилева в детстве была нехороша собой. Потом неожиданно расцвела – стала красавицей. Жила скромно и тихо, работала счетоводом. Замуж не вышла.

Бывшая домработница Энгельгардтов рассказывала (брату Анны) об обстоятельствах смерти Анны, её родителей и Елены Гумилёвой в блокадном Ленинграде в 1942 году: «Сначала умер отец, потом мама, потом Аня, которая страшно мучилась от голода и холода. Лена умерла последней».

                АЛЕКСАНДР  ПЕТРОВИЧ  СУМАРОКОВ

 ИОГАННА ХРИСТИАНОВНА БАЛК

Должность генерал - адъютанта открыла Сумарокову доступ во дворец. Здесь он познакомился с одной из камеристок  жены наследника императорского престола, великой княгини Екатерины Алексеевны, впоследствии Екатерины II. Звали эту камеристку  Иоганна Христиановна Балк.

И. X. Балк родилась в 1730 году.  Многие представители  семейства Балков  служили при дворе в качестве камергеров, камер-юнкеров и фрейлин а некоторые фрейлины Балк выходили замуж за сыновей знатнейших русских вельмож елизаветинского времени -  Нарышкиных, Шереметевых, Салтыковых. Однако в биографиях Сумарокова никогда не упоминалось о его связях (по жене) с этими знатными фамилиями.
   В своих "Записках" Екатерина трижды называет Иоганну Христиановну "Баллиор" и только один раз "Балкова" (как раз в том месте, где упоминается ее брак с Сумароковым). С. Н. Глинка передает шутливый отзыв Сумарокова:

 "Тесть мой кучер не сломил мне головы, а дядя мой повар не окормил меня; свой своему поневоле друг".    В "Камер-фурьерском журнале" за 1746 год под десятым ноября имеется запись: "Отправлялись пополудни при дворе е. и. в. свадьбы его графского сиятельства обер-егермейстера А. Г. Разумовского генерал-адьютанта Александра Сумарокова и гвардии поручика Степана Беляева следующим порядком", и далее на двух страницах подробно описывается сама свадьба.

   Супружеская жизнь А. П. и И. X. Сумароковых была несчастлива. В конце 50-х годов XVIII века они разошлись. Из письма неизвестного лица к Сумарокову, которое опубликовал в 1884 году Н. С. Тихонравов, явствует, что И. X. Сумарокова оставила мужа. В этой статье приведены сведения о том, как вел себя Сумароков по отношению к оставившей его жене.
  У Сумароковых было двое детей, две дочери: Екатерина и Прасковья. Первая впоследствии вышла замуж за Я. Б. Княжнина и умерла 6 июня 1797 года.
   Вторая (или, возможно, старшая) дочь А. П. и И. X. Сумароковых называлась Прасковия. Неизвестны ни точная дата ее рождения, ни дата ее смерти. Она вышла замуж за графа Антона Петровича Головина (1742 год, ум. 5 сентября 1802 года). На надгробной плите П. А. Головиной указано, что она умерла 10 декабря 17... (последние две цифры отсутствуют), жила 37 лет 3 месяца, в замужестве была 5 лет и несколько месяцев (число месяцев отсутствует). Если считать, что она старшая дочь А. Н. Сумарокова и родилась в конце 1740-х годов, значит, она умерла во второй половине 80-х годов XVIII века и замуж вышла уже после смерти отца.

ВЕРА  ПРОХОРОВНА – ВТОРАЯ ЖЕНА

   По тем данным, которые сохранились в письмах Сумарокова, в письмах к нему, а также в письме его матери к Екатерине II, можно предположить, что причиной разрыва Сумарокова с женой были его отношения с крепостной девушкой, Верой Прохоровной (1743-1777).

 От последней у Сумарокова было также двое детей - дочь Анастасия и сын Павел, родившиеся, надо полагать, в начале 1760-х годов. Развода с первой женой Сумароков не добивался и, по-видимому, только после ее смерти (в начале 1769 года она была еще жива) женился на Вере Прохоровне. Вторая жена поэта умерла в мае 1777 года, и Сумароков поставил на ее могиле памятник, на котором указано, что В. П. - жена действительного статского советника А. П. Сумарокова, и приведена дата смерти.

   О судьбе детей Сумарокова от второго брака,  сведений в документальной литературе нет. Известно только, что в августе 1774 года Сумарокову, благодаря его отношениям с Г. А. Потемкиным, удалось добиться зачисления малолетнего Павла в Преображенский полк, полковником которого незадолго до того назначен был новый фаворит Екатерины. По этому случаю,  поэт напечатал льстивые стихи Потемкину под заглавием "Станс Александра Сумарокова под именем его сына Павла". 

ЕКАТЕРИНА  СУМАРОКОВА

В последние годы своей  жизни   Александр Сумароков стал много пить  и часто болел.
История сохранила  документальный материал, отчасти позволяющий восстановить эти печальные страницы жизни сильно опустившегося, больного поэта.
   Сведения эти неожиданно оказались в очень специальном издании - книге H. M. Розанова "История Московского епархиального управления со времени учреждения св. Синода (1721-1821)". Сообщая о том, какие возникали дела "о вступающих в брак без воли родителей или опекунов", автор в примечании приводит данные об А. П. Сумарокове, почерпнутые из архивных документов Московской консистории (епархиального управления). То, что эпически спокойно изложено H. M. Розановым, производит настолько сильное впечатление, что более целесообразно полностью перепечатать эти страницы, чем пересказать их своими словами:

   "1777 г., мА я 20, член Консистории Саввинский архимандрит Феофилакт доложил  присутствию, что в присланном к нему от его преосвященства  митрополита московского Платона  письме,  повелено  по просьбе действительного статского советника Александра Петровича Сумарокова с его служительницею, ежели нет препятствия ему, г. Сумарокову, <в брак> вступить дозволить. Того же 30  мая вызван был церкви Девяти мученик, что за Синодальным житным двором, священник Петр Васильев, который показал, что у живущего в его приходе тайного советника и ордена св. Анны кавалера Александра Петровича Сумарокова после первой жены две дочери, одна в замужестве, а другая девица Прасковья, а от второй девица Настасья и сын Павел. По справке с исповедными ведомостями в консистории оказалось, что г. Сумароков показан в 1775 г. 55 лет, а в 1776 г. 56 лет. Пока консистория делала выписку из законов, а именно из Кормчей о троеженцах, мать Сумарокова, жена действительного тайного советника и кавалера Петра Панкратьева Сумарокова, вдова Прасковья Иванова подала прошение, в котором прописала: "уведомилась я, что сумасшедший и пьяной сын мой, овдовевший сего мая 1-го дня, вздумал паки жениться на рабе своей девке Катерине, а как ему от роду 60-й год, к тому ж имеет от первого брака двух дочерей, а от другой  до венца рожденных дочь и сына малолетных. Он же по беспрестанному его пьянству довел себя до такого состояния, что и ходить не может и совсем в безумстве", просила - "о запрещении сего брака, который в пагубу оному сыну моему, в посрамление и огорчение мне и всей нашей фамилии, во всеконечное же разорение бедным его дочерям, от первого брака рожденным". Консистория тогда же положила - представить о сем преосвященному Платону. Но при деле значится записка секретаря Ильинского, что его преосвященство сие дело приказал послать в Консисторию без резолюции, поелику оной господин женился уже".
 Как удалось Сумарокову жениться без письменного разрешения епархиального управления, H. M. Розанов не говорит.

   Третью жену Сумарокова, как сообщает А. Б. Лобанов-Ростовский, звали Екатерина Гавриловна. 
   Сохранившиеся письма Сумарокова от 31 июля, 28 августа и 11 сентября 1777 года показывают, что он, хотя и хлопотал о своих материальных делах и предполагал издать две новые книги притчей, но все больше и больше впадал в старческий маразм.  В письме от 28 августа, без всякой связи с предыдущим, он сообщает:

"... а сам я не только не могу писать, но ниже в очках читать";  в последнем письме за три недели до смерти, он пишет С. Г. Домашневу: "Я к вашему высокородию пишу бессвязно, -  что я очень болен и сам ни читать, ни писать не могу, а особливо как умерла моя жена, так я плакал непрестанно двенадцать недель".

   После вступления в третий брак Сумароков прожил немногим больше четырех месяцев: 1 октября 1777 года он умер.

Как впоследствии писал его сын  «враждебные отношения драматурга к матери и другим членам семейства до того разорвали все его связи с самыми ближними родственниками, что, когда он умер, не оставив денег даже на похороны, его схоронили на свой счет актеры московского театра".  Иными словами, родственники на похоронах Сумарокова не присутствовали. По преданию, его гроб из дому (с Кудринской площади) на кладбище Донского монастыря актеры несли на своих руках, и, кроме этих актеров, на похоронах поэта было всего два человека.

                УИЛЬЯМ  ШЕКСПИР

Да, это правда: где я не бывал,
Пред кем шута не корчил площадного.
Как дешево богатство продавал
И оскорблял любовь любовью новой!

Да, это правда: правде не в упор
В глаза смотрел я, а куда-то мимо.
Но юность вновь нашел мой беглый взор, —
Блуждая, он признал тебя любимой.

Все кончено, и я не буду вновь
Искать того, что обостряет страсти,
Любовью новой проверять любовь.
Ты — божество, и весь в твоей я власти.
Вблизи небес ты мне приют найди
На этой чистой, любящей груди.
                (Сонет 110)

В своих произведениях Уильям Шекспир много места отводит вопросам любви.  Любовь дарит поэзии вдохновение, но от нее получает вечность. О силе поэзии, способной победить Время, говорится во  многих сонетах (15, 18, 19, 55, 60, 63, 81, 101).
Отдельной личности  (Смуглой леди)   посвящены  сонеты  127-154.  В этих сонетах автор воспевает новый тип красоты,  и этот тип звучит вызовом традиции, восходящей к небесной любви Ф. Петрарки, противопоставлен его ангельски-белокурой донне. Шекспир подчеркивает, что, опровергая штампы петраркизма, его «милая ступает по земле». Примером может служить сонет 130.

