Гении и музы. часть 1

    ОГЛАВЛЕНИЕ

Оноре де Бальзак
Адексакндр Блок
Андрей Белый
Борис Пастернак
Валерий Брюсов
Виктор Гюго
Лорд Байрон
Евгений Баратынский
Иван Бунин
Константин Бальмонт            



                В КАЧЕСТВЕ ВСТУПЛЕНИЯ

  Прошу прощения у читателей за то, что не сумел поместить в данную книгу фотографий или портретов всех героев и героинь повествования. В рукописи книги они есть, но лично я не
умею поместить их на этой странице. Наверно, для этого нужна специальная программа. Конечно, без фотографий и портретов книга много теряет, но, возможно, когда-нибудь я сумею исправить этот недочёт.
 Г. Ужегов.


      Женщина – самая большая загадка в жизни мужчины. Капризная, взбалмошная, хрупкая,  беспощадная, ранимая, целеустремлённая, нелогичная и оттого ещё более интересная. Дарующая жизнь и разбивающая сердце. Шарада, головоломка, тайна за семью печатями.

Всю свою длинную историю сильная половина человечества пыталась разгадать этот секрет – проникнуть в душу женщины.


                ГЕНИИ  И  МУЗЫ

   Любовь – одно из самых возвышенных чувств, общих всему человечеству. У всех народов во все времена она воспевалась в литературе, обожествлялась в мифологии, героизировалась в эпосе, драматизировалась в трагедии.

Секрет тут в том, что нельзя дарить любовь и нельзя совершенно ей отдаться, пока не достигнуто полнее взаимоуподобление. Любящий как бы переливает себя в любимого и притягивает его силой своей любви, которая скрепляет их воедино! Тогда отдают уже не чужому, но как бы самому себе.

В своем зарождении и росте любовь всегда доставляет наслаждение, веселье, покой и удовольствие, обещает радость и счастье. А когда предмет любви доступен и им можно обладать, душа бросается к ней без оглядки и как бы выходит за свои рамки, чтобы присоединится к любимому предмету, ибо она чувствует себя более счастливой в нем, чем в себе самой. И именно это единение любящего с любимым составляет все счастье, всю радость, все наслаждение, сладость, мед – от благ ли достойных до постыдных зол, от похвального до позорного. Ведь действие любви увлекает за собой все силы души и тела, причем, особенно при сильной страсти, все стихает и беспрекословно подчиняется великому чуду любви.

Издавна любовные взаимоотношения выдающихся людей привлекают внимание общества, ведь великие люди во всем велики и вдохновляют писателей на описание взлетов и падений в любовных историях великих.
 

                ОНОРЕ де БАЛЬЗАК
               
                ЖЕНЩИНЫ ОНОРЕ де БАЛЬЗАКА

С именем великого французского писателя Опоре де Бальