Гении и музы. часть 2

        ОГЛАВЛЕНИЕ
       
Александр Грибоедов
Максимилиан Волошин
Роберт Бернс
Иван Тургенев
Михаил Лермонтов
Александр Грин
Антон Дельвиг
Василий Жуковский
Владимир Высоцкий
Генрих Гейне


                АЛЕКСАНДР ГРИБОЕДОВ 

                АВДОТЬЯ  ИЛЬИНИЧНА ИСТОМИНА

Блистательна, полувоздушна,
Смычку волшебному послушна,
Толпою нимф окружена,
Стоит Истомина. Она,
Одной ногой касаясь пола,
Другою медленно кружит,
И вдруг прыжок, и вдруг летит,
Летит, как пух из уст Эола,
То стан совьет, то разовьет,
И быстрой ножкой ножку бьет…

Так А. С. Пушкин описывал в «Евгении Онегине» свою ровесницу, одну из самых знаменитых женщин своего времени – балерину Авдотью (Евдокию) Истомину. Дочь спившегося полицейского пристава, Авдотья была в шесть лет зачислена в Петербургское балетное училище и уже на выпускном спектакле «Ацис и Галатея» произвела фурор, первой из русских танцовщиц встав на пуанты. Несколько шагов на пальцах были лишь первыми шагами к всероссийской славе, уже через несколько лет обрушившейся на юную танцовщицу.

Авдотья Ильинична прославилась не только необыкновенной легкостью и воздушностью прыжка, отточенной техникой танца и чрезвычайной музыкальностью, но и яркой красотой, которую, к сожалению, не передает ни один из ее сохранившихся портретов. Современники описывали Истомину как светлокожую брюнетку с огромными черными глазами, полными огня,  и чрезвычайно длинными ресницами, придававшими взору томность и загадочность. Несвойственная современным балеринам округлость форм Истоминой позволяла ее поклонникам сравнивать прославленную танцовщицу не только с Терпсихорой и Психеей, но и с Помоной – римской богиней плодов. Обладая тонкой натурой, острым чувством прекрасного, немалым умом и веселым, легким характером, Истомина была настоящей царицей тогдашнего светского Петербурга. Общительная и дружелюбная, окруженная множеством поклонников, она вела необычно открытый для балерины образ жизни, постоянно вращаясь в кругу тогдашней светской богемы. По свидетельству современников, ни одна из актрис того времени не была так часто в кругу поэтов и писателей, как Авдотья Ильинична. Посвященные прекрасной танцовщице стихи разносились по всей России, укрепляя и без того немалую славу Истоминой.
С ее именем связано немало легенд, анекдотов и скандальных происшествий. Самое трагическое из них произошло осенью 1817 года – история со знаменитой четверной дуэлью прогремела тогда на всю империю, потому что в нее оказались вовлечены люди весьма известные – дипломат и поэт Александр Грибоедов, представитель одной из знатнейших фамилий империи Василий Шереметев, «светский лев» граф Завадовский и будущий декабрист Александр Якубович, знаменитый бретер и театрал.
Из всех поклонников, домогавшихся любви танцовщицы, Авдотья Ильинична отдала предпочтение кавалергарду Василию Васильевичу Шереметеву, с которым два года жила, по выражению одного из мемуаристов, «одним домом совершенно по - супружески». Шереметев был очень добродушным и щедрым человеком, и Истомина была искренне привязана к нему, но полному их счастью мешал ревнивый характер Василия, нередко устраивавшего своей подруге бешеные сцены. После очередной ссоры Истомина бросила Шереметева – 3 ноября она съехала от него на отдельную квартиру. Потом она утверждала, что уже «давно намеревалась, по беспокойному его характеру и жестоким с нею поступкам, отойти от него». Правда, циничная петербургская молва говаривала, что Шереметев «по юным летам своим, вероятно, ничем другим пред нею не провинился, как тем, что обмелел его карман». Через пару дней после разрыва Грибоедов, давно друживший с Истоминой, пригласил ее навестить его, и та согласилась – однако приняв все меры предосторожности против ревнивого Шереметева. После  окончания спектакля  Авдотья Ильинична в закрытой театральной карете прибыла к Гостиному двору, где пересела в сани к ожидавшему ее Грибоедову, который повез танцовщицу к себе домой.
   Грибоедов тогда квартировал на углу Невского и Большой Морской у своего приятеля графа Александра Завадовского – одного из самых необычных людей тогдашней России. Именно он стал прототипом князя Григория в «Горе от ума». Ярый англоман, первый в России угощавший друзей виски, прославившийся тем, что однажды сам император Александр I принял его за природного британца, Завадовский был славен экстравагантными выходками и успехами в амурных делах. Он уже давно питал к Истоминой нежные чувства – и, встретив ее в своей собственной квартире, не упустил случая признаться танцовщице в любви. Завадовский был отвергнут, и после чаепития Грибоедов отвез Истомину к ней на квартиру.
Это незначительное событие послужило началом целой драмы. Вскоре Шереметев помирился с Истоминой – но едва это случилось, он начал выпытывать у Авдотьи Ильиничны все подробности последних дней, угрожая в случае чего застрелиться или застрелить ее. Под дулом пистолета Истомина рассказала обо всех своих встречах – в том числе о чаепитии у Грибоедова  и признаниях Завадовского.
   Взбешенный Шереметев бросился к своему другу Александру Якубовичу, а тот заявил, что Шереметеву необходимо стреляться: «Драться, разумеется, надо, но теперь главный вопрос состоит в том: как и с кем? Истомина твоя была у Завадовского – это раз, но привез ее туда Грибоедов – это два, стало быть, тут два лица, требующих пули, а из этого выходит, что для того, чтобы никому не было обидно, мы, при сей верной оказии, составим une partie carree – ты стреляйся с Грибоедовым, а я на себя возьму Завадовского». Девятого ноября они поехали к Грибоедову, который, правда, от вызова Шереметева отказался — мол, его вины тут нет,— но согласился стреляться с Якубовичем. Шереметев требовал у Завадовского немедленной дуэли, но тот попросил сначала дать ему дообедать – так что, после некоторых переговоров, дуэль состоялась лишь 12 ноября.
В 2 часа дня противники встретились на Волковом кладбище. По жребию сначала должны были стреляться Шереметев и Завадовский. Первым стрелял Шереметев, прострелив противнику край воротника. По воспоминаниям современников, Завадовский не собирался стрелять на поражение, но видя явное намерение Шереметева выстрелить снова, сделал выстрел – и попал тому в левый бок.
   На следующий день Шереметев скончался. Говорят, перед смертью он просил позвать Грибоедова, и когда тот приехал, просил у него прощения и помирился  с ним. Отец Шереметева, зная образ жизни и вспыльчивый характер сына, просил императора помиловать всех участников дуэли. Александр I простил всех: в его указе было сказано, что Завадовский стрелял, защищая свою жизнь. Однако граф был с глаз долой отправлен в Англию, а Якубович, признанный главным виновником как подстрекатель, переведен на Кавказ. Грибоедов отделался легче всех – но говорят, его постоянно преследовал образ умирающего Шереметева…
   В июле 1818 года Грибоедов был назначен секретарем в персидскую миссию. Ехать ему надо было через Тифлис, где тогда служил Якубович. Неудивительно, что первая же их встреча закончилась возобновлением «четверной дуэли». Якубович и Грибоедов стрелялись 23 октября: Якубович прострелил Грибоедову левую руку, тот стрелял мимо. По воспоминаниям, Якубович был зол на Грибоедова, но убивать его не хотел, решив оставить тому лишь «память о дуэли»: простреленная рука мешала Грибоедову, страстному музыканту, играть на фортепиано. Из-за пули у него свело левый мизинец, который так и остался скрюченным.
Грибоедов погиб в Тегеране 30 января 1829 года, когда разъяренная толпа напала на русскую миссию. Три дня тело посланника Грибоедова таскали по тегеранским улицам; опознать его смогли лишь по скрюченному из-за старой раны левому мизинцу
Якубович же после декабрьского восстания был сослан в Сибирь, где умер в 1845 году.
Авдотья Истомина, признанная муза декабристского кружка, после восстания впала в немилость; постепенно ее вынудили уйти из театра. Она вышла замуж за отставного актера Павла Якунина – первого исполнителя роли Скалозуба в грибоедовском «Горе от ума»,— и умерла от холеры в 1848 году.

                Источники: Серафима Чеботарь. Журналист, очеркист, писатель.

                НИНА  ЧАВЧАВАДЗЕ      
               
Лишь несколько счастливых мгновений выпало на долю писателя и дипломата Александра Сергеевича Грибоедова и юной грузинской княжны Нины Чавчавадзе. Их счастье было коротким, но любовь стала бессмертной. Александр Грибоедов никогда не был сентиментальным человеком и к «романтизму» относился с иронией. Но в истории его трагической судьбы и любви было столько «романтического»!

Сиятельный соперник, обожавший Нину, упавшее во время венчального обряда кольцо, опознание мертвого Грибоедова по раненной на дуэли руке, юная вдова в черном... И даже бриллиант — цена крови, огромный таинственный алмаз «Шах», камень Великих Моголов, который в качестве компенсации за убийство русского посланника отправил царю Николаю  персидский шах... Если бы вся эта история не происходила в действительности, наверное, ее следовало бы выдумать. В изложении талантливого беллетриста она бы послужила блестящим сюжетом для увлекательного романа. Увы, трагическая история любви Александра Грибоедова и Нины Чавчавадзе — не плод писательской фантазии, а реальность...

Свою будущую жену, Нину Чавчавадзе, Александр Грибоедов знал, когда та была еще ребенком. Отец Нины, князь Александр Герсеванович Чавчавадзе, генерал-майор русской армии, крупнейший грузинский поэт и литератор, губернатор-наместник Нахичеванской и Эриванской областей, был близким другом Грибоедова. Часто бывая в его доме, Александр (превосходно владеющий не одним музыкальным инструментом и сам сочинявший музыку) стал обучать девочку игре на фортепьяно. Своего учителя маленькая черноволосая шалунья - хохотушка Нино называла по-русски длинно и сложно — Александром Сергеевичем, даже в мыслях не позволяя обращаться к нему так, как называли его взрослые — господин Сандро. Разучивая сложные гаммы под внимательным взглядом учителя, она и представить себе не могла, что пройдет совсем немного лет и этот милый человек в пенсне станет ее мужем.

Их судьбоносная встреча произошла 16 июля 1828 года в Тифлисе, в доме Прасковьи Николаевны Ахвердовой, которая была большим другом семьи Чавчавадзе и старинной приятельницей Грибоедова. К своим старым друзьям Александр Грибоедов заехал по дороге в Персию, куда был назначен министром-резидентом. Сидя за обеденным столом, прямо перед собой он увидел прекрасную девушку — с бездонными глазами и нежным лицом. В этом юном прелестном создании трудно было узнать его бывшую ученицу — смешливую девчушку с растрепавшимися косичками. Александр Грибоедов не мог оторвать глаз от Нины, очаровавшей его прелестью распускающегося цветка. Под его взглядом девушка окончательно смутилась — да, они давно не виделись, и, возможно, она очень изменилась, но не пристало ему, человеку светскому, дипломату, русскому министру-посланнику в Иране, так смотреть на нее! Да и каким важным стал теперь ее бывший учитель! Статский советник, весь в орденах и лентах! Но казалось, что от «важности» Александра Грибоедова не осталось и следа! В одну минуту, как в сентиментальнейших любовных романах, он, опытный дипломат, известный писатель, вдруг влюбился, как мальчишка. Впервые испытал он во всей силе счастливую любовь, переживая, по его словам, такой роман, который оставляет далеко за собой «самые причудливые повести славящихся своей фантазией беллетристов». Взволнованный силой нахлынувших на него чувств, 33-летний Александр Грибоедов решил тут же объясниться с Ниной. Он признался девушке в любви, возможно, странной, внезапно вспыхнувшей, а возможно, и долго неосознаваемой им самим — «идущей с тех давних, музыкальных уроков».
    «В тот день, — писал позднее Грибоедов, — я обедал у старинной моей приятельницы Ахвердовой, за столом сидел против Нины Чавчавадзе... всё на нее глядел, задумался, сердце забилось, не знаю, беспокойство ли другого рода, по службе, теперь необыкновенно важной, или что другое придало мне решительность необычайную, выходя из-за стола, я взял ее за руку и сказал ей по-французски:
    "Пойдемте со мной, мне нужно что-то сказать вам". Она меня послушалась, как и всегда, верно, думала, что я усажу ее за фортепьяно... мы... взошли в комнату, щеки у меня разгорелись, дыханье занялось, я не помню, что я начал ей бормотать, и все живее и живее, она заплакала, засмеялась, я поцеловал ее, потом к матушке ее, к бабушке, к ее второй матери, Прасковье Николаевне Ахвердовой, нас благословили...»

Крестная матушка Нины и хозяйка дома, в котором произошло объяснение, П. Н. Ахвердова благословила свою любимицу, но долго не могла успокоиться и, глядя на нареченных счастливым взглядом, приговаривала: «Затмение солнечное на вас обоих нашло, иначе — как объяснить?! С бухты-барахты, пошли было передохнуть перед болтовней кофейной, а тут тебе — нате, пожалуйста,  бегут — летят: "Ниночка — невеста!"».

Нина Чавчавадзе — невеста! Это известие заставило страдать многих мужчин. Воспоминания современников свидетельствуют, что к 16 годам прелестная княжна Чавчавадзе пленила не одно сердце. Ее благосклонности добивалось множество завидных кавалеров. Один из них, пожалуй, самый настойчивый обожатель, почти жених — Сергей Ермолов, сын знаменитого грозного генерала А. С. Ермолова, наместника Кавказа. Он был глубоко увлечен Ниной, но она не отвечала ему взаимностью. Руки княжны Чавчавадзе просил и тогда уже немолодой генерал-лейтенант В. Д. Иловайский. В архивах до сих пор хранятся письма Николая Сенявина, находившегося в 1827—1829 годах на военной службе на Кавказе и пережившего там безответную любовь к Нине Чавчавадзе. Любовная драма Сенявина разыгралась в Тифлисе весной 1828 года, незадолго до сватовства Александра Грибоедова, который в то время выехал в Петербург с Туркманчайским трактатом. Любовная исповедь Сенявина позволяет почувствовать обаяние личности юной княжны Чавчавадзе. Своему другу Б. Г. Чиляеву влюбленный офицер писал: «Цветок целого мира пленил меня, и в уснувших чувствах моих пробудилась наконец страсть, дотоле мною не знаемая. Ты не знаешь, я так влюблен, что готов пренебречь целым светом, дабы обладать Ангелом! Все, что в мире есть священного, я не нахожу уже более ни в ком, как в ней одной. Ее одну я обожаю, ее одну только вижу, об ней одной только думаю. И признаюсь, что лишен всякого спокойствия: и днем, и ночью Ангельский образ ее рисуется в моем воображении. Для ее одной я готов лишить себя всего. Что же в жизни без счастья? Где найду я себе другую, хотя сколько-нибудь подобную ей? Нигде, ибо, доживши до 28 лет, видал ли что-нибудь похожее? Нет, в мире не может существовать такого совершенства! Красота, сердце, чувства, неизъяснимая доброта, как умна-то! Божусь, никто с ней не сравнится!»

Бесспорными достоинствами характера и внешней красотой Нины Чавчавадзе восхищались и другие ее современники. Н. Н. Муравьев (Карский) писал о юной грузинке: «Нина была отменно хороших правил, добра сердцем, прекрасна собой, веселого нрава, кроткая, послушная, но не имела того образования, которое могло бы занять Грибоедова, хотя и в обществе она умела себя вести». Сослуживец Грибоедова К. Ф. Аделунг, узнавший Нину Чавчавадзе перед ее свадьбой, писал тогда же отцу: «...она очень любезна, очень красива и прекрасно образована», «...она необычайно хороша, ее можно назвать красавицей, хотя красота ее грузинская. Она, как и мать ее, одета по-европейски; очень хорошо воспитана, говорит по-русски и по-французски и занимается музыкой». Несомненно, что не только внешность и воспитание восхищали в Нине Чав-чавадзе. Сама ее юность и непорочность усиливали впечатление, создавая по законам романтического восприятия вокруг нее некий ореол. Письма ее современников — выразительный пример того романтического поклонения, которым была окружена будущая жена Грибоедова.

Но всем своим многочисленным поклонникам Нина Чавчавадзе предпочла Александра Грибоедова, которого всем сердцем полюбила, искренне ответив на его чувства. 22 августа (3 сентября) 1828 года в Сионском кафедральном соборе в Тифлисе их обвенчали. Иерей записал в церковной книге: «Полномочный министр в Персии Его Императорского Величества статский советник и Кавалер Александр Сергеевич Грибоедов вступил в законный брак с девицею Ниною, дочерью генерал-майора, князя Александра Чавчавадзе и супруги его, княгини Саломеи». Накануне обряда у поэта были жестокие приступы малярии. Один из них случился во время самого венчания. Выпавшее из дрожавшей руки кольцо всех смутило — это показалось недобрым знаком...

Есть косвенные свидетельства, что сразу после свадьбы и нескольких дней торжеств молодые супруги уехали в Цинандали, имение Чавчавадзе в Кахетии. В сведениях об Александре Грибоедове, тщательно изучаемых биографами, есть десятидневный «пробел» — с 26 августа, когда состоялся бал у военного губернатора Тифлиса генерала Сипягина, и до 6 сентября, которым помечено письмо Александра к одному из друзей. Так что пребывание «там, где вьется Алазань», где воздух напоен ароматами трав и цветов, аллеи тенисты и над высоким обрывом стоит полуобрушившаяся церквушка (в ней, говорят, молодые отслужили благодарственный молебен), вполне возможно... Да и где, как не здесь — в доме, в котором комнаты наполнены прохладой, а с широкой веранды в ясный день видны лиловые горы и белые вершины Кавказа, — было еще пролететь «медовой неделе»... Ту короткую пору их «цинандального» счастья — всего несколько дней — Нина вспоминала потом всю жизнь — долгую жизнь без Александра... Уже потом, после трагической гибели мужа, в его не разобранном архиве, в спешке вывезенном из Персии, она нашла неоконченное письмо давней его знакомой, которой Александр заочно «представлял» свою Нино, — Варваре Семеновне Миклашевич. Были в том письме такие строки: «Пишу Вам, а она заглядывает мне через плечо, смеется и вдруг говорит: "Как это все случилось? Где я и с кем? Будем век жить, не умрем никогда!" Она — само счастие». С горечью Нина думала о том, что все в судьбе ее любимого Сандро было слишком стремительным: блестящая карьера, слава дипломата и драматурга — тексты «Горя от ума», переписанные неведомой рукой, дошли и до Тифлиса! — и даже женитьба!

После недели безоблачного счастья Александр Грибоедов и Нина Чавчавадзе отправилась с большой свитой в Персию (в их караване было сто десять лошадей и мулов). В пути они ночевали в шатрах на вершинах гор, где дул сильный ветер и царил зимний холод. В дороге Александр Грибоедов рассказывал жене о своей семье (его матушка Анастасия Феодоровна уже очень давно была больна), о том, как он учился в университете, служил в Коллегии иностранных дел. О том, что привык жить в съемных квартирах, странствовать и скитаться по чужим краям — сначала Тегеран, Грозная (крепость на Кавказе, где Грибоедов служил недолгое время и был арестован по делу декабристов зимой 1826 г.), потом Петербург, Тифлис, снова Тегеран... Нина окружила мужа нежностью и заботой, наслаждаясь каждой минутой, проведенной рядом с ним. Грибоедов, часто засиживаясь у костра, записывал что-то то в путевом журнале, то просто на листках бумаги, и Нина никогда ему не мешала. Однажды Александр Сергеевич прочел жене наскоро записанный отрывок: «Кто никогда не любил и не подчинялся влиянию женщин, тот никогда не производил и не произведет ничего великого, потому что сам мал душою. У женщин есть особое чувство, которое французы называют tact, этого слова нельзя перевести даже перифразой ни на один язык. Немцы перевели его как "разум чувствований", это, мне кажется, довольно близко к подлиннику. Такт есть то же, что гений или дух Сократа: внутренний оракул. Следуя внушению этого оракула, женщина редко ошибается. Но оракул этот действует только в сердце, которое любит...»

В Эчмиадзине молодых супругов ожидал пышный прием: армянские монахи вышли им навстречу с крестами, иконами и хоругвями. Потом чету Грибоедовых ждала освобожденная русскими Эривань. Министра-посланника и его юную жену встречали пятьсот всадников, ханы, армянское и православное духовенство. Восемь дней пролетели как один. К молодоженам приехали родители Нины, проводившие их в дорогу и, неподалеку от города, простившиеся с любимым зятем — как оказалось, навсегда...

Не желая подвергать Нину опасности в Тегеране, Александр Грибоедов на время оставил ее в Тавризе — своей резиденции полномочного представителя Российской империи в Персии, и один поехал в столицу на представление шаху.

Его въезд в Тегеран пришелся на воскресенье 5-го дня месяца реджеб, когда солнце стоит в созвездии Скорпиона. В глазах персов это было недобрым знамением и сразу вызвало неприязнь населения. Обстановка в городе и без того была угрожающей. Оберегая интересы России, министр-посланник, однако, настаивал, чтобы на Персию не слишком давили с уплатой контрибуций. Но в Петербурге придерживались иного мнения и требовали, чтобы Грибоедов держался как можно тверже. Он так и поступал, при этом не угождал, не льстил и, что для персов было особенно обидно, не давал и не брал взяток. За это его прозвали «сахтир» — «жестокое сердце». Тоскуя по молодой жене, Александр Грибоедов купил красивую чернильницу, отделанную фарфором, и отдал граверу с текстом на французском: «Пиши мне чаще, мой ангел Ниноби. Весь твой, А. Г. 15 января 1829 года. Тегеран». В единственном сохранившемся до наших дней письме он писал Нине за две недели до гибели: «Бесценный друг мой, жаль мне тебя, грустно без тебя, как нельзя больше. Теперь я истинно чувствую, что значит — любить! Прежде расставался со многими, к которым тоже крепко был привязан, но день, два, неделя — и тоска исчезала, теперь чем далее от тебя, тем — хуже. Потерпим еще несколько, ангел мой, и будем молиться Богу, чтобы нам после того никогда более не разлучаться!». Александр Грибоедов очень беспокоился о жене и, терзался тем, что вынужден оставлять ее одну в нездоровье — Нина очень тяжело переносила беременность. В письме к своему коллеге Макдональду, представителю Англии в Иране, и его супруге, с которыми в Тавризе общалась Нина, он пишет: «Через восемь дней я рассчитываю покинуть столицу», имея в виду свой отъезд из Тегерана в Тавриз. Увы, этому не суждено было случиться... 30 января 1829 года Александра Грибоедова, а с ним еще более пятидесяти человек,  растерзала толпа религиозных фанатиков, подстрекаемая теми, кого бесила настойчивость русского посла в вопросе возвращения пленных, подданных России, на родину. Попытка иранских друзей вывести российского посланника и тех, кто был с ним, через подземный ход не удалась. Александр Сергеевич Грибоедов был зверски убит. Разъяренная толпа таскала его изуродованный труп по улицам несколько дней, а потом бросила в общую яму, где уже лежала груда тел. Позже, когда русское правительство потребовало вернуть тело Грибоедова в Россию, его опознали лишь по руке, простреленной на дуэли (на той самой знаменитой «двойной» дуэли Грибоедова с Якубовичем и Шаховским, в результате которой у него была прострелена и серьезно повреждена кисть левой руки).

Нина, остававшаяся в Тавризе, не знала о случившейся трагедии. Окружающие, боясь за ее здоровье, скрывали страшную весть. Нину уговаривали ехать в Тифлис, дескать, Александр Сергеевич заболел и уехал туда, велев следом отправляться и ей. Она отвечала отказом: «Вот получу письмо от мужа, тогда и поеду». И лишь 13 февраля по настоятельной просьбе матери Нина покинула Тавриз. В Тифлисе она узнала, что ее любимого Сандро больше нет, и у нее случились преждевременные роды. Об этом в марте 1829 года она писала Макдональдам в Тавриз: «...Спустя несколько дней после моего приезда, когда я едва отдохнула от перенесенной усталости, но все более и более тревожилась в невыразимом, мучительном беспокойстве зловещими предчувствиями, сочли нужным сорвать завесу, скрывающую от меня ужасную правду. Свыше моих сил выразить вам, что я тогда испытала... Переворот, происшедший в моем существе, был причиной преждевременного разрешения от бремени... Мое бедное дитя прожило только час и уже соединилось со своим несчастным отцом в том мире, где, я надеюсь, найдут место и его добродетели, и все его жестокие страдания. Все же успели окрестить ребенка и дали ему имя Александр, имя его бедного отца...»

Нина не хотела, да и не могла думать о том ужасном времени! Но воспоминания приходили к ней помимо ее воли... Законопаченный гроб с останками того, кто когда-то был ее обожаемым Александром... Увидев его, она без чувств упала на руки матери и подбежавшего врача. Когда, несколько часов спустя, Нина в сопровождении родных шла по городу за медленно ехавшей траурной процессией, толпы людей, собравшихся на улице, молча расступались перед ней. С этих мгновений мир для Нины Грибоедовой - Чавчавадзе навсегда стал другим — этот мир не изменился внешне, но в нем не было теперь ее бесценного Сандро. И все же Нина постаралась вычеркнуть из памяти те минуты невыносимой боли, когда она провожала в последний путь своего любимого. Всю жизнь она вспоминала мужа живым. Вот он весело и заразительно смеется — так громко, что дребезжат оконные стекла; вот стремительно выводит пером на бумаге какие-то строчки; вот о чем-то увлеченно и с интересом рассказывает... И эти воспоминания о мгновениях, проведенных рядом с Ним, стали для Нины самыми сладостными, самыми дорогими, хотя причиняли ей немало страданий. Каждый день она пешком ходила на могилу мужа. И так на протяжении долгих лет. Удивительная и восхитительная преданность и верность, продиктованные велением сердца и души...

Ее сердце всегда откликалось на чужие беды, огромные суммы из своего личного состояния Нина тратила на благотворительность. Со временем она перестала отказываться от развлечений и балов, с удовольствием посещала музыкальные вечера, часто сопровождала отца и сестру на приемах.

Гостеприимный дом Грибоедовой - Чавчавадзе в Тифлисе и Цинандали всегда был широко открыт для друзей и знакомых, но только улыбающаяся, блистающая все больше расцветающей настоящей южной красотой Нина Александровна никогда не снимала на этих вечерах черного платья вдовы. Надев его на семнадцатом году жизни, Нина Грибоедова оставалась в нем все дальнейшие 28 лет, до самой могилы. Платье ее могло быть роскошным, выписанным из столицы моды Парижа, бархатным, кружевным или шелковым, но все равно оно было вдовьим и печальным. В скорбном трауре она появлялась всюду. Грузинские женщины часто ходят в черном, так - что ее вдовий наряд вызывал недоумение лишь в первые годы. Потом окружающие привыкли, находя в этом даже особый шарм. Неутомимые, не потерявшие надежд поклонники дружно называли Нину Александровну «черной розой Тифлиса», седовласые кавалеры постарше при встрече почтительно склоняли головы и почитали за особую честь поцеловать ее руку. Их душевные порывы часто не были для Нины тайными, но она относилась ко всем с равным уважением, и сердце ее молчало. Каждого заинтересовавшего ее мужчину она невольно начинала сравнивать с Александром: искать хотя бы подобие его манеры легко и непринужденно говорить, заразительно и звонко смеяться, запросто наигрывать что-то чарующее и мелодичное на фортепьяно, смешно поправлять пенсне на переносице... Она сознавала, что это все — невозвратимо и не может ни в ком и никогда повториться. Знала, что нельзя целиком отдаваться во власть того, что навсегда осталось в прошлом, но ничего не могла с собой поделать. Нина Чавчавадзе понимала молчание своего сердца и хранила его, как редкую драгоценность. Она не боялась повторения ужасной боли смертельной разлуки с близкими, как говорили некоторые, объясняя для себя ее упорный отказ от вторичного замужества. Нина знала, что сильнее той невыносимой боли, которую она перенесла тогда, зимой 1829 года, быть не может. Она знала, что просто не сможет испытать более ни к одному человеку на свете того всепоглощающего чувства безмерной нежности, радостного удивления и мгновенного принятия в сердце, как это было с ее драгоценным Сандро! Через всю жизнь пронесла Нина Чавчавадзе свою первую и единственную любовь. «Больше всего на свете, — писал один из ее современников, — дорожила она именем Грибоедова, и своею прекрасною, святою личностью еще ярче осветила это славное русское имя».

Нина Александровна Грибоедова - Чавчавадзе скончалась в июне 1857 года, в возрасте неполных сорока пяти лет, от холеры, бущующей в Тифлисе, где она в то время жила с сестрой. Ухаживая за больным родственником, Нина Александровна отказалась покинуть город, выходила больного, но безнадежно заболела сама. Уже чувствуя приближение ухода из жизни, она сказала: «Похороните меня рядом с ним».

Высоко над Тбилиси, в монастыре Святого Давида, что на горе Мтацминда, покоится их прах. Сюда, к увитой плющом нише с двумя могилами, приходит много людей. На одном из надгробий, обхватив распятие, рыдает коленопреклоненная женщина, отлитая из бронзы. Все свое великое и трепетное чувство вложила Нина в слова, выбитые на холодном и тяжелом черном камне могильной плиты: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя!»
                Источник:                Истории  любви XIX век»

                ЖЕНЩИНЫ МАКСИМИЛИАНА  ВОЛОШИНА

                Маргарита Васильевна Сабашникова
 
                (1882-1973)

Дочь преуспевающего чаеторговца, она носила известную в России фамилию: Сабашникова. Ее двоюродные дяди, Михаил и Сергей, стали основателями издательства, завоевавшего высокий авторитет по всей России. В числе авторов его оказался и Максимилиан Волошин – поэт, художник, литературный критик, переводчик. А еще – неутомимый путешественник, пешком исходивший пол-Европы.

«Для того чтобы вполне узнать страну, – утверждал он, – необходимо ощупать ее вдоль и поперек подошвами собственных сапог».

Особенно много подошв стер он на мостовых Парижа, бывать в котором очень любил. Сюда же приехала под присмотром тети молодая незамужняя красавица Маргарита Сабашникова, занимавшаяся живописью и иконописью. Волошин тотчас взял ее под свое покровительство.

«Каждое утро, – вспоминала впоследствии Маргарита Васильевна, – являлся Макс Волошин и водил меня в музеи, церкви, в мастерские художников…»

Об этой паре оставила свои воспоминания литератор Евгения Герцык:

«Пышноволосый, задыхающийся в речи от спешки все рассказать, все показать, все воспринять. А рядом с ним тоненькая девушка с древним лицом брезгливо отмечает и одно и другое, сквозь все ищет единого пути и ожидающим и требующим взглядом смотрит на него…»

Я ждал страданья столько лет
Всей цельностью несознанного счастья.
И боль пришла, как тихий синий свет,
И обвилась вкруг сердца, как запястье.

Эти стихи открывают цикл, латинское название которого переводится на русский язык как «Святая горечь любви». С полным правом его можно назвать «сабашниковским» циклом – это признавал и сам поэт.

«Все, что я написал за последние два года, все было только обращением к Маргарите Васильевне».
Я вся – тона жемчужной акварели,
Я бледный стебель ландыша лесного,
Я легкость стройная обвисшей мягкой ели,
Я изморозь зари, мерцанье дна морского…

Решение выйти за Макса Маргарита приняла, не посоветовавшись с родителями, и больше всего опасалась гнева матери. 12 апреля 1906 года Маргарита Сабашникова и Максимилиан Волошин обвенчались в Москве в церкви Св. Власия и через два дня уехали в Париж.

Интересное свидетельство об этой паре оставила Марина Цветаева. Со слов матери поэта она писала:

«Макс тогда только что женился, и вот приезжает в Коктебель с Маргаритой, а у нас жила одна дама с маленькой девочкой. Сидим все, обедаем. Девочка смотрела, смотрела на молодых… и громко шепнула матери: «Мама! Почему эта царевна вышла замуж за этого дворника?»

«Не царевич я!» – признавался Волошин в одном из посвященных Маргарите стихотворений.

Вернувшись из продолжительного свадебного путешествия и летнего отдыха в Коктебеле, супруги Волошины поселились в Петербурге на Таврической улице. Это был дом, который хорошо знала вся столичная художественная элита. В историю русской культуры он вошел как Башня поэта-символиста Вячеслава Иванова, жившего с женой на последнем этаже. По средам в Башне собирались актеры и философы, музыканты и художники. Тут бывали Комиссаржевская, Мейерхольд, Бердяев… Попасть на «ивановские» среды считалось большой честью. Но если большинству гостей приходилось съезжаться для этого со всех концов огромного города, то Волошины просто поднимались этажом выше.

«Она, как и мы, пришла сюда из патриархального уюта, – вспоминала о Маргарите Е. Герцык, – еще девочкой-гимназисткой мучилась смыслом жизни, тосковала о Боге и, как мы, чужда пошиба декадентских кружков; наперекор модным хитонам, ходила чуть ли не в английских блузках с высоким воротничком. И все же я не запомню другой современницы своей, в которой так полно бы выразилась и утонченность старой расы, и отрыв от всякого быта, и томление по необычно прекрасному… Старость ее крови с Востока: отец из семьи сибирских золотопромышленников, породнившихся со старейшиной бурятского племени. Разрез глаз, линии немножко странного лица Маргаритиного будто размечены кисточкой старого китайского мастера…»
«Дивная у меня появилась подруга: Сабашникова, художница, талантливая портретистка. Она жена Волошина; странное, поэтическое, таинственное существо пленительной наружности. Она пришла писать мой портрет, и тоже в красном и оранжевом…» – сообщала своей приятельнице Лидия, жена Вячеслава Иванова.

А сам Вячеслав вел с Маргаритой длинные беседы – о поэзии, о религии, о культуре; учил ее греческому языку и законам стихосложения.

Иванов написал «Золотые завесы» – шестнадцать сонетов, в самих созвучиях которых было зашифровано имя Маргариты. Куда было этим тяжеловесным и заумным плетениям словес до стихотворений Волошина!

Таинственная светится рука
В девических твоих и вещих грезах,
Где птицы солнца на янтарных лозах
Пьют гроздий сок, примчась издалека.
И тени белых конниц – облака –
Томят лазурь в неразрешенных грозах,
И пчелы полдня зыблются на розах
Тобой не доплетенного венка…

«Скоро мне стало ясно, что Вячеслав меня любит, – вспоминала Сабашникова. – Я сказала об этом Лидии, прибавив: «Я должна уехать». Лидия же в этой истории повела себя довольно необычно. Никаких сцен ревности, никаких упреков. «Ты должна выбирать, – якобы сказала она, – ты любишь Вячеслава, а не его». «Да, – подтверждала Сабашникова, – я любила Вячеслава, но эта любовь была такова, что я не понимала – почему Макс должен быть из нее исключен».
«Мне обидно и больно, как ребенку, что меня не встретили, меня не ждали, – откровенничал Волошин в дневнике. – Мне хотелось бы видеть только ее, говорить только о ней… Милая моя девочка, милая зайка. Я сам должен толкнуть ее к окончательному шагу».

Мы заблудились в этом свете.
Мы в подземельях темных. Мы
Один к другому, точно дети,
Прижались робко в безднах тьмы.
По мертвым рекам всплески весел;
Орфей родную тень зовет.
И кто-то нас друг к другу бросил,
И кто-то снова оторвет…
Бессильна скорбь. Беззвучны крики.
Рука горит еще в руке.
И влажный камень вдалеке
Лепечет имя Эвридики
(М. Волошин).

Маргарита время от времени виделась с оставленным мужем, бывала у него в Коктебеле…

Ее отношения с Ивановым не сложились. Овдовев, он женился все-таки не на Маргарите Васильевне, а на собственной своей падчерице, напоминавшей ему покойную жену. А Сабашникова пошла по жизни одна. Как и следовало ожидать. «Все было возвышенно, но все – мимо жизни», – весьма точно сказала о ней Е. Герцык.
      Во время Первой мировой войны Маргарита Васильевна жила в Швейцарии, а после Февральской революции вернулась в Россию. В Германию она уехала в конце 1922 года, занималась там религиозной и светской живописью. Ее стихи, написанные под влиянием увлечения Вячеславом Ивановым и его теорией дионисийства, были опубликованы в одном из альманахов. В 1913-м вышла книга Сабашниковой «Святой Серафим», представляющая популярное изложение биографии знаменитого русского святого, деяния которого послужили основой для одноименной поэмы М. Волошина.

                Из серии «Жены и родственницы знаменитых людей»

                Любовные многоугольники Максимилиана
                Лыкова Ирина               

Он даже внешне был чудаковат: маленького роста, но очень широк в плечах и толст, буйная грива волос скрывала и без того короткую шею. В литературных гостиных острили: “Лет триста назад в Европе для потехи королей выводили искусственных карликов. Заделают ребенка в фарфоровый бочонок, и через несколько лет он превращается в толстого низенького уродца. Если такому карлику придать голову Зевса, да сделать женские губки бантиком, получится Волошин”. Макс внешностью своей гордился: “Семь пудов мужской красоты!”, — и одеваться любил экстравагантно. К примеру, по улицам Парижа расхаживал в бархатных штанах до колен, накидке с капюшоном и плюшевом цилиндре — на него вечно оборачивались прохожие.
Круглый и легкий, как резиновый шар, он “перекатывался” по всему миру: водил верблюжьи караваны по пустыне, клал кирпичи на строительстве антропософского храма в Швейцарии... При пересечении границ у Волошина частенько возникали проблемы: таможенникам его полнота казалась подозрительной, и под его причудливой одеждой вечно искали контрабанду.
Женщины судачили: Макс так мало похож на настоящего мужчину, что его не зазорно позвать с собой в баню, потереть спинку. Он и сам, впрочем, любил пустить слух о своей мужской “безопасности”. При этом имел бесчисленные романы. Словом, Волошин был самым чудаковатым русским начала ХХ века. В этом мнении сходились все, за исключением тех, кто знал его мать…
                Жена из алебастра

В кругу богемы ее звали Аморя, но все же она не могла считаться вполне богемной барышней. Одевалась, во всяком случае, в строгие юбки и английские блузы с высоким воротником. И не имела любовников. Может быть, ей просто не хватало смелости… Она только что вырвалась и дома своего отца, богатого чаеторговца, чтобы посвятить себя живописи. Грезила о безграничной свободе, испепеляющих страстях.
Воплощением всего этого Аморе показался Макс, с его немыслимыми нарядами и вечными провокациями. Его же подкупили ее золотые ресницы и чуть ощутимая “бурятчинка” (Аморя гордилась, что ее прадед был шаманом, и всюду возила с собой его бубен). Роман начался в Париже — оба слушали лекции в Сорбонне. “Я нашел Ваш портрет”, — сказал Макс и потащил Аморю в музей: каменная египетская царевна Таиах улыбалась загадочной амориной улыбкой. “Они слились для меня в единое существо, — говорил друзьям Макс. — Каждый раз приходится делать над собой усилие, чтобы поверить: Маргарита — из тленных плоти и крови, а не из вечного алебастра. Я никогда еще не был так влюблен, а прикоснуться не смею — считаю кощунством!”. “Но у тебя же хватит здравомыслия не жениться на женщине из алебастра?”, — тревожились друзья. Но Макс слишком любил свой Коктебель! Он пересылал туда все, что, на его взгляд, стоило восхищения: тысячи книг, этнические ножи, чаши, четки, кастаньеты, кораллы, окаменелости, птичьи перья... Словом, сначала Макс отправил в Коктебель копию с изваяния Таиах, а потом…
  …Обвенчавшись, сели на поезд. Трое суток до Феодосии, потом — на извозчике по кромке моря. Подъезжая к дому, Маргарита увидела странное бесполое существо в длинной холстяной рубахе, с непокрытой седой головой. Оно хриплым басом поприветствовало Макса: “Ну, здравствуй! Возмужал! Стал похож на профиль на Карадаге!”. — “Здравствуй, Пра!”, — ответил Волошин. Маргарита терялась в догадках: мужчина или женщина? Кем приходится мужу? Оказалось, матерью. Впрочем, обращение “Пра”, данное Елене Оттобальдовне кем-то из гостей, шло ей необычайно.
Макс и сам, приехав домой, облачился в такой же хитон до колен, подпоясался толстым шнуром, обулся в чувяки, да еще и увенчал голову венком из полыни. Одна девочка, увидев его с Маргаритой, спросила: “Почему эта царевна вышла замуж за этого дворника?”. Маргарита смутилась, а Макс залился счастливым смехом. Так же радостно он смеялся, когда местные болгары пришли просить его надевать под хитон штаны — мол, их жены и дочери смущаются.
   В Коктебель потянулись богемные друзья Макса. Волошин даже придумал для них имя: “Орден Обормотов”, и написал устав: “Требование к проживающим — любовь к людям и внесение доли в интеллектуальную жизнь дома”. Каждого отъезжающего гостя “обормоты” провожали коллективной песней и вздыманием рук к небу. Каждого вновь прибывшего — розыгрышем. К примеру, приехал человек, хочет по-людски поздороваться, а всем не до него: ловят какую-то даму, убежавшую к морю, топиться. “Ищите спасательный круг!”, — басит Пра, не выпуская из рук вечной папироски и спичечницы из цельного сердолика. По комнате летают какие-то подушки, книги. Наконец, утопленницу приносят — она без сознания, но одежда на ней сухая. Тут только ошеломленный гость начинает понимать, что тут все — вздор на вздоре. “Макс, ради Бога, в следующий раз никаких комедий”, — умоляют на прощание гости. “Ну что вы, я и сам от них устал”, — хитро улыбается Волошин.
На вкус Маргариты, все это было как-то мелко. Ведь даже россказни про отрицание Пушкина, одну пижаму на двоих и право первой ночи оказались неправдой! Возможно, эти слухи распускал сам Макс... Такой необычайный, такой свободный от предрассудков, на деле он только валял дурака, или бродил по горам со своим мольбертом. Тем временем из Петербурга доходили смутные вести о том, как символисты строят новую человеческую общину, где Эрос входит в плоть и кровь... В общем, решено было ехать в Петербург. Поселились на Таврической, в доме номер 25. Этажом выше, в полукруглой мансарде жил модный поэт Вячеслав Иванов, по средам здесь собирались символисты. Макс принялся бурно декламировать, спорить, цитировать, Аморя же вела тихие разговоры с Ивановым: о том, что жизнь настоящей художницы должна была пронизана драматизмом, что дружные супружеские пары не в моде и достойны презрения. Однажды Лидия, жена Иванова, сказала ей: “Ты вошла в нашу с Вячеславом жизнь. Уедешь — образуется пустота”. Решено было жить втроем. А Макс? Он лишний, и должен катиться в свой Коктебель, разгуливать там в хитоне, раз уж ни на что более смелое его не хватает…
   Макс Аморю не осуждал и ни к чему не принуждал. На прощание он даже прислал Иванову новый цикл своих стихов — тот, впрочем, отозвался о них с большой резкостью. Лишь самые близкие знали: Макс не столь толстокож, каким хочет казаться. Вскоре после расставания с женой он писал своей кузине: “Объясните же мне, в чем мое уродство? Всюду, и особенно в литературной среде, я чувствую себя зверем среди людей — чем-то неуместным. А женщины? Моя сущность надоедает им очень скоро, и остается только раздражение”…
…А “семьи нового типа” у Маргариты с Ивановыми так и не получилось. Взрослая дочь Лидии от первого брака — белокурая бестия Вера — очень скоро заняла ее место в “тройственном союзе”. А, когда Лидия умерла, Вячеслав женился на Вере. Нежной Аморе оставалось только писать бесконечные этюды к задуманной картине, в которой Иванов изображал Диониса, а она сама — Скорбь. Картина так никогда и не была закончена.
После расставания с Маргаритой Макс горевал недолго. Нет Амори — есть Татида, Маревна, Вайолет — синеглазая, ирландка, бросившая мужа и помчавшаяся за Волошиным в Коктебель. Но все это так, мимолетные романы.
Маргарите Васильевне Сабашниковой

Я ждал страданья столько лет
Всей цельностью несознанного счастья.
И боль пришла, как тихий синий свет,
И обвилась вкруг сердца, как запястье.

Желанный луч с собой принес
Такие жгучие, мучительные ласки.
Сквозь влажную лучистость слез
По миру разлились невиданные краски.

И сердце стало из стекла,
И в нем так тонко пела рана:
"О, боль, когда бы ни пришла,
Всегда приходит слишком рано".

                ЕЛИЗАВЕТА ДМИТРИЕВА

Может быть, только одна женщина зацепила его всерьез. Елизавета Ивановна Дмитриева, студентка Сорбонны по курсу старофранцузской и староиспанской литературы. Хромая от рождения, полноватая, непропорционально большеголовая, зато мила, обаятельна и остроумна. Гумилев пленился первым. Он и уговорил Лилю ехать на лето в Коктебель, к Волошину.
В толпе гостей Николай и Лиля бродили за Максом по горам, тот то и дело останавливался, чтобы приласкать камни или пошептаться с деревьями. Однажды Волошин спросил: “Хотите, зажгу траву?”. Простер руку, и трава загоралась, и дым заструился к небу… Что это было? Неизвестная науке энергия, или очередная мистификация? Лиля Дмитриева не знала, но максово зевсоподобие сразило ее. И, увидев каменный профиль на Карадаге, справа от Коктебеля, она не слишком удивилась: “Волошин, это ведь ваш портрет? Хотела бы я видеть, как вы это проделали… Может быть, специально для меня запечатлеете свой лик еще раз — слева от Коктебеля, под пару первому?” “Слева — место для моей посмертной маски!”, — патетически воскликнул Макс. Сама Пра (Елена Оттобальдовна) поощрительно улыбалась, вслушиваясь в их диалог. Мог ли Волошин не влюбиться в Лилю после этого? Получив отставку, Гумилев еще с неделю пожил у Волошина, гулял, ловил тарантулов. Затем написал замечательную поэму “Капитаны”, выпустил пауков и уехал.
Волошин женился бы на Лиле сразу, но сначала нужно было развестись с Сабашниковой, а это оказалось делом непростым и долгим. Что ж! Влюбленные готовы были ждать. Под влиянием Макса Лиля принялась писать стихи — все больше по старофранцузским и староиспанским мотивам, о шпагах, розах и прекрасных дамах. Решено было ехать публиковаться в Петербург, к приятелям Волошина, возглавлявшим модный журнал “Апполон”. Гумилев, кстати, тоже был одним из редакторов “Апполона”. И сделал все, чтобы конверт со стихами Дмитриевой журнал вернул нераспечатанным. Оказалось, он так и не простил свою неверную возлюбленную. Все это стало завязкой великой мистификации, придуманной и срежиссированной Максом Волошиным.
В один прекрасный день главный редактор “Аполлона” Сергей Маковский получил письмо на надушенной бумаге с траурным обрезом. Девиз на сургучной печати гласил: “Горе побежденным”. В письме были стихи — о шпагах, розах и прекрасных дамах — подписанные таинственным именем: Черубина де Габриак. Обратного адреса на конверте не было. “Католичка, полуиспанка-полуфранцуженка, аристократка, очень юная, очень красивая и очень несчастная”, — сдедуктировали в “Апполоне”. Особенно заинтригован был сам Маковский. “Вот видите, Максимилиан Александрович, — в тот же вечер говорил он Волошину, показывая стихи Черубины — среди светских женщин встречаются удивительно талантливые!” А вскоре таинственная Черубина позвонила Маковскому, и начался головокружительный телефонный роман. Влюбился не только Маковский, который хотя бы слышал голос Черубины, но и художник Константин Сомов, поэты Вячеслав Иванов, Гумилев, Волошин (по крайней мере, он так говорил), весь Петербург! Когда Черубина сказала по телефону, что опасно больна, на первых страницах газет появились сводки о состоянии ее здоровья. Когда, выздоровев, отправилась к родне во Францию, билеты на Парижский поезд были раскуплены в считанные часы. Так же как и яд в аптеках, когда Черубина, вернувшись в Петербург, по настоянию своего исповедника-иезуита дала обет постричься в монахини. Если учесть, что Черубину никто никогда не видел — истинное безумие!
Были у таинственной поэтессы и недоброжелатели. К примеру, Елизавета Дмитриева, жившая в Петербурге почти затворницей, умудрялась распространять меткие эпиграммы и пародии на Черубину де Габриак. Считалось, что Лиля просто страдает от ревности. Мстительный Гумилев торжествовал. И, чтоб сделать ей еще больнее, принялся повсюду говорить о Дмитриевой непристойности. Одну из них услышал Волошин, и отвесил Гумилеву пощечину. Кто бы мог ожидать рукоприкладства от вечно добродушного, толстокожего Макса…
Настоящие дуэльные пистолеты нашли с трудом, и такие старые, что вполне могли помнить Пушкина с Дантесом. За семьдесят лет Петербург отвык от дуэлей, и поединок поэтов — чудом кончившийся бескровно — в газетах назвали водевильным. Полиция раскрыла это дело, обнаружив на Черной речке галошу одного из секундантов. Так трагедия превратилась в фарс.
Не успел Петербург обсудить подробности скандальной дуэли Волошина с Гумилевым, как грянула новая сенсация: Черубины де Габриак не существует! Елизавета Дмитриева, выслушав очередной упрек в несправедливости, проговорилась: “Черубина — это я”. Оказалось, автор ее писем в “Апполон” — Волошин. Он же сочинил сценарий телефонных разговоров Черубины с Маковским. И болезнь, и Париж, и исповедника-иезуита, и даже вражду Черубины с Дмитриевой — все это придумал Макс. Он учел все — кроме того, что его обожаемая Лиля сама отравится сладким ядом коленопреклоненной любви Маковского.
Они даже попытались встретиться — Маковский увидел, как некрасива его Черубина, и все было кончено. Но и от Макса Лиля ушла. Она сказала, что не может больше писать стихов, не может и любить — и это месть Черубины…
                Трагическая любовь Максимилиана Волошина и Николая Гумилева
                Источник             "Собеседник"

Эта дуэль состоялась на печально известной Черной речке, где Дантес стрелял в Пушкина. Только 72 года спустя. Как и в первый раз, из-за женщины. Тогда судьба сберегла двух знаменитых поэтов – Максимилиана Волошина и Николая Гумилева. Второй позже все-таки умер от пули, а Волошин скончался 80 лет назад – 11 августа 1932 года.

Что нашли в ней Николай Гумилев и Максимилиан Волошин – трудно понять. Лиза Дмитриева была девушкой образованной, училась в Сорбонне на курсе старофранцузской и староиспанской литературы. Она прихрамывала от рождения, имела полноватую и непропорциональную фигуру: ее голова смотрелась несоразмерно большой по отношению к телу. Но при этом поражала остроумием и привлекала обаянием.

Один из друзей поэтов сказал о ней, что хорошенькой ее назвать было нельзя, но от Лизы исходили особые флюиды, которые вызывали у многих мужчин сексуальные фантазии.

Первым ею пленился Гумилев. Он и привез на свою беду Лизоньку в Коктебель, в гости к Волошину.

О Максимилиане ходили разного рода сплетни. Говаривали, будто он завел право первой ночи с любой гостьей. Якобы женщин, бывающих в его доме, он заставлял надевать «полпижамы»: одна должна была разгуливать по Коктебелю лишь в штанах на голое тело, другая – только в блузе…

Максимилиан Волошин и выглядел чудаком: маленького роста, широкий в плечах, толстоватый, с гривой волос на голове. Максимилиан шутил про свою внешность: «Семь пудов мужской красоты!» А женщины говаривали, что он мало похож на настоящего мужчину и его не зазорно позвать с собой в баню потереть спинку. Волошин пользовался этим и, распуская слухи о своей мужской «безопасности», крутил романы.

Соблазнить Лизу ему не стоило труда. Он поразил ее фокусом. Спросил: «Хотите, зажгу траву?» И, о чудо! Только дотронулся до былинки, как трава вспыхнула. Николай Гумилев очень скоро получил отставку и уехал, почувствовав себя лишним. А у Волошина с Лизой закрутился роман.

…Однажды Волошин прогуливался с Андреем Белым по берегу моря. Увидев трупик ската, они принялись фантазировать. Белый нашел в его формах сходство с монашеским одеянием. Он же придумал ему фамилию  – де Габриак, решил, что пусть это будет женщина по имени Черубина. А потом приятели задумались: а какие стихи могла бы писать такая женщина? И принялись их сочинять. Творение отправили в журнал «Аполлон». Там тогда работал Гумилев. Николай очаровался стихами и их автором. Он прислал Черубине пламенное объяснение в любви. Тогда шутники решили продолжить игру.

Лиза писала стихи – о шпагах, розах и прекрасных дамах. Она прежде отправляла их в журнал Гумилева. Но он вернул конверт нераспечатанным – не простил неверную возлюбленную. Волошин предложил Лизе впредь подписываться Черубиной де Габриак. Воображение Гумилева создало портрет прекрасной незнакомки: католичка, аристократка, юная, очень красивая и очень несчастная. И вскоре редактор «Аполлона» Маковский уже убеждал Волошина, показывая ему стихи Черубины: «Видите, среди светских женщин встречаются удивительно талантливые!» А тут еще Черубина позвонила Маковскому. Начался заочный роман. В прекрасную незнакомку влюбился не только Маковский, но и художник Константин Сомов, поэты Вячеслав Иванов, Николай Гумилев.

Черубина стала героиней светской хроники. Газеты сообщали о ее поездках, состоянии здоровья. А Лиза Дмитриева принялась вдруг писать меткие пародии на де Габриак. Гумилев потешался, что она просто страдает от ревности к ее таланту. И каково же было его разочарование, когда он узнал, кто она – настоящая Черубина. В этом ему признался, смеясь в глаза, Волошин. Гумилев не сдержался и сказал в адрес Лизы непристойности. За что получил пощечину. Гумилев тут же вызвал Волошина на дуэль.

Достали пистолеты, выехали за город. Секундантом у Волошина был известный писатель граф Алексей Толстой. Отмерили 15 шагов. Пыжей не оказалось. Толстой разорвал платок и забил его вместо пыжей. На счет «три» противники стреляли одновременно. У Волошина случилась осечка. Гумилев промахнулся и предложил Волошину стрелять еще раз. И снова осечка.

По словам Толстого, Гумилев отлично владел оружием, но промахнулся лишь потому, что в пистолеты насыпали двойную порцию пороха. От этого усилилась отдача и уменьшилась точность.

Гумилева суд приговорил к неделе ареста с отбыванием на квартире, Волошина – к одному дню.

А что Лиза? Она ушла от Волошина…

                МАРИЯ  ЗАБОЛОЦКАЯ

В 1922 году в Крыму начался голод, и Волошиным пришлось питаться орлами — их на Карадаге ловила старуха-соседка, накрыв юбкой. Все бы ничего, да Елена Оттобольдовна стала заметно сдавать. Макс даже переманил для нее из соседнего селения фельдшерицу — Марусю Заболоцкую. Маруся выглядела единственным неорганичным элементом этого всетерпимого дома — слишком заурядна, слишком угловата, слишком забита. Она не рисовала, не сочиняла стихов. Зато была добра и отзывчива — совершенно бесплатно лечила местных крестьян и до последнего дня заботилась о Пра.
Когда в январе 1923 года 73-летнюю Елену Оттобальдовну хоронили, рядом с Максом плакала верная Маруся. На следующий день она сменила свое заурядное платье на короткие полотняные штанишки и расшитую рубаху. И хотя при этом лишилась последних признаков женственности, зато сделалась похожей на Пра. Мог ли Волошин не жениться на такой женщине?
Отныне о гостях заботилась Маруся. Этот дом стал для богемы единственным островком свободы, света и праздника в океане серых советских будней. И были песни, и вздымание рук к небу, и розыгрыши, и вечный бой с приверженцами унылого порядка. Вместо сметенной историей Дейша - Сионицкой с Волошиным теперь враждовали коктебельские крестьяне — те самые, которые бегали к Марусе бесплатно лечиться. Однажды они предъявили Максу счет за овец, якобы, разорванных его собаками. Рабоче-крестьянский суд поддержал это бредовое обвинение, и Волошина под угрозой выселения из Коктебеля обязали отравить псов. Каково это было сделать ему, который и мухи за всю свою жизнь не обидел?! Все дело в том, что Коктебель стал популярным курортом, и местные приноровились сдавать комнаты дачникам. А Волошин со своим непомерным гостеприимством портил весь бизнес. “Это не по - коммунистически — пускать иногородних жить бесплатно!”, — возмущались крестьяне. Впрочем, у фининспекции к Волошину была прямо противоположная претензия: там не верили в бесплатность “станции для творческих людей” и требовали уплаты налога за содержание гостиницы.
11 августа 1932 года в 11 утра пятидесятипятилетний Волошин скончался. Он завещал похоронить себя на холме Кучук - Енишар, ограничивающем Коктебель слева, так же как Карадаг ограничивает его справа. Гроб, казавшийся почти квадратным, поставили на телегу: тяжесть такая, что лошадь встала, не дотянув до вершины. Последние двести метров друзья несли Макса на руках — зато обещание, данное когда-то Лиле Дмитриевой, было выполнено: куда ни посмотри, и справа, и слева от Коктебеля, так или иначе оказывался Макс Волошин.
Овдовев, Марья Степановна Волошина коктебельских порядков не изменила. И, пока была жива, принимала в доме всех, кого так любил Макс: поэтов, художников, просто странников. Платой за проживание были по-прежнему любовь к людям и внесение доли в интеллектуальную жизнь…
               
                РОБЕРТ БЕРНС

                ЖЕНЩИНЫ  В ЖИЗНИ БЕРНСА

  "Had we never lov'd sae kindly,
   "Had we never lov'd sae blindly,
   "Never met -nor never parted-
   "We had ne'er been broken hearted"
                (Ae fond kiss)

            Не любить бы нам так нежно,
            Безрассудно, безнадежно,
            Не сходиться, не прощаться,
            Нам бы с горем не встречаться!

Знаменитый шотландский поэт родился 25 января 1759 в Аллоуэе (графство Эр) в семье фермера-арендатора Уильяма Бёрнса

   Роберт Бернс был довольно высок, строен и хорошо сложен. Запоминающейся особенностью его внешности были его большие глубоко посаженные глаза, которые придавали лицу "крестьянского поэта" невинное выражение.
 Сексуальные подвиги Роберта подтверждаются его личной перепиской, юридическими документами с исками о признании отцовства, и, конечно, его стихами и поэмами. Для Бернса любовь и поэзия были неотъемлемыми друг от друга, и многие его произведения отражают его чувства и подробно рассказывают о его отношениях с женщинами, удачах, отказах и связанных с ними радостями и переживаниями. В 15 лет, по его собственному признанию, он влюбился впервые в жизни в Нелли Кирк Патрик, его партнершу по танцам на традиционном празднике. Первое стихотворение, которое он написал в своей жизни, было посвящено ей и называлось "Красавица Нелл".
"Я прежде девушку любил,
И до сих пор люблю,

И никогда б я не забыл
Нелл славную мою".

Пегги Томсон, божество для поэта на несколько месяцев...

Его отношения с ней были совершенно невинными так же, как и отношения с Элисон Бегби, в которую он влюбился после Нелли. Он написал Элисон несколько романтических писем и даже сделал ей предложение, но получил отказ.
    Сексуальные нравы в сельской местности в Шотландии в то время были довольно открытыми. Свадьба обычно игралась, когда невеста уже ждала ребенка. Даже церковь прощала прелюбодеяние, если обвиняемые выплачивали небольшой штраф и произносили несколько слов раскаяния перед прихожанами. И, тем не менее, Роберт впервые в жизни осмелился вступить в сексуальные отношения с женщиной лишь после смерти своего отца. Женщиной этой была Элизабет Пейтон, служанка его матери. Их связь была непродолжительной, страстной и плодотворной, и в мае 1785 года у Элизабет родилась дочь. Назвали ее тоже Элизабет.  Этому событию Роберт посвятил стихотворение. У Бернса, кстати, за всю его жизнь родилось три незаконнорожденных дочери (от трех матерей), и все трое были названы этим именем. Элизабет не стала требовать, чтобы Роберт стал ее мужем, но после того, как был опубликован первый сборник его поэзии, она потребовала и получила определенную сумму денег, после чего скрылась в неизвестном направлении, оставив Роберту маленькую дочь.

    Следующей женщиной в жизни Бернса стала Джин Армур. Она была на 6 лет младше Роберта и, вероятно, самой красивой женщиной в его жизни.

Стихи, посвященные Джин, трудно пересчитать.

Пробираясь до калитки
Полем вдоль межи,
Дженни вымокла до нитки
Вечером во ржи.

Очень холодно девчонке,
Бьет девчонку дрожь:
Замочила все юбчонки,
Идя через рожь.

Если кто-то звал кого-то
Сквозь густую рожь
И кого-то обнял кто-то,
Что с него возьмешь?

И какая нам забота,
Если у межи
Целовался с кем-то кто-то
Вечером во ржи!..

    Но дочь мастера-каменотеса Джин Армур из Мохлина и бедный фермер Роберт Бернс из Моссгила все-таки не были людьми одного круга, даже среди немногочисленного и сравнительно однородного населения тех мест. Однако простой фермер, занимая столь скромное общественное положение, принадлежал к аристократии донжуанов, и можно ли упрекать восемнадцатилетнюю Джин за то, что она, нарушив границы своего круга и возраста, сумела убедиться в этом? С приближением лета 1786 года становилось все более очевидным, что фермер Бернс скоро будет отцом. Он дал Джин письменное подтверждение того, что она его жена, но мастера-каменотеса это нисколько не успокоило. Он не стремился получить в зятья простого парня из Моссгила, тем более поневоле. Имел он на то разные основания. Социальные и денежные соображения играли тут не последнюю роль, но самыми главными были соображения религиозные. Папаша Армор был старой закалки убежденный кальвинист.

«Сегодня утром я заглянул в то, что Юнг так прекрасно назвал „темными вратами прошлого“, и ты легко догадаешься, насколько это было унылое зрелище. Что за сплетение легкомыслия, слабости и безрассудства! Моя жизнь напомнила мне разрушенный храм: какая сила, какая гармония в одних частях и какие уродливые провалы, какие груды развалин в других!
Я встал на колени перед отцом милосердным и сказал: „Отче, я грешил против неба, перед твоими очами и не достоин более называться твоим сыном“. Я поднялся, чувствуя облегчение и прилив сил. Презираю суеверие фанатиков, но верю в человека». ..
  …  «Я становился известен как сочинитель стихов, –  писал  далее  Бернс. – Первым моим поэтическим детищем, увидевшим свет, был сатирический плач о ссоре двух почтенных кальвинистов… Он высмеивал и духовенство, и мирян, и был встречен шумными приветствиями». Папаша Армор вряд ли присоединился к этим приветствиям.

Так писал Бернс в письме, которое прекрасно передает его настроение тех времен, хотя написано гораздо позже.

По настоянию отца Джин вернула бумагу Бернсу, а тот опрометчиво решил, что на этом его отцовские обязанности заканчиваются и обнаружил тем самым, что плохо разбирается в законах. В июне все того же года он писал: «Я по-прежнему люблю ее до безумия, хотя и не скажу ей об этом, если встречу». Мудрое решение, особенно если учесть, что несколькими днями раньше он и Мэри Кемпбелл, «горянка Мэри», стоя на противоположных берегах горной речушки и держа над бегущей водой библию, поклялись в вечной любви. Через пять месяцев Мэри погибла, и страсть превратилась в воспоминание, вдохновив Бернса на прекрасную элегию:

Опять с земли ночную тень
Ты гонишь, яркая звезда…
Семь лет назад я в этот день
Расстался с Мэри навсегда.
О, где ты, дорогая тень?
И видишь ли теперь меня,
Как я, простертый на земле,
Лежу, рыдая и стеня?

Мне не забыть свиданья час –
Мне не забыть тот лес густой,
Где Эйр струится, серебрясь,
Где знали мы любовь с тобой…
Я вечно в сердце сохраню
Былого пламень и твой лик,
И твой последний поцелуй
В печальный расставанья миг.

                (Пер. В. Буренина)

Что сказал бы папаша Армор, узнай он про Мэри Кемпбелл! Впрочем, он и без того повел дело круто. Никакого Бернса в семье Арморов не будет, но это не значит, что кощунствующий рифмоплет избежит возмездия.

Армор заставит его платить за содержание ребенка. 

В то несчастливое лето Бернс ходил каяться в Moхлинскую церковь, надеясь все же выйти из затруднительного положения холостяком. Напрасны были надежды.
     После того, как, по настоянию отца  Джин вернула бумаги  Бернсу, поэт  горевал, чувствуя обиду от того, что его предали и обманули.  Затем  он стал строить планы навсегда переселиться из Шотландии на Ямайку. Сделать это он собирался с  Мэри Кэмпбелл, которую считал идеалом невинности и чистоты. Но, по всей вероятности, он ошибался, поскольку Мэри была, очевидно, той самой Мэри Кэмпбелл, которая до этого прославилась, успев стать любовницей нескольких известных и богатых шотландцев. Мэри уже ожидала ребенка от Бернса, но неожиданно скончалась.

Прекрасной Мэри Кэмпбелл, которая умерла (или по болезни?) при рождении ребенка  Бернс посвятил одно из лучших своих стихотворений;

НАД РЕКОЙ АФТОН

Утихни, мой Афтон, в зеленом краю,
Утихни, а я тебе песню спою.
Пусть милую Мэри не будит волна
На склоне, где сладко уснула она.

Пусть голубя стон из лесного гнезда,
Пусть звонкая, чистая флейта дрозда,
Зеленоголового чибиса крик
Покоя ее не встревожат на миг.

Прекрасны окрестные склоны твои,
Где змейками путь проложили ручьи.
Бродя по холмам, не свожу я очей
С веселого домика Мэри моей.

Свежи и душисты твои берега,
Весной от цветов золотятся луга.
А в час, когда вечер заплачет дождем,
Приют под березой найдем мы вдвоем.

Поток твой петлю серебристую вьет
У тихого дома, где Мэри живет.
Идет она в лес, собирая цветы, -
К ногам ее белым бросаешься ты.

Утихни, мой Афтон, меж склонов крутых,
Умолкни, прославленный в песиях моих.
Пусть милую Мэри не будит волна -
Над берегом тихо уснула она.

Также у него была страстная связь, через письма, с Агнесс  Маклиоз. Она писала ему под именем "Кларинда", а Роберт - "Сильвандер"

"Поцелуй - и до могилы
Мы простимся, друг мой милый.
Ропот сердца отовсюду
Посылать тебе я буду.
В ком надежды искра тлеет,
На судьбу роптать не смеет.
Но ни зги передо мною.
Окружен я тьмой ночною".

(Перевод С.Я.Маршака)

   Во время продолжительных поездок по Шотландии у Бернса было множество встреч с самыми разными женщинами. У него была длительная любовная переписка с Фрэнсис Данлоп, вдовой, воспитывающей 13 детей. Он доверял ей все подробности своих встреч с остальными женщинами. Бернс сделал предложение Маргарет Чалмерс, но она отказала ему и вышла замуж за банкира.
    Затем была короткая встреча в Эдинбурге с Мей Кэмерон. Результатом этой встречи стало появление на свет второй его незаконнорожденной дочери Элизабет.
     Необычно сложились отношения Роберта с Агнесс Мейклхоуз из Эдинбурга, муж которой работал за границей. В день, когда Роберт должен был встретиться с Агнесс, он повредил колено и не смог прийти на свидание. Они довольно долго не могли встретиться и стали переписываться. Переписка их была страстной и романтической. Когда же Бернс выздоровел и смог, наконец, встретиться с Агнесс, она отказалась сделать их отношения более интимными. Тогда Роберт соблазнил ее служанку, которая через положенное количество месяцев родила ему сына.

    Тем временем Бернс опять начал встречаться с Джин Армур. В июне 1787 года он приехал к ней домой и был удивлен, узнав, что ее отец изменил свое мнение и согласен видеть в нем своего зятя. Он даже запер Роберта и Джин в спальне на ночь, чтобы они "отметили счастливую встречу". Когда Роберт опять приехал к Джин в следующем году он узнал, что она на девятом месяце беременности. В этот же день Джин родила близнецов, но они скоро умерли.      Роберт и Джин через месяц сыграли свадьбу.

Бернс и Джин Армор  оставались вместе до самой его смерти. Джейн терпела все его похождения и даже воспитала нескольких его незаконных детей, как своих собственных.
Сама же она родила ему 9 детей, причем последний ребенок родился в день похорон великого Барда.
За годы семейной жизни тоже было много чего.

Пускай я буду осужден
Судьей в ослиной коже,
Но старый, мудрый Соломон
Любил девчонок тоже!

Сперва мужской был создан пол.
Потом, окончив школу,
Творец вселенной перешел
К прекраснейшему полу!

    Вообще, отношение Бернса к семейной жизни было весьма практичным и совершенно несентиментальным. Он писал: "Иметь под рукой женщину, с которой можно спать, когда только ты этого захочешь, не рискуя получить до конца жизни это проклятие, незаконнорожденных детей... Вот вам очень солидная точка зрения на женитьбу".
     За свою короткую жизнь Роберт Бернс, правда, сам неоднократно нарушал свои собственные правила, и довольно часто не придерживался этой "солидной точки зрения."
   Поэтому  слава повесы и дамского баловня так и закрепилась за Бёрнсом на всю жизнь.

24 января 1789 г, накануне своего тридцатого дня рождения  Бернс писал своему другу, Александру Каннингэму, "Я лично могу утверждать, на опыте всего моего жизненного опыта, что Любовь есть Альфа и Омега радости человеческой. - В ней источник всех удовольствий, всего счастья моего скромного существования. Это искра небесного огня, которая освещает промерзшую хижину Бедности, а угрюмое жилище наполняет теплом, уютом и весельем."
"Со своей стороны, у меня не было ни малейшего желания стать поэтом, пока Любовь не охватила всего меня, а затем уже пришли Стихи и Песни, и они стали тем непосредственным языком, которым говорило мое сердце" (1783)

"Моя любовь давно минувших лет,
Твой милый голос в сердце не умолк.
Прими же дружбы искренний привет.
Да, дружбы, - лишь ее нам разрешает долг.

Наверняка, каждый поэт грезит о том, чтоб у него была муза. Но когда муз меняют, как перчатки – это не  очень полезно для здоровья. Может быть, именно поэтому  Роберт  Бернс прожил не так много – он скончался 21июля
1796  года от ревматизма. Но до конца собственных дней был уверен, что «счастья пару минут приносят нам – девчонки!»

Из других женщин, с которыми в своей жизни встречался Роберт Бернс, можно отметить:

 Пегги Чалмерс, образованная и умная женщина,  в 1787  году по невыясненным причинам отказалась выйти за него замуж.

 Джинни Джофрей, дочь священика из Лохмабене. Ей посвящено стихотворение  "Голубоглазая девушка".

Анну Парк, которая родила Бернсу дочь в 1791 г, именно она воспитывалась Джейн Армор Бернс.
 Ей посвящены стихи "Златые кудри Анны"

Элизабет Бернет, младшая дочь лорда Монбоддо, умерла в 25 лет от туберкулеза.

Джесси Стэйг, дочь ректора из Дамфриза - стихи "Прекрасная юная Джесси".

Джин Лоример, "девушка с белыми локонами" - до конца 1795г лирическая муза поэта.

Джесси Льюарс, сестра друга Бернса, который работал с ним в одном управлении, была последней, чье имя поэт сделал бессмертным. Она была его ангелом-утешителем во время скоротечной смертельной болезни, и, пишут, именно ей он посвятил свою знаменитую песню  "В полях, под снегом и дождем".
     А может, эти слова посвящены всем его любимым, и более всего темноглазой Дженни, жене поэта. Трудно проникнуть в тайны поэтической души, тем более, что сердце Роберта всегда было переполнено романтическими грезами и фантазиями. Невозможно упомянуть всех, кого любил поэт, одно ясно, когда мы читаем эти стихи: они, несомненно, для нас и про нас. Разве Любовь слабеет с веками? Поэтому эти строки будут бессмертны всегда.

- : -

В полях, под снегом и дождем,
Мой милый друг,
Мой бедный друг,
Тебя укрыл бы я плащом
От зимних вьюг,
От зимних вьюг.

А если мука суждена
Тебе судьбой,
Тебе судьбой,
Готов я скорбь твою до дна
Делить с тобой,
Делить с тобой.

Пускай сойду я в мрачный дол,
Где ночь кругом,
Где тьма кругом, -
Во тьме я солнце бы нашел
С тобой вдвоем,
С тобой вдвоем.

И если б дали мне в удел
Весь шар земной,
Весь шар земной,
С каким бы счастьем я владел
Тобой одной,
Тобой одной.

                ЖЕНЩИНЫ  ИВАНА  ТУРГЕНЕВА 
                Анри Труайя, «Иван Тургенев»

«Вся моя жизнь пронизана женским началом. Ни книга, ни что-либо иное не может заменить мне женщину… Как это объяснить? Я полагаю, что только любовь вызывает такой расцвет всего существа, какого не может дать ничто другое. А вы как думаете? Послушайте-ка, в молодости у меня была любовница — мельничиха из окрестностей Санкт-Петербурга. Я встречался с ней, когда ездил на охоту. Она была прехорошенькая — блондинка с лучистыми глазами, какие встречаются у нас довольно часто. Она ничего не хотела от меня принимать. А однажды сказала: «Вы должны сделать мне подарок!» — «Чего ты хочешь?» — «Принесите мне мыло!» Я принес ей мыло. Она взяла его и исчезла. Вернулась раскрасневшаяся и сказала, протягивая мне свои благоухающие руки: «Поцелуйте мои руки так, как вы целуете их дамам в петербургских гостиных!» Я бросился перед ней на колени… Нет мгновенья в моей жизни, которое могло бы сравниться с этим!»
(Эдмон Гонкур. «Дневник», 2 марта 1872 года.)
Рассказ Тургенева на ужине у Флобера

                ПРОЛОГ

Первую физическую близость Иван познал с крепостной девушкой. По признанию самого писателя, ему едва исполнилось 15, когда Варвара Петровна по собственной инициативе направила ее в парк, где прогуливался сын...

Несколько лет спустя юноше приглянулась другая крепостная — Авдотья Иванова, тоже красивая и статная. В апреле 1842 года она родила от Ивана дочь, которую назвали Пелагеей.

Первая любовь Ивана Тургенева оставила в его душе горький осадок. Дочь жившей по соседству княгини Шаховской, прелестная юная Катя, покорила сердце 18-летнего юноши своей свежестью и непосредственностью. Но девушка оказалась не так чиста и непорочна, как рисовало влюбленному юноше его воображение. С горечью ему пришлось узнать, что у Катеньки уже давно есть постоянный любовник. Причем «сердечным другом» девушки стал его отец, Сергей Николаевич Тургенев. Катенька преподала юному влюбленному жестокий урок: «Я таких любить не могу, на которых мне приходится смотреть сверху вниз. Мне надобно такого, который сам бы меня сломил».

Позднее, в повести «Первая любовь»  Тургенев рассказал о себе, о своем отце и о своей первой любви - княгине Шаховской. "Я не зарыдал, не предался отчаянию; я не спрашивал себя, когда и как все это случилось - я даже не роптал на отца... То, что я узнал, было мне не под силу: это внезапное откровение раздавило меня... Все было кончено. Все цветы мои были вырваны разом и лежали вокруг меня, разбросанные и истоптанные".

Окончив Петербургский университет, юноша путешествовал по Германии и Италии. Там же он познакомился с Михаилом Бакуниным. Вернувшись в Россию, Иван часто бывал в его доме, покорив сердце младшей сестры друга — Татьяны. Их роман оказался быстротечным...

                ПОЛИНА ВИАРДО

Современники единодушно признавали, что она вовсе не красавица. Один из художников того времени охарактеризовал ее не просто как некрасивую женщину, но жестоко некрасивую. Приблизительно так описывали Полину Виардо все, кто когда-либо ее видел. Но как только «божественная Виардо» начинала петь, ее лицо волшебным образом преображалось. В момент одного из таких превращений на сцене оперного театра ее увидел начинающий русский прозаик Иван Тургенев.

Эта волнующая и загадочная, притягательная, как наркотик, женщина сумела на всю жизнь привязать к себе писателя. Их красивый роман продлился 40 лет, разделив всю жизнь Тургенева на периоды до и после встречи с Полиной.

1843 год стал поворотным в жизни Ивана Сергеевича. На одном из оперных концертов в Петербурге он увидел на сцене женщину своей мечты — Полину Виардо. Чудесный голос певицы заворожил не только Тургенева, но и всех слушателей, пришедших на ее выступление. Одна из петербургских газет так рассказывала о впечатлении, которое произвела на концерте оперная дива: «Восторг уже не мог вместиться в огромной массе людей, жадно ловящих каждый ее звук, каждое дыхание этой волшебницы... Кто сказал "некрасива"? — нелепость!.. Это было какое-то опьянение, какая-то зараза энтузиазма, мгновенно охватившая всех снизу доверху».

Молодой русский писатель без памяти влюбился в певицу. Он не скрывал своей страсти, и скоро о его чувствах судачил весь Петербург. Вспоминая о том времени, А. Панаева писала: «Такого крикливого влюбленного, как Тургенев, я думаю, трудно было найти другого. Он громогласно всюду и всех оповещал о своей любви к Виардо, а в кружке своих приятелей ни о ком другом не говорил, как о Виардо».

Кем же была женщина, так легко покорившая Ивана Сергеевича Тургенева, превратив его жизнь в постоянное ожидание встречи с ней, полное обожания и поклонения?

Мишель -Паулина Виардо-Гарсия родилась в Париже в 1821 году. Ее отец, Мишель Фердинанд Полин Гарсия, был знаменитым испанским тенором, а старшая сестра, Мария Малибран, — известной на весь мир оперной певицей. Сама же Полина обещала вырасти великолепной пианисткой. Ее учителем фортепьянной игры был сам Ференц Лист, в которого девушка по уши влюбилась. Однажды мать Полины попросила ее спеть несколько арий Россини. Внимательно выслушав дочь, она сказала: «Закрой крышку рояля. Ты будешь певицей!»

В 1836 году молодая певица дебютировала в театре «Ренессанс» в Париже. Там же она познакомилась и подружилась с французской писательницей Жорж Санд, которая была поражена необычным голосом, искренностью исполнения и внутренней красотой молодой певицы. Позднее именно Полина станет прототипом главной героини самого популярного романа Жорж Санд «Консуэло». Дебют был очень удачным, несмотря на далеко не сценическую внешность дивы. По описанию современников, певица была сутула, с выпуклыми глазами, крупными чертами лица — не самая идеальная внешность для сцены. Поэт Генрих Гейне, вспоминая о ней, как-то произнес, что она напоминала пейзаж, одновременно чудовищный и экзотический. Альфред де Мюссе писал о первом концерте певицы: «Она поет, как дышит! Ее полное выразительности лицо меняется с удивительной быстротой, с чрезвычайной легкостью, не только в соответствии со сценой, но и в соответствии с фразой, которую она исполняет. Она обладает главным секретом творчества: прежде чем выразить чувство, она его ощущает. Она прислушивается не к своему голосу, а к своему сердцу». Именно голос заставлял окружающих обожествлять Полину. По словам французского композитора Сен-Санса, ее голос «не был ни бархатным, ни кристально-прозрачным, но скорее горьким или печальным, тревожным и тоскующим, иногда грустным до слез. Этот голос был создан природой для трагических ролей, эпических поэм, ораторий».

В 1840 году Полина вышла замуж за Луи Виардо — директора Итальянского театра в Париже, известного критика и переводчика с испанского «Дон Кихота» Сервантеса. Их брак был очень счастливым, несмотря на 20-летнюю разницу в возрасте. Специально для певицы были написаны музыкальные произведения Брамса, Сен-Санса, Шумана. Она много гастролировала, став первой певицей, которая познакомила Европу с музыкальным искусством России.

С. момента первой встречи на концерте Тургенев искал предлога познакомиться с Полиной Виардо. Узнав о новом увлечении сына, мать побывала на концерте, где выступала Виардо, и возвратившись домой, сказала: «А надо признаться, хорошо поет проклятая цыганка!»

Счастливый случай помог Тургеневу приблизиться к своему идеалу. Один из близких знакомых писателя пригласил его на охоту в обществе мужа Полины, Луи Виардо, а затем Ивана Сергеевича познакомили и с самой певицей. Это произошло 1 ноября 1843 года. С тех пор Тургенев в течение многих десятилетий всегда отмечал эту дату как священный праздник. В этот день писателя представили как «молодого великорусского помещика, хорошего стрелка, приятного собеседника и плохого стихотворца».

На Виардо Иван Тургенев не произвел должного впечатления: «Когда он вошел в комнату, он мне показался гигантом — ужасно высокий, удивительно красивый, с голубыми и умными глазами... Но не могу сказать, чтобы он поразил меня сразу. Я долго не обращала на него внимания...» Со временем преданность Тургенева-поклонника была вознаграждена:  каждый вечер после спектакля его стали допускать в уборную певицы наравне с избранными  почитателями таланта. Каждый из них должен был во время антракта рассказывать госпоже Виардо какую-нибудь забавную историю. Молодой писатель легко затмил своих соперников, к тому же он взялся давать ей уроки русского языка. Благодаря этим занятиям певица часто пела на сцене русские песни и романсы.

Сгорая от страсти, Тургенев писал любимой: «Я ничего не видел на свете лучше Вас... Встретить Вас на своем пути было величайшим счастьем моей жизни, моя преданность и благосклонность не имеет границ и умрет только вместе со мною». Всю свою жизнь писатель остался верен этому чувству, многое принеся ему в жертву. Иван Сергеевич любил всей душой, ему нравилось даже просто произносить ее имя. Она же позволяла себя любить.

Их встречи возобновились, когда Полина Виардо снова приехала на гастроли в Петербург зимой 1844— 1845 года. Варвара Петровна писала из Москвы: «Иван уехал отсюда дней на пять с итальянцами, располагает ехать за границу с ними же или для них». После окончания гастролей в Петербурге и Москве итальянская опера стала готовиться к отъезду из России. Тургенев ушел со службы в департаменте Министерства внутренних дел, получил заграничный паспорт отставного коллежского секретаря, отправляющегося в Германию и Голландию для лечения, и уехал за границу. Он много путешествовал, и однажды получил приглашение погостить в семействе супругов Виардо.

С конца 1840-х годов Тургенев постоянно живет во Франции. Эти годы биографы назовут «счастливым трехлетием». Именно искренность и глубокое уважение писателя к любимой женщине, основанное на принципе: я могу быть счастлив только потому, что она счастлива в своем браке, сделали возможным их отношения, переросшие в роман-дружбу. Русский писатель много путешествует, согласовывая свой маршрут с гастролями Полины Виардо. Семья Виардо постепенно стала частицей его жизни. В те годы Иван Тургенев практически жил в семье возлюбленной: он, то снимал дома по соседству, то подолгу гостил у нее. С мужем знаменитой певицы у писателя сложились ровные приятельские отношения, несмотря на значительную разницу в возрасте. Луи Виардо и Тургенев вместе охотились, занимались литературными переводами. Их объединяла любовь к литературе, театру, гуманизм. Луи Виардо, казалось, не замечал влюбленности русского писателя. Он полностью полагался на благоразумие жены, не изводя ее ревностью и подозрениями.

Полина Виардо, слывшая умной женщиной, сумела сохранить семью. В том, что это решение было продиктовано здравым смыслом и железной волей, нет никаких сомнений: «Я могла совершить большую ошибку — потому что лишилась воли... Понемногу мой разум вернулся ко мне, а с ним и воля. Обладая ею, я была сильнее всех». Она понимала, что на Тургенева — человека творческого — нельзя было положиться в жизни, поэтому держала его на расстоянии. Она даже ни разу не навестила измученного писателя, когда он, находясь в Париже, слег от желудочных колик. К тому же дружба с Тургеневым имела и вполне ощутимые материальные выгоды: вопреки воли матери, Иван Сергеевич тратил на семейство Виардо крупные суммы денег.

Иногда Тургенева разрывали сомнения: нужна ли ему такая Любовь? Он часто задавал себе вопрос: кто же он для нее? В такие минуты он искренне ненавидел свою возлюбленную, называя ее «безобразной». Часто ему приходилось ловить на себе косые взгляды знакомых и друзей, которые недоуменно пожимали плечами, когда певица, представляя им Тургенева, говорила: «А это наш русский друг, познакомьтесь, пожалуйста!» Но ничего поделать со своим сердцем не мог, и любовь становилась с каждым днем все сильнее и сильнее. Существуют предположения, что любовь Тургенева была чисто платонической, но тон некоторых писем говорит о другом. В эти годы их переписка была особенно нежной: «Любимая моя, самая лучшая, самая дорогая моя женщина... Родной мой ангел... Единственная и самая любимая».

В эти годы он много работает. Из-под пера Тургенева вышли знаменитые «Записки охотника», принесшие ему писательскую славу.

Влюбленному писателю пришлось вернуться на родину в 1850 году: очень тяжело заболела его мать. Тогда Иван Сергеевич даже не предполагал, что на долгих щесть лет покинет Полину Виардо. В родном доме он обнаружил, что его дочь — маленькая Пелагея — в имении бабушки несчастна. Варвара Петровна обращалась с ней очень грубо и жестоко, так, если бы та была крепостной. О своих страхах Тургенев рассказал Полине Виардо: «Моя собственная 8-летняя дочь говорит: "Я никому не верю и никого не люблю, потому что меня никто не любит"». Знаменитая певица сразу же ответила: «Присылайте ее ко мне, она будет моей дочерью». Иван Сергеевич увез девочку во Францию, где она воспитывалась с детьми Виардо. Пелагея, которую отныне отец называет Полинет в честь Виардо, навсегда покинула Россию. После смерти матери сыновья разделили огромное наследство:  Ивану Сергеевичу досталось Спасское имение.

В это время популярность Тургенева как писателя и драматурга была огромной. Во всех столичных театрах ставили его пьесы. Известный в свое время актер Щепкин познакомил Ивана Сергеевича с Гоголем, перед которым тот благоговел. В феврале 1852 года на смерть писателя Тургенев написал некролог в «Московских ведомостях». Цензура усмотрела в статье нежелательное вольнодумство. Тургенева арестовали по личному приказу Николая II и продержали месяц в полицейской части. За это время Иван Сергеевич написал одно из своих лучших произведений — «Муму». Затем опальному писателю было приказано уехать в Спасское и жить там, не покидая пределов имения. Ссылка очень тяготила Тургенева. Больше всего он боялся, что если его любимая приедет на гастроли в Россию, он не сможет увидеть ее.

Вскоре случилось то, чего так боялся Тургенев. Полина Виардо приехала на гастроли в Петербург. Чтобы встретиться с ней, писатель отправился в Москву с поддельным паспортом. Это была их первая встреча за несколько последних лет. Своим друзьям и близким великий писатель не раз говорил, что такова его судьба и по-другому быть просто не может, как только царь ему позволит, он сразу же вернется к ней.

Роковая любовь к Полине Виардо, по-прежнему господствующая в его сердце, заставляет Тургенева в конце 1856 года выехать во Францию. Еще до отъезда он познакомился с графиней Елизаветой Георгиевной Ламберт, ставшей поверенной в его сердечных делах. В одном письме к ней Тургенев так описал свое чувство к Виардо: «Дон Кихот по крайней мере верил в красоту своей Дульцинеи, а нашего времени донкихоты и видят, что Дульцинея урод, а все одно бегут за нею».

Приехав в Париж, Тургенев вновь зажил в тени любимой женщины и ее семьи. Он был счастлив, но это счастье вносило в душу полное смятение, страдания от того, что «сидит на краешке чужого гнезда». «Своего нет — ну и не надо никакого», — в отчаянии говорил писатель. Многие друзья, посещавшие Тургенева во Франции, считали его положение очень прискорбным. А Фету Иван Сергеевич признался: «Я заслужил то, что со мной происходит. Счастливым я способен быть только тогда, когда женщина поставит свой каблук мне на шею, вдавливая меня носом в грязь». Толстой, встретившись с ним в Париже, писал своей тете: «Никогда не думал, что он способен так сильно любить!»

Полина Виардо по-матерински  ровно держалась как с мужем, так и с Тургеневым. Но верность пылкая итальянка не хранила никому. Она поддерживала отношения с другими мужчинами, одним из которых стал известный немецкий режиссер Юлиус Риц. В 1856 году она родила сына, вопрос об отцовстве которого так и остался открытым. Мужу и вечному возлюбленному Полина предложила только дружбу, «свободную от эгоизма, прочную и неутомимую».

Но Тургеневу недостаточно было лишь дружбы. Он стал хворать, ездил от одного врача к другому. В свои 40 он считал, что жизнь прожита. Осенью 1860 года произошло очень серьезное объяснение между Тургеневым и Луи Виардо: «На днях мое сердце умерло... Прошедшее отделилось от меня окончательно, но, расставшись с ним, я увидел, что у меня ничего не осталось, что вся моя жизнь отделилась вместе с ним...»
В 60-е годы Иван Сергеевич живет в постоянных разъездах между Россией и Францией. После публикации романа «Отцы и дети» в 1862 году писатель ощутил, что теряет связь с молодежью. К тому же у Тургенева не складывались отношения с давними друзьями и единомышленниками: Достоевским, Герценом, Толстым. Оставшись совершенно один, Иван Сергеевич писал Полине: «Чувства, которые я к Вам испытываю, нечто совершенно небывалое, нечто такое, чего мир не знал, что никогда не существовало и вовеки не повторится!»

В 1864 году Полина Виардо начала терять голос. Она решила уйти со сцены и вместе с мужем и детьми переселилась в Баден-Баден. Перед Тургеневым стал выбор: он мог остаться жить с дочерью во Франции или поехать вслед за возлюбленной. Иван Сергеевич выбрал Полину, объяснив, что между ним и дочерью нет ничего общего. В своем письме к графине Ламберт он так объясняет свой выбор: «Она не любит ни музыки, ни поэзии, ни природы, ни собак — а я только это и люблю».

Полина Виардо была для Тургенева не просто боготворимой женщиной, идеалом, но и музой, проявлявшей живой, неподдельный интерес ко всем произведениям писателя. Сохранилось письмо, в котором Иван Сергеевич благодарил Полину как внимательного слушателя. Сама Виардо однажды в шутку заметила: «Ни одна строка Тургенева не попадала в печать прежде, чем он не познакомил меня с нею. Вы, русские, не знаете, насколько вы обязаны мне, что Тургенев продолжает писать и работать!»

В 1863 году известная певица открыла школу вокального искусства, а затем — театр, задумав самостоятельно писать музыку к его спектаклям. Тогда в Европе только входил в моду жанр оперетты. Иван Сергеевич охотно помог любимой в ее композиторском дебюте, создав либретто к нескольким комическим операм. В письмах Тургенева, написанных осенью 1867 года, ощущается атмосфера праздника, царившая в домашнем театре Виардо: «С утра до вечера — дым коромыслом. Ставятся балетные сцены, примеряются костюмы». Сам писатель с огромным удовольствием участвовал в репетициях, играл главные роли. В то время Тургенев близко знакомится с Флобером, Золя, Мериме, Мопассаном, Доде, Готье, Жорж Санд, братьями Гонкур. Одна из знакомых писателя, Нелидова, писала: «Простое письмо с известием о состоянии желудка маленького ребенка Клоди (дочери Полины Виардо) для него несравненно любопытнее самой сенсационной газетной или журнальной статьи».

В последние годы во Франции Тургенев вел огромную и разнообразную общественную деятельность, став активным пропагандистом русской литературе на Западе. В 1875 году в Париже была открыта русская библиотека-читальня. Писатель не раз жертвовал в ее фонд книги, оказывал помощь деньгами.

В конце 1879 года Тургенев вынужден был приехать в , Россию: умер его брат. На родине писателя встретили с восторгом. Однако своим друзьям он объявил: «Если госпожа Виардо сейчас позовет меня, я должен буду ехать». Иван Сергеевич активно участвует в чтениях пьес, сопровождаемый молодой талантливой актрисой Марией Савиной. Она позволяла Тургеневу любить себя, дарить подарки, заботиться. Писатель же закрывал глаза на ее романы с Всеволжским и легендарным генералом Скобелевым. Влюбившись в Савину, Тургенев привез ее в свою квартиру во Франции, где уже поселилась семья Виардо. Мария не смогла смириться с рабским поклонением великого писателя какой-то мадам Виардо и скоро вернулась в Россию.

В эти годы Иван Сергеевич тяжело заболел. Как-то раз он полушутя, полусерьезно спросил Полину Виардо: «Угадайте, чего я всего более желал бы?» Мадам Виардо начала строить догадки, но все оказывалось не то. Тогда он печально произнес: «Пять минут постоять и не ощущать боли». Болезнь стремительно прогрессировала. Пресловутая грудная жаба на самом деле оказалась раком позвоночника. Когда боль становилась совершенно невыносимой, Иван Сергеевич умолял Полину Виардо, заботливо ухаживающую за ним, выбросить его в окно. На что та неизменно отвечала: «Вы слишком большой и тяжелый, и потом, это может вам повредить». В такие минуты писатель не мог сдержать улыбки.

За несколько месяцев до кончины Тургенева умер Луи Виардо. «Как бы я хотел соединиться уже со своим другом», — сказал писатель, узнав о его смерти. В последние месяцы жизни он очень хотел вернуться в Россию...

22 августа 1883 года Иван Сергеевич Тургенев умер.

Существует легенда, что на столике возле кровати Полины Виардо лежал написанный ею роман о Тургеневе как последняя дань человеку, который сам себя не понимал, а порой ненавидел, возвращаясь к единственной на Земле женщине, перевернувшей всю его жизнь. Ему не удалось «свить гнездо», но судьба подарила Полине Виардо и Ивану Сергеевичу Тургеневу идеальную, роковую, страстную и необъяснимую разумом любовь, о которой можно лишь мечтать...

                Источник: Истории любви. 19 век

                …И ДРУГИЕ

***
В 1841 году Иван вернулся в Лутовиново. Он увлёкся белошвейкой Дуняшей, которая в 1842 году родила от него дочь Пелагею. Дуняшу выдали замуж, дочь осталась в двусмысленном положении.
***
1852 году И. Тургенев был сослан на местожительство в Спасское. Здесь он не  жил затворником. С охоты  возвращался в дом, где его ждала Феоктиста, горничная, которую он за большие деньги купил у своей двоюродной сестры Елизаветы Алексеевны Тургеневой. От барыни Феоктиста перешла к барину, стала его любовницей, нарядно одевалась и сытно ела, вела бесцветную жизнь.
 «Сад мой великолепен, — писал он Виардо, и взгляд писателя невольно останавливался на спящей у раскрытого окна Феоктисте, — зелень ослепительно ярка — такая молодость, свежесть, что трудно себе представить». В каждом письме Иван Сергеевич вновь и вновь признавался певице в своей любви: «Я должен сказать Вам, что Вы ангел доброты и Ваши письма сделали меня счастливейшим из людей...»

***
Весной 1854 года Иван Сергеевич стал часто бывать у одного из своих кузенов, Александра Тургенева, где познакомился с его 18-летней дочерью Ольгой. Пленившись ее грацией и юной свежестью, он не смог скрыть своего восхищения. Они часто встречались на даче у ее родителей в Петергофе. Писатель был влюблен, Ольга отвечала ему взаимностью. Иван Сергеевич начал задумываться о женитьбе, перспектива которой и захватывала, и одновременно пугала его. Однако все чаще и чаще он снова вспоминает о Полине Виардо. Когда разлад в его душе становится невыносимым, он решает удалиться. В последнем письме к Ольге Тургенев не пытается оправдываться, он обвиняет себя, откровенно признаваясь, что его пугает разница в возрасте и ответственность, которую он не готов на себя взять. Девушка очень болезненно перенесла этот разрыв. Позднее Ольга стала прототипом Татьяны в романе Тургенева «Дым».

***

Спустя некоторое время Иван Сергеевич познакомился с сестрой Льва Николаевича Толстого, Марией. В ноябре 1854 года в письме к Анненкову он писал: «Она очаровательна, умна, проста... На старости лет (четыре дня назад мне исполнилось 36) я едва не влюбился. Не буду скрывать от вас, что поражен в самое сердце». Это чувство так и осталось лишь платоническим, а Мария Толстая стала прообразом Верочки из рассказа «Фауст», написанного позднее писателем.

***

И последняя его любовь, актриса Александринского театра Мария Савина, не принесла ему долгожданного счастья. Когда он, знаменитый писатель и драматург, пригласил ее в свое родовое имение Спасское, Савина ответила отказом. Вот что писал ей тогда 62-летний Тургенев:
    "Милая Мария Гавриловна! Вот уже третий день, как стоит погода божественная, я с утра до вечера гуляю по парку или сижу на террасе, стараюсь думать о различных предметах - и вдруг замечаю, что мои губы шепчут: "Какую ночь мы бы провели... А что было бы потом? А Господь ведает!"... И мне глубоко жаль, что эта прелестная ночь так и потеряна навсегда... Жаль для меня - и осмелюсь прибавить - и для Вас, потому что уверен, что и Вы бы не забыли того счастья, которое дали бы мне". 
 
***

У многих близко знавших Тургенева складывалось впечатление, что, бросаясь в новые отношения с головой, он старался вытеснить из своей души царствовавшую там мадам Виардо. Это же почувствовала и Мария Толстая, написавшая уже после смерти Ивана Сергеевича: «Если бы он не был в жизни однолюбом и так горячо не любил Полину Виардо, мы могли бы быть счастливы с ним и я не была бы монахиней, уйдя от нелюбимого мужа, но мы расстались с ним по воле Бога...» Сам того не желая, Тургенев сыграл роковую роль в судьбе многих женщин, искренне любивших его, но не познавших взаимности.

В этот период, для которого характерны неудачные попытки устроить свою личную жизнь, Тургенев написал самые знаменитые свои произведения: «Рудин», «Дворянское гнездо», «Накануне», «Первая любовь», «Отцы и дети». Им была создана галерея женских образов, вошедших в золотой фонд русской литературы под названием «тургеневских девушек»: самоотверженных, искренних, не боящихся любить, таких, с которыми писателя сводила жизнь. Совсем иначе выглядят тургеневские мужчины: нерешительные, боящиеся ответственности в личной жизни. Казалось, что писатель сам стал прообразом этих персонажей, безжалостно разоблачив свою слабость.

                МУЗЫ    М. Ю. ЛЕРМОНТОВА

    Любовь прошла через всю  короткую жизнь  М.Ю. Лермонтова. "В ребячестве моем тоску любови знойной уж стал я понимать душою беспокойной".
    8 июля 1830 года Лермонтов записал в свою тетрадку, что больше всего в своей жизни он любил златокудрую девочку, с которой подружился на Кавказе. "Кто мне поверит, что я знал уже любовь, имея 10 лет от роду?"
    Говорят (Байрон), что ранняя страсть означает душу, которая будет любить изящные искусства. Лермонтов, кроме поэтического таланта, был одарен и удивительной музыкальностью: хорошо играл, сочинял музыку, пел арии из оперетт. Слыл шахматистом и математиком, владел шестью иностранными языками. Он мог бы стать настоящим художником (оставил много полотен). Но все отдал литературе. Достаточно сказать, что поэмы "Черкесы" и "Кавказский пленник" он написал, когда ему было тринадцать с половиной.
    "Я во второй раз полюбил 12-ти лет и поныне люблю", - написал поэт в автографе к стихотворению "К гению". Предметом любви была Софья, сестра однокашника Михаила Сабурова. Увлечение его продолжалось три года.               

                КАТЕРИНА  СУШКОВА  И МИХАИЛ  ЛЕРМОНТОВ
                Автор Надежда Морозова                Nadezhdmorozova  October 30th, 2009

                МЕСТЬ  ПОЭТА

В нашем обществе фраза «он погубил столько-то репутаций» значит почти «он выиграл столько-то сражений».
                М.Ю. Лермонтов, «Княгиня Литовская»

История гордости, любви и предательства, пережитая Екатериной Сушковой и Михаилом Лермонтовым, давно известна узкому кругу литературоведов. Но, хотя мемуары главной героини романа - Екатерины Сушковой - Хвостовой (1870) и замечания ее сестры (1872) давно известны, их полностью напечатали только раз, в 1928 году, да и то для того, чтобы показать пороки дворянского общества. Сам Лермонтов описал эти события в повести «Княгиня Лиговская», постаравшись оправдать и облагородить поступки героя - Печорина.

                СВЕТСКАЯ ЛЬВИЦА

Мемуаристка Сушкова, несомненно, обладала литературным даром, а многие ее родные были известными литераторами и политиками: поэтесса Ростопчина и романистка Ган приходились ей кузинами, князь Долгорукий, известный писатель конца XVIII века, — ее дядя со стороны матери, а историк Москвы Сушков — со стороны отца, политик и мемуарист граф Витте и философ Блаватская — ее племянники...

    Екатерина Сушкова, дочь красавицы княжны Анастасии Долгорукой, вышедшей замуж по большой любви за красавца, кутилу и игрока Александра Сушкова, родилась в 1812 году. Сушковы принадлежали к знатному московскому роду. В семье деда, Василия Сушкова, симбирского губернатора, девочка провела раннее детство. Вскоре отец ее проигрался и разорился, мать вынуждена была разъехаться с ним, не выдержав буйства и «необузданной страсти»: пьяный, он бросался на нее с охотничьим ножом. По разводу старшая дочь, Екатерина, осталась в семье отца, который передал опеку над семилетней девочкой своей сестре — Марии Васильевне Беклешовой.
    В семье Беклешовых Екатерина Сушкова провела свою юность. Дядя и тетя, жившие то в провинции, то в Петербурге, заботились о ней, и когда ей исполнилось 16 лет, вывезли в свет. На первом же балу в доме Хвостова, племянника Суворова, она танцевала с сыном хозяина, чиновником Министерства иностранных дел, за которого спустя десять лет вышла замуж. Хорошенькая, изящная брюнетка имела большой успех, но найти хорошую партию бесприданнице было трудно. К тому же она любила столичную жизнь, танцы, салоны, прогулки, посещения выставок.
   С Лермонтовым, которому не было и 16, Сушкову познакомила в Москве весной 1830 года его двоюродная сестра Сашенька Верещагина. Сушковы, Верещагины, Лопухины, Тютчевы, Арсеньевы и Столыпины — все состояли в родстве и свойстве, были знакомы семьями. Бабушка Лермонтова, получив после смерти дочери опеку над внуком, не любила афишировать малоизвестную фамилию его отца, своего зятя.

    Михаил Юрьевич еще учился тогда в Благородном пансионе при университете. Соученики вспоминают его как «неуклюжего, сутуловатого, маленького брюнета с лицом оливкового цвета, как бы смотрящего исподлобья», и добавляют, что «темные волосы его были приглажены на голове, темно-карие большие глаза пронзительно впивались в человека. Вся фигура этого студента внушала какое-то безотчетное к себе нерасположение».
Сушкова пишет: «Ученые занятия не мешали ему быть почти каждый вечер нашим кавалером на гулянье, и на вечерах; все его называли просто Мишель, не заботясь нимало  о его фамилии. Я прозвала его своим чиновником по особым поручениям и отдавала ему на сбережение мою шляпу, мой зонтик, мои перчатки, но перчатки он часто затеривал, и я грозила отрешить его от вверенной ему должности. Однажды Сашенька вдруг сказала мне:

- Как Лермонтов влюблен в тебя!
- Лермонтов! Да я не знаю его и, что всего лучше, в первый раз слышу его фамилию.
- Мишель! — закричала она. — Поди сюда, покажись. Catherine утверждает, что она тебя еще не рассмотрела…
- Вас я знаю, Мишель, и знаю довольно, — сказала я вспыхнувшему от досады Лермонтову, — но мне ни разу не случалось слышать вашу фамилию, вот моя единственная вина, я считала вас, по бабушке, Арсеньевым.
- А его вина, — подхватила немилосердно Сашенька, — это красть перчатки петербургских модниц и вздыхать по них.
Мишель рассердился на нее и на меня и опрометью побежал домой...»

Таким образом, роман начался как банальная влюбленность юного молодого человека в столичную светскую львицу.

                «СТИХИ ВАШИ ЕЩЕ ВО МЛАДЕНЧЕСТВЕ»

Летом Сушковы отправились в подмосковное имение, где их соседями оказались Столыпины-Арсеньевы. Молодые люди большой компанией гуляли и катались на лошадях, осматривали старинные окрестные монастыри.

Екатерина Сушкова вспоминала: «Сашенька и я, мы обращались с Лермонтовым, как с мальчиком, хотя и отдавали полную справедливость его уму. Такое обращение бесило его до крайности, он домогался попасть в юноши в наших глазах». В те дни он посвятил Сушковой несколько стихотворений:

Благодарю!.. Вчера мое признанье
И стих мой ты без смеха приняла;
 Хоть ты страстей моих не поняла,
 Но за твое притворное вниманье Благодарю!

    После паломничества в Троице-Сергиеву лавру, пока все ожидали обед, «один только Лермонтов не принимал участия в наших хлопотах; он стоял на коленях перед стулом, карандаш его быстро бегал по клочку серой бумаги, и он как будто не замечал нас, не слышал, как мы шумели, усаживаясь за обед, и принимались за ботвинью. Окончив писать, он вскочил, тряхнул головой, сел на оставшийся стул против меня и передал мне нововышедшие из-под его карандаша стихи:

У врат обители святой
 Стоял просящий подаянья,
Бессильный, бледный и худой
 От глада, жажды и страданья.

Куска лишь хлеба он просил,
И взор являл живую муку,
И кто-то камень положил
В его протянутую руку.

Так я молил твоей любви
С слезами горькими, с тоскою,
Так чувства лучшие мои
 На век обмануты тобою!

Лермонтов обратился ко мне: — А вы будете ли гордиться тем, что вам первой я посвятил свои вдохновенья?

- Может быть, более других, но только со временем, когда из вас выйдет настоящий поэт, а теперь, Monsieur Michel, пишите, но для себя одного…

- А теперь вы еще не гордитесь моими стихами?
- Конечно, нет... ведь, согласитесь, что и вы, и стихи ваши еще во младенчестве.

Осенью, когда начался сезон балов, Екатерина Александровна предпочла танцевать с высокими петербургскими конногвардейцами, а не со студентом, которому даже не позволялось по молодости посещать балы в Дворянском собрании. Узнав об ее светских успехах — с ней охотно танцевал даже брат императора, великий князь Михаил Павлович, заметивший красавицу еще в Петербурге, — Лермонтов бледнел от ревности и посылал одно стихотворение за другим.

Влюбленный Лермонтов выбирал разнообразные формы посылки мадригалов.

«Я сидела у окошка, как вдруг к моим ногам упал букет из желтого шиповника, а в середине его торчала знакомая серая бумажка, даже и шиповник-то был нарван у нас в саду: Передо мной лежит листок...

 И я вчера его украл
И для добычи дорогой
Готов страдать — как уж страдал!

Изо всех поступков Лермонтова видно, как голова его была набита романическими идеями, и как рано было развито в нем желание попасть в герои и губители сердец», — вспоминала Сушкова.

Осенью Москву охватила эпидемия холеры, и девушку отправили в Петербург.

                «МЫ ХОЛОДНО РАССТАЛИСЬ»

Через год Лермонтов переехал в Петербург и поступил в Школу гвардейских подпрапорщиков. Друг юности Лермонтова Шан-Гирей писал: «Нравственно Мишель в школе переменился не менее, как и физически, следы домашнего воспитания и женского общества исчезли; в то время в школе царствовал дух какого-то разгула и кутежа...»

М.Ю.Лермонтов в вицмундире лейб-гвардии Гусарского полка

После двухлетнего обучения Лермонтов был выпущен в гвардейский гусарский царскосельский полк и только тогда, в 1834 году, появился в столичном обществе.

Сушкова тем летом стала невестой Лопухина, который пообещал ей, приехав осенью из Москвы, «просватать» ее у дяди. Лермонтов, как дворянин близкого семейного круга и родственник Лопухина, стал бывать в доме Беклешовых и у их ближайших друзей, постоянно танцуя мазурку (в которой был не виден его маленький рост) с Екатериной Александровной. Как писала ее сестра Елизавета Александровна в 1872 году, однажды «Екатерина, необыкновенно оживленная, поведала мне, что Лермонтов, достав в разговоре с ней крест, произнес клятву в жгучей любви и подарил ей кольцо. Я заключаю, что он обязал такою же клятвой и ее, но что она, к чести ее будь сказано, произнесла свою гораздо искреннее».

Приехал Лопухин, его спокойная преданность показалась неинтересной. Сушкова пишет: «Я провела ужасные две недели между двумя этими страстями. Лопухин трогал меня своею преданностью, покорностью, смирением, но иногда у него проявлялись проблески ревности. Лермонтов же поработил меня совершенно своей взыскательностью, своими капризами, он не молил, но требовал любви, он не преклонялся, как Лопухин, перед моей волей, но налагал на меня свои тяжелые оковы, говорил, что не понимает ревности, но беспрестанно терзал меня сомнениями и насмешками.

Меня приводило в недоумение, что они никогда не встречались у нас, а только один уедет, другой тотчас войдет. Дуэль между ними была моей господствующей мыслью.

Лермонтов всеми возможными, самыми ничтожными средствами тиранил меня, постоянно повторял: «Что вам до других, если вы мне так нравитесь?» Он говорил мне, что решил, прежде всего, выпроводить Лопухина, потом понемногу стал уговаривать бабушку Арсеньеву согласиться на нашу свадьбу...

Через три месяца Лопухин совершенно распрощался со мной перед отъездом своим в Москву. Я была рада его отъезду, мне с ним было так неловко и отчасти совестно пред ним; к тому же я воображала, что присутствие его мешает Лермонтову просить моей руки. На другой день Мишель принес мне кольцо, которое я храню, как святыню, хотя слова, вырезанные на кольце, теперь можно принять за одну только насмешку.

Потом один раз, вечером, у нас были гости, играли в карты, я с Лизой и дядей сидела в его кабинете. Лакей подал мне письмо, я начала читать его и, вероятно, очень изменилась в лице, потому что дядя вырвал его у меня из рук и стал читать по-французски вслух, не понимая ни слова, ни смысла, ни намеков о Лопухине, о Лермонтове, и удивлялся, с какой стати злой аноним так заботится о моей судьбе. Но для меня каждое слово этого рокового письма было пропитано ядом, и сердце мое обливалось кровью.

«Милостивая государыня, Екатерина Александровна! Позвольте человеку, глубоко вам сочувствующему, уважающему вас и умеющему ценить ваше сердце и благородство, предупредить вас, что вы стоите на краю пропасти, что любовь ваша к нему (известная всему Петербургу, кроме родных ваших) погубит вас. Вы и теперь уже много потеряли во мнении света, оттого что не умеете и даже не хотите скрывать вашей страсти к нему.
    Поверьте, он недостоин вас. Для него нет ничего святого, он никого не любит. Его господствующая страсть: господствовать над всеми и не щадить никого для удовлетворения своего самолюбия. Я знал его прежде, чем вы, он был тогда и моложе и неопытнее, что, однако же, не помешало ему погубить девушку, во всем равную вам по уму и по красоте. Он увез ее от семейства и, натешившись ею, бросил....
    Одно участие побудило меня писать к вам; надеюсь, что еще не поздно!
    Я ничего не имею против него, кроме презрения, которого он вполне заслуживает. Он не женится на вас, поверьте мне; покажите ему это письмо, он прикинется невиновным, обиженным, забросает вас страстными уверениями, потом объявит вам, что бабушка не дает согласия на брак. В заключение прочтет вам длинную проповедь или просто признается, что он притворялся, да еще посмеется над вами, и это лучший исход, которого вы можете надеяться и которого от души желает вам.

Ваш неизвестный и преданный друг NN».

Тут моя сестра Лиза сочла нужным громко сказать тете, что в письме намекалось на Лермонтова, которого я люблю, и на Лопухина, за которого не пошла замуж по совету и по воле Мишеля...

Открыли мой стол, перешарили все в моей шкатулке, перелистали все мои книги и тетради, конечно, ничего не нашли. Поочередно допрашивали всех лакеев, всех девушек, не была ли я в переписке с Лермонтовым, не целовалась ли с ним, не имела ли я с ним тайного свидания.

Я была отвержена всем семейством: со мной не говорили, на меня не смотрели, мне даже не дозволялось обедать за общим столом. Моей единственной отрадой была мысль о любви Мишеля. Он заезжал несколько раз, но ему отказывали. Дня через три после моей опалы он еще раз приехал, расшумелся в лакейской.

На меня надели шубу, будто мы едем в театр и потому только отказываем ему. На его расспросы я твердила бессвязно: «Анонимное письмо — меня мучат — нас разлучают — я никогда не изменюсь». — «Как нам видиться?» — «На балах после домашнего ареста, когда меня выпустят». И он уехал, он в последний раз был в нашем доме.

На вечер к Лонгиновым меня вывезли через месяц. Там я впервые увиделась с Лермонтовым. Мы не могли танцевать, но сели рядом и могли говорить. Когда тетя кончала партию карт, нас предупреждали. Он старался поддержать во мне надежду, но больше уговаривал о побеге, о тайном браке, я восставала против этой мысли. Потом я видела его реже.

На страстной неделе я говела и всю душу излила в исповеди. Почтенный духовник одобрил мой отказ бежать с Лермонтовым, старался доказать мне, что он меня не искренно любит, и советовал выйти за другого, которого я могла бы искренне уважать. В первый день Христова Воскресения была такая снежная метель, что десятки людей погибли на улицах, занесенные снегом; я так была настроена, что во всем этом видела грустные предзнаменования для себя.

На последнем балу я решилась втайне танцевать с ним мазурку. Я танцевала, когда Мишель приехал; как стукнуло мне в сердце, когда он прошел мимо меня и... не заметил! Я взглянула в его сторону, улыбнулась — он отворотился! Мои подруги подвели ко мне Мишеля...

Последние его слова были: «Я ничего не имею против вас, что прошло, того уже не воротишь, да я ничего уж и не требую, я вас больше не люблю, да, кажется, никогда не любил».

Мы очень холодно расстались, я была рада своему скорому отъезду в деревню».

«МЫ ЕЩЕ НЕ РАСКВИТАЛИСЬ»

Свой «подвиг» Лермонтов описал в письме московской приятельнице Верещагиной, которая сама имела виды на Лопухина и, по слухам, просила Лермонтова расстроить его предстоящий брак.

«Я понял, — писал Лермонтов, — что мадемуазель С, желая изловить меня, легко себя скомпрометирует со мною. Если я начал за нею ухаживать, то это не было отблеском прошлого, вначале это было просто развлечением, а затем стало расчетом. Вот я ее и скомпрометировал.

Я публично общался с нею, как если бы она была мне близка, давал ей чувствовать, что только таким образом она может покорить меня. Когда я заметил, что мне это удалось, но что один дальнейший шаг меня погубит, я прибегнул к маневру.

Прежде всего на глазах света я стал более холодным к ней, а наедине более нежным, чтобы показать, что я ее более не люблю, а что она меня обожает (в сущности, это неправда).

Когда она стала замечать это и пыталась сбросить ярмо, я первый публично ее покинул. Я стал жесток и дерзок, стал ухаживать за другими и под секретом рассказывать им выгодную для меня сторону истории.

Она была так поражена неожиданностью моего поведения, что сначала не знала, что делать, и смирилась, что подало повод к разговорам и придало мне вид человека, одержавшего полную победу; затем она очнулась и стала везде бранить меня, но я ее предупредил, и ненависть ее показалась и друзьям, и недругам уязвленною любовью.

Далее она пыталась вновь завлечь меня напускной печалью, рассказывала всем близким моим знакомым, что любит меня. Я не вернулся к ней, а искусно этим воспользовался.

Не могу сказать вам, как это все пригодилось мне. Но вот смешная сторона истории. Когда я увидел, что в глазах света надо порвать с нею, а с глазу на глаз, все-таки еще казаться ей верным, я живо нашел прелестное средство — написал анонимное письмо на четырех страницах. Я искусно направил это письмо так, чтобы оно попало в руки тетки. В доме гром и молния...

На следующий день еду туда рано утром, чтобы не быть принятым. Выражаю свое удивление Екатерине Александровне, она говорит мне, что родные запрещают ей говорить и танцевать со мною: я в отчаянии, но остерегаюсь нарушить запрещение дядюшек и тетушек.

Так шло это трогательное приключение, которое, конечно, даст вам лестное обо мне мнение! Впрочем, женщина всегда прощает зло, которое мы делаем другой женщине (Ларошфуко). Теперь я не пишу романы, я их делаю...

Итак, вы видите, я хорошо отомстил за слезы, которые меня заставило проливать пять лет тому назад кокетство мадемуазель Сушковой.

О, мы еще не расквитались!.. Она мучила сердце ребенка, а я только подверг пытке самолюбие старой кокетки. Но, во всяком случае, я в выигрыше: она мне сослужила службу».  (Е.А. было 22 года. — Авт.).

Спустя полгода Сушкова случайно увидела письмо у своей «подруги» и все поняла...

«КНЯГИНЯ ЛИГОВСКАЯ»

Через три года после разрыва с Лермонтовым, в 1838-м, Сушкова вышла замуж за своего поклонника — дипломата Хвостова, который не был осведомлен о тайном скандале. Венчание происходило в петербургской церкви Святых Симеона и Анны на Моховой.

Лермонтов присутствовал, потом он опередил молодых и при их входе в дом рассыпал солонку соли, приговаривая: «Пусть молодые ссорятся и враждуют всю жизнь». Но ему не удалось испортить их отношения. Живя в Тифлисе, куда дипломат Хвостов был откомандирован Министерством иностранных дел, они Лермонтова не принимали.

Много лет спустя, побывав по делам мужа в Неаполе, Марселе и Генуе, овдовев и воспитав двух дочерей, за год до смерти, в 1867-м, Сушкова-Хвостова, прочитав драму Лермонтова «Два брата», передала свои «Воспоминания» известному литературоведу Семеновскому. Она писала: «Лермонтов — всегда расчетливый и загадочный... Сердце у него было доброе, первые порывы всегда благородны, но непонятная страсть казаться хуже, чем он был, старание из всякого слова извлечь сюжет для описания, а главное, необузданное стремление прослыть «героем, которого было бы трудно забыть», почти всегда заставляли его пожертвовать эффекту лучшими сторонами своего сердца».

Романтические мемуары Сушковой написаны великолепным языком и являются неоценимым источником в исследовании быта и нравов дворянского общества первой трети XIX века. Через 15 лет после ее смерти была опубликована повесть Лермонтова «Княгиня Лиговская». К счастью, Сушкова никогда не узнала себя в бедной Лизавете Николаевне, обесчещенной Печориным.

***

Нападки маститых литературоведов на «Воспоминания» Екатерины Сушковой-Хвостовой, несмотря на опубликованные в 1882 году письма Лермонтова к Верещагиной, подтверждающие истину ее мемуаров, были таковы, что даже авторитетнейший критик Висковатый не мог простить несчастной героине этого романа того, что «она предала публичности интимные отношения свои к Михаилу Юрьевичу», что она не постеснялась печатно охарактеризовать его «двусмысленную роль»!

                Елена ЖЕРИХИНА (http://ynik.info/2008/03/29/mest_lermontova.html)

                ЛЕРМОНТОВ И ВАРВАРА ЛОПУХИНА. ИСТОРИЯ ЛЮБВИ
                Автор Виктория (ЖЗЛ)

Малый собор Донского монастыря, который всегда был полон народа. Низко кланялись люди. Звучало церковное пение. Всё вокруг казалось строгим.

Только глядишь под ноги и перечитываешь фамилии на могильных чугунных плитах. Здесь было погребено много известных людей. Патриарх Тихон и архиепископ Амвросий, князь Шаховской, генерал-фельдмаршал Репнин, графиня Румянцева-Задунайская – жена известного фельдмаршала; князь, генерал от кавалерии Тормасов, герой Отечественной войны 1812 года. А вот одна из чугунных плит – неподалёку от входа, в левом углу собора. На ней надпись. Варвара Александровна Бахметева (урожденная Лопухина). Год рождения – 1815, год кончины – 1851. Та самая Варенька Лопухина, друг и самая глубокая любовь Лермонтова.

Загадка, почему она здесь похоронена. Ближайшие родственники её – муж, сестра, старший брат Алексей Александрович – близкий друг Лермонтова, погребены на кладбище Донского монастыря, и лишь она похоронена в соборе. Церковь позволяла хоронить в храме, рядом с великими молитвенниками, не каждого, даже очень богатого человека. Значит, церковные власти благоволили к Варваре Александровне. Род Лопухиных древний, представители его много жертвовали на драгоценные оклады икон и священные книги в храмы, более того, в конце жизни некоторые из рода удалялись в монастыри, принимали монашеский постриг и даже схиму. Варенька, видимо, была очень набожна и предана церкви.

О любви М.Ю. Лермонтова к Варваре Лопухиной узнали лишь спустя десятилетия после гибели поэта. Много лет оставалось неизвестным имя той, кому посвящены поэма «Демон», множество замечательных стихов и чей образ послужил прототипом героини повести «Княжна Мери» и неоконченного романа «Княгиня Лиговская». По свидетельству современника, «они были созданы друг для друга». Но им так и не суждено было соединиться:

… все её движенья,
          Улыбка, речи и черты
Так полны жизни, вдохновенья,
Так полны чудной простоты;
Но голос душу проникает,
Как вспоминанье лучших дней…

Это стихотворение Михаил Юрьевич написал в начале 1832 года, когда ему было 18 лет. И хотя он знал Вареньку и ранее (дом Лопухиных на Молчановке был недалеко от дома бабушки поэта), но именно осенью 1831 года, когда Вареньку привезли из богатого вяземского имения в Москву на первый в её жизни великосветский сезон, он полюбил её.

«Будучи студентом, – вспоминал троюродный брат поэта Шан-Гирей, – он был страстно влюблен в молоденькую, милую, умную, как день, и в полном смысле восхитительную Варвару Александровну Лопухину, это была натура пылкая, восторженная, поэтическая и в высшей степени симпатичная. Как теперь помню её ласковый взгляд и светлую улыбку; ей было лет 15 – 16; мы же были дети и сильно дразнили её; у ней на лбу чернелось маленькое родимое пятнышко, и мы всегда приставали к ней, повторяя: «У Вареньки родинка, Варенька уродинка», но она, добрейшее создание, никогда не сердилась. Чувство к ней Лермонтова было безотчётно, но истинно и сильно, и едва ли не сохранил он его до самой смерти своей».

В ту пору сердце его особенно искало любви. Распри между отцом и бабушкой, их неутихающие ссоры, поставили Лермонтова в такое положение, что он «оторвал душу свою от обоих».

Всё его желание любить кого-то и сосредоточилось на Варваре Лопухиной. А сдружила, сблизила их поездка в Симонов монастырь. Весной 1832 года весёлая компания молодёжи с Молчановки, Поварской – ближайшие соседи Лермонтова, – усевшись в длинные линейки, запряжённые шестёрками лошадей, отправилась в Симонов монастырь слушать певчих, гулять. Мишель и Варенька оказались рядом. После поездки он зачастил к Лопухиным и редкий день не бывал у них. Хозяин дома, Александр Николаевич, когда-то служил в Кавалергардском полку. За ним числилось более пяти тысяч душ. Дом на Молчановке Лопухин купил в начале 20-х годов XIX века, когда подросли дети. До этого семья жила в деревне. На Малой Молчановке, в ближайшем соседстве с Лопухиными, и поселилась весной 1830 года приехавшая в Москву из своего пензенского имения Тарханы помещица Елизавета Алексеевна Арсеньева с внуком Михаилом.

Судьба распорядилась так, что именно дети Александра Николаевича Лопухина и стали самыми близкими друзьями поэта и остались верны его памяти.

    Вернёмся к Вареньке. Она ответила Лермонтову взаимностью. Летом 1832 года молодые люди встречались в Середникове, усадьбе, принадлежавшей Екатерине Аркадьевне Столыпыной, родственнице Лермонтова. Их привязанность друг к другу росла день ото дня. Михаил Юрьевич и Варвара Александровна не выказывали своей любви и не говорили о ней. Можно только диву даваться, как терпелива она была к Лермонтову, обладавшему несносным характером.

По причинам, которые вряд ли станут когда-нибудь известны, отец Вареньки был против их брака. И старшая сестра Мария Александровна всячески препятствовала сближению влюблённых, что не мешало ей оставаться ближайшим другом поэта. Но несмотря на все преграды, в июле 1832 года, когда Лермонтов с бабушкой уезжали из Москвы в Петербург (Михаил решил поступить в Петербургский университет), Варенька обещала ждать его возвращения.

«…Я был увлечён этой девушкой, я был околдован ею… я предался ей, как судьбе, – писал в драме “Два брата” Лермонтов, – она не требовала ни обещаний, ни клятв, но сама клялась любить меня вечно – мы расстались – она была без чувств, все приписывали то припадку болезни – я один знал причину – я уехал с твёрдым намерением возвратиться скоро».

Скорого возвращения не получилось. Лермонтов поступил в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. В Гвардейской школе чувство Лермонтова к Вареньке заглушено было новою обстановкой и шумною жизнью юнкеров, а по вступлении в свет – новыми успехами в обществе и на поприще литературы.

Варенька терпеливо ждала, но продолжавшееся трёхлетнее молчание Лермонтова, а также дошедшие из Петербурга слухи об увлечении его Екатериной Сушковой, заставили её уступить требованиям родных. 25 мая 1835 года она вышла замуж за Николая Фёдоровича Бахметева, который был на 18 лет старше её и которого она совсем не знала.

«Бахметеву было 37 лет, когда он надумал жениться и стал ездить в свет, чтобы высмотреть себе невесту, – вспоминала двоюродная внучка Лопухиной княгиня Ольга Николаевна Трубецкая. – Выбор его колебался между несколькими приглянувшимися ему девицами, и он молился, чтобы Господь указал ему, на ком остановить свой выбор. В этих мыслях он приехал на бал в Дворянское собрание и подымался по лестнице, когда, желая его обогнать, Варенька зацепила свой бальный шарф за пуговицу его фрака. Пришлось остановиться и долго распутывать бахрому… Николай Фёдорович усмотрел в этом несомненное указание свыше – “перст”, и посватался. Человек он был с большим состоянием и безупречной репутации. Не знаю, кто повлиял на бедную Вареньку, но предложение Бахметева было принято».

Шан-Гирей жил в то время в Петербурге и был свидетелем того, как встретил Лермонтов известие о замужестве Вареньки. «Мы играли в шахматы, – вспоминал он, – человек подал письмо; Мишель начал его читать, но вдруг изменился в лице и побледнел; я испугался и хотел спросить, что такое, но он, подавая мне письмо, сказал: “вот новость – прочти”, и вышел из комнаты. Это было известие о предстоящем замужестве В.А. Лопухиной».

Со временем раскроется, что увлечение Лермонтова Сушковой было игрой, даже, возможно, чьим-то поручением. Ему надобно было, чтобы увлечённый Сушковой брат Вареньки, Алексей, не женился на этой особе. Поэт приложил всё свое старание и умение, чтобы отбить женщину у друга, а отбив, тут же оставил её. Алексей Лопухин был рассержен, но простил Лермонтова и вскоре познакомился со своей будущей женой, очаровательной княжной Оболенской.

Истина открылась, но поздно. Замужество Вареньки Лопухиной стало незаживающей раной для Лермонтова до самой его гибели. Лермонтов писал Александре Верещагиной зимой 1835 года: «Я желаю мадемуазель Барбе (Варваре) жить в супружеском согласии до серебряной свадьбы и даже долее, если до тех пор она не разочаруется!».

В 1836 году у Бахметевых родилась единственная дочь Ольга. Первый биограф Лермонтова Павел Александрович Висковатов со слов родственников Варвары Лопухиной, которых он застал в живых, сообщил, что «раз только Лермонтов имел случай в третьем месте (возможно, в доме своих знакомых Базилевских), увидать дочь Варвары Александровны. Он долго ласкал ребенка, потом горько заплакал и вышел в другую комнату».

После замужества Лопухиной Лермонтов всё же несколько раз встречался с нею. Он подарил ей свой автопортрет 1837 года и написал несколько её портретов.

Весною 1838 года Бахметева с мужем проездом за границу остановилась в Петербурге. В тот год состоялась последняя встреча Вареньки и Лермонтова. Вот как о том вспоминал Аким Павлович Шан-Гирей:

«Лермонтов был в Царском, я послал к нему нарочного, а сам поскакал к ней. Боже мой, как болезненно сжалось моё сердце при её виде! Бледная, худая, и тени не было прежней Вареньки, только глаза сохранили свой блеск, и были такие же ласковые, как и прежде. Она пережила его, томилась долго и скончалась, говорят, покойно».
Во время последней встречи Варвара Александровна попросила Лермонтова проверить её список «Демона» – всё ли в нём верно. Вскоре он вернул ей рукопись с исправлениями и вторым посвящением.

Михаил Юрьевич думал о ней и на Кавказе. После кровопролитного сражения при речке Валерик 11 июля 1840 года он пишет знаменитое одноименное стихотворение, в котором вновь обращается к её образу.

Но я всё помню – да и точно,
Я вас никак забыть не мог!
Во-первых, потому, что много
И долго, долго вас любил,
Потом страданьем и тревогой
За дни блаженства заплатил;
Потом в раскаянье бесплодном
Влачил я цепь тяжёлых лет
И размышлением холодным
Убил последний жизни цвет.
С людьми сближаясь осторожно,
Забыл я шум младых проказ,
Любовь, поэзию, – но вас
Забыть мне было невозможно.

В. А. Лопухина. 1832—1834.  Рисунок М. Ю. Лермонтова из 22-й тетради

Незадолго до своей гибели в Пятигорске Лермонтов увидел женщину, удивительно напомнившую
 ему Вареньку. И вскоре в его записной книжке появились известные строки:

Нет, не тебя так пылко я люблю,
Не для меня красы твоей блистанье;
Люблю в тебе я прошлое страданье
И молодость погибшую мою.
Когда порой я на тебя смотрю,
В твои глаза, вникая долгим взором:
Таинственным я занят разговором,
Но не с тобой я сердцем говорю.
Я говорю с подругой юных дней,
В твоих чертах ищу черты другие,
В устах живых уста давно немые,
В глазах огонь угаснувших очей.

Замужество не принесло Вареньке счастья. Бахметев оказался очень ревнивым мужем. Он не мог слышать имени Лермонтова. В 1839 году она передала автографы стихов и рисунки поэта кузине и подруге юности Александре Михайловне Верещагиной, вышедшей замуж за вюртемберского дипломата барона Хюгеля. После смерти баронессы часть рисунков вернулась на родину, часть осталась за границей.

Письма Лермонтова Варенька передала на хранение старшей своей сестре Марии Александровне. Та намного пережила Варвару, ухаживала за ней в болезни, а после её кончины Мария Александровна сожгла письма Лермонтова.

Лопухиной Лермонтов посвятил множество стихов, например стихотворение 1832г:

Мы случайно сведены судьбою,
Мы себя нашли один в другом,
И душа сдружилася с душою,
Хоть пути не кончить им вдвоём!

Так поток весенний отражает
Свод небес далекий голубой
И в волне спокойной он сияет
И трепещет с бурною волной.

Будь, о будь моими небесами,
Будь товарищ грозных бурь моих;
Пусть тогда гремят они меж нами,
Я рожден, чтобы не жить без них.

Я рожден, чтоб целый мир был зритель
Торжества иль гибели моей,
Но с тобой, мой луч-путеводитель,
Что хвала иль гордый смех людей!
Души их певца не постигали,
Не могли души его любить,
Не могли понять его печали,
Не могли восторгов разделить.

Это стихотворение выделяется просветленным настроением. Идеальный образ любимой женщины служит поэту единственной отрадой. Однако надежда найти счастье в любви несбыточна, поэтому Лермонтов и говорит о невозможности общего пути, он предчувствует другой исход, уготованный ему судьбой.

Еще одно стихотворение этого же года - "Оставь напрасные заботы". Одно из немногих, в котором лирический герой уверен в ответном чувстве. Образ чистой, неохлажденной души проходит через все стихотворение. Однако даже взаимная любовь не приводит к гармонии, потому что душа самого поэта во всем разуверилась и ничем не дорожит. Это стихотворение было положено на музыку К.Д. Агреневым-Славянским и А.Ф. Пащенко.

                НАТАЛЬЯ  ИВАНОВА

Иванова Наталья Федоровна (в замужестве Обрескова) (1813-1875гг.), возлюбленная Михаила Юрьевича Лермонтова.

Наталья изображена Кашинцевым двадцатилетней. Спокойно, с достоинством смотрит на нас девушка с голубыми миндалевидными глазами, "равными красою с небесами". Удлиненный овал ее лица обрамляют каштановые волосы, нежная шея убрана красными бусами.

Все для меня в тебе святое:

Волшебные глаза и эта грудь,

Где бьется сердце молодое.

("К***", 1831)

Во всем ее облике - во взгляде, в твердо сомкнутых губах, гордой посадке головы сказывается властность: холодом веет от ее прекрасного лица. "Она горда одной своею красотою". Позже поэт сравнит ее с мраморным кумиром.

Иванова Наталья Федоровна (в замужестве Обрескова) (1813 - 1875 гг.), подруга Лермонтова, предмет его юношеского увлечения; к ней относится большой цикл стихов 18301832, т. н. ивановский цикл (Н. Ф. И., Н. Ф. И....вой, Романс к И..., К Н. И. и др.). Дочь драматурга Ф. Ф. Иванова (1777-1816). Ободренный в начале знакомства с Ивановой, ее приязнью и вниманием, Лермонтов вскоре встретил непонимание и холодность. Их отношения кончились разрывом, который придал мрачный характер многих юношеским стихам поэта. Возникают мотивы неверия в прочность женского чувства, ревность, укоры в обмане. Разрыв с Ивановой вызвал у Лермонтова не только скорбные настроения и даже жажду смерти [Стансы (Не могу на родине томиться)], но и чувство оскорбленной гордости, обостренное ощущение своего творческого дара и высокой ответственности за него. Разрыв с Ивановой относится, видимо, к лету 1831 год.
Между 1833 и 1836 годами Иванова вышла замуж за Н. М. Обрескова. Она после замужества поселилась в Курске.
     Вскоре Лермонтов убедился, что Наталья Фёдоровна предпочитает одного из его друзей. Чувство горестного сожаления о напрасно растраченном жаре души охватывают юношу, но и после замужества Натальи Фёдоровны он продолжает бывать в их доме. К Н. Ф. Ивановой обращены стихи Лермонтова:

К себе.

Как я хотел себя уверить,
Что не люблю её, хотел
Неизмеримое измерить,
Любви безбрежной дать предел.
Мгновенное пренебреженье
Её могущества опять
Мне доказало, что влеченье
Души нельзя нам побеждать;
Что цепь моя несокрушима,
Что мой теперешний покой.
Лишь глас залётный херувима
Над сонной демонов толпой.

(Долгие годы биографы не знали имени женщины, скрытого под инициалами Н. Ф. И.; ей адресованы многие стихи Лермонтова. Внучка Н. Ф. Ивановой вспоминала: “Что М. Ю. Лермонтов был влюблён в мою бабушку, Наталью Фёдоровну Обрескову, урождённую Иванову, я неоднократно слышала от моей матери… У Натальи Фёдоровны хранилась шкатулка с письмами М. Ю. Лермонтова и его посвящёнными ей стихами, всё это сожжено было из ревности её мужем Николаем Михайловичем Обресковым”).

Лермонтов начинает посещать московские гулянья, балы, маскарады. Он почти не бывает в университете, старается забыть ос своём горе.

«К  Н. Ивановой»

Я не достоин, может быть,
Твоей любви: не мне судить;
Но ты обманом наградила
Мои надежды и мечты,
И я всегда скажу, что ты
Несправедливо поступила.
Ты не коварна как змея,
Лишь часто новым впечатленьям
Душа вверяется твоя.
Она увлечена мгновеньем;
Ей милы многие, вполне
Еще никто; но это мне
Служить не может утешеньем.
В те дни, когда любим тобой,
Я мог доволен быть судьбой,
Прощальный поцелуй однажды
Я сорвал с нежных уст твоих;
Но в зной, среди степей сухих,
Не утоляет капля жажды.
Дай бог, чтоб ты нашла опять,
Что не боялась потерять;
Но... женщина забыть не может
Того, кто так любил, как я;
И в час блаженнейший тебя
Воспоминание встревожит!
Тебя раскаянье кольнет,
Когда с насмешкой проклянет
Ничтожный мир мое названье!
И побоишься защитить,
Чтобы в преступном состраданье
Вновь обвиняемой не быть!

СОФЬЯ  КАРАМЗИНА

Осенью 1838 года, в Петербурге, Лермонтов знакомится с Софьей Николаевной Карамзиной, которая была старше его на 12 лет. Она была распорядительницей салона вдовы известного историка Н. М. Карамзина. Впечатлительный поэт, так часто чувствующий себя отчуждённо в светском обществе, был очарован душевной ясностью, непосредственностью и доброжелательностью Софьи Николаевны.

Лермонтов не был ранен С. Н. Карамзиной, но её тепло и приветливость согревали его. Поэт делился с Софьей Николаевной своими творческими замыслами и бывал у Карамзиных не только по вечерам как посетитель салона, но запросто, по-домашнему, в дневные часы. Здесь “смирялась души его тревога”, здесь он чувствовал себя в родном доме.

На доверчивую дружбу Лермонтова Софья Николаевна отвечала чем-то более глубоким и горячим.

Первое посвящение Софье Николаевне, написанное ей в альбом, Лермонтов сжёг на свече. Через некоторое время он пишет знаменитое стихотворение “Из альбома С. Н. Карамзиной”, которое было напечатано вскоре после гибели поэта в конце 1841 года:

Любил и я в былые годы,
В невинности души моей,
И бури шумные природы,
И бури тайные страстей.

Но красоты их безобразной
Я скоро таинство постиг,
И мне наскучил их несвязный
И оглушающий язык.

Люблю я больше год от году,
Желаньям мирным дав простор,
Поутру ясную погоду,
Под вечер тихий разговор…

МАРИЯ  ЩЕРБАТОВА

Мария Алексеевна Щербатова, урождённая Штерич, была несчастлива в браке. Она рано овдовела и вела в столице светский образ жизни. Но охотнее, чем на балах, она бывала в гостеприимном доме Карамзиных, где, видимо, познакомилась и с Лермонтовым. Образованная, умная, молодая женщина хорошо знала литературу, любила стихи и музыку и была очень хороша собой. Лермонтов говорил о ней своему родственнику Шах - Гирею, что она такая, “что ни в сказке сказать, ни пером описать”, М. И. Глинка вспоминал, что Щербатова была “прелестна, хотя не красавица, видная, статная и чрезвычайно увлекательная женщина”. М. Ю. Лермонтов посвятил М. А. Щербатовой стихотворение “Отчего”:

Мне грустно, потому что я тебя люблю,
И знаю: молодость цветущую твою
Не пощадит молвы коварное гоненье.
За каждый сладкий день иль сладкое мгновенье
Слезами и тоской заплатишь ты судьбе.
Мне грустно… потому что весело тебе.

Особенно ценил поэт смелость и независимость суждений Щербатовой, её внутреннюю силу и верность сердечным привязанностям.

                М. А. ЩЕРБАТОВА И СТИХОТВОРЕНИЯ ЛЕРМОНТОВА, ЕЙ ПОСВЯЩЕННЫЕ
                Л. Н. НАЗАРОВА

О княгине Марии Алексеевне Щербатовой в литературе о Лермонтове имеются в общем довольно скудные и разрозненные сведения. Между тем поэт посвятил ей стихотворения «Молитва» («В минуту жизни трудную») и «М. А. Щербатовой». По предположению Б. М. Эйхенбаума, М. А. Щербатовой адресовано и стихотворение «Отчего».

Имя ее вошло также в историю дуэли Лермонтова с Э. де Барантом, повлекшей за собой вторую ссылку поэта на Кавказ; об этом свидетельствуют многие из современников поэта, в частности А. П. Шан-Гирей, Н. М. Смирнов, А. И. Тургенев, М. А. Корф и другие. Указав, что зимой 1839 г. Лермонтов был «сильно заинтересован кн. Щербатовой», Шан -Гирей пишет далее, что «слишком явное предпочтение, оказанное на бале счастливому сопернику, взорвало Баранта  и на завтра назначена была встреча».  Н. М. Смирнов в «Памятных заметках» также рассказывает: «...он (Лермонтов, — Л. Н.) влюбился во вдову княгиню Щербатову  за которою волочился сын французского посла барона Баранта. Соперничество в любви и сплетни поссорили Лермонтова с Барантом... Они дрались...».

Что же представляла собой женщина, вдохновившая поэта на создание замечательных лирических стихотворений, какова была ее жизненная судьба? На эти вопросы проливают свет некоторые мало привлекавшиеся до сих пор источники, а также архивные материалы.

Мария Алексеевна Щербатова (род. около 1820 г.) была дочерью украинского помещика Алексея Петровича Штерича. В 1837 г. она вышла замуж за князя Александра Михайловича Щербатова (1810 — 1838). Некоторые сведения об ее неудачном  замужестве содержатся в неопубликованных письмах Екатерины Евгеньевны Кашкиной к ее двоюродной племяннице Прасковье Александровне Осиповой,  владелице Тригорского, близкой приятельнице Пушкина.

29 апреля 1838 г. Е. Е. Кашкина сообщала П. А. Осиповой, что молодая Мария Штерич, вышедшая замуж за Щербатова год и несколько месяцев тому назад, уже стала вдовой. Муж умер в деревне, а еще ранее бабушка  привезла внучку в Петербург, чтобы здесь состоялись ее первые роды. Далее сообщается, что муж М. А. Щербатовой был молодым военным и служил в одном из гусарских гвардейских полков. С. И. Штерич предполагала, что ее внучка будет счастлива, но эти иллюзий продолжались недолго. Летом бабушка сопровождала молодую чету в деревню и заметила, но слишком поздно, что единственной заслугой молодого мужа было то, что он имел тысячу душ крестьян и титул князя. По словам С. И. Штерич, Мария была несчастлива, так как ее супруг оказался злым и распущенным человеком. «Кузина, — заключает Е. Е. Кашкина, — сетует на судьбу своей внучки».

Прошло четыре года. 2 августа 1842 г. Е. Е. Кашкина в письме к П. А. Осиповой снова обращается к истории неудачного брака М. А. Щербатовой. Подчеркнув, что муж внучки С. И. Штерич был дурной человек, она пишет, что, к счастью для молодой женщины, он умер через год и несколько месяцев после брака.

В 1838 г. молодая вдова М. А. Щербатова, интересовавшаяся литературой и искусством, встречалась с М. И. Глинкой. Ее сестре Поликсене композитор давал уроки пения.  М. И. Глинка, по его словам, в доме С. И. Штерич стал «как домашний, нередко обедал и проводил часть вечера». М. А. Щербатова, утверждал он, была «видная, статная и чрезвычайно увлекательная женщина». «Иногда получал я, — вспоминает Глинка, — от молодой княгини маленькие записочки, где меня приглашали обедать с обещанием мне порции луны и шубки. Это означало, что в гостиной княгини зажигали круглую люстру из матового стекла, и она уступала мне свой легкий соболий полушубок, в котором мне было тепло и привольно. Она располагалась на софе, я на креслах возле нее; иногда беседа, иногда приятное безотчетное мечтание доставляли мне приятные минуты. Мысль об умершем друге (Е. П. Штериче, — Л. Н.) была достаточна, чтобы удержать мое сердце в пределах поэтической дружбы».

Возможно, что Лермонтов познакомился с М. А. Щербатовой у Карамзиных в 1839 г.  Поэт стал бывать в этом литературном салоне начиная со 2 сентября 1838 г. Но имена Лермонтова и Щербатовой одновременно впервые упоминаются в письмах С. Н. Карамзиной к Е. Н. Мещерской от 1 и 17 августа 1839 г.13 Вскоре Лермонтов начал посещать Щербатову в петербургском доме ее бабушки С. И. Штерич (ныне № 101 по наб. Фонтанки)14 и на даче в Павловске. Редко читавший свои произведения в светских гостиных, поэт несомненно делал исключение для М. А. Щербатовой. Однажды после чтения у нее поэмы «Демон» Щербатова сказала Лермонтову: «Мне ваш Демон нравится: я бы хотела с ним опуститься на дно морское и полететь за облака». Наконец, поэт мог встречать Щербатову также у общих знакомых, на светских балах, в театрах. Ведь круг знакомых был в основном один и тот же.
А. О. Смирнова вспоминает о том, при каких обстоятельствах написано было Лермонтовым стихотворение «Молитва». «Машенька  (М. А. Щербатова, — Л. Н.) велела ему молиться, когда у него тоска. Он обещал и написал ей эти стихи:

В минуту жизни трудную...».

Высокую оценку стихотворение получило у Белинского, который процитировал его полностью в статье «Стихотворения М. Ю. Лермонтова» (1841). Критик, отвечая тем, кто отрицал достоинства стихотворения «И скучно и грустно», писал: «...из того же самого духа поэта, из которого вышли такие безотрадные, леденящие сердце человеческое звуки, из того же самого духа вышла и эта молитвенная, елейная мелодия надежды, примирения и блаженства в жизни жизнию».

Между прочим, А. О. Смирнова пишет, что М. А. Щербатова «чувствовала себя несчастной у Серафимы Ивановны (Штерич, — Л. Н.), которая ненавидела Лермонтова и хотела непременно, чтобы на ней женился Иван Сергеевич Мальцев». Жизнь М. А. Щербатовой была осложнена и теми сплетнями, злословием на ее счет, которые были связаны прежде всего с ее неудачным браком и завещанием покойного мужа князя А. М. Щербатова (согласно ему, потеряв маленького сына,  она лишилась почти всего состояния, перешедшего в основном обратно в род Щербатовых). Отголоски светских сплетен и пересудов на эту тему сохранились в воспоминаниях современников.

И поэт имел право, восхищаясь стойким характером и независимостью М. А. Щербатовой, написать о ней:

        Как племя родное,
У чуждых опоры не просит
        И в гордом покое
Насмешку и зло переносит...

                (1, 429)

Сходные мысли выразил Лермонтов и в стихотворении «Отчего»:

Мне грустно, потому что я тебя люблю,
И знаю: молодость цветущую твою
Не пощадит молвы коварное гоненье.
За каждый светлый день иль сладкое мгновенье
Слезами и тоской заплатишь ты судьбе.
Мне грустно... потому что весело тебе.

(1, 444)

О стихотворении «Отчего» с восторгом писал В. Г. Белинский в цитированной выше статье: «Это вздох музыки, это мелодия грусти, это кроткое страдание любви, последняя дань нежно и глубоко любимому предмету от растерзанного и смиренного бурею судьбы сердца!  Здесь говорит одно чувство, которое так полно, что не требует поэтических образов для своего выражения...».

После дуэли Лермонтова с Э. Барантом М. А. Щербатова 22 февраля23 поспешила в Москву, но позднее, приехав, очевидно, на могилу сына, она виделась с поэтом. Об этой их встрече известно со слов дежурного офицера П. Г. Горожанского, бывшего воспитанника школы юнкеров. Именно он разрешил Лермонтову отлучиться с гауптвахты, рискуя быть наказанным за это.

В мае 1840 г. Лермонтов и Щербатова, возможно, виделись и в Москве, где ее навестил А. И. Тургенев, который в своем дневнике 10 мая 1840 г. записал: «Сквозь слезы смеется. Любит Лермонтова».

Да, М. А. Щербатова несомненно серьезно любила поэта, но отвечал ли он ей взаимностью? Ответить на этот вопрос однозначно довольно трудно. Конечно, Лермонтов был увлечен Щербатовой, бывал у нее дома, открыто ухаживал за нею, встречаясь у общих знакомых, на светских балах и вечерах. Но писем Лермонтова сохранилось мало, воспоминания современников скудны. Обратимся, однако, именно к ним — свидетельствам мемуаристов.

А. П. Шан-Гирей, близкий друг и родственник поэта, указывает, что Лермонтов был «сильно заинтересован кн. Щербатовой», которая, по собственному признанию поэта, была такова, «что ни в сказке сказать ни пером описать».

М. Н. Лонгинов, тоже родственник Лермонтова, хотя и дальний, высказался более определенно. О стихотворении «М. А. Щербатовой» он писал: «Кто не помнит вдохновенного портрета нежно любимой им женщины (курсив наш, — Л. Н.):

        Как ночи Украины,
В мерцании звезд незакатных,
        Исполнены тайны
Слова ее уст ароматных».

Думается, что Лонгинов в этом суждении был прав. Стихотворение «М. А. Щербатовой» о многом говорит и позволяет думать об ответном чувстве поэта.

Лермонтов создал в нем необычайно привлекательный внешний и внутренний облик героини. Блондинка («И солнца отливы  Играют в кудрях золотистых») с синими глазами («Прозрачны и сини, Как небо тех стран, ее глазки»), она обладает именно теми чертами, которые в любовной лирике первой трети XIX в. (например, Е. А. Баратынского) ассоциировались с носительницей «небесной души», противопоставленной «красе черноокой» с ее «недобрым лукавством».

Справедливо рассматривать стихотворение «М. А. Щербатовой» в ряду тех стихотворений («Памяти А. И. Одоевского», «Как часто, пестрою толпою окружен» и др.), где беспощадному свету противопоставлен «мир природы, величественный, живой, свободный и гармоничный». Однако лучшие черты характера героини — ее внутренняя красота, благородство, мужество, связаны не только с миром природы; они объясняются также особенностями национального характера украинского народа.

Современники Лермонтова восхищались стихотворением «М. А. Щербатовой». Так, Белинский считал, что оно принадлежит к «драгоценнейшим перлам созданий  поэта»  наряду со стихотворениями «Соседка», «Договор», отрывками из «Демона», поэмой «Боярин Орша», а также лучшим, самым зрелым из произведений Лермонтова — «Сказкой для детей».

А. В. Кольцов 27 февраля 1842 г. с восторгом писал Белинскому: «Лермонтова „На украинские степи“ чудо как хорошо, из рук вон хорошо!».   

Сильное впечатление произвело это стихотворение и на Н. С. Лескова, который, по словам его сына, говоря о своей жене, с «убежденностью» относил к ней  строки особо чтимого им поэта, посвященные украинке же, М. А. Щербатовой:

От дерзкого взора
В ней страсти не вспыхнут пожаром,
Полюбит не скоро,
Зато не разлюбит уж даром.

Это в устах Лескова являлось высшим признанием».

Со времени гибели Лермонтова прошло более двух лет. 20 ноября 1843 г. Е. Е. Кашкина сообщала П. А. Осиповой о предстоящем вторичном браке М. А. Щербатовой. Она собиралась выйти замуж за полковника гвардии Лутковского. 3 января 1844 г. Е. Е. Кашкина писала о том, что свадьба состоялась в Малороссии, у отца невесты.

С Иваном Сергеевичем Лутковским (1805 — 1888) Щербатова, вероятно, встречалась ранее у Карамзиных. В 1836 — 1841 гг. он был командиром третьей батареи гвардейской конно - артиллерийской бригады., Впоследствии И. С. Лутковский был генералом от артиллерии, генерал-адъютантом, членом Военного совета. Брак с И. С. Лутковским, вероятно, оказался для М. А. Щербатовой более счастливым, чем первое ее замужество. Она на много лет пережила Лермонтова, скончавшись 15 декабря 1879 г.

16 февраля 1840 года Лермонтов был на балу у графини Лаваль, в особняке на Английской набережной. На балу произошло столкновение между Лермонтовым и молодым Барантом. Виновницей столкновения считали в свете М. А. Щербатову, за которой, по свидетельству современников, “волочился сын французского посла Эрнест де Барант, пустой, чванный человек”. На бале Щербатова оказала Лермонтову “немножко слишком явное предпочтение”. Это и взорвало Баранта, который увидел в поэте счастливого соперника.

ВОРОНЦОВА – ДАШКОВА

В начале 1841 года Лермонтову удалось выхлопотать разрешение приехать в Петербург. На другой день после приезда он отправился на бал. Хозяйка дома, Александра Кирилловна Воронцова-Дашкова, урождённая Нарышкина, относилась к Лермонтову с большой приязнью. Графиня Воронцова-Дашкова была одной из самых заметных женщин светского Петербурга 30-х и начала 40-х годов. Александра Кирилловна отличалась необыкновенным остроумием. Кроме того, изящество и грация, присущие ей, соединялись с неподдельной весёлостью, живостью, почти мальчишеской проказливостью. Жизнь била в ней живым ключом.

Появление Лермонтова на балу у Воронцовых-Дашковых было дерзким и даже вызывающим, Хозяйка дома заступилась за опального поэта перед великим князем, присутствовавшим на балу, а в дальнейшем способствовала тому, чтобы уладить осложнение, грозившее Лермонтову немедленной высылкой из Петербурга.

К портрету А. К. Воронцовой-Дашковой Лермонтов написал стихотворение.

К портрету

Как мальчик кудрявый, резва,
Нарядна, как бабочка летом;
Значенья пустого слова
В устах её полны приветом.
Ей нравиться долго нельзя:
Как цепь, ей несносна привычка,
Она ускользнёт, как змея,
Порхнёт и умчится, как птичка.
Таит молодое чело
По воле – и радость и горе,
В глазах – как на небе светло,
В душе её тёмно, как в море!
То истиной дышит в ней всё,
То всё в ней притворно и ложно!
Понять невозможно её,
Зато не любить невозможно.

ЕВДОКИЯ   РАСТОПЧИНА

С поэтессой графиней Евдокией Петровной Ростопчиной Лермонтов познакомился ещё в юности, в Москве, в начале 1830-х годов. Однако подружились и сблизились они значительно позднее, почти через 10 лет. Этому способствовала поэтическая настроенность обоих, их любовь к поэзии и некая общность судеб. И Лермонтов, и Ростопчина рано осиротели и росли без материнской ласки. Оба испытали в жизни разочарования и невзгоды.

В свой последний приезд в Петербург в 1841 году Лермонтов постоянно встречался с Ростопчиной у Карамзиных и других общих знакомых.

13 апреля 1841 года Е. П. Ростопчина ужинала вместе с А. Н. Карамзиным и Лермонтовым. Поэт только и говорил об ожидающей его скорой смерти.

Вскоре, в конце этого трагического 1841 года. Е. П. Ростопчина в стихотворении “Пустой альбом” вспоминала свои встречи с Лермонтовым и прощальный ужин:

О! Живо помню я тот грустный вечер,
Когда его мы вместе провожали,
Когда ему желали дружно мы
Счастливый путь, счастливейший возврат.
Как он тогда предчувствием невольным
Нас пугал! Как нехотя, как скорбно
Прощался он… Как верно сердце в нём
Недоброе, тоскуя, предвещало!

Перед отъездом из Петербурга на Кавказ Лермонтов подарил Ростопчиной альбом, в котором записал стихотворение, ей посвящённое:

Я верю: под одной звездою
Мы с вами были рождены;
Мы шли дорогою одною,
Нас обманули те же сны.
Но что ж! – от цели благородной
Оторван бурею страстей,
Я позабыл в борьбе бесплодной
Преданья юности моей.
Предвидя вечную разлуку,
Боюсь я сердцу волю дать;
Боюсь предательскому звуку
Мечту напрасную вверять…

Так две волны несутся дружно
Случайной, вольною четой.
В пустыне моря голубой
Их гонит вместе ветер южный;
Но их разрознит где-нибудь

Утёса каменная грудь…
И, полны холодом привычным,
Они несут брегам различным,
Без сожаленья и любви,
Свой ропот сладостный и томный,
Свой бурный шум, свой блеск заёмный
И ласки вечные свои.

Уже из Пятигорска, незадолго до своей трагической гибели, Лермонтов просил бабушку прислать ему книгу Е. П. Ростопчиной. На этой книге стихотворений автором была сделана дарственная надпись: “Михаилу Юрьевичу Лермонтову, в знак удивления к его таланту и дружбы искренней к нему самому, Петербург, 20-е апреля 1841 г.”. Поэту не суждено было получить этот подарок.

Александрой Смирновой, которой посвящал стихи и Пушкин, а Лермонтов писал:

                А. Смирнова

Без вас хочу сказать вам много,
При вас я слушать вас хочу:
Но молча вы глядите строго,
И я в смущении молчу.

Дуэли, ссылки, трагедия детства и любви - все падает на весы судьбы. "Что без страданий жизнь поэта? И что без бури океан?".

Судьба отпустила Михаилу Юрьевичу Лермонтову короткий срок: 26 лет 9 месяцев и 12 дней. Но и спустя 160 лет со дня гибели поэта, перечитывая его строки, мы всякий раз проникаемся нестареющим духом его поэзии и думаем о нем как об одном из самых великих поэтов мира. Он бессмертен.

                ЖЕНЩИНЫ  В ЖИЗНИ АЛЕКСАНДРА  ГРИНА

                Екатерина Александровна  Бибергаль   
               
Имя выпускницы  благовещенской женской гимназии  Екатерины Бибергаль вошло в историю русской литературы. Она - первая любовь Александра Грина, автора знаменитых  «Алых парусов». Но Екатерина - не Ассоль. Она - профессиональная революционерка.
Сведений о ней немного. Родилась на Нерчинской каторге в Читинской области (сейчас - Забайкальский край). 
Ее отец Александр Бибергаль, третьекурсник Санкт-Петербургской медико-хирургической академии, в декабре 1876 года был арестован за участие в демонстрации на Казанской площади. Два года следствия - и суровый приговор: 15 лет каторги. Вслед за Александром «во глубину сибирских руд» отправилась его невеста, которая вскоре стала его женой. По воспоминаниям другого каторжанина, Льва Дейча, это была «слабенькая, тщедушная на вид, но очень деятельная и настойчивая женщина. Благодаря знанию иностранных языков и музыки, она не только обучала своих трёх детей, но и давала уроки другим детям. Бибергаль сам никогда не сидел, сложа руки. Энергичный, способный ко всякому практическому занятию, он почти всегда находил себе заработок - работал конторщиком, бухгалтером, учителем, корреспондентом».
По амнистии 1884 года Александр вышел на поселение. Сначала жил в Чите, потом переехал в Амурскую область. В Благовещенске служил агентом Российского общества страхования и транспортирования кладей, жена неплохо зарабатывала уроками, и семья жила безбедно. Дети учились в гимназии. После  её окончания старшая дочь Екатерина поступила на высшие Бестужевские курсы в Петербурге. Это было первое в России высшее женское учебное заведение университетского типа. Проучилась на курсах Екатерина недолго: в марте 1901 года за участие в демонстрации на той же Казанской площади ее арестовали (то же самое и в том же месте произошло с ее отцом 25 лет назад) и отправили  под гласный надзор полиции в Севастополь. Там она повстречала Александра Степановича Гриневского.
Будущий известный, а тогда начинающий, писатель Грин  выступал в роли агитатора партии эсеров, в которой состояла и Катя. Он влюбился в нее без памяти, она тоже увлеклась молодым человеком. Благодатный юг и теплое море, любовь и революционная романтика - все прекрасно! Но в 1903 году Грина арестовали. Катя сразу же взялась за подготовку побега: умудрилась добыть тысячу рублей, купила парусное судно, чтобы морем Гриневский добрался до Болгарии, подкупила извозчика... Бежать Александру не удалось: его схватили, когда он уже поднимался через забор по переброшенной «с воли» веревке. В заключении он остался до 1905 года. А Катя… Буквально накануне неудавшегося побега Грина ее внезапно выслали из Севастополя в Архангельскую губернию, в Холмогоры.
Вновь Екатерина и Александр встретились в 1905 году в Петербурге. Два года назад, в Севастополе, оба были влюблены и собирались пожениться. В  Северной столице, повзрослевшим и уже много пережившим, им предстояло расстаться. Александр к тому времени разочаровался в революционной деятельности, после заключения ему хотелось спокойной жизни. А Екатерина не мыслила жизни без революции и состояла в боевой организации эсеров.
  Расставались они тяжело - с мучительными объяснениями, взаимными обидами, упреками. Дошло до того, что Александр стрелял в Екатерину. «Я знал, что никогда не смогу убить ее, но и отпустить не мог, и выстрелил», - говорил он много лет спустя. Убить не хотел, но целился в сердце. По счастью, рана оказалась не тяжелой, Екатерина быстро поправилась, Грина, она не выдала, но расстались они навсегда.
Много позже Грин писал о Екатерине, что это была женщина редкой красоты, энергии и настойчивости. Департамент полиции подтвердил его слова, описывая приметы революционерки: «… волосы светло-русые, вьющиеся, с золотым отливом, брови  дугообразные, глаза светло-карие, зубы все белые, лицо гладкое…». Это описание было составлено в январе 1905 года, когда Екатерина бежала из Архангельской ссылки (добралась до Швейцарии), в декабре того же года она снова была в Петербурге (рассталась с Грином),  жила на нелегальном положении и входила в боевой отряд при Центральном комитете партии эсеров (организация занималась подготовкой террористических актов).

Источник: статья   Валентины Кобзарь «Не Ассоль».

                Первая  жена  А. Грина

                "Тюремный роман А.Грина"

Когда 26-летний сын вятского сапожника Александр Гриневский писал свое первое произведение, он числился в политически неблагонадежных,  дважды арестовывался за революционную  деятельность (от которой впоследствии отошел), приговаривался к ссылке, бежал из-под стражи и  в 1906 году жил в столице по чужому паспорту.   
  Будучи арестованным в начале 1906 года за злостное нарушение паспортного режима, Грин  сидел в Выборгской тюрьме, в одиночной камере, и никто, кроме сводной сестры, которой предстояло вскоре покинуть Петербург, его не навещал. Тогда-то и появилась в его жизни миловидная подвижница Верочка Абрамова.
Встречу с Верой Павловной Абрамовой   Грин впоследствии  назовёт главным событием тех лет.  Вера Абрамова  была дочерью респектабельного петербургского чиновника. Закончив с золотой медалью гимназию, а после Высшие женские курсы, физико-математическое отделение (Грин со своими четырьмя классами выглядел рядом с ней неучем), Верочка преподавала в разных учебных заведениях и одновременно работала на общественных началах в - "Красном Кресте", организации, которая помогала осужденным  и тем, кто в ожидании суда томился в тюрьмах. «Кроме обычных обязанностей, — вспоминала впоследствии Вера Павловна, — у меня была еще одна: я должна была называть себя "невестой" тех заключенных, у которых не было ни родных, ни знакомых в Петербурге. Это давало мне право ходить на свидания, поддерживать их, исполнять поручения». Короче говоря, по аналогии с тем, что именуется нынче фиктивным браком, пикантную ситуацию эту можно назвать фиктивной помолвкой.
«Я начала хлопотать о разрешении мне свидания с Александром Степановичем, а он — писать мне. Его письма резко отличались от писем других "женихов"... Гриневский писал бодро и остроумно. Письма его меня очень заинтересовали».
Так продолжалось несколько месяцев. Наступила весна, зацвела черемуха, дни удлинились, а ночи сошли на нет, и тут, наконец, пришла а конверте с сургучными печатями гербовая бумага.
«От департамента полиции объявляется... Александру Степановичу Гриневскому, что по рассмотрении в Особом совещании... господин министр внутренних дел постановил: выслать Гриневского в отдаленный уезд Тобольской губернии под надзор полиции на четыре года, считая срок с 29 марта 1906 года».
  Из Выборгской тюрьмы узника перевели, как водится, в тюрьму пересылочную, и здесь-то Вера и  Александр впервые увидели друг друга. Иначе говоря, произошло то, что он назовет потом главным событием своей жизни. Но это — потом. Вначале ни он, ни она не подозревали, чем все завершится. Вера Павловна, во всяком случае, даже не помышляла о возможных последствиях.
    «Это свидание с незнакомым человеком, на днях отправляющимся в далекую ссылку, было для меня обычным делом. Я от него ничего не ожидала. Думала, что этим свиданием окончатся наши отношения с Гриневским и другими «женихами». Однако оно кончилось совсем по-иному».
   Вера Павловна не описывает внешности своего "нареченного", мимоходом упоминая лишь о "потертой пиджачной тройке и синей косоворотке", но пробел восполнили тайные осведомители, которые, пока неблагонадежный господин  находился  на воле, зорко следили за ним. В их донесениях он проходил под кличкой "Невский". «Высокого роста, тонкого сложения, шатен, лицо продолговатое худощавое, нос прямой, рыжеватые коротко остриженные усы...»
Свидание проходило в большой зале, посреди которой лениво расхаживал жирный надзиратель, изнуренные же арестанты сидели вперемежку с посетителями на длинных деревянных скамьях вдоль стен.
   Но вот время истекло, раздался резкий звонок, от которого все разом встрепенулись и начали подыматься. Надзиратель подстегивал взглядом. «И тут, когда я подала Александру Степановичу руку на прощание, он притянул меня к себе и крепко поцеловал».
    От неожиданности молодая женщина потеряла дар речи. Она, конечно, была золотой медалисткой,  прекрасно разбиралась в тригонометрии и законах физики,  без робости входила в светлые переполненные аудитории и мрачные тюремные казематы, но сейчас испытала нечто вроде шока.
«До тех пор никто из мужчин, кроме отца и дяди, меня не целовал; поцелуй Гриневского был огромной дерзостью, но вместе с тем и ошеломляющей новостью, событием».
    О том, что событие это показалось ей оскорбительным или хотя бы неприятным, Вера Павловна не говорит ни слова.
Через три дня эшелон с арестованными отправлялся из Петербурга. «Невеста», как и положено невесте, явилась с узелком на Николаевский вокзал, но перрон был оцеплен полицейскими. «К поезду никого из провожающих не пускали, и я передала чайник, кружку и провизию через "сочувствующего железнодорожника».
Поверх вокзального гомона протянулся паровозный гудок, состав тронулся, и она, наугад помахав вслед платочком, с чувством исполненного долга — но не без грусти! — отправилась восвояси, уверенная, что не только никогда больше не увидит арестанта Гриневского, но и не услышит о нем.
   Ан,  нет! Не прошло и двух недель, как ей вручили письмо. Вряд ли будет преувеличением сказать, что это было самое удивительное письмо в ее жизни. Одна - единственная фраза содержалась в нем: «Я хочу, чтобы вы стали для меня всем: матерью, сестрой и женой»      
      И женой!
  Обратного адреса не было, но, как ни странно, от недавней уверенности, что она никогда больше не увидит арестанта Гриневского, не осталось и следа. Безотчетно ждала она - сама не зная чего — и заранее волновалась. С тем и уехала с семьей из пыльного жаркого Петербурга на дачу, но частенько наведывалась в город по делам, забегала домой и здесь-то, на площадке их четвертого этажа, увидела в один прекрасный день сидящего, как ни в чем не бывало, арестанта Гриневского.
     Бывшего арестанта... Бывшего ссыльного... Бывшего! Лишь несколько дней провел в предписанном ему отдаленном уезде Тобольской губернии, потом, сговорившись с двумя товарищами, напоил исправника и бежал. Во-первых, принялся он сбивчиво объяснять, соскучился по свободе, а во-вторых... Или даже, поправился он, не, во-вторых, а во-первых: хотел увидеть ее. Не мог без нее... Та написанная в письме фраза — про жену, мать и сестру в одном лице — была не просто фразой, отнюдь! Вот он перед ней, живое тому доказательство.
   Как реагировала на все это золотая медалистка, барышня с безупречной репутацией, дочь законопослушного чиновника? А вот как: "Слушая рассказ Александра Степановича, я думала: «Вот и определилась моя судьба: она связана с жизнью этого человека. Разве можно оставить его теперь без поддержки? Ведь из-за меня он сделался нелегальным». Говоря о нелегальности, она имела в виду проживание по чужому паспорту, но была и еще одна нелегальность. Дело в том, что скрываться приходилось не только от властей, но и от бдительного отца Веры Павловны, который категорически возражал против каких бы то ни было отношений его дочери с находящимся а бегах мазуриком, к тому же человеком без определенных занятий. Ибо писание  рассказиков — разве это занятие для мужчины!
  Так или иначе, но жить вместе не представлялось возможным. Делать нечего, встречались украдкой. Летом 1907 года семья Абрамовых снимала дачу на берегу живописного озера (и местечко соответственно называлось Озерки), господин же с паспортом на имя Мальгинова поселился неподалеку. Утром Верочка садилась в лодку, переплывала, умело гребя, на другой берег, и там он уже ждал ее под кустом ракиты.
   Но вот  закончился дачный сезон и  семья переехала в город? Здесь Верочка Абрамова наперекор воле отца стала открыто жить со своим избранником. «Мы с Александром Степановичем решили снять квартиру неподалеку от моей работы, на 11-и линии Васильевского острова» (в то время Вера Павловна работала в Геологическом институте). Гнев отца был страшен и, схлынув, не прошел бесследно. "С тех пор он в течение трех лет не обмолвился и словом об Александре Степановиче и никогда не спросил, как мне живется. Я стала действительно отрезанным ломтем, как он и предсказывал".
    А спустя эти три года полиция накрыла-таки беглеца. Произошло это летом 1910 года.
   «27-го минувшего июля, в Петербурге по 6-й линии Васильевского острова, дом 1, кв.33, арестован неизвестный, проживающий по чужому паспорту на имя  почетного гражданина Алексея Алексеевича Мальгинова, — гласит сохранившееся в архиве официальное донесение.  — Задержанный при допросе в Охранном отделении показал, что в действительности он есть Александр Степанович Гриневский, скрывшийся с места высылки из Тобольской губернии».
     Веры Павловны в это время не было в Петербурге — она, с молодых лет маявшаяся сердцем, лечилась в Кисловодске, — а вернувшись, с ужасом узнала, что ее муж в тюрьме.
Не муж... В том-то и дело, что не муж, не официальный муж, но, находясь в Доме предварительного заключения, Грин сразу же написал прошение с просьбой разрешить ему венчаться с В.П.Абрамовой.
 После долгих мытарств, после бесконечных и унизительных хождений молодой женщины по инстанциям ходатайство удовлетворили. Жених в церковь прибыл под конвоем. А 31 октября все того же 1910 года отправился в арестантском вагоне к месту своей новой ссылки, в Архангельскую губернию. В соседнем же вагоне — вагоне первого класса — ехала, теперь уже в качестве законной жены, его верная подруга.
Ссылка продолжалась почти два года. Сначала это был относительно небольшой, городского типа посёлок Пинега, затем село Кегостров. Спустя сорок с лишним лет старожилы Севера вспоминали о когда-то безвестном ссыльном: «Александр Степанович был высоким худым молодым  человеком, с желтоватым цветом лица... Вера Павловна — красивая молодая женщина, всегда подтянутая и молчаливая».
  Оставил воспоминания о тех днях и сам Александр Степанович, правда, в беллетристической  форме. «Наша жизнь на Кегострове" — подсказывает Вера Павловна, — описана Грином  в  рассказе «Ксения Турпанова».
   Рассказ «Ксения Турпанова» — произведение весьма примечательное. И — пророческое.
Примечательно оно тем, что в отличие от большинства сочинений Грина здесь нет ни вымышленных стран, ни экзотически звучащих имен, ни авантюрного сюжета. Все начинается буднично и просто. «Жена ссыльного Турпанова, Ксения, оделась в полутемной прихожей, тихонько отворила дверь в кладовую, взяла корзину и, думая, что двигается неслышно, направилась к выходу».
   Пока что всего-навсего в город отправляется она, за покупками, но заканчивается рассказ тем, что Ксения уходит от мужа. Это-то и было пусть невольным, но пророчеством,
   Сбылось оно вскоре после возвращения супругов в Петербург. «Грину нужна была очень сильная рука, а у меня такой руки не было», — объясняет их разрыв Вера Павловна.
    Ее новым мужем стал геолог Казимир Петрович Калицкий. А спустя несколько лет, в 1921 году, женился и Грин. Его вторая жена, Нина Николаевна, пережила супруга  почти на сорок лет и тоже оставила воспоминания. Описывая жилище своего тогда еще будущего мужа, она — внимание! — упоминает "большой портрет Веры Павловны (стоит в три четверти, заложив руки за спину) В широкой светло-серой багетовой раме», а также по-хозяйски расположившиеся "две фотографии Веры Павловны в детстве и юности".
    Ладно, это еще холостяцкая берлога, но вот молодожены сняли комнату — первую свою комнату — и переехали в нее. «Наш багаж был ничтожен, — пишет Нина Николаевна и перечисляет: - Связка рукописей, портрет Веры Павловны, несколько ее девичьих фотографий".
   Выходит, и после второй своей женитьбы не расстался с той, кто подарил ему встречу, ставшую, по собственным его словам, главным событием его жизни.
Многие гриновские рассказы заканчиваются словами: "Они жили долго и умерли в один день". Грин, конечно, был фантазером и мечтателем, но, может быть, слова эти и не такая уж фантазия?
                Нина Грин. Последняя любовь...
                Елена ГАВРИЛЮК

«И вы, дорогая, являетесь мне, как солнечный зайчик на темной стене...» Эти строки Александр Грин посвятил своей жене, крымчанке Нине  Николаевне Грин, в девичестве Мироновой. Поклонники творчества великого романтика убеждены: не будь рядом с ним этой женщины, не было бы и писателя, которого мы знаем как автора «Алых парусов», «Фанданго» и «Бегущей по волнам».
Неяркая внешне, она сияла изнутри, озаряя окружающих мягким светом доброты.
Встреча на Невском
Февральским днем 1921 г. грустная Нина возвращалась домой по Невскому проспекту. Только что в райсовете ей отказали в выдаче ботинок. В рваных туфлях хлюпала вода, а в голове стучало: «Надо снова идти на толчок, что-то продавать из маминых вещей, чтобы купить самые простые, но целые ботинки, я ненавижу продавать». Ходить в мокрой обуви было опасно: девушка страдала плевритом.
День был мрачный, взгляд равнодушно скользил по встречным. Немолодой высокий человек в черном пальто показался Нине знакомым. Поравнявшись с прохожим, она поняла: это Грин...
Они познакомились в редакции газеты «Петроградское эхо». Вскоре Нина тяжело заболела, и мать Ольга Алексеевна отправила ее к родственникам под Москву. Перед отъездом Александр Степанович подарил девушке нежные стихи...
С тех пор прошло два года. Им хотелось поговорить, но Нина вынуждена была попрощаться — спешила на поезд. «Я не хочу, чтобы вы снова пропали для меня, — сказал писатель. — Ведь у нас найдется, что рассказать друг другу». Она поведала, что живет с овдовевшей матерью в Лигове, а на работу через двое суток на третьи ездит через Петроград в село Рыбацкое, где трудится медсестрой в больнице. Грин записал адрес и протянул листочек со своим: «Я живу в светлом и теплом Доме искусств, вы бываете в Питере. Не поленитесь, отнеситесь к моей просьбе по-дружески, зайдите ко мне в свободную минуту. Если в течение недели вас не будет, я буду вас искать...» Нина Николаевна обещала зайти.
«Расставшись с тобой, я пошел дальше с чувством тепла в душе. Вот это наконец-то она, думал я», — так вспоминал встречу на Невском писатель. А Нина еще долго ощущала его рукопожатие: «У него оно было хорошее — словно рука попадала в теплое доброе гнездо».
Спустя два месяца Грин, переживший два неудачных брака, предложил ей руку и сердце. Нина, которой едва исполнилось 26 лет, приняла предложение писателя, но вышла за него не столько по любви, сколько из сострадания к его одиночеству. Ей нужен был защитник. Грин соответствовал ее представлениям о супруге — человеке зрелом, степенном кормильце. Любовь пришла позже.

Жена писателя

Поженившись, они стали присматриваться друг к другу. Впрочем, присматривалась в основном она. Он же молодую жену деликатно старался приручить к себе. Не торопил события, ждал.
Поначалу она плакала и огорчалась — слишком велика была разница в возрасте, кругозоре и привычках. Но было и общее: уважение друг к другу и желание сделать так, чтобы другому было легко, приятно. Нина научилась быть женой писателя. Когда он сочинял очередное произведение, усеивая убористым почерком чистые листы бумаги, она «бесшумно передвигалась по квартире, хозяйничая и ничего у него не спрашивая, вообще не разговаривая». Когда Грин писал, на душе было хорошо. «Казалось таинственным и чудесным, что эти красивые слова, это чудесное действие родилось здесь, рядом со мной, от этого человека мне близкого, родного, любимого и неизвестного», — вспоминала она.
С каждым днем жена становилась ему ближе и дороже. Разгадав ее тонкое душевное чутье, он стал посвящать ее в свою работу. Читал вслух фрагменты и главы из вновь написанных произведений, проверяя на ней читательское восприятие. Величал ее «феей волшебного ситечка». «Нинуша, — предлагал Грин, — пойдем ко мне и ситечко прихвати». «Он говорил, — вспоминала Нина Николаевна, — что процеживает через меня свои произведения, как сквозь сито».
Она считала себя бесталанной, но любовь пробудила чувство слова и в ней. «Я крепко полюбила его, всегда стремясь быть такой, какой я ему представлялась. Лучшей, чем была на самом деле. Видимо, что-то в моем существе, простом, нетребовательном к благам жизни и всегда за любовь и радость благодарном, звучало в унисон его душе. Настолько, что начавшееся с появлением свободной продажи вина пьянство не разрушило наших чувств, а, может быть, еще углубило и расширило их, так как, кроме опоры и защитника, я еще увидела в нем существо, требующее заботы и опеки, и на это обернулись мои неудовлетворенные материнские инстинкты», — писала Нина Николаевна. А он, быть может, иногда страдая от этой опеки, в минуты, когда его тянуло к бутылке, был благодарен судьбе за жену и после своих провалов относился к ней с удесятеренной нежностью и любовью.
«Все одиннадцать с лишним лет моей жизни с Александром Степановичем у меня всегда было чувство королевы его любви. И какие бы тернии ни появлялись на нашем пути, любовь все покрывала. И благодарность за нее непрерывно струилась в моем сердце. Все, что может происходить красивого в жизни вдвоем, — все происходило в нашей жизни», — признается Нина много лет спустя. Любовь дала ей силы с достоинством вынести все испытания судьбы.
Расставание
Хлеб в Старом Крыму в голодном 1931-м выдавали по карточкам, продукты можно было достать только в торгсине в обмен на золото или серебро или выменять у обывателей на одежду, белье, мебель. Но людям не нужны были вещи — они были голодны.
Супруги Грин жили в съемной квартире. Александра Степановича почти не печатали. «Давайте на темы дня», — предлагали ему в редакциях журналов и издательств. Писать на «темы дня» он не мог, только на темы души. Весной он почувствовал себя плохо. Нина практически не отходила от больного: «Мне иногда думается, что он боится, что, как в злой сказке, я, выйдя из дома, неожиданно пропаду, а он останется несчастный, беспомощный и одинокий. От таких мыслей мне хочется иметь не руки, а крылья и ими прикрывать его бедное сердце и тело...»
В конце марта 1932 г. он уже не мог сидеть в кресле, говорил, что «стержень исчез». Она ухаживала за мужем, старалась исполнить любое его желание. Зима в тот год была долгой. Их домик стоял фасадом на север, комнаты были небольшие, потолки низкие, окна маленькие. И однажды Грин сказал: «Сменить бы, Нинуша, нам квартиру, надоел этот темный угол, хочу простора глазам...» Его желание она приняла с радостью.
В начале июня 32-го они въехали в маленькую избушку. Ее втайне от мужа Нина Николаевна выменяла у монашек на золотые часы, которые он подарил ей в 1927 г. со словами: «Эти часики будут воспоминанием о первых самых легких днях нашей жизни!» Позже она напишет: «Эти часики дали мне возможность сделать ему последний подарок — дать умереть в своем доме, о чем он так долго и бесплодно мечтал и чем так недолго наслаждался...»
Когда он умирал, она нашла в себе силы облегчить его уход в мир иной: «Склонясь близко к его лицу, я тихо и нежно говорила ему о нашем прошедшем счастье, о благодарности за то, что он дал мне его. Мне страстно хотелось, чтобы догорающее его сознание уходило со словами ласки и нежности, а не стенаниями...»
8 июля 1932 г. Грин умер от рака желудка.
«Ты один мой свет...»

Через два года после смерти Александра Грина Нина вышла замуж за феодосийского доктора-фтизиатра Петра Ивановича Нания, давнего знакомого семьи. Он лечил Александра Степановича.
Брак с Нанием не принес ей счастья. Она погасла: «Я очень переменилась... То, что было с Александром Степановичем, уже не повторится. Тогда я не ходила, а летала... Ненавижу себя такую, как сейчас. Стараюсь жить этой чужой мне жизнью, а не получается. Словно это и не я...»
Она ходила в санаторий «Старый Крым», где работала медсестрой, как будто во сне. Бродила по улицам, где когда-то прогуливалась под руку с мужем. Тогда он был ее смыслом жизни. «Милый ты мой, любимый, крепкий друг, очень мне с тобой жить хорошо... Ты один мой свет, радость и гордость», — писала она в 1929-м. Теперь смысл жизни заключался в заботе о матери-старушке да в хлопотах об организации государственного музея Грина. Они были безуспешны. Ей удалось создать лишь мемориальную комнату писателя в домике, где он скончался.
В 1940-м Наркомпрос прислал письмо, в котором сообщалось, что музей планируется открыть в 1942 году, к десятилетию со дня смерти Александра Грина. Но началась война.
В первые военные месяцы Нина разошлась с Нанием. Их разрыв тяжело пережила ее мать Ольга Алексеевна: именно она в 34-м уговорила дочь принять предложение Петра Ивановича. Осенью, когда в Старый Крым пришли оккупанты, Ольга Алексеевна заболела тяжелым психическим расстройством. Дочь очень боялась за нее — немцы расстреливали душевнобольных. Устроившись корректором в немецкую типографию, добытые там сведения о военном положении Нина передавала местному партизанскому отряду. Не спросив согласия, ее назначили редактором «Официального бюллетеня Старо-Крымского района». Вместе с переводчицей Ниной Мацуевой она спасла от расстрела тринадцать заложников, взятых фашистами за убитого немецкого офицера.
Осенью 1945-го Нину Николаевну осудили на десять лет. Она отсидела от звонка до звонка, а потом вернулась в Старый Крым и начала войну с местной властью за свой домик, в котором хотела организовать мемориальный музей мужа. Узнав о намерениях вдовы, первый секретарь горкома партии Л.С.Иванов, устроивший в жилище Гринов сарай и курятник, наотрез отказался освободить дом.
Началась многолетняя тяжба с партийными бюрократами. Они поливали вдову грязью. Заявляли, например, что она бросила больного мужа за три года до его смерти, и он умер в нищете и одиночестве. Ей помогали почитатели Грина — писали Нине Николаевне письма, приходили в дом, поддерживали материально: она получала 20 рублей пенсии.
Моя Ассоль
В 1962-м к 68-летней музе писателя постучал школьный учитель Николай Кобзев, поклонник творчества Грина. Дверь открыла вдова: короткие абсолютно седые волосы были аккуратно уложены, а светло-серые глаза, казалось, смотрели в самое сердце собеседника.
Хозяйка напоила гостя чаем с вареньем из алычи. Узнав, что он хочет работать над прозой Грина, рассказала ему о муже и позволила пользоваться материалами, хранившимися в старинном сундуке. В этот домик Николай наведывался не единожды: Нина Николаевна позволяла ему работать в комнате Александра Степановича.
Узнав, что жена Николая ждет ребенка, она попросила, чтобы девочку назвали Ассоль. Молодые родители выполнили просьбу Нины Грин.
В февральский день 1966 г. она приехала к ним в Феодосию. Николай Алексеевич испугался: «Одна, в такую непогоду?! Что случилось?» Смахивая снежинки с пальто, гостья озорно улыбнулась: «Ничего. Захотелось взглянуть на свою первую Ассоль».
27 сентября 1970 г. Нина Грин умерла. Она завещала похоронить ее рядом с Александром Степановичем. Однако завещание вдовы писателя, обвиненной в измене родине, не было выполнено. Лишь год спустя по инициативе душеприказчиков ее перезахоронили согласно последней воле. Но знал об этом лишь узкий круг людей.
В 1980 г. на могиле Грина воздвигли мемориал: белую мраморную плиту с его именем, рядом высилась колонна из раскопок Херсонеса, а на ней — Бегущая по волнам. Под этой колонной покоится Нина Николаевна.
Александр Грин вернулся в русскую литературу во многом благодаря ей. Теперь у него не один музей, а целых три: в Старом Крыму, в Феодосии и Вятке. Она оставила о нем прекрасные воспоминания, которые после 1932 г. стали смыслом ее жизни. 5 декабря 1997 г., спустя 27 лет после смерти, ее реабилитировали.
В семье Николая Кобзева, одного из крупнейших гриноведов Украины, эту женщину до сих пор вспоминают с любовью. Ассоль уже взрослая, ее сына зовут Артуром.

                АНТОН  ДЕЛЬВИГ  И ЕГО МУЗЫ

                САЛТЫКОВА СОФЬЯ

    Когда Софья Михайловна Салтыкова выходила замуж за Дельвига, ей едва исполнилось 19. Мать ее умерла, папа, джентльмен свободолюбивых взглядов, литератор и хлебосол, доживал свой столетний период в Москве. Софья Михайловна была умна, очаровательна, обожала литературу и больше всего - Пушкина. Она писала подруге:
   "Невозможно обладать больше ума, чем у Пушкина - я с ума схожу от этого. Дельвиг очаровательный молодой джентльмен, шибко скромный, не отличающийся красотою; что мне нравится, так это то, что он носит очки.
    Но в случае женитьбы на Салтыковой разочарования, казалось бы, не произошло. Молодость, очарование, ослепительно выказанный темперамент, пригожий писательский привкус, природная доброта - все это снискало юной баронессе Дельвиг искреннее почтение посреди друзей ее мужа: литераторов, издателей, книгопродавцев, посещавших их обитель. Были и поклонники, но об этом - речь спереди....
    Софья Михайловна старалась сотворить в своем салоне непринужденную атмосферу дружеского общения и веселья. Часто устраивались музыкальные вечера, исполнялись романсы на вирши Языкова, Пушкина и самого Дельвига. После того, как юный композитор Алябьев написал музыку на слова его стихотворения "Соловей", романс запела вся Россия.

    После свадьбы Дельвиг с женой поселились на Загородном проспекте в доме №9 (Сохранился в перестроенном виде). В этом доме Пушкин читал в кругу друзей трагедию "Борис Годунов", написанную в селе Михайловском во время ссылки. Присутствовавший при этом М.И.Глинка был глубоко потрясён истинной народностью трагедии.
    В 1829 году Дельвиг с женой переехали в новую квартиру на Загородном проспекте в доме №1. Облик этого небольшого трёхэтажного дома сохранился до нашего времени без изменений. Он отмечен мемориальной доской с именем А .А. Дельвига.
   Здесь по средам и воскресеньям собирались друзья: бывшие "лицейские" М.Л.Яковлев, А.Д.Илличевский, В.П.Лангер, поэты В.А. Жуковский, П.А.Вяземский, Н. И. Гнедич. Здесь часто бывал И.А. Крылов, а в 1830-м году появился молодой Н.В.Гоголь.
   
... О жизни в доме Дельвига очень подробно пишет его племянник А. И. Дельвиг. Он также описывает хозяйку дома: "Софье Михайловне Дельвиг... только что минуло 20 лет. Она была очень добрая женщина, очень миловидная, симпатичная, прекрасно образованная, но чрезвычайно вспыльчивая, так как часто делала такие сцены своему мужу, что их можно было выносить только при его хладнокровии. Она оживляла общество, у них собиравшееся".
   Единственной подругой жены Дельвига в Петербурге была Анна Петровна Керн. В письмах к подруге, Софья Михайловна описывала подробности своей жизни и своего мужа Дельвига. "Он особенно очарователен в своём интимном обществе, так как он застенчив и по большей части молчит, когда много народу, но в кругу людей, которые его не стесняют, он бывает очень приятен своей весёлостью, а также люблю слушать его, когда он говорит о литературе... и я всегда бываю очарована его вкусом, правильностью его суждений и его энтузиазмом ко всему тому, что поистине прекрасно".
    В другом письме она писала: "Дельвиг - очаровательный молодой человек, очень скромный, но не отличающийся красотою мальчик; что мне нравится, так это то, что он носит очки". Насчет очков Дельвиг шутил: "В Лицее мне запрещали носить очки, зато все женщины казались мне прекрасными; как я разочаровался в них после выпуска".
   Керн поселилась в доме Дельвигов, будучи свободной женщиной (она была в разводе с генералом Е.Ф.Керн, за которого её выдали в возрасте 16 лет). Однако, она жила не только воспоминаниями, по-прежнему мечтала о поклонении и успехе в кругу литераторов. Это сближало двадцатилетнюю Софью Михайловну с много пережившей и перечувствовавшей кокеткой Анной Петровной. Ей было под тридцать, по тем временам это был уже возраст заката. Каждая из подруг мечтала стать мадам де Сталь Петербурга. Они много говорили о Пушкине, считали его творчество несравненным.
   Семейная жизнь Антона Антоновича не была безмятежной. Многие считали, что Дельвиг - один из добрейших, примечательнейших людей своего времени. Что он самый лучший из друзей. И уж, конечно, лучший из мужей. Он всегда всем старался доставить радость, сделать что-нибудь приятное. Но мало кто замечал, как он страдает. Возможно, Пушкин чувствовал это. И не питал симпатии к жене Дельвига. В письмах он называет её сухо - "баронесса". Иногда спрашивает: "Что баронесса?" - и всё. Её же письма звучат всегда восторженно по отношению к Пушкину.
    Жена не всегда отвечала мужу благородством на благородство и любовью на любовь. Излишне экзальтированная, не склонная отказаться ни от бесконечных новых знакомств, ни от постоянных увлечений, она доставляла поэту немало горьких минут.
Об этом - неожиданное для поэта одно из очень немногих в его лирике безысходно мрачных стихотворений:

За что, за что ты отравила... (1829 или 1830 г.)

За что, за что ты отравила
Неисцелимо жизнь мою?
Ты, как дитя, мне говорила:
"Верь сердцу, я тебя люблю!"
И мне ль не верить? Я так много,
Так долго с пламенной душой
Страдал, гонимый жизнью строгой,
Далекий от семьи родной.
Не ль хладным быть в любви прекрасной?
О, я давно нуждался в ней!
Уж помнил я, как сон неясный,
И ласки матери моей.
И много ль жертв мне нужно было?
Будь непорочна, я просил,
Чтоб вечно я душой унылой
Тебя без ропота любил.

    В ноябре 1830 года у Дельвига состоялся нелёгкий разговор с Банкендорфом.  Банкендорф обвинил  поэта  в неподчинении властям, печатании не дозволенного в "Литературной газете" и пригрозил ссылкой в Сибирь... Дельвиг вел себя до того достойно и хладнокровно, что в конце разговора граф, вспомнив о дворянском достоинстве, вынужден был извиниться: Дельвиг безмятежно вышел из кабинета.

    Дельвиг медленно шел по улице, не замечая обжигающе холодного ветра. Снег падал ему на голову, за воротник. Его руки и лицо покраснели от мороза, но он даже не замечал этого. Сел на покрытую снегом и льдом лавочку. Задумался.
    Как уже неоднократно упоминалось выше, Дельвиг был чрезвычайно впечатлителен и обладал богатым воображением. И вот теперь воображение рисовало ему различные картины, одну страшнее другой. Тучи в душе поэта постепенно сгущались, казалось, помощи ждать неоткуда.
    Наконец поэт вспомнил о своей жене. Вот кто поддержит его, кто поедет за ним даже в Сибирь. Ведь жена должна всегда быть рядом с мужем… Ведь многие жены декабристов последовали за своими мужьями в ссылку… Такие мысли одолевали поэта, а сам он быстрым шагом шел к дому.
    Необходимо заметить, что, несмотря на прохладные отношения с женой, несмотря на множество поклонников, окружавших Софью, Дельвиг не допускал мысли о том, что она может предпочесть ему другого. Тем неожиданнее было для него то, что произошло дальше. Придя домой, он застал жену в объятиях очередного поклонника – С. А. Баратынского, брата Е. А. Баратынского, прекрасного поэта и одного из его лучших друзей.
    Дельвиг не поверил своим глазам. Потом потребовал объяснений. Он еще не верил в то, что только что увидел своими глазами, пытался убедить себя, что это случайность, которую Софья объяснит. Однако жена и не думала скрывать измену. Наоборот, начала кричать, что Антон сам виноват во всем: почти не уделяет ей внимания, у них нет денег, они почти нигде не бывают, в конце концов, ей с ним скучно, она его больше не любит.
Этого Дельвиг никак не ожидал. Его же еще называют виноватым! Желая прекратить упреки жены, он закричал: «Замолчи!», – и выбежал из комнаты.
    …Дельвиг вернулся домой через 2 дня, рано утром, и сразу же повалился на постель прямо в одежде. Софья боялась подойти к нему. Вскоре стало ясно, что Антон Антонович серьезно болен. Пригласили врача, который осмотрел поэта и поставил диагноз – «нервная лихорадка».
    Между тем Дельвигу становилось все хуже. У него поднялась температура, начался сильный кашель. Стало ясно, что лихорадка перешла в воспаление легких. Поэт все чаще терял сознание. Рассказывали, что в бреду он все время твердил: «Соня, зачем же ты это сделала?» Болезнь продолжалась больше месяца. Поэт ослабел настолько, что не мог самостоятельно повернуть голову. Он лежал на подушках и тяжело дышал.
     Одна спокойная ночь облегчения сменялась двумя ночами приступов кашля, озноба и бреда.  Врачи пытались облегчить страдания больного, но безуспешно. Вскоре стало понятно, что ему не выжить.
   Было раннее утро, едва начинало светать, но в доме никто не спал. Слуги, стараясь двигаться как можно тише, занавешивали черным полотном зеркала и снимали украшения с елки.
   В спальне у кровати сидела молодая женщина. Было видно, что ей пришлось просидеть в кресле всю ночь: она была одета, причесана, и прическа даже не помялась. В открытую дверь комнаты то и дело заглядывали слуги и бросали на женщину неодобрительные взгляды. Но она, не обращая на них никакого внимания, не сводя взгляда с того, кто лежал в постели, облизывая пересохшие губы, тихонько пела песню на стихи, написанные ее мужем:

Ты лети, мой соловей,
Хоть за тридевять земель,
Хоть за синие моря,
На чужие берега;

Но муж уже не отвечал ей, и, как бы крепко она ни сжимала его руку, та была холодной: перед рассветом муж умер, оставив ее вдовой.  Это случилось 14 января 1831 года. Поэт умер, не приходя в сознание, шепча в горячечном бреду одно и то же: "Сонечка, на что ты сделала это?!" В доме торопливо разобрали нарядно украшенную елку. Завесили черным кружевом зеркала. Зажгли свечи. Кто - то в суматохе открыл створку окна. Порывом ледяного ветра свечу задуло. На секунду все погасло во мраке. И тут послышалось пение: София Михайловна не отходившая последние дни от постели мужа, заливаясь слезами и гладя его похолодевшие руки, бархатным контральто пыталась вывести первые строки романса:

"Соловей мой, соловей!
Ты куда, куда летишь?
Где ж всю ночку пропоешь?.."

  Голос сорвался на самой высокой ноте. Смолк. Ответом скорбному пению была только пронзительная безмятежность. Соловей уже не мог откликаться. Его трель звучала в другом мире.

P. S. Спустя несколько месяцев после  смерти Дельвига, баронесса София Михайловна Дельвиг вышла замуж за брата поэта Боратынского - Сергея Абрамовича. Он и был тем поклонником, которого застал в своем доме в запоздалый час барон Дельвиг.  Всю свою существование София Михайловна не могла сдержать слез, слыша первые такты "Соловья". В доме Боратынских - в усадьбе Мураново,  тот самый романс никогда не исполнялся. София Михайловна считала, что незачем   ворошить  призрак прошлой жизни  и смешивать с настоящей. Возможно, она была права....

                СОФЬЯ ПОНОМАРЁВА

  Тем не менее, он не был свободен от увлечений; предметом одного из них была С. Д. Пономарёва, которой он посвятил несколько стихотворений.
Софья Дмитриевна Пономарёва (урождённая Позняк) родилась  25 сентября (6 октября) 1794 года. Хозяйка литературного салона, литератор-дилетант.
    Отец — выслуживший потомственное дворянство тайный советник Дмитрий Прокофьевич Позняк (1764—1851), служивший в Сенате и канцеляриях генерал-губернаторов Новороссии и Петербурга. Младший брат, Иван Дмитриевич (1803-до 1848) — лицеист второго выпуска, служил в министерстве иностранных дел.
    Софья получила блестящее домашнее образование, говорила на четырёх европейских языках. В 1814 году вышла замуж за богатого откупщика Акима Ивановича Пономарёва, не игравшего значительной роли в её салоне.
    К 1821 году в доме Пономарёвых (Фурштатская улица, близ Таврического сада) сложился литературный салон. К июню 1821 года относится название шуточного общества «Сословие друзей просвещения». По отзывам современников, Пономарёва была начитанной дамой, легко декламировала на память любому поэту его собственные стихи, хорошо играла на музыкальных инструментах и пела. Среди её гостей были И. А. Крылов, Н. И. Гнедич (дальний родственник семьи Позняков), В. И. Панаев, Е. А. Баратынский, В. К. Кюхельбекер, А. А. Дельвиг, А. Д. Илличевский. Гости Пономарёвой принадлежали к разным, враждебным друг другу литературным группировкам, например, Измайлов и литераторы из его «Благонамеренного» были оппонентами таких авторов, как Баратынский и Дельвиг. С пушкинскими товарищами по Лицею Пономарёва познакомилась, посещая там своего брата Ивана Позняка. Сам Пушкин во время существования салона Пономарёвой находился в южной ссылке.

Софья Дмитриевна принимала в своём салоне только мужчин и активно флиртовала с ними, изображая «детское проказничество», однако никогда не заходя в этом до «банальной связи». В салоне сложился «культ Софии», напоминающий средневековые «дворы любви» и «служения Даме». В «Сословии друзей просвещения» существовал особый ритуал инициации, пародировавший масонские ритуалы, и шутливые прозвища. Большое число стихотворений посвятили Пономарёвой долго и серьёзно влюблённые в неё Баратынский, Дельвиг и Сомов.

Всегда прелестна, весела,
Шутя кладет на сердце узы.
Как грация она мила
И образованна, как музы.

— А. Е. Измайлов

"Богиня красоты вошла с Минервой в спор:
Софию, говорит, лишь я образовала..
«Ты ошибаешься, — Минерва ей сказала, -
Одна лишь я Софию создала,
Искусство, знания, любезность, благородство,
Ум образованный и вкус в нее влила;
Она во всем со мной имеет сходство,
И, наконец, я имя ей дала».

— О. М. Сомов

Не ум один дивится Вам,
Опасны сердцу Ваши взоры:
Они лукавы, я слыхал,
И все предвидя осторожно,
От власти их, когда возможно,
Спасти рассудок я желал
Я в нем теперь едва ли волен,
И часто пасмурной душой,
За то я Вами недоволен,
Что недоволен сам собой.

— Е. А. Баратынский

Значительная часть светских мадригалов, эпиграмм, шарад, акростихов, экспромтов и тому подобной продукции, сочинявшейся в салоне, печаталась в журнале Измайлова «Благонамеренный». Состав этих публикаций определяла сама Пономарёва («господин Попечитель» общества).

Литературное творчество Пономарёвой  сохранилось плохо. Известны написанные ею «Речь по случаю открытия общества» С. Д. П. и проект устава общества; вероятно, ей же принадлежит напечатанная в «Благонамеренном» статья с пародийными элегиями «Страждущий поэт к издателю „Благонамеренного“», стилизованная под простодушную исповедь молодого поэта. Она подписана «Мотыльков», известно, что «Мотылёк» было одним из её прозвищ.

Из своих гостей Пономарёва серьёзно увлеклась поэтом, автором идиллий В. И. Панаевым, который, однако, отверг её, будучи до того долгое время безнадёжно влюблён сам:

Спустя год, встретившись со мною на улице, она со слезами просила у меня прощения за все, умоляла возобновить знакомство… Прощание это было трогательным: она горько плакала, целовала мне руки, вышла проводить меня в переднюю во двор и на улицу. Я уехал совершенно с нею примиренным, но уже с погасшим чувством прежней любви. В марте следующего года я воротился из Казани помолвленным. Во вторник на Страстной неделе, она присылала меня поздравить. В первый же день Святого праздника еду к ним похристосоваться. Муж печально объявляет мне, что она нездорова, лежит в сильном жару. Прошел, однако, спросить, не примет ли она меня в постели, но возвратился с ответом, что — не может, но очень просит заехать в следующее воскресение. Приезжаю — какое зрелище?! Она была уже на столе, скончавшись в тот самый день от воспаления мозга!!

Когда я рядом с ее отцом шел за гробом, он сказал мне: «Если бы она следовала Вашим советам и сохранила Вашу дружбу, то мы не провожали бы ее сейчас на кладбище!»

Софья Дмитриевна умерла на 30-м году жизни в больших страданиях; на её смерть Дельвиг написал следующую эпитафию:

Жизнью земною играла она, как младенец игрушкой.
Скоро разбила её: верно утешилась там.

Муж Пономарёвой пережил её. У них был один ребёнок — сын Дмитрий Акимович, товарищ Лермонтова по юнкерской школе и поручик лейб-гвардии Гусарского полка; растратив отцовское состояние, он застрелился.

                ЖЕНЩИНЫ  В ЖИЗНИ  ВАСИЛИЯ  ЖУКОВСКОГО

                МАРИЯ  СВЕЧИНА

         Личная жизнь Жуковского во время службы в Соляной конторе (1802-1805 г.) ознаменовалась любовным увлечением. Долгое время считали, что предметом первой любви Жуковского была М. А. Протасова. Академик А. Н. Веселовский в своей книжке о Жуковском указал, что первые любовные увлечения поэта относятся еще ко времени его службы в Соляной конторе. Предметом увлечения были одновременно две женщины. Первой была дочь Натальи Афанасьевны Буниной, в замужестве Вельяминовой, Мария Николаевна, бывшая замужем за Свечиным.
Вторым предметом увлечения являлась Анна Михайловна Соковнина, сестра Сергея Михайловича Соковнина, хорошего знакомого Тургеневых и Жуковского и члена Дружеского литературного общества. Во время службы поэта в Соляной конторе Александр и Андрей Тургеневы не жили в Москве, — Александр учился в Геттингене, Андрей жил в Петербурге. Роман Жуковского был тесно связан с романами братьев Тургеневых; Александр был влюблен в Анну Михайловну Соковнину, а Андрей в ее сестру Екатерину Михайловну. Предмет любви Жуковского, M. H. Свечина, жила в Петербурге, Екатерина Михайловна Соковнина жила в Москве. Жуковский, живший в Москве, вел сердечные дела Андрея Тургенева, тот же в свою очередь был поверенным Жуковского в Петербурге. Увлечения как Жуковского, так и Андрея Тургенева носили сентиментальный характер. Очень метко их называет А. Н. Веселовский "романами в письмах". Идеалистическая сентиментальная окраска увлечений и давала возможность Жуковскому иметь два предмета мечтаний. Отношение Жуковского к М. Н. Свечиной и А. М. Соковниной не было любовью в полном смысле слова; это была, как удачно выразился А. Н. Веселовский, — "сентиментальная amiti; amoureuse". Хорошо характеризует увлечение Жуковского M. H. Свечиной знавший об этом увлечении Алек. И. Тургенев, который в 1803 году, живя за границей, записал в своем дневнике под 13—25 января: "Сегодня Бутервек на лекции описывал характер Петрарки и платоническую любовь его к Лауре. Какое разительное сходство с характером Жуковского! Кажется, что если б мне надобно было изобразить характер Жуковского, то бы я то же повторил, что Бутервек говорил о Петрарке. И Жуковский точно в таком же отношении к Свечиной, в каком Петрарка был к его Лауре или к М-mе de Sade".
M. H. Свечина, A. M. и Е. M. Соковнины были всецело во власти сентиментальных настроений, прониклись ими и в этом отношении они вполне гармонировали с Жуковским и братьями Тургеневыми.
Служба в Соляной конторе, конечно, была в тягость сентиментально-идеалистически настроенному юноше-поэту. Весной 1802 года Жуковский покинул службу и вскоре переселился из Москвы в Мишенское.
МАША ПРОТАСОВА
В 1805 году случилось событие, которому было суждено оставить глубокий след в жизни Жуковского. У старшей сестры Жуковского по отцу, Екатерины Афанасьевны Протасовой, подрастали две дочери — Маша и Александра. «Были они разные, и по внешности, и по характерам,— писал замечательный биограф Жуковского писатель Б. К. Зайцев.— Старшую, Машу, изображения показывают миловидной и нежной, с не совсем правильным лицом, в мелких локонах, с большими глазами, слегка вздернутым носиком, тонкой шеей, выходящей из романтически-мягкого одеяния,— нечто лилейное. Она тиха и послушна, очень религиозна, очень склонна к малым мира сего — бедным, больным, убогим. Русский скромный цветок, кашка полей российских. Александра другая. Это — жизнь, резвость, легкий полет, гений движения. Собою красивее, веселее и открытей сестры, шаловливей». Когда Маше исполнилось двенадцать лет, а её сестре Саше десять, умер их отец, оставив Екатерине Афанасьевне огромные долги. Денег на обучение девочек не было, и с большой радостью Екатерина Афанасьевна приняла предложение Жуковского заниматься с её дочерьми. Занятия продолжались почти три года (1805—1808). Жуковский серьёзно к ним готовился, но, прежде всего эти уроки были откровением незаурядной личности учителя и потому развивали в ученицах творческую мысль, поэтическое воображение. Именно в процессе занятий с сёстрами Протасовыми Жуковский выработал целый ряд своих новых эстетических принципов. Любовь к Маше росла вместе с  творчеством поэта, она всё глубже захватывала его аристократическую, тонкую душу.

Так начался возвышенный и чистый любовный роман Жуковского и Маши Протасовой.
Когда девочек увозили из Белёва, чаще всего к дяде Павлу Ивановичу Протасову в село Троицкое, Жуковский очень грустил. Особенно — по старшей, Маше. «Что со мной происходит? — раздумывал он в своём дневнике.— Грусть, волнение в душе, какое-то неизвестное чувство, какое-то неясное желание!.. Третий день грустен, уныл. Отчего? Оттого, что она уехала… Это чувство родилось вдруг, отчего — не знаю: но желаю, чтобы оно сохранилось. Я им наполнен… Я был бы с нею счастлив, конечно! Она умна, чувствительна, она узнала бы цену семейственного счастия и не захотела бы светской рассеянности… Но родные? Может быть, они этому будут противиться?.. Неужели для пустых причин и противоречий гордости Катерина Афанасьевна пожертвует моим и даже её счастием, потому что она, конечно, была бы со мною счастлива». Жуковский угадал её будущее поведение.
Он чувствовал, что Маша робко тянется к нему, что ей только с ним хорошо и свободно. Она живо воспринимала всё, чему он её учил, он был для неё единственным авторитетом во всём, и весь её внутренний облик сложился под влиянием Жуковского.
Ко дню рождения Маши в 1808 году Жуковский напечатал в «Вестнике Европы» свою сказку «Три сестры (видение Минваны)», где он дал Маше романтическое имя Минваны. В апреле 1809 года Жуковский напечатал в журнале «Песню», перевод известной тогда французской песни д’Эглантина — правда, без посвящения Маше, но с датой: «Апреля 1».
Всё лето Жуковский собирался с духом, хотел открыться Екатерине Афанасьевне в том, что он любит Машу, просить её руки, и не решался. Боялся бесповоротного отказа. Характер у Екатерины Афанасьевны, которая в молодости слыла первой красавицей здешних мест, был решительный, мужской.
В конце 1812 года, после сражения под Красным, В. А. Жуковский оказался в госпитале, где едва не умер. В этом же году он посватался и получил отказ, в 1814 повторил просьбу — и вновь последовал отказ.
Отчаянная борьба Жуковского за Машу окончилась его поражением: упорство её матери оказалось непреодолимым — она не поддавалась ни на какие доводы, да и трудно сказать, была ли она кругом неправа,— она, вопреки «правде бумаг», считала Жуковского своим братом. Но она была потомственная дворянка, дочь барина, а он был только «грех» этого самого барина, сын пленницы и ничего более, и его дворянство не потомственное, а случайное — подаренное ему его приёмным отцом, бедным киевским дворянином Андреем Григорьевичем Жуковским, приятелем Бунина. В сущности, несмотря на всеобщую любовь к нему, он чувствовал себя в семье Буниных не своим.
За Жуковского перед Екатериной Афанасьевной хлопотало много людей: Авдотья Петровна Киреевская, соседи по Муратову — Плещеевы, друг Ивана Петровича Тургенева — Иван Лопухин, брат покойного мужа Екатерины Афанасьевны Павел Иванович Протасов, орловский архиерей Досифей и даже петербургский архимандрит Филарет, к которому по просьбе Жуковского обратился Александр Тургенев.
Жуковский мог бы уговорить Машу бежать с ним и обвенчаться тайно, и она, вероятно, пошла бы на это, так как она любила его, но он не хотел счастья «ворованного», не желал, чтобы Маша страдала оттого, что причинила горе матери. И всё-таки слабая надежда на то, что Екатерина Афанасьевна когда-нибудь согласится на их брак, не покидала Жуковского.
История этой романтической любви нашла отражение в целом цикле любовных песен и романсов Жуковского. По ним можно проследить все перипетии этого чувства, глубокого и чистого во всех его видоизменениях. В «Песне» 1808 года оно светлое, радостное, исполненное надежд:

Мой друг, хранитель-ангел мой,
О ты, с которой нет сравненья,
Люблю тебя, дышу тобой;
Но где для страсти выраженья?
Во всех природы красотах
Твой образ милый я встречаю;
Прелестных вижу — в их чертах
Одну тебя воображаю.

В этой любви, одухотворенной и чистой, совершенно приглушены всякие чувственные оттенки. На первом плане здесь сродство любящих душ, своеобразная любовная дружба, в которой чувство идеально. Образ любимой девушки столь властно овладевает душою героя, что грезится ему везде: в красотах окружающей природы, в шуме городской жизни. Поэт настолько проникается мыслями и чувствами любимой, что понимает ее без слов: «Молчишь — мне взор понятен твой, для всех других неизъяснимый». И даже самого себя он воспринимает ее глазами:

Тобой и для одной тебя
Живу и жизнью наслаждаюсь;
Тобою чувствую себя;
В тебе природе удивляюсь.

Любовь Маши и Василия Андреевича так и осталась навеки в своём возвышенно-мечтательном варианте. В 1814 году Маше исполнился двадцать один год, она уже не скрывала от матери своих чувств к Жуковскому.
   Жуковский посвящал себя возвышенному чувству к Маше Протасовой. Он творил в жизни и поэзии романтический образец любви к женщине.
В письмах поэта к любимой создавались очень важные для романтизма вообще и Жуковского в частности представления об идеале женщины, романтический культ женственности и вырабатывался в поэзии особый стиль. Женщина была поднята романтизмом на высокий нравственный пьедестал, она — «гений чистой красоты», «божество», ей дано высшее нравственное откровение.
   В письмах выражено осознание поэтом право женщины на свободное чувство, на свободный выбор друга сердца, на брак по сердечному расположению.
«Пускай оно, — Жуковский говорил о кольце, которое он подарил Маше, — означает совершенную перемену моих чувств к тебе на лучшее, совершеннейшее чувство самой чистой, неизменной привязанности; в ней истинная моя жизнь, она будет для меня источником верного счастья, добра, надежды, религии и, наконец, получит награду от того, кто будет видеть жизнь мою, кто соединил нас и освятит наш союз».
В письме он формулировал свои правила творчества, любовных отношений, нравственных установок: «Теперь моё правило (и даю слово его исполнить!): жить, как ты велишь! Как тебе нужно! <…> Вот мой кодекс. Писать (и при этом правило — жить, как пишешь, чтобы сочинения были не маска, а зеркало души и поступков). Это будет моею с тобой корреспонденцию. Слава моя будет твоею. Мне сладко теперь думать об уважении, которое могу заслужить от отечества и которого причиною будешь ты. Эта мысль даёт мне гордость и силу. Слава моя будет чистая и достойная моего ангела, моей Маши. Я буду писать много и беспрестанно».
   Мария Протасова, отвечавшая поэту искренним чувством, сильно зависела от воли матери. Екатерина Афанасьевна не хотела выдавать свою дочь замуж за поэта и чем дальше, тем более неприязненно и даже враждебно стала к нему относиться. Однажды Екатерина Афанасьевна так отозвалась о его любви к её дочери: «Тут Василий Андреевич сделался поэтом, уже несколько известным в свете. Надобно было ему влюбиться, чтоб было, кого воспевать в своих стихотворениях. Жребий пал на мою бедную Машу».
   Жизнь Маши в семье сестры Саши из-за её мужа Воейкова стала адом: он шпионил за ней, перехватывал её письма, как-то ухитрялся даже прочитывать тайные дневники, грозил выбросить её из дому, если она хотя бы ещё раз напишет Жуковскому. Такие-то обстоятельства и толкали Машу — не без участия матери — выйти замуж чуть ли не за первого встречного. У неё хватило сил отказать глупому генералу Красовскому, но её полюбил человек действительно хороший — дерптсктй университетский хирург Иоганн Мойер, сын пастора, выходца из Голландии, человек трудолюбивый и добрый, лечивший даром всех бедняков в округе, страстный музыкант: он с друзьями давал публичные концерты и собранные деньги тратил на помощь бедным. «Теперь Жуковский спокоен и счастлив,— старалась убедить себя Марья Андреевна,— он любит меня как сестру и верно теперь ему лучше прежнего. Любовь его ко мне ничего, кроме горести и мучений, не давала ему, а теперь он уверен в моём счастии и спокоен».
«Я не теряю ничего, если только она найдёт своё счастье» — писал Василий Андреевич о сватовстве Мойера к Маше. Тяжко было Жуковскому, но, может быть, Марье Андреевне было тяжелее: у неё не было выхода для раздирающей сердце тоски,— одни только письма Жуковскому, но какие это были письма! «Ангел мой Жуковский! Где же ты? Всё сердце по тебе изныло. Ах, друг милый! Неужели ты не отгадываешь моего мученья? Бог знает, что бы дала за то, чтоб видеть одно слово, написанное твоей рукой, или знать, что ты не страдаешь. Ты моё первое счастие на свете».
Жуковскому надо было поговорить с Мойером, и вот они встретились. Это была удивительная встреча. Два человека, которые, судя по всему, могли испытывать друг к другу только сильнейшую неприязнь, сразу стали друзьями.
Как ни старался Жуковский себя уверить, что роль брата Маши или её отца доставляет ему истинную радость, известие о предстоящей свадьбе его потрясло. Свадьба состоялась 14 января 1817 года. После того как Маша вышла замуж, ему не на что было больше надеяться. «Минувших дней очарованье» принадлежит к числу тех произведений, которые, как отметил Белинский, являются лучшей биографией поэта. Как ни велики были страдания Жуковского, в сердце его не было ревности.
    Близкие начали замечать, что Мария Андреевна всё чаще и чаще стремится остаться одна в своей комнате. Это были лучшие часы её жизни: она писала дневник или письма Жуковскому или читала его стихи, лучшие из которых («Мой друг, хранитель ангел мой…» (1808), «О, милый друг! Теперь с тобою…», «К ней», «Ты предо мною стояла тихо» (1823)) были посвящены ей.
   В субботу 17 марта 1823 года у Маши начались роды. Мойер от неё не отходил. Роды были тяжёлые. Мария Андреевна родила мёртвого мальчика и потеряла сознание. Потом пришла в себя и позвала Жуковского. Сдерживая рыдания, Мойер сказал, что его нет. Маша закрыла глаза. На этот раз — навсегда. Мойер любил жену до самой смерти. Он скончался скоропостижно в глубокой старости, протянув вперёд руки и воскликнув: «Маша!» Это случилось через тридцать пять лет после её смерти, 1 апреля 1858 года.
Ночью Жуковский написал стихотворение:

Ты предо мною
Стояла тихо.
Твой взор унылый
Был полон чувства.
Он мне напомнил
О милом прошлом…
Он был последний
На здешнем свете.

Ты удалилась,
Как тихий ангел;
Твоя могила,
Как рай, спокойна!
Там все земные
Воспоминанья,
Там все святые
О небе мысли.

(«19 марта 1823»)

Жуковский чувствовал себя плохо, работалось плохо, настроение было подавленное. Его друг Карл Карлович Зейдлиц утверждал, что Жуковский продолжал любить Марию Андреевну и после её смерти.
Елизавета Рейтерн
    В пятьдесят восемь лет Василий Андреевич Жуковский женился на Елизавете Рейтерн, дочери его друга, художника Рейтерна.
    Она была сентиментальна, её родители боготворили Жуковского, и это восторженное отношение к знаменитому поэту передалось ей с детства. Рейтерна это всегда было радостное событие, вся семья встречала его как родного.
    Елизавета Рейтерн ждала его приезда и много о нём думала; от матери она слышала о несчастной любви русского поэта, считала его человеком исключительным.
    Василий Андреевич восхищался красивым ребёнком и однажды, приехав к Рейтерну, был изумлён, увидев перед собой высокую, статную девушку с античным профилем. «Боже мой,— ужаснулся Жуковский,— как летит время! Лизанька уже невеста. А ведь она ровесница Машиной дочери».
    Вскоре Жуковский заметил, что Лизанька влюблена в него. Он гнал от себя эти мысли, но стоило ему встретиться с ней взглядом, она не опускала глаза, а долго, с каким-то упоением на него смотрела. Её взгляд вливался в душу, другого сравнения Василий Андреевич придумать не мог.

    Позвали родителей, которые благословили их с радостью. Свадьбу решено было отпраздновать весной, с тем, чтобы Жуковский успел завершить все свои дела в России. Предполагалось, что первое время после свадьбы молодые будут жить в Дюссельдорфе, а затем переедут в Москву. Венчание Василия Андреевича Жуковского с Елизаветой Рейтерн происходило 21 мая 1841 года в посольстве, в русской церкви Штутгарта. В Дюссельдорфе сняли два домика с садом, из окон открывался чудесный вид на Рейн, и зажили тихой, патриархальной жизнью: в одном доме молодые, в другом — Рейтерн с семьёй. Вечера проводили вместе, и вначале всё шло хорошо.

Елизавете Рейтерн

О, молю тебя, создатель,
Дай вблизи её небесной,
Пред её небесным взором
И гореть и умереть мне,
Как горит в немом блаженстве,
Тихо, ясно угасая,
Огнь смиренныя лампады
Пред небесною Мадонной.

    Но сразу после рождения дочери жена Жуковского заболела тяжёлым психическим расстройством, которое почти не поддавалось лечению. У неё исчез аппетит, её постоянно тошнило, она стала необычайно худа, страдала от головных болей, а более всего — от припадков. Василию Андреевичу было тяжело оттого, что он ничем не мог облегчить её страданий. Он страдал неимоверно, но, как человек верующий, старался безропотно «нести свой крест». Лишь святое искусство — поэзия, которой он был предан всю жизнь, давала забвение его душе.
    Работа шла с перерывами: болезнь жены требовала лечения на водах, то есть переездов; Василий Андреевич тоже болел всё чаще и чаще. «Моя заграничная жизнь совсем невесёлая, невесёлая уже и потому, что непроизвольная; причина, здесь меня удерживающая, самая печальная — болезнь жены» — пишет В. А. Жуковский.
    Он полюбил своих детей мучительной любовью старого отца, который боится скорой и неминуемой разлуки с ними. Свою дочь Сашеньку Василий Андреевич считал гениальным ребёнком, а в сыне Павле скоро разглядел собственный портрет. Он боялся, что его дети не будут понимать по-русски, и сочинил для них стихи и сказки.
    1 апреля Василий Андреевич почувствовал себя плохо. Это было сильное недомогание. Он решил отлежаться, после великого поста у него и раньше бывал такой упадок сил. Но прошёл день, другой, третий, Василию Андреевичу не становилось лучше. Через неделю из Штутгарта приехал русский священник Базаров. Когда наутро он вошёл в комнату Жуковского, больной всё понял и зарыдал.
    Вопреки легенде о его лёгком и счастливом конце, Жуковский гнал от себя смерть, долго не сдавался, пытался убедить священника, что в данный момент он был достоин причащения.

    12 апреля 1852 года в 1 час 37 минут пополуночи в Баден - Бадене умер Василий Андреевич Жуковский. Согласно последней воле поэта, тело его было перевезено в Россию. Похоронен в Александро-Невской лавре в Петербурге. После похорон мужа Елизавета Жуковская изъявила желание уехать с детьми на его родину и там принять православие.

Источники:

Лукьянченко О. А. Русские писатели. Биографический словарь справочник для школьников. — 2-е изд. — Ростов-на-Дону: Феникс, 2006

Аношкина В. Н., Петров С. М. История русской литературы XIX века. — М.: Просвещение, 1989

Бессараб М. Жуковский. — 2-е изд. — М.: Современник, 1983

Семенко И. М. В. А. Жуковский. — М.: Правда, 1986

         
                ЖЕНЩИНЫ  ВЛАДИМИРА  ВЫСОЦКОГО

                Пять известных женщин в жизни  кумира
                ЛЮДМИЛА     ГРАБЕНКО


 Все грани личности Высоцкого - вне времени, они ценились в любую эпоху и при любом режиме. Но об одном его качестве говорят, пожалуй, реже, чем о других, - он был идеалом для миллионов поклонниц. Его партнерша по театру, женщина с достаточно сильным характером, актриса Алла Демидова говорила, что во время игры с Высоцким она чувствовала себя женщиной - слабой, хрупкой, незащищенной... Многие женщины, знаменитые и безвестные, были бы счастливы находиться рядом с ним. Это рассказ о тех, кому такое счастье было даровано судьбой...

К своей первой жене Изе Жуковой Высоцкий приезжал на крыше вагона
Хрупкая, невысокого роста, с детской внешностью женщина с необычным, запоминающимся именем Иза была первой женой Владимира Семеновича. Они вместе учились в Школе-студии МХАТ, она на старшем курсе, он - на младшем. "У нас в студии очень почитались старшекурсники, - вспоминала впоследствии Иза Константиновна, - просто была такая традиция. Неважно, какого ты возраста - если ты старше курсом, все равно перед тобой снимают шапку. А они, Володин курс, для нас были "мальчики и девочки". И их курс был такой "хулиганский", озорные ребята - в общем, не "бомондные".

Был один праздник, который праздновали вместе - мы решили объединить два курса... И собрались на квартире у Греты Ромадиной, а она у нас очень была такая девушка - "салонная" по тем временам. Накрыли очень красивый стол, но явился Володин курс и как устроил там "живые картинки"! Они нам сломали этот салонный стиль. Привнесли свою свежую струю". Возможно, именно на этом вечере они впервые и обратили друг на друга внимание, возможно - раньше. Теперь это трудно установить. Спустя некоторое время стали жить вместе. А когда надумали официально оформить свои отношения, то решили обойтись без шумной и пышной свадьбы: зачем, если они и так давно уже муж и жена? Но торжества избежать не удалось. Во-первых, восстали родители Владимира Семеновича, особенно отец, Семен Владимирович. А во-вторых, накануне регистрации Высоцкий пошел на мальчишник в кафе "Артистик". Поскольку его долго не было, Иза Константиновна отправилась выручать будущего мужа. Когда она пришла за ним в кафе, он ей сказал: "Изуль, я всех пригласил!" - "Кого всех?" - "А я не помню. Я всех пригласил".

В результате свадьба была очень многолюдной. Где? Конечно же, на Большом Каретном! "Был наш курс, - вспоминает Иза Константиновна, - его курс, были родственники. Было очень тесно - там маленькие комнатки, мы сидели кругом, где только можно. Было весело, шумно - по-студенчески. На рассвете, по-моему, в четыре часа утра, мы шли втроем - Володя, его мама Нина Максимовна и я - на свою 1-ю Мещанскую. Шли пешком, это был наш любимый маршрут: по Садовой, потом бульварами, мимо Трифоновки".

После окончания студии Изу Высоцкую пригласили на работу в Киевский театр имени Леси Украинки, Владимир Семенович еще продолжал учиться. Два года они были и врозь, и вместе... Часто ездили друг к другу и почти каждый день писали письма. Когда Иза Константиновна приехала из Киева, то привезла с собой посылочный ящик писем от Высоцкого. А у него лежал посылочный ящик ее писем. Ящики сложили на антресолях в квартире на 1-й Мещанской. К сожалению, они пропали, когда семья переезжала на новую квартиру в Черемушках. "У Володиной мамы Нины Максимовны нашлось только одно письмо 60-го года, но это мое письмо к Володе. Мои-то не жалко, Бог с ними, а Володиных было много писем, и они были очень большими".

Не стоит забывать, что Иза Константиновна была, пожалуй, единственной, для кого Владимир Семенович еще не был тем Высоцким, каким стал он для всех. Она воспринимала его без привкуса будущей знаменитости, могла только догадываться, насколько он талантлив. А его песни ее просто ... раздражали: "Я не только не придавала никакого значения этим песням, они для меня были каким-то терзанием. Куда бы мы ни приходили, начинались эти песни. Причем люди их слышали впервые, а я их слышала в сто первый раз. Иногда даже поднимала бунт. Володя тогда уже начал сниматься, нам опять приходилось расставаться... И мне казалось, нельзя заниматься никакими песнями! Надо заниматься только женой! В те годы мне так казалось". А потом, много лет спустя, Иза Константиновна вместе с театром оказалась на гастролях в городе Новомосковске. Было безумно жаркое лето. Она шла к дворцу, в котором проходили гастроли, через огромную, залитую асфальтом и солнцем площадь. И вдруг из какого-то окна грянули "Кони привередливые". Стоя на раскаленном асфальте, она была ошеломлена и потрясена, как-то внезапно осознав, что очень вольно и даже легкомысленно обращалась с человеком, который был чем-то гораздо большим, чем она могла себе представить. А он относился к этому с пониманием: "В нем было много юмора, много радости, невозможности обидеться. Он очень умел прощать... Причем по-настоящему. Прощать безоглядно".

В 1961 году Иза Высоцкая уехала работать в Ростов-на-Дону (где она сейчас и живет), а уже через месяц Высоцкий прилетел к ней - соскучился. А однажды он приехал в Ростов... на крыше вагона, так ему было интереснее ехать. Он ездил с ее театром на выездные спектакли, когда был свободен. Как-то в совхозе полез за яблоками, и его привели под ружьем, а потом они с этим дедом - охранником долго и мирно беседовали на деревенском крылечке.

Не только в те годы, когда Иза Константиновна была женой Высоцкого, но и все последующее время судьба дарила им неожиданные встречи: они не списывались, не сговаривались, но почему-то вдруг встречались. Однажды, в очередной ее приезд в Москву, он увидел ее из окна троллейбуса, примчался следом к подруге, у которой она остановилась и привез песню, которую только что написал - "О нашей встрече что и говорить", текст ее, к сожалению, утерян.

Потом они долго не виделись. Когда в 1976 году она ехала на встречу с Высоцким, все ее отговаривали. "Зачем ты это делаешь? - говорили "доброжелатели". - Ты увидишь совсем другого человека. Нельзя и не надо разбивать свои детские и полудетские иллюзии". Но когда они встретились, все было таким же, как и раньше, - походка, жесты, манера поведения. Развод она не восприняла как трагедию: "Бывает, люди расстаются насовсем и могут при этом остаться друзьями. Бывает, что люди расстаются и - не расстаются. У меня не было ощущения расставания. Все равно оставалось чувство: Володя это Володя, который был, есть и будет!" А еще она всегда считала, что ей невероятно повезло: "Мне есть, что вспомнить, и я ни о чем не жалею. Мне просто повезло: в моей жизни было большое счастье. И когда мы расстались, у меня было такое ощущение, что женщины должны быть с ним очень счастливы. Потому что у него был такой дар - дарить! И из будней делать праздники, причем органично, естественно. Обычный будничный день не может пройти просто так, обязательно должно что-нибудь случиться. Он не мог прийти домой и ничего не принести. Это мог быть воздушный шарик, одна мандаринина, конфета какая-нибудь - ерунда, глупость, но что-то должно быть такое. И это всегда делало день действительно праздничным. Он умел всякие бытовые мелочи - стираную рубашку, жареную картошку, стакан чая - любую мелочь принимать как подарок. От этого хотелось делать еще и еще. И хоть у него были, конечно, человеческие слабости, он был очень надежным. И нежным... Со всей своей "хулиганскостью" он был очень нежным всегда..."

Вторая жена Высоцкого Людмила Абрамова запретила детям брать фамилию отца.

О второй жене Владимира Высоцкого Людмиле Владимировне Абрамовой известно очень мало. Это связано с нежеланием самой Людмилы Владимировны делать свою личную жизнь достоянием широкой общественности. И тем не менее ее роль в жизни Высоцкого переоценить невозможно: именно эта женщина родила Владимиру Семеновичу двоих сыновей - в 1962 году Аркадия (он сценарист), а в 1964 году - Никиту (по профессии он актер, но сейчас работает директором Музея Владимира Высоцкого). Они познакомились на съемках фильма  "713-й просит посадку" в 1962 году (Людмила Абрамова по профессии актриса), а спустя несколько лет поженились. Правда, брак не был долгим, в кино Владимир Семенович увидел свою "колдунью", Марину Влади, и вскорости Высоцкий с Абрамовой развелись. Как вспоминает мама Владимира Семеновича, Нина Маскимовна, она очень переживала тогда за детей, Никиту и Аркадия, жалела их: "Но сын успокаивал меня: "Мамочка, ты не волнуйся, так будет лучше и для нее, и для меня. Детей я не оставлю..."

Действительно, до конца жизни, несмотря на всю свою занятость, он помнил и заботился о них.
А Людмила Владимировна вскоре снова вышла замуж, в новом браке родила дочь Серафиму, сводную сестру братьев Высоцких. К бывшему мужу, пока он был жив, относилась как-то неоднозначно. Так, под предлогом того, что фамилия "Высоцкий" слишком известная, отправила детей в школу под своей фамилией. Но скорее всего даже после развода она продолжала его любить и жалеть. Вот что вспоминает о своем детстве Никита Высоцкий: "Отец очень быстро водил - машины позволяли. Однажды в узком переулке разогнался километров под девяносто и в самый последний момент заметил яму на дороге. Затормозил, но капотом мы туда все-таки попали. Отец крепко и остроумно выругался, дал задний ход. Позже со смехом я рассказал маме об этом случае. Мама заплакала и сказала примерно следующее: "Вот вы не понимаете, а отец из-за своих скоростей умрет". Имелась в виду, естественно, не скорость езды по арбатским переулкам. Только теперь я понимаю, о чем тогда мама плакала". Сегодня Людмила Владимировна на пенсии, но работает преподавателем в лицее. Много внимания уделяет Музею Владимира Высоцкого, помогая своему сыну Никите - у нее богатый опыт музейной работы.

"Наверное, я погиб: глаза закрою - вижу" - написал об актрисе Владимир Высоцкий. Именно ей он посвятил свою знаменитую песню "Она была в Париже", ей, а не Марине Влади. Они познакомились на съемках картины Станислава Говорухина "Вертикаль" в 1966 году, и среди его альпинистских, героико-романтических песен "Прощание с горами", "Здесь вам не равнина", "Горная лирическая" вдруг появилась знаменитая "Она была в Париже". О недостижимой женщине, которой просто нет дела до русского певца, поскольку в далеком, почти запредельном Париже "сам Марсель Марсо ей что-то говорил". В "Вертикали" он играла врача, а он - радиста. В картине она предпочла ему другого, в жизни -- тоже.

И осталась в судьбе Высоцкого едва ли не единственной женщиной, не ответившей на его любовь. И он отступил... "Кто раньше с нею был, и те, кто будет позже, пусть пробуют они, я лучше пережду".

Третья жена Высоцкого Марина Влади умоляла мужа не сниматься в фильме "Место встречи изменить нельзя".

Это одна из самых красивых и романтичных историй любви уходящего века. Русская француженка, блестящая парижанка Марина Владимировна Полякова была дочерью эмигрантов из России. Она всегда мечтала стать актрисой. В 13 лет, когда Марина снималась в своей первой роли в кино, умер ее отец. Это была первая в ее жизни невосполнимая потеря, первая трагедия. В память об отце она взяла его имя как псевдоним, став Мариной Влади - под этим именем мы ее знаем... Она снималась в кино, выходила замуж и разводилась, рожала детей. Отец трех ее сыновей - знаменитый Жофрей де Пейрак (муж Анжелики из знаменитого сериала), француз армянского происхождения Робер Оссейн.

И вот однажды в Советском Союзе Владимир Высоцкий увидел французский фильм "Колдунья", поставленный по повести А. И. Куприна "Олеся". Он влюбился с первого взгляда. Он смотрел фильм по нескольку раз в день, мечтал о встрече многие годы. История его любви во многом доказала, что человек властен над своей судьбой. Их встреча состоялась. Марина в своей книге "Владимир, или Прерванный полет" вспоминает, как познакомилась с ним в ресторане ВТО - Высоцкий пришел туда после спектакля: "Краешком глаза я замечаю, что к нам направляется невысокий, плохо одетый молодой человек. Я мельком смотрю на него, и только светло-серые глаза на миг привлекают мое внимание. Но возгласы в зале заставляют меня прервать рассказ, и я поворачиваюсь к нему. Он подходит, молча берет мою руку и долго не выпускает, потом целует ее, садится напротив и уже больше не сводит с меня глаз. Его молчание не стесняет меня, мы смотрим друг на друга, как будто всегда были знакомы. Я знаю, что это - ты".

Спустя годы Марина признается: "Он был для меня больше, чем просто муж. Он был хорошим товарищем, с которым я могла делиться всем, что было на душе. И он рассказывал мне все о своих делах, планах, мне первой читал новые стихи и пел новые песни. Придет после спектакля домой уставший, измотанный, все равно могли полночи болтать о жизни, о театре обо всем".

За двенадцать лет совместной жизни они не утратили чувства влюбленности. Когда Марина не работала, а такое случалось нередко - она жила в Москве, иногда по нескольку месяцев подряд, - и тогда звезда мирового экрана варила Высоцкому обеды, наводила порядок в квартире, ее он будил ночами, чтобы спеть только что написанную песню... Если она снималась или была занята в театре, то при всяком удобном случае прилетала к мужу. Так же и он. Но, расставаясь даже на очень короткий срок, они и дня не могли прожить без телефонных разговоров. И тогда он набирал "вечные 07", просил телефонисток, с которыми уже был знаком, соединить его с Парижем.

Когда Марина Влади приезжала в Москву, она старалась не пропустить ни одного спектакля Высоцкого в Театре на Таганке. Его лучшей театральной ролью считала Гамлета, хотя признавала замечательным и Свидригайлова в "Преступлении и наказании". Среди его киноработ выделяет Дон - Гуана из "Маленьких трагедий" (последняя роль Высоцкого в кино) и фон Коррена из экранизации чеховской "Дуэли" - картины "Плохой хороший человек". А вот к роли Жеглова - самой известной и любимой роли Высоцкого - Марина Владимировна относится прохладно. По воспоминаниям режиссера сериала "Место встречи изменить нельзя" Станислава Говорухина, она даже пыталась отговорить его от идеи снимать в этой роли Высоцкого. "Отпусти Володю, снимай другого артиста!" - со слезами на глазах просила Марина Владимировна.

Высоцкого просто боготворили Маринины сыновья, чего нельзя сказать о его детях, относившихся к Марине Влади более чем сдержанно. "Средний, Петька, не без его влияния увлекся игрой на гитаре, - рассказывает Марина Владимировна. - Тогда Володя подарил ему инструмент. С его легкой руки юношеское увлечение сына стало теперь его профессией. По классу гитары он окончил Парижскую консерваторию, участвует в конкурсах, выступает с концертами".

В последние два года отношения между ними не то чтобы испортились, но стали напряженными. Виной тому – девушка - студентка, которой сильно увлекся Владимир Семенович и которую исследователи его жизни и творчества склонны определять как "последнюю любовь Высоцкого".

Совместная жизнь с Высоцким не принесла Марине Владимировне абсолютно никаких выгод, и даже наоборот, отрицательно сказалась на ее карьере: "В течение двенадцати лет большую часть времени я находилась в Москве. И это, конечно, не на пользу международной карьере актрисы. Но, тем не менее, я всегда, всю свою жизнь решала как женщина, а не как актриса. Карьера - это не главное в моей жизни..."

В настоящее время Марина Владимировна снова замужем. За последние годы она многое пережила: попал в тяжелую аварию старший сын, погибли две внучки. Несмотря ни на что, она по-прежнему хороша собой. В память о Высоцком она хранит первую книгу его стихов "Нерв", фотопортрет, на котором он снят стоящим в профиль над горящей свечой, и, конечно же, его песни. Только вот слушать эти записи Марина Владимировна не может: "Прошло столько лет, - говорит она, - а я не могу спокойно говорить о Володе, спокойно смотреть его фотографии... и не могу слышать его голос, когда его уже нет в живых. Для меня это невыносимо".

После первой клинической смерти Высоцкий признался в любви Оксане Афанасьевой

Говорят, сам Высоцкий называл ее своей последней любовью. О своих отношениях с Владимиром Семеновичем она молчала очень долго. Когда они познакомились, ей было восемнадцать лет, ему - сорок. Он увидел ее в администраторской Театра на Таганке. Вот как вспоминает об этом Оксана: "Он первый на меня внимание обратил... и, что называется, обалдел. Взял телефон, пригласил на свидание". А она размышляла, идти или нет, пока подруга не сказала: "Да ты что?! Все бабы Советского Союза просто мечтают оказаться на твоем месте!" Это ее убедило. Они встретились, а на следующий день она рассталась со своим женихом, решив, что лучше один день с таким мужчиной, как Высоцкий, чем всю жизнь - с посредственностью.

Она до сих пор преклоняется перед ним, считая "абсолютно, совершенно, стопроцентно гениальным человеком". Именно Оксана открыто встала на защиту памяти певца от огульных обвинений в алкоголизме и наркомании: "Только об этом и пишут: пил, кололся, алкоголик, наркоман. Вот и представляешь эдакого доходягу с трясущимися руками, перед которым кокаиновые борозды и пара шприцев. Это абсолютная чушь. За те два последних года, что мы были знакомы, Володя снялся в фильмах "Место встречи изменить нельзя" и "Маленькие трагедии". У него были записи на радио, роли в театре, он ездил с выступлениями по стране. На Одесской студии готовился как режиссер запустить фильм "Зеленый фургон". Правда, ему не дали. При этом - да, пил, сидел на игле. Но это было вперемежку с работой на износ, наперегонки с болезнью".

Владимир Семенович очень переживал из-за неустроенности ее судьбы. Он даже решил просить у Марины развода. В конце декабря 1979 года Марина Владимировна прилетает в Москву - для встречи Нового года и "для серьезного разговора". Вот что вспоминает об этом администратор Театра на Таганке Валерий Янклович, входивший в последние годы жизни Высоцкого в круг его близких друзей: "...Марина уже на даче. А Володя едет получать телевизор для одной девушки, отвозит его к ней домой. (Тут я должен сказать, что в последние годы Володя очень серьезно относился к этой девушке. Хотя меня она тогда немного раздражала... Но я видел Володино отношение: он принимал участие в ее жизни, вникал в студенческие проблемы... Конечно, она сыграла в жизни Высоцкого определенную роль). С первой минуты знакомства у них было ощущение общения с родным человеком. Она всюду ездила с ним на концерты. Когда Высоцкий пришел в себя после первой клинической смерти, именно ей он сказал: "Я люблю тебя!"

Когда ехал за границу, всегда спрашивал, что ей привезти. "За два дня в Германии, - вспоминает Оксана, - он умудрялся купить два чемодана шмоток. Все - с необычайным вкусом подобранное. "Мне нравится, говорил, - когда ты каждый день в чем-то новеньком". Или: "А вот это - моя особенная удача". Удачей была французская сумочка из соломки или какая-то другая вещь, которая, по его мнению, мне особенно шла". Платья от Диора и Шанель в дефицитной Москве создавали Оксане определенную известность, представляя ее кому-либо, подруги говорили: "Знакомьтесь, это Оксана - у нее восемнадцать пар обуви". Но когда Высоцкий умер, она ушла из его квартиры налегке - ничего не взяла... Однажды весной она призналась ему, что очень любит ландыши. А когда проснулась, увидела, что вся ее комната буквально уставлена ландышами... Он хотел с ней обвенчаться: они наивно полагали, что в государстве, где церковь от этого самого государства отделена, их обвенчают без штампа в паспорте. Но оказалось, что это не так просто. После долгих поисков Высоцкий все же нашел батюшку, который согласился на такой, в общем-то, противоправный поступок. Владимир Семенович купил кольца, но обвенчаться они не успели. А кольца после смерти Высоцкого пропали из его квартиры - они лежали в спальне, на тумбочке, в стакане...

Год его смерти был самым страшным в жизни Оксаны Афанасьевой: она ушла в академический  отпуск, хотела эмигрировать из страны, ее пыталось завербовать КГБ - а когда не получилось, просто выгнали из института.

Сегодня Оксана - художник по театральным костюмам. Через два года после смерти Высоцкого она познакомилась с Леонидом Ярмольником и спустя некоторое время вышла за него замуж... А Высоцкого она до сих пор вспоминает с любовью и нежностью, считая, что он во многом определил ее жизнь.
                "Facty i kommentarii ". 21-Июль-2000. Жизнь.

                МАЛОИЗВЕСТНЫЕ ИМЕНА ИЗ ДОНЖУАНСКОГО СПИСКА  ВЫСОЦКОГО

О влюбчивости Высоцкого ходили легенды. По сей день в его донжуанском списке всплывают не известные ранее имена.

Лионелла Пырьева

Как стали рассказывать только сейчас, у Высоцкого был роман с актрисой Лионеллой Скирдой - Пырьевой (бывшей женой Пырьева, сегодня она супруга Олега Стриженова).

Клара Румянова

Про тайный роман Высоцкого с актрисой Кларой Румяновой мы узнали случайно. Однажды она пожаловалась, что ее актерскую карьеру перечеркнул режиссер Пырьев: «Я отвергла его приставания, после чего он перекрыл мне кислород, в этом была его месть. Противоположные чувства в моей душе оставил Володя. Он ухаживал деликатно, самозабвенно».

По словам работников съемочной группы фильма «Сказ про то, как царь Петр арапа женил», Высоцкий настойчиво добивался Румяновой: дарил цветы, читал свои новые стихи. Клара держала себя высокомерно, говорила, мол, ты много пьешь. Высоцкий твердил: «Поженимся - брошу пить». Владимир Семенович сумел добиться взаимности, но, после того как просочились слухи о его увлечении Мариной Влади, отношения с Кларой стали по-рабочему сухими.

Ирина Печерникова

Настойчиво добивался кумир женщин Ирины Печерниковой. Когда та почувствовала, что их отношения перерастают в нечто большее, спросила Владимира, любит ли он Влади. Получив утвердительный ответ, не стала искушать судьбу и порвала отношения. Высоцкий страшно обиделся, поскольку не привык к отказам. Чуть позже их судьбы пересеклись на съемках «Сказа о том, как царь Петр арапа женил», где бывшим друзьям пришлось изображать в кадре любовь.

Ирина Мазуркевич

Нежные отношения приписывали Высоцкому с юной актрисой Ириной Мазуркевич, которой певец из-за границы привозил одежду и парфюмерию. Ирина по наивности относилась к Высоцкому не как к кумиру, что дивило актера. Он заботливо опекал юную актрису. Позже Мазуркевич вышла замуж за Равиковича, Хоботова из «Покровских ворот». В первую их встречу на ней была модная кофточка, подаренная Владимиром Высоцким.

ГАЛЯ  ВОЛКОВА

Муза на подиуме. Неизвестная башкирская любовь Владимира Высоцкого

"Когда в угол швыряют
шиншилловые шубы" -
этой строчки из романса Высоцкого нет ни в одном сборнике. Вообще нигде. Написанное небрежным почерком в порыве вдохновения всего за пять минут, это стихотворение навечно осталось на бумажном фирменном бланке престижной таллиннской гостиницы в 70-м году…Лишь пара строк случайно избежала небытия. Да еще эстетское название. "Это было в отеле", подражание Северянину. На белом свете совсем немного реальных женщин, которым Высоцкий посвятил стихи. Их три. Актрисы Татьяна Иваненко и Лариса Лужина, французская жена Марина Влади. Но была еще одна, была...
- Когда я читаю воспоминания о Высоцком, то невольно ищу в них имя той девочки, хотя бы намек. И не нахожу, - говорит Татьяна Осьмеркина, известный художник-модельер. - Надо же, как обошлась с нашей Галей Волковой судьба. Этот тайный роман, возможно, сломал ей жизнь, а в его биографии о ней не осталось даже строчки…

Девочка-видение

- Можно, я почищу вам картошку? - гостья опустилась на стул и оттуда снизу вверх посмотрела на хозяина квартиры. Тонкие руки нервно заходили ходуном, когда она взяла нож. Глаза-воронки плавали в сигаретном дыму. Талию обхватишь двумя мужскими ладонями.
Красивая девушка. Но - странная.
Хрупкая азиатка с чуть желтоватой кожей выглядела цветком башкирских степей среди унылых московских улиц, изысканным черным тюльпаном…
В одну компанию с Высоцким Галя Волкова случайно попала с подругой Таней. Хотя он видел ее и прежде. Галя жила рядом с рестораном "Баку", в высотной башне, неподалеку от дома поэта. Он заметил ее на улице. Но поволочиться не вышло.
Незнакомка гордо дернула головой и назвать свое имя наотрез оказалась. Не то воспитание. Галя Волкова родилась в очень строгой мусульманской семье, где с детских лет девочек приучали к смирению и терпению. Родители ее не были состоятельными башкирами. Единственным богатством, случайно выпавшим на их долю - необычайной красотой дочери, - они распорядились рачительно и быстро. В юную бесприданницу Галю безумно влюбился сын высокопоставленных дипломатов, археолог по профессии. По всему миру мотался он в поисках раритетов. А нашел - в Москве.
Галя вышла за него замуж, родила сына, которого обожала. Часто гуляла она с коляской возле дома, думая о своем. "Позже она говорила нам, что не узнала в пристававшем к ней на улице незнакомце знаменитого Высоцкого, - рассказывают ее подруги. - Честно говоря, он ей не понравился, маленький человечек с красным лицом…"
"Рядом с нами, оказывается, живет изумительная красавица. Мы только что ехали в одном такси. Даже странно, что ты ее прозевал", - сказала как-то Высоцкому Марина Влади.
- Галя тоже поведала нам, что однажды ее подвозил таксист, у которого в салоне уже сидела одна пассажирка. Ее лицо осветилось, и Галя, смутившись, признала в белокурой женщине знаменитую французскую актрису. "Вы знаете Высоцкого?" - вдруг спросила у нее Влади. Галя промолчала, в то время они еще не были знакомы, - рассказывает модельер Татьяна Осьмеркина. - Поймите, Галя не была роковой красоткой. Она очень стеснялась чужого внимания. Застенчивая, робкая, из модных книг ничего не читала, говорить с ней можно было только о простых вещах…
О переменах в своей судьбе Галя не помышляла. По словам подруг, жила тихо. Высокопоставленный муж постоянно намекал ей, кому она обязана своим счастьем.
Но однажды Галю увидели химкинские модельеры из областного Дома моделей. Позвали девушку работать на показах. Вскоре ее пригласили уже на знаменитый Кузнецкий мост. Бог весть, как она уговорила мужа отпустить ее из дома, какие доводы приводила…
В нарядах "от кутюр" Галя неожиданно потерялась - слишком уж нестандартна была. В ней не было стильности английской Твигги или эффектности советской Милы Романовской. Лицо не из толпы.
Галю взяли в детский цех, демонстрировать подростковую одежду.
То было странное время. Превращать настоящих красавиц в королев никто не умел…
Поэтов от Бога, не закончивших Литературный институт, называли бардами-самоучками. Манекенщицам в трудовых книжках писали по - пролетарски - рабочие.
За огромные глаза и необычную робость модели прозвали Галю Бемби, олененок.

"Все как ты просил!"
- У меня в те дни как раз разгорелся бурный роман с манекенщицей Таней, спутницей Гали, - вспоминает Давид Карапетян, друг Высоцкого. - Ей-богу, они были совершеннейшими антиподами - страстная красота Гали будто оттеняла прибалтийскую холодность моей избранницы. Таня была утонченна и умна. Галя - тиха и наивна. Но мне кажется, что они обе были неважными манекенщицами. Галя дрожала, когда выходила на подиум, и чуть не падала прямо на зрителей - так волновалась. Да и Татьяна не была обычной моделью. Она курила сигареты "Олд Голд", наслаждалась шотландским виски и музыкой Альбинони. "Ты хоть знаешь, что выиграл миллион в лотерею?" - искренне воскликнул Володя, оценив наши отношения. Хотя Высоцкого Таня не очень любила, не доверяла ему, не верила в нашу дружбу. Эта ее неприязнь, кстати, Володе даже импонировала. Сам он был сильно увлечен Галей, хотя его чувства к ней напоминали скорее жалость и нежность. Кстати, их роман начался у меня дома, накануне приезда Марины Влади, за два месяца до регистрации его последнего, третьего брака.
Накануне прилета невесты-француженки Давид попросил Галю пересидеть с Высоцким ночь, не давая ему напиться. Она не понимала, что от нее требуется. Но и не отказалась. Сановный муж уехал на очередные раскопки, Галя была свободна. "Я поставил перед ней на столе большую фотографию Володи и, театрально жестикулируя, начал подводить мысль к тому, что она обязана пожертвовать своей честью во имя спасения великого человека, - продолжает рассказ Давид Карапетян. - Я сказал, что если она не даст ему напиться, то когда-нибудь в Башкирии ей поставят памятник, как Салавату Юлаеву. "Только не выпускай его из дома, - упрашивал я Галю. - Увлекшись тобой, он останется трезвым!"
Приехал Высоцкий. Разлили дефицитное чешское пиво "Будвар", посидели. Давид ушел на свидание к Тане. Галя осталась наедине с поэтом. Ночь тянулась на удивление спокойно.
- Галя постаралась пить пива больше Володи, и к утру ее кожа приобрела зеленоватый русалочий оттенок, - удивляется Давид Карапетян. - Они вместе выкурили прорву сигарет. Когда я вошел в комнату, Галя подняла на меня свои глаза-омуты, во всех движениях ее сквозила восточная покорность: "Видишь, я сделала все как ты просил!" Я взглянул на эту странную пару, сидевшую на диване, и вдруг меня осенило. Да ведь это Печорин со своей гордой Бэлой, не хватает только офицерского мундира и черной шали…
Галя, шатаясь, подошла к окну. На ней было тонкое платье, сквозь которое просвечивало утреннее солнце. Создавался эффект полной обнаженности. "Никогда не видел подобных женщин, - ошарашенно признался Давиду Высоцкий. - Я думал, что меня ничем невозможно удивить - но она сегодня выпила больше меня…"
"Такая странная девушка, - скажет он позже. - Глядит как ангел и вдруг заявляет: "Я тебя недостойна!"
- Поехали в "Шереметьево", к Марине.
- Не хочу. Ты посмотри, что за глаза! Что за талия!
Карапетян еле - еле уговорил Высоцкого отправиться в аэропорт встречать Влади, в которую поэт был безумно влюблен, которой добивался столь упорно, чьим мужем собирался стать.

Это было в отеле…
- Какие странные строчки в этом неизвестном стихотворении Высоцкого. А вы уверены, что оно посвящено именно нашей Гале? - недоумевает Татьяна Осьмеркина. - В это трудно поверить, но у нее никогда не было дорогих вещей. Она одевалась более чем скромно. Муж держал ее в строгости. Девочки отдавали ей свои поношенные наряды, свекровь из Америки однажды привезла Гале кожаный сарафан "от Кардена", ей так в нем хорошо было. Мы с ней пошли в Театр на Таганке на "Галилео Галилей". Высоцкий оставил билеты на ее имя. Помню, толпа у входа расступилась, когда она шла, и тут же зашептала ей вслед, пораженная. И тем, как она выглядит, и тем, что она "от Высоцкого". Сейчас я понимаю, что Галя была совершенной манекенщицей, просто чуть поторопилась родиться. Но шиншилловой шубы у нее никогда не было…

70-й год. Крыши старого города отбрасывают чопорные старомодные тени. Теплый сентябрьский ветер заигрывает со стариком флюгером на ратуше.
Дюны. Сосны. Финский залив.
Высоцкий в загуле. Высоцкий в Таллине.
- Когда-то в молодости в этих местах я работал переводчиком в фильме "Красная палатка" с Клаудией Кардинале, - вспоминает Давид Карапетян. - И, охваченный минутной ностальгией, легкомысленно соблазнил на новую поездку Володю, у которого как раз образовалось окно в театре. Я поругался с Таней, мысли были вразброд. Мы с Высоцким предвкушали легкий уик-энд с прибалтийским акцентом.
"Володя!" - ворвался вдруг в уединение заискивающий женский голос. На перепутье стояла Галя. "А где Таня?" - буркнул Высоцкий, растревоженный внезапностью ее появления. "Таня спит в общежитии. Мы приехали сюда наугад, чтобы найти вас, подышать одним воздухом…"
- Ее наивный возглас нас окончательно добил, - усмехается Карапетян. - Чтобы две писаные красавицы помчались в несусветную даль за бедными мужиками?! На то, чтобы содержать этих странных и капризных, как мы думали, девушек, наши тощие кошельки рассчитаны не были. Поэтому в душе и у Володи, и у меня неприятно заныло.
"У тебя деньги есть?" - откровенно поинтересовался Высоцкий. "Конечно, есть", - Галя королевским жестом вытряхнула из сумки содержимое. Высоцкий деловито сосчитал мятые купюры. Денег хватало и на безбедное проживание в гостинице, и на обратные билеты.
Обстановка разрядилась. "Чуть позже мы собрались за пивом в номере у Володи, - вспоминает Давид Карапетян. - Сам он пить не стал. Лишь молча любовался нашими спутницами, его настроение, казалось, было отличным. Внезапно вскочив, он подбежал к телефонному столику и начал что-то писать на листке фирменной бумаги. "Это - тебе", - протянул он Гале листок и тут же прочитал стихотворение вслух, изящную стилизацию под Северянина, который, как известно, умер в Эстонии. Это было так уместно в ту минуту. Увы, я был нетрезв и запомнил всего две строки.
"Когда в угол швыряют
шиншилловые шубы
...Ночь нас в тени упрячет,
как гигантский колосс".
Тем же вечером, возвращаясь из ресторана, московская компания подверглась нападению хулиганов. "Гляди-ка, черные идут!" - раздались выкрики, обращенные, скорее всего, к башкирке Гале и армянину Давиду. Высоцкий отреагировал мгновенно. "Почему ты это сказал? Объясни!"
Отброшенный мощным хуком, бедолага - хулиган распластался на земле. Его друг, более трезвый, тут же признал актера и, отступая, ошалело выдохнул вслед: "Это ж Высоцкий!" Послышалось что-то нестройное из "Вертикали".
Всю оставшуюся дорогу девушки молчали. С моря тянуло соленым бризом. В открытых кофейнях на берегу варили густой кофе.
Кофе с солью. Необычный вкус. Хороший, но странный.
Давид Карапетян до сих пор предпочитает именно такой.

С тех самых пор, вернувшись из Таллина, Галя часто повторяла стихи Северянина. Про ажурную пену и любовь пажа и королевы. Она говорила, что точно такие же строки посвятили и ей. Только слова немного другие. Но какие - она забыла.
Ей не верили, считали, что Бемби все выдумывает. Тем более что о знакомстве с Высоцким девушка рассказала только избранным.
Карьера манекенщицы у Гали расстроилась. Она редко выходила на подиум, "на сеансах", во втором составе. "Туда продавались недорогие билеты, для людей с улицы, звезды на таких показах не работали, - рассказывает Галина Мейлукова, бывшая манекенщица. - Но Галя и там долго не задержалась, вскоре она исчезла из нашего круга. Даже фотографий ее ни у кого не осталось, манекенщицы время от времени делают ревизию старых журналов и рвут все чужие снимки, иначе столько макулатуры накопится... Я и сама так поступала. Да, по-житейски Галя Волкова была слишком красива, что иногда мешает счастью. А вот силы духа и характера у нее, как мне кажется, не хватило.
Она казалась красивым и слабым цветком на тонком стебле.
Такие не борются - они вянут.
- В ней не было целеустремленности, как в иных, совершенно не было стервозности. Она была слишком не от мира сего, - говорит Анна Герулайтис, бывшая манекенщица. - К сожалению, наши пути разошлись много лет назад. Я только слышала, что для нее дружба с Высоцким закончилась печально.
Поэт женился на кинозвезде, был занят спешным оформлением документов, мотался по юридическим конторам. Ему уже было не до Гали. "Представляешь, позвонила мне в три ночи из какой-то пьяной киношной компании: хочу, мол, тебя видеть. Она теперь у нас с режиссерами общается, ухаживает за ней один знаменитый ленинградец. И ведь бросила его, примчалась ко мне среди ночи. Странная девушка… Хорошо еще Марина в Париже. Как бы я ей объяснил это?" - досадовал Высоцкий в разговорах с Давидом.
Однажды, в порыве странного самоутверждения, Галя крикнула богатому мужу о таллинской поездке, о знакомстве с популярным актером и бардом, о том, что самое главное в человеке - это быть свободным, делать что хочешь и ни от кого не зависеть…
Кто знает, повлиял ли Высоцкий на ее мировоззрение?
Но она больше не хотела быть хрупким жертвенным цветком, не хотела слепо подчиняться.
По слухам, Галю положили в специализированную лечебницу. Родители решили, что она, вероятно, сошла с ума. Муж потребовал развода. Уже выйдя из клиники, чтобы прокормить сына, Галя устроилась работать машинисткой в какую-то контору со скучным названием.
Ее лицо осунулось и почернело. От удивительной красоты не осталось и следа. О своем прошлом она никому не рассказывала.

- Во время какого-то из кинофестивалей, лет шесть спустя, Володя позвонил мне и попросил прийти, - вспоминает Давид Саакович Карапетян. - Он сидел в компании Говорухина и Севы Абдулова в ВТО, но, увидев меня, тут же поднялся. Тогда мы с ним встречались гораздо реже, поэтому я удивился его звонку. "Помнишь манекенщицу Таню, ты был страстно влюблен в нее?" - грустно произнес он. Я помнил Таню даже слишком хорошо. После нашего разрыва с ней моя жизнь покатилась под откос, я развелся со своей первой французской женой Мишель, жить с которой было легко и удобно. Таня же вышла замуж за очень богатого и могущественного восточного господина, уехала к нему на родину, быт ее наладился, она достигла всего, чего только хотела. Я сам никогда бы не смог столько ей дать… "Я видел Таню сегодня в пресс-центре фестиваля, - добавил Высоцкий. - Она ехала туда в лифте, я не сразу ее узнал. Такая шикарная светская дама. Она окликнула меня и напомнила про поездку в Талин. Хорошо тогда было, правда? Вот только про Галю она ничего не знает..."
…Почему-то я была уверена, что Галя умерла. И даже представляла себе, как рассыпался в небе на тысячи осколков самолет, в котором летела Галя. Или представляла легковую машину, соскользнувшую в пропасть на резком повороте.
А может быть, горсть белых таблеток, зажатых в тонкой обескровленной руке? Пистолетный выстрел в тумане?
В общем, что-то романтичное и возвышенное. Стилизация под Северянина. В ее грустной судьбе Давид Карапетян тоже был уверен. И Высоцкий как-то произнес в 73-м году: "Да, пошла, видно, девочка по рукам. Сломала ее жизнь".
- Рано вы ее похоронили, по крайней мере,  неделю назад моя подруга Галина была жива и здорова, - ахнула Валентина Филина, известная когда-то манекенщица. Она назвала мне заветный телефон.
- Вы та самая Галя? - не смела я верить своей удаче. Словно позвонила по машине времени в 70-й год. Ибо эта девушка в моем сознании давно уже стала мифологическим образом, в ее реальность я не верила…
- Да, это я. Я была знакома с Владимиром Высоцким, но никогда и никому не хотела бы рассказывать о подробностях наших встреч. Зарабатывать на Высоцком деньги - для меня кощунственно. А откровенничать, чтобы стать одной из тысяч женщин, которыми он увлекался, я не стану, - Галя помолчала. - Наши отношения трудно охарактеризовать. У нас ведь не было сексуальной связи, что бы вам ни говорили. Очень сложно объяснить, но он просто за мной ухаживал. Высоцкий был чистым человеком. Таким его помнят немногие. Мне он посвятил одно стихотворение и еще одно - моему сыну Павлику. Но я их забыла, какие-то отдельные слова в голове вертятся - вот и все.
- Как можно забыть стихи, написанные любимым человеком?
- А кто вам сказал, что я любила Высоцкого? Мы просто дружили все вчетвером, - Галя запнулась и вдруг тихо произнесла. - Ну а как там... Давид? До сих пор не женат? Бедный Давид...
И тут я поняла все. В этом странном четырехугольнике не было прямых углов, только ломаные линии.
Когда я опять пришла к Давиду Карапетяну, он сварил мне кофе с солью. Включил Высоцкого. А потом вдруг произнес: "В Талине, в ресторане, я услышал непонятные слова Гали, она прошептала их, когда Володя отошел: "Я тебя люблю!". Повисла тяжелая пауза. Я не знаю, почему она это сказала. Такая странная девушка... Мне нечего было ей ответить. Я любил другую. И у меня был друг, которого я не мог предать..."
"Я сейчас замужем, у меня все хорошо, - добавила Галина на прощание. - Мой муж ничего не знает о моем прошлом. И я не хочу, чтобы он что-то узнал - мне уже не двадцать пять лет, чтобы начинать все сначала…"
"Га-а-аля, срочно нужен телефон", - позвал мою собеседницу мужчина на том конце трубки.
И раздались короткие гудки.
Фамилия главной героини изменена по ее просьбе.

                Екатерина САЖНЕВА
                Источник - Московский Комсомолец
Постоянный адрес статьи - http://www.centrasia.ru/newsA.php?st=1090551540

                ГЕНРИХ   ГЕЙНЕ И ЕГО МУЗЫ

                ВЕРОНИКА

Кто такая "маленькая Вероника" из гейневской лирической биографии, остается тайной. Известно лишь, что это была первая любовь поэта. Первая и трагическая. Поэт увековечил ее память в "Путевых картинах" и в других сочинениях. Он писал о ней: "Вы вряд ли сумеете себе представить, как красиво выглядела маленькая  Вероника в маленьком гробу. Стоявшие кругом зажженные свечи бросали мерцание на улыбавшееся личико, на розы из красного шелка и шумевшую золотую мишуру, которыми были убраны головка и белый маленький саван. Благочестивая Урсула повела меня вечером в тихую комнату, и, когда я увидел на столе маленький труп со свечами и цветами, мне сначала показалось, что это красивый образ из воска; но я сейчас же узнал милое личико и со смехом сказал: "Почему маленькая  Вероника так тиха?", а Урсула ответила: "Такой делает смерть"" Уже находясь на краю могилы, Гейне не мог забыть "маленькой Вероники", явившейся ему на заре юности. С ее образом связано частое упоминание в лирике Гейне цветов резеды.

 Объяснение этой детали можно найти в воспоминаниях подруги  Гейне Каролины Жобер. В них она приводит такие строки, принадлежащие поэту: "Когда мы взошли на гору, девочка играла цветком, который держала в руках. Это была ветка резеды. Вдруг она поднесла ее к губам и передала мне. Когда я через год приехал на каникулы, маленькая Вероника была уже мертва. И с тех пор, несмотря на все колебания моего сердца, воспоминание о ней во  мне живо. Почему? Как? Не странно ли это, не таинственно ли? Вспоминая по временам об этом происшествии, я испытываю горькое чувство, как при воспоминании о большом нес-частье ". В тот период жизни Гейне, казалось, смерть  преследовала всех тех, к кому было обращено его сердце. И если "маленькая Вероника" была резедой, то красавица гимназистка А. — утренней розой. Но и эта обожаемая Гейне девушка умерла.

«КРАСНАЯ ЗЕФХЕН»

Так уже в гимназические годы он пережил горе и тоску утраты и был отравлен теми невзгодами, которые человек обычно познает гораздо позже.  "В годы юности, бывало, от любви душа сгорала " ("Красная Зефхен" как переломный этап в любовной одиссее поэта). Йозефа (Зефхен) вывела поэта из мрачной меланхолии и вернула с мистико-романтических высот на землю. Свой роман с ней он великолепно описал в "Мемуарах".

И Гейне, и Зефхен в ту пору было по шестнадцать лет. И — о боже праведный! — она была дочерью палача. У девушки были не рыжие, а именно красные, как кровь, пышные волосы, ниспадающие длинными локонами ниже плеч. Осиротев, Зефхен с четырнадцати лет воспитывалась дедом, который тоже служил палачом (профессия эта передавалась из поколения в поколение и образовывалась, таким образом, династия палачей).

Так как считалось, что Йозефа принадлежит к бесчестному роду, ей пришлось, как пишет Гейне, с детских лет и до девичества вести уединенную жизнь. Отсюда в ней развились нелюдимость, чрезмерная чувствительность и крайняя застенчивость в общении с чужими, "тайная мечтательность, сочетавшаяся с самым своевольным упрямством, вызывающей строптивостью и дикостью". Ее дед, по законам ремесла, когда отсек голову сотому казненному, похоронил свой меч  в могиле, специально приготовленной для такого случая. Но бабка, в колдовских целях, после смерти деда выкопала оружие казни. Зефхен показала Гейне жуткую достопримечательность. В "Мемуарах" поэт так повествует об этом: "Она не заставила себя долго просить, пошла в упомянутый чулан и тотчас же предстала предо мною с огромным  мечом, несмотря на то, что у нее были такие слабые руки, взмахнула с большою силою и, шутливо угрожая, пропела: Мило ль тебе вострый меч целовать, Господню последнюю благодать? Я отвечал ей в том же тоне: "Немило мне целовать вострый меч — милее мне целовать Рыжую Зефхен", и так как она не могла защищаться, боясь, как бы не поранить меня проклятым клинком, ей пришлось примириться с тем, что я с великим мужеством обвил ее тонкий стан и поцеловал в непокорные  губы. Да, наперекор мечу правосудия, обезглавившему сотню злополучных мошенников, и несмотря на позор, который угрожает за всякое соприкосновение с бесчестным родом, я целовал прекрасную дочь палача. Я поцеловал ее не только потому, что нежно ее любил, но еще из презрения к старому обществу и ко всем его темным предрассудкам, и в это мгновение во мне вспыхнули огни тех двух страстей, которым я посвятил всю свою последующую жизнь: любовь к прекрасным женщинам и любовь к французской революции.
 
Кузины Амалия и Тереза в личной и творческой судьбе Гейне

Колдовской поцелуй Зефхен пробудил в сверхчувствительной душе поэта вулкан страстей. Для их выхода наружу немедленно нужен был предмет излияния нежных и страстных чувств. Им явилась Амалия, дочь богатого дядюшки Соломона из  Гамбурга. Амалия Гейне была высокомерна, отличалась холодным гордым нравом. Она полуснисходительно, полупрезрительно смотрела на семнадцатилетнего мальчишку Генриха, возомнившего себя поэтом, и, конечно, отвергла его. Генрих тяжело переживал эту личную драму. Позднее, уже в конце жизни, он признался: "Амалия, из-за которой я пролил немало слез и ударился в кутежи, чтобы заглушить свое горе, была первым весенним цветком в стране моей мечты ". Гордой красавице Амалии Гейне посвящает свои знаменитые "Сновидения", "Песни", "Лирическое интермеццо", "Опять на родине", "К дочери возлюбленной".  В цикл "Лирическое интермеццо" вошел шедевр мировой лирики, знаменитое стихотворение  Гейне "На севере диком стоит одиноко на голой вершине сосна ".

 Семь лет спустя в Гейне вспыхнула любовь к младшей сестре Амалии — Терезе. Но и эта девушка не ответила ему взаимностью. Терезе Гейне посвятил цикл "Опять на родине", стихотворения  "К девичнику",  "К Лазарю". Обращаясь к ней, он горько исповедуется:

Любовью к тебе безнадежно
 Надломлено сердце мое.
Оно обливается кровью,
 Но ты ведь не видишь ее.

Элиза фон Криниц — последний цветок печальной осени поэта

 Их первая встреча произошла при необычных обстоятельствах. Незнакомка вошла в дом №3 на улице Матиньог, неподалеку от Елисейских полей и поднялась на шестой этаж. Переводя дыхание, она позвонила, потянув за шнур звонка.

Дверь открыла неприветливая горничная.
— Меня зовут Камилла Зельден, я должна передать господину Гейне посылку от его немецкого друга, — сказала женщина.
Но тут раздался звук колокольчика. Горничная прошла в комнату, откуда он прозвучал. Женщину пригласили в затемненное шторами помещение, в котором было холодно, как в склепе.
 — Ну как вам моя "матрацная могила"? — услышала она неестественно бодрый голос из-за ширмы.
На низкой кровати с шестью матрацами лежал человек. (Как потом пояснили посетительнице, он не переносил ни малейшего ощущения твердости и не терпел шума, особенно над головой. Вот почему он оказался под самой крышей, на шестом этаже). Глаза лежащего были закрыты. Вошедшая с ужасом решила, что перед ней еще и слепой. Но больной указательным пальцем правой руки приподнял правое веко и некоторое время разглядывал незнакомку.

Он увидел женщину лет двадцати шести, среднего роста, не столько красивую, сколько симпатичную. У нее были каштановые волосы, нежный овал лица, вздернутый носик и плутовские глаза. Она улыбалась маленьким ротиком и при этом обнажала прелестные жемчужные зубы. Женщина была грациозной и миловидной.

В беседе выяснилось, что она по происхождению немка, его соотечественница, что настоящее ее имя Элиза фон Криниц. Почти всю жизнь провела в  Париже, где живет на улице Наварин, 5. Так как иногда печатается, избрала себе псевдоним Камилла Зельден. Но друзья ее называют Марго. Она привезла из Вены ноты молодого композитора, положившего стихи Гейне на музыку, которые последний просил передать лично поэту. Гейне сказал молодой женщине:
 — Мне понравился ваш голос, — в нем чувствуется сердечность, видно, вы  умеете сострадать. Как ни странно, теперь это редкость.
- Не подумайте, что я нуждаюсь в этом, — поспешно заметил он. — Но люди так жестоки. Раньше я мало задумывался об этом. Сейчас у меня достаточно времени поразмыслить.
 Внимание Гейне привлекло кольцо на пальце Элизы. Это была печатка в виде геммы из сердолика с вырезанным изображением  мухи.
 — Ваше кольцо напомнило мне одну историю о пожизненном заключенном. Однажды у себя в камере он заметил муху. Это было первое существо, которое ему удалось увидеть после многих месяцев одиночества. Он прислушивался к ее веселому жужжанию, наблюдал, как она летает, моет крылышки и лапки. И вскоре муха стала ему как родная. Привыкла и она к своему соседу, причем настолько, что без боязни садилась к нему на палец, и он согревал  ее своим дыханием. Вот так и я — пожизненно заключенный, а вы неожиданно появившаяся в моей камере муха. Во всяком случае, мне так бы этого хотелось. Будьте моей мушкой, моим последним крылатым насекомым в этот мой поздний осенний час. Мне так недостает, чтобы рядом раздавалось чье-нибудь жужжание. И позвольте отныне называть вас Мушкой, — сказал Гейне.
Он как близкому, давно знакомому человеку, рассказал ей о своей болезни. Элизу потрясло все услышанное. Ей казалось, что она знает Гейне вечность. Он же подарил ей на память свою книгу и попросил прийти еще. Очередной приход Элизы к Гейне предварило его письмо: "Глубокоуважаемое и милое создание! Очень сожалею, что мне удалось видеть вас лишь короткий миг вашего  последнего посещения. У меня осталось после него самое отрадное воспоминание. Если это только возможно, придите завтра же или, во всяком случае, как только вам позволит досуг. Я готов принять вас в любое время дня, когда бы вы ни пожелали. Но самое удобное для меня — это от 4 часов дня и до какого угодно часа вечера. Несмотря на мою глазную болезнь, я пишу это письмо сам, так как в настоящее время у меня нет секретаря.
А между тем у меня страшный шум в ушах, и вообще я чувствую себя очень плохо. Не знаю, почему, но ваше сердечное участие так хорошо подействовало на меня, что я, суеверный человек, вообразил себе, что меня посетила добрая Фея в часы страданий. Вы появились как раз вовремя Или вы не добрая Фея? Я очень хотел бы узнать это — и скорее ". Письмо было датировано 20 июня 1855 года.
На следующий же день она была у Гейне. Говорили о литературе, Шекспире, Байроне. Последнего Гейне ощущал равным себе, примерно в чине надворного советника, тогда как Шекспира возвел в сан короля, который вправе их обоих отставить от должности. Что же касается его собственного творчества, то в угоду коварной судьбе во время болезни он стал петь как соловей, еще лучше, чем раньше. В этот период им были созданы серьезные произведения.
Писал он в постели, приспособив для этого бювар, который лежал у него на коленях. Но ему, конечно, нужен был секретарь. Им и стала Элиза фон Криниц. Совместная работа еще более сблизила их. Если Амалию Гейне называл первым весенним цветком в своей любовной эпопее, то Мушку — последним своим цветком в осеннюю пору. Его любовь к  Элизе, естественно, носила платонический характер. В одном из писем к ней Гейне писал: "Я радуюсь, что скоро мне можно будет увидеть тебя и запечатлеть поцелуй на твоем милом личике насекомого. Ах, эти слова получили бы гораздо менее платоническое значение, если бы я до сих пор оставался человеком! Но — увы! — теперь я лишь дух; для тебя, быть может, это и кстати, но для меня это в высшей степени неудобно Да, я радуюсь, что скоро увижу тебя, моя сердечно любимая  Мушка! Ты самая очаровательная маленькая кошечка, прелестная и в то же время ласковая и кроткая, как ангорский котенок, — тот род кошечек, который я больше всего люблю ".

 В письмах, обращаясь к Элизе, он называет ее: "очаровательная, прелестная девушка ", "добрая фея ", "дорогое дитя ", "милый друг ", "милая моя ", "дорогая моя нежная подруга ", "душенька ", "сердце мое ", "прелестная

" Ей он посвятил стихотворения "Мушке" и "Лотос". Последнее было написано всего лишь за две-три недели до смерти:

 Цветок, дрожа, склонялся надо мной,
Лобзал меня, казалось, полный муки;
 Как женщина, в тоске любви немой
Лаская мой лоб, мои глаза и руки.
О волшебство! О незабвенный миг!
 По воле сна цветок непостижимый
Преобразился в дивный женский лик,
- И я узнал лицо моей любимой.

Дитя мое! В цветке таилась ты,
 Твою любовь мне возвратили грезы;
Подобных ласк не ведают цветы,
 Таким огнем не могут жечь их слезы!
Мой взор затмила смерти пелена,
 Но образ твой был снова предо мною;
Каким восторгом ты была полна,
 Сияла вся, озарена луною.


Молчали мы! Но сердца чуткий слух,
Когда с другим дано ему слиянье;
Бесстыдно слово, сказанное вслух,
И целомудренно любовное молчанье.

 Гейне понимал, что после его смерти Элиза будет остаток своей жизни переполнена воспоминаниями о нем, их возвышенных отношениях. Поэтому в стихотворении "Мушке" встречаем такие строки:

Тебя мой дух заворожил

И, чем горел я, чем я жил,
Тем жить и тем гореть должна ты,
Его дыханием объята…

 Элиза под псевдонимом Камиллы Зельден издала книги о последних днях Гейне.

                ... И ДРУГИЕ...

 Когда Генрих Гейне тяжело заболел и оказался  « в матрацной могиле» некоторых женщин из высшего общества, сделали очень много для духовного утверждения поэта. Они же искренне протянули ему руку помощи тогда. Среди них — княгиня Христина Бельджойзо, итальянская писательница-патриотка;
Рахиль фон Фарнгаген; баронесса фон Гогенгаузен; Каролина Жобер — супруга прокурора кассационного суда, которая считалась одной из самых умных женщин Парижа; супруга русского атташе и поэта Ф.И.Тютчева.

Христина Бельджойзо была причастна к освободительному движению против австрийского господства в Италии. В начале 30-х годов оказалась в Париже как политическая эмигрантка.  Скорее всего, Гейне познакомился с ней на собраниях сен-симонистов. Она покровительствовала Гейне и поддерживала с ним дружбу до самой его смерти. Подготовленный ею совместный визит Минье и Гейне к Тьеру был связан с хлопотами о денежной субсидии (пенсии) французского правительства для поэта. Позднее злопыхатели обвинили его в продажности властям.
    Гейне вынужден был защищаться от этих наветов. В объяснении, датированном 15 мая 1848 года и опубликованном в аугсбургской "Всеобщей газете" 23 мая того же года, он пишет: "Нет, та поддержка, которую я получил от правительства Гизо, не была вознаграждением; она была именно только поддержкой, она была — я называю вещи своими именами — великой милостыней, раздаваемой французским народом стольким тысячам чужестранцев, которые более  или менее доблестно скомпрометировали себя на родине рвением к делу революции и нашли пристанище у гостеприимного очага Франции "

    Рахиль фон Фарнгаген сыграла заметную роль в благоприятном воздействии на творчество Гейне. Она была замужем, любила своего мужа, семью. И здесь не может быть и речи о каком-либо ее флирте с Гейне.    У нее был литературный салон, в котором собирались лучшие умы того времени.  В этом салоне царил культ Гете. Один из современников Гейне восхищенно сказал о ней: "О чем только не упоминала она в течение часа беседы! Все, что она говорила, носило характер афоризмов, было решительно, огненно и не допускало никаких   противоречий. У нее были живые жесты и быстрая речь. Говорилось обо всем, что волновало умы в области искусства и  литературы". Муж ее, Август Фарнгаген, был известным писателем, ученым и дипломатом. Оба они — муж и жена — хорошо знали и понимали поэзию Гейне. Но Рахиль, очень тонко разбираясь в его стихах, выступала в роли серьезного, чуткого и доброжелательного критика его творчества. Об этом свидетельствует переписка Гейне с мужем Рахили. В одном из писем к супругу Рахили

Гейне отмечал: "Когда я читал ее письмо, мне показалось, как будто я встал во сне, не просыпаясь и начал перед зеркалом разговаривать сам с собой, причем по временам немного хвастался.  Г-же Фарнгаген мне писать совсем нечего. Ей известно все, что я мог бы ей сказать, известно, что я чувствую, думаю и чего не думаю ". Гейне посвятил ей свое "Возвращение домой", появившееся первоначально в " Путевых картинах". Гейне писал Фарнгаген, что этим посвящением хотел выразить, что принадлежит ей: "Пусть на моем ошейнике стоит: "L'apprties a madame Vamhagen".

     Баронесса Гогенгаузен тоже имела литературный салон, в который был вхож Гейне. Она сама писала стихи и познакомила его с произведениями Байрона, тогда только впервые переведенными на немецкий язык.  Стихи последнего понравились Гейне, и он сделал несколько собственных переводов. Скептицизм и бунтарство Байрона импонировали Гейне. Но впоследствии он порвал с байроновским направлением. Однако произведения великого английского поэта всегда вызывали в нем любовь. Гейне благодарен был баронессе Гогенгаузен до конца своих дней за то, что она познакомила его с творчеством  Байрона. Он переписывался с баронессой, а она всей душой сочувствовала ему, борющемуся с тяжелым недугом. Однажды она посетила его, уже прикованного к постели, в Париже. Ей хотелось своим визитом принести Гейне хотя бы некоторое успокоение.

    Каролина Жобер, о которой мы уже упоминали выше, была подругой Христины Бельджойзо и тоже содержала литературный салон, где бывал  Гейне. Она переписывалась с ним, помогала в разрешении житейских трудностей. В письме от 16 декабря 1844 года он писал ей: "Сударыня! На днях я зайду к вам, чтобы лично поблагодарить вас за ваше любезное письмо. Я счастлив, что моя злополучная поэма (оклеветанная точно так же, как и личная жизнь ее автора) не была вам неприятна и что, проникнув сквозь непроницаемую завесу прозаического перевода читателя, вы  все же разгадали ее истинный смысл. Это отчаянный вызов, брошенный мною тевтономанам, так называемой национальной партии моей страны. Вы упорно не забываете меня, сударыня; это меня очень радует. Да хранит вас Господь, да будет он надежной и священной защитой для вас".
    В другом письме к Каролине Жобер от 19 сентября 1848 года, отосланном из Пасси, он называет ее "маленькой Феей" и сообщает:

 " Сегодня утром я получил ваше второе письмо, и ваша приветливость и сочувствие очень меня поддер-
жали».
     Он благодарит Каролину за ее хлопоты о его пенсии в Министерстве иностранных дел и заключает письмо строками: "Прощайте, маленькая Фея, да простит вам Господь ваши чары, и да сохранит он вас под своим святым покровом ".

 Таким образом, "женщины-идеи" многое сделали для формирования творческой индивидуальности  Гейне и старались своим участием в его личной судьбе смягчить удар, нанесенный ему беспощадной болезнью.

Литература :
Журнал «Всемирная литература в средних учебных заведениях Украины», № 6 (218), Июнь 1998, с.55-60

                Гейне и его жена Матильда

Полным противоречий между духовной и реальной жизнью Гейне является его отношение к Матильде, сделавшейся впоследствии его женой. Эти отношения были открыты друзьями поэта в 1836 году, когда между ним и его возлюбленной произошла крупная ссора, едва не кончившаяся разрывом. Пылкий, увлекающийся Гейне не мог скрыть своего душевного недуга и всем начал рассказывать о своем горе. Друзья утешали его кто шуткой, кто серьезно; но поэт действительно страдал, что свидетельствовало об искренней любви. Напрасно ему припоминали его же собственное стихотворение: «Мотылек не спрашивает у розы: лобзал ли кто тебя? И роза не спрашивает у мотылька: увивался ли ты около другой розы?». Поэт не успокоился до тех пор, пока не произошло примирение с любимой девушкой.

При такой пламенности чувства можно было бы думать, что женщина, его вызвавшая, обладала, кроме красоты, также и высокими умственными качествами. Увы, это была бы ошибка. Матильда была простая крестьянка, до того простая, что в сравнении с ней Христина Вульпиус, возлюбленная, а затем жена Гёте, могла считаться образованнейшей женщиной. До пятнадцати лет она росла в деревне, а потом поехала в Париж к своей тетке, башмачнице, где ее и встретил Гейне. Она была до того необразованна, что даже не умела читать, и до того тупа, что за всю жизнь не могла научиться сколько-нибудь по-немецки, чтобы прочитать произведения своего мужа. Так она и умерла, не прочитав ни одного стихотворения Гейне, хотя последние переводились на французский язык и выходили отдельными книгами.

Чтобы поднять умственный уровень девушки, с которой он вступил в близкую связь, а затем женился, Гейне поместил ее в пансион для молодых девиц, но и пансион не привил ей любви к знанию и ничему не научил. Она даже не знала, что такое поэт, и однажды по простоте души сказала: «Говорят, что Henri умный человек и написал много чудных книг, и я должна этому верить на слово, хотя сама ничего не замечаю». Но если Матильда была невежественна, то зато обладала  веселым характером, истинно французской бойкостью, была добра, верна и предана мужу до самозабвения. По временам, правда, она показывала когти, так как была вспыльчива, за что Гейне и называл ее Везувием; но вспышки проходили быстро, не оставив никакого следа.

Шесть лет прожил с ней Гейне вне брака и, наконец, женился. Г-жа Жобер, близко знавшая поэта, рассказывает, что Гейне выставлял свою женитьбу на Матильде делом совести: ему нужно было драться на дуэли, и он должен был подумать о судьбе своей малютки. Дуэль была даже отложена для этой цели. «Гейне, — продолжает Жобер, — рассказывал мне эту историю с некоторым смущением, которым заменилась его обычная развязность. Впрочем, где тот человек, который сообщал бы об утрате своей свободы совершенно спокойно? Я не расспрашивала его о подробностях, не выразила ни малейшего удивления и, смеясь, спросила только позволения сообщить об этом событии Россини, которому оно доставит большое удовольствие.

— Почему? — озабоченно спросил Гейне.
— По духу товарищества, вероятно. Он любит, когда в его полку прибывает знаменитых людей.
— Если так, — возразил Гейне, собравшись уже с духом, — то вы можете прибавить, что, подобно ему, я явлюсь теперь жертвой треволнений супружеской жизни. Если он будет писать музыку на эти темы, то я могу сочинить либретто. Скажите ему, что счастье мое родилось под дулом пистолета».

Поэт отпраздновал свою свадьбу удивительным образом: он пригласил только тех друзей, которые жили в свободном браке и которым хотел дать достойный пример. С самым серьезным видом умолял он их жениться на своих возлюбленных. Через два дня он составил завещание, в котором единственной своей наследницей назначил Матильду.

Матильда Мира была хорошенькая брюнетка, довольно высокого роста, с блестящими глазами, низким лбом, обрамленным черными волосами, несколько большим ртом, бойким и веселым характером, настоящая парижская гризетка в лучшем смысле слова. Она была по-детски весела, наивно-страстна, болтлива, остроумна по-своему. Все эти качества сделали то, что Гейне прожил с ней двадцать лет, и трудно сказать, когда он чувствовал больше привязанности к ней — в первые ли дни знакомства или в последние годы жизни, когда он, больной и разбитый, лежал неподвижной массой, как труп, в котором удивительным образом сохранились жизненные искры. То, что она не имела понятия о его произведениях, не смущало поэта. Наоборот, обладая двойственной натурой, он в этом именно усматривал хорошую сторону ее привязанности, так как она свидетельствовала, что Матильда любила его не как поэта, а как человека.

Матильда действительно любила его как человека, любила, как она выражалась на своем простом, чуждом грамматике языке, «parce qu'il ess bien». Однажды ей пришлось случайно прочесть (конечно, в переводе) несколько строк из любовного стихотворения Гейне. Она побледнела и тотчас отложила книгу в сторону, сказав, что не может читать такие вещи, в которых муж говорит о других женщинах. Гейне посещал ее по воскресеньям в пансионе, и об одном таком посещении Мейснер рассказывает; «Молодые пансионерки устроили маленький бал, и Гейне позвал меня посмотреть, как будет танцевать его petite femme. Она была больше всех воспитанниц, но, к восторгу своего мужа, танцевала с совершенно детской грацией, точно небольшая девочка. Как счастлив был он в то время, как беспечен в волшебной сфере своей привязанности! Каждая ступень Матильды в ее образовании, особенно в изучении истории и географии, давала ему повод к веселым наблюдениям, то, что она умела перечислять в хронологическом порядке египетских царей лучше, чем он, и сообщила ему неизвестный для него какой-то чудесный случай с Лукрецией, приводило его в безграничный восторг».

Через восемь лет супружеской жизни (в 1843 году) Гейне писал брагу своему Максимилиану: «Моя жена — доброе, естественное, веселое дитя, причудливое, как только может быть француженка, и она не позволяет мне погружаться в меланхолические думы, к которым я так склонен. Вот уже восемь лет, как я люблю ее с нежностью и страстностью, доходящими до баснословного. В это время я испытал много счастья, мучения и блаженства в угрожающих дозах более, чем это нужно для моей чувствительной натуры».

Гейне хотел научить жену по-немецки, но все его старания разбились о природную невосприимчивость Матильды к учению. Только несколько выражений сумел он вбить ей в голову. Особенно ее забавляли почему-то слова «meine Frau», и, узнав, что они означают «моя жена», она тоном насмешки называла себя «meine Frau». К числу усвоенных ею выражений относится также и следующее: «Guten Tag, mein Heir, nehmen sie Platz». Каждого из соотечественников Гейне, посещавших поэта, она встречала этими словами, после чего С громким смехом выбегала из комнаты, что приводило в немалое смущение посетителей.

Постоянное веселое настроение, как уже сказано, не мешало Матильде быть вспыльчивой; но это именно и нравилось поэту. Характер его требовал ссор, движения, и маленькие распри, которыми сплошь и рядом прерывалось однообразие его семейной жизни, служили для него тем же, что гроза для выжженного солнцем поля. В тех случаях, когда уже не было никаких поводов к ссорам, и Матильда была воплощением тишины и преданности мужу, Гейне начинал дразнить свою подругу и успокаивался только тогда, когда в прекрасных глазах Матильды появлялся давно знакомый ему огонек. Но раздраженная Матильда переходила уже в наступление, и, чтобы усмирить строптивого ребенка, поэт прибегал к очень простому средству — обещанию принести какой-нибудь подарок. Матильда смягчалась, и в семье снова водворялся мир, купленный парой серег или модной шалью.

Впрочем, не с одной только Матильдой часто ссорился Гейне. У нее был попугай, доставлявший ему немало горя своими бессмысленными криками, и с ним поэт вел постоянную борьбу, конечно в отсутствие Матильды, для которой неприятность, причиненная попугаю, была гораздо чувствительнее неприятности, причиненной ей самой. Поэт так и называл обоих, то есть жену и попугая, «мои две птицы». Однажды Матильда встретила его с грустным лицом и с отчаянием в голосе заявила, что попугай умирает.

— Слава Богу!— ответил Гейне по-немецки, зная, что жена его не поймет. Он, конечно, не решился бы сказать то же самое на знакомом Матильде языке — французском.

Как была Матильда привязана к своему попугаю (его называли Cocotte), видно из следующего случая, который сам Гейне рассказал Мейснеру: «Я вчера был в большой тревоге. Жена моя в 2 часа покончила с туалетом и уехала, обещав вернуться к четырем. Но вот половина пятого, а она не является. Вот уже пять, ее нет. Бьет шесть, ее также нет. Вот половина седьмого, она не идет. Бьет восемь, тревога моя растет. Неужели ей надоел больной человек, и она сбежала с каким-нибудь хитрым соблазнителем? В сильнейшей тоске посылаю сиделку в противоположную комнату- с просьбой спросить, там ли еще попугай? Да, Кокот еще там. Тут как бы камень у меня свалился с сердца: без Кокот она ни за что не ушла бы».

Когда Гейне повез свою жену в Гамбург, чтобы познакомить ее с родственниками, попугай, конечно, принял почетное участие в их путешествии. «В прекрасный солнечный день,— писал по этому поводу племянник Гейне,— гаврский пароход вошел в гамбургскую гавань. Мы давно уже ждали на пристани прихода этого парохода, желая поскорее увидеть жену Генриха — Матильду. Наконец пароход остановился у пристани, и мы увидели дядю, пополневшего и на вид совершенно здорового, под руку с какой-то дамой величественной наружности, но очень просто одетой в дорожный костюм. Матильда была действительно очень красивая женщина, высокого роста, быть может, несколько слишком полная, но с прелестным личиком, обрамленным каштановыми волосами. За полуоткрытыми ярко-красными губами виднелись зубы ослепительной белизны; глаза, большие и выразительные, блестели в минуты сильного возбуждения, в чем мы не замедлили убедиться. После первых приветствий, очень сердечных с обеих сторон, мой отец повел Матильду к карете; когда она уселась, мой отец хотел ей передать какой-то ящик, составлявший часть ее багажа, но в этот самый момент почувствовал сильную боль в пальце от укуса и, невольно отдернув руку, уронил ящик. Матильда пронзительно вскрикнула: в ящике находился ее любимый попугай, которого она привезла с собой из Парижа. «Боже мой, — воскликнула она раздраженным голосом, — какая неосторожность! Бедный попугай столько страдал от морской болезни, а теперь его подвергают еще страху!» К счастью, с попугаем ничего не сделалось, и Матильда, увидев это, тотчас успокоилась, и лицо ее осветилось улыбкой. Гейне подошел и с громким смехом сказал: «Мой милый зять, вы чуть было не потеряли навсегда доброе расположение Матильды. А между тем я ведь вас предупреждал, что приеду со всей семьей, то есть женой и ее попугаем. Но вы не удостоили обратить внимание на этого маленького зверя, и он заставил вас вспомнить о себе по-своему, ущипнув вас за палец.

Матильда произвела хорошее впечатление на родственников мужа, не исключая и знаменитого банкира-миллионера Соломона Гейне, с которым поэт всегда ссорился и которому однажды бросил в лицо следующие слова, сказанные добродушным тоном: «Собственно, единственное достоинство ваше заключается в том, что вы носите мое имя». Соломон Гейне не любил, чтобы при нем говорили на каком-нибудь другом языке, кроме немецкого'. Можно себе представить, как чувствовала себя в доме этого человека Матильда, ни слова не понимавшая по-немецки. Она молчала. Зато и выместила же она злобу на кисти винограда, выращенной в теплице банкира. Миллионер очень гордился своим виноградом и показывал его как редкость. Когда кисть, переходя от одного из гостей к другому, попала в руки Матильды, она спокойно ее съела. Вскоре банкир спохватился, где виноград. Никто не решался сказать, какая участь постигла великолепную кисть, но Гейне нашелся и воскликнул:

— Знаете, дядя, исчезновение винограда — настоящее чудо. Но я должен вам сообщить, что совершилось еще большее чудо — его унес ангел.

Острота имела успех: банкир рассмеялся и простил племяннице поступок; но племянница все-таки решила больше не бывать в доме банкира, и чтобы это не носило характера вызова, Гейне отправил ее, конечно вместе с попугаем, в Париж. Отъезд любимой жены стоил ему многих душевных мук, о чем свидетельствует его письмо: «Я, — писал он Матильде, — постоянно думаю о тебе и только и делаю, что вздыхаю. Головные боли мои усилились, потому что сердце у меня неспокойно. Я не хочу более расставаться с тобой. Разлука ужасна! Я более, чем когда-либо, чувствую, что ты всегда должна быть у меня перед глазами... Не забывай, что я живу только для тебя! Моя возлюбленная, моя бедная овечка, моя единственная радость!»

Гейне был очень ревнив. В 1837 году он обедал с женой в одном ресторане. Несколько сидевших тут же студентов стали пожирать ее глазами. Не будучи в состоянии сдержать себя, Гейне вскочил с места и дал пощечину первому из них. Следствием этого был вызов, который, однако, окончился благополучно. Та же ревность заставила Гейне порвать дружбу со старым товарищем Вейлем только потому, что поэт заподозрил, что он слишком ухаживал за Матильдой.

О простоте характера Матильды можно судить по следующему случаю, передаваемому Мейснером. Приехав в Париж, он отправился к Гейне. На звонок вышла, по его словам, «полная, довольно еще молодая женщина» и, бросив испытующий взгляд на его старомодное пальто, сказала, что «monsieur Heine» нет дома. Мейснер выразил сожаление, сказав, что принес письмо от Лаубе, но в эту минуту вдруг услыхал голос Гейне:
— Дома, дома!

Когда Мейснер вошел, Гейне сказал, обращаясь к жене:
— Да, ma biche, это — друг из Германии, привезший мне письмо от Лаубе. — Затем, обращаясь к Мейснеру, заметил: — Госпожа Гейне не допускает никаких немцев ко мне. Она их узнает с первого взгляда.
— Да, mein Err (mein Herr),— сказала Матильда с вынужденной улыбкой, — я сразу узнала, что вы — немец.
— Почему?
— Ах, Боже мой, да по платью, по обуви...

«Я, — замечает Мейснер, — бросил взгляд на свое пальто, сапоги дрезденского производства и не мог заметить в нихничего неприличного. Во всяком случае, что-нибудь не стильное в них, вероятно, было; но напоминать об этом было не особенно красиво».
После смерти Гейне Матильда была верна его памяти так же, как была ему верна при жизни. Она вела скромную жизнь. Развлечениями ее были цирк или бульварные театры, когда там ставились веселые пьесы. Кроме того, кухня доставляла ей также немалое удовольствие, и если кто-нибудь был у нее в гостях, она непременно заказывала какое-нибудь блюдо, которое особенно любил ее pauvre Henri, веря в простоте души, что этим обнаруживает уважение к памяти поэта. Трогательно было слушать ее рассказы о покойном муже. С особенной таинственностью сообщала она, что ей не раз предлагали руку, но она отказывала, не желая забыть мужа и носить другое имя. Такую женщину должен был любить великий поэт, у которого в минуты грусти тотчас же становилось весело на душе, когда входила Матильда со своей обворожительно-детской улыбкой.

Любовь к животным она сохранила до последних дней. Кроме попугая у нее было около 60 канареек и 3 белые болонки. Когда все это начинало пищать и лаять, то оставаться в комнате было невозможно. Однажды племянник Гейне, не будучи в состоянии переносить адского шума, хотел уйти. Матильда ему сказала:
— Смешно, вы не любите животных, как и ваш дядя!

Во время осады Парижа Матильда осталась в осажденном городе. Позднее она жаловалась тому же Эмбдену, что должна была тогда заплатить 200 франков за курицу. Племянник удивился, на что Матильда ответила:
— Что делать, цена была такая!

Деньгам цены она вообще не знала. Это обстоятельство не раз смущало Гейне, так как ему самому некоторым образом приходилось вести хозяйство. Однажды он решил помочь горю. «Если я буду относиться к Матильде, как к ребенку, то она никогда не научится заботиться о себе самой. Мне нужно постепенно приучить ее к тому, чтобы она соблюдала собственные интересы». Под впечатлением этой мысли он дал ей на сохранение много железнодорожных акций. Как, однако, она их сохранила! У нее нашлись друзья, которые под разными предлогами выманили все деньги, а когда ничего не осталось, они прекратили с ней всякие отношения.

— Что бы было, если бы муж попросил вас показать ему акции? — спросили у нее однажды.
— Я бросилась бы в воду.

Удивительно, что Матильда умерла в годовщину смерти своего мужа, 17 февраля 1883 года, т. е. ровно через 27 лет после смерти Гейне. Она стояла у окна своей квартиры в Пасси и вдруг упала, чтобы никогда уже не встать. Матильда умерла от удара, вдруг, в один момент, как бы и смертью своей свидетельствуя о противоположности между ней и мужем, агония которого продолжалась целых восемь лет.

                М. Дубницкий. Женщины в жизни великих и знаменитых людей