Ее глаза на звезды не похожи
Нельзя уста кораллами назвать,
Не белоснежна плеч открытых кожа,
И черной проволокой вьется прядь.

С дамасской розой, алой или белой,
Нельзя сравнить оттенок этих щек.
А тело пахнет так, как пахнет тело,
Не как фиалки нежный лепесток.

Ты не найдешь в ней совершенных линий,
Особенного света на челе.
Не знаю я, как шествуют богини,
Но милая ступает по земле.

И все ж она уступит тем едва ли,
Кого в сравненьях пышных оболгали.

                (перевод С. Маршака)

Хотя любовь и воспета Шекспиром как незыблемая в своей ценности, сошедшая с небес на землю, она открыта всему несовершенству мира, его страданию, которое готова принять на себя.

Я умер бы, от всех невзгод устав,
Чтоб кровную не видеть нищету,
И веру справедливости без прав,
И праздного ничтожества тщету,
И не по чести почестей черед,
И на цветущей  девственности сор,
И силу, что калекою бредет,
И совершенство, впавшее в позор,
И в соловьином горле кляп властей,
И глупость в облаченье мудреца,
И праздник лжи над правдою страстей,
И честь добра под пяткой подлеца.

Я умер бы, судьбы не изменя, -
Но что ты будешь делать без меня?

                Перевод Михаила Дудина

ЕДИНСТВЕННАЯ  МУЗА УИЛЬЯМА ШЕКСПИРА ЭНН  ХАТАУЭЙ

Около Стратфорда, в Шоттери, показывают «дом Энн Хатауэй» (достаточно богатый по тому времени дом с садом), до 1846 года принадлежавший потомкам её брата. Считается, что в этом доме она родилась и выросла, однако эта легенда может быть и поздней. С 1890 года в доме Анны Хатауэй находится музей, в садике которого воздвигнуты скульптуры на сюжет шекспировских произведений.
Известно, что Уильям и Энн поженились в ноябре 1582, когда ему было 18 лет, а ей 26. В приходской книге епископа Вустерского сохранилась запись от 28 ноября 1582 года с поручительством двух свидетелей о законности брака между Шекспиром и Хэтауэй. В момент брака Энн была беременна старшей дочерью Сюзанной, которая родилась в 1583 (запись о крещении 26 мая того же года).
Внимание привлекают и необычные обстоятельства брака Уильяма и Энн. Предполагают, что Шекспир мог соблазнить великовозрастную девицу и затем под страхом мести её родных был вынужден жениться; но никаких доказательств этого нет. Другие считают, что Энн была женщиной нестрогого поведения и сама соблазнила юношу, а затем, забеременев, заставила его жениться, но и это чистые предположения.
В 1585 Энн родила Уильяму близнецов — Хэмнета и Джудит. Сын Хэмнет умер в 11-летнем возрасте в 1596, а обе дочери пережили отца, как и сама Энн.
В период с 1586 по 1613 Шекспир жил в Лондоне, жена его осталась в Стратфорде, лишь последние 3 года они вновь провели вместе. В своё завещание Шекспир включил знаменитое распоряжение оставить жене вторую по качеству кровать со всеми принадлежностями.
  Вдова Шекспира пережила его на семь лет. Она дожила до того дня, когда  смогла увидеть памятник, установленный ему в стратфордской церкви.
 Медная доска на ее могильной плите, в алтаре,  слева от плиты ее мужа,  сообщает нам, что она "ушла из сей жизни августа 6 дня; 1623. Будучи 67 лет от роду". Латинская эпитафия под этой надписью увековечивает память о матери - дарительнице жизни и млека. Из приходской книги мы узнаем, что она была похоронена 8 августа.
 Сьюзан  (дочь Шекспира) умерла 11 июля 1649 г. в возрасте 60 лет и через шесть дней была предана земле справа от своего мужа в том же алтаре - Дагдейл записал эпитафию, позднее стершуюся, а еще позднее восстановленную.
      Джудит дожила до Реставрации. 9 февраля 1662 г., менее чем через две недели после того как ей исполнилось 77 лет.  Она  была похоронена, как предполагают, на церковном кладбище.  Пережила своего брата-близнеца Гамнета на 66 лет. В этом роду женщины жили дольше мужчин. В 1693 г. Даудел сообщил предание, согласно которому "жена и дочери" Шекспира "хотели, чтобы их положили в одну могилу с ним", но, "боясь проклятия", никто не посмел "тронуть его могильную плиту".
Историки предполагают, что  шекспировский  сонет  145 посвящён  жене Энн.
В переводе Маршака  этот сонет  выглядит так:
Я ненавижу, — вот слова,
Что с милых уст ее на днях
Сорвались в гневе. Но едва
Она приметила мой страх, —

Как придержала язычок,
Который мне до этих пор
Шептал то ласку, то упрек,
А не жестокий приговор.

«Я ненавижу», — присмирев,
Уста промолвили, а взгляд
Уже сменил на милость гнев,
И ночь с небес умчалась в ад.

«Я ненавижу», — но тотчас
Она добавила: «Не вас!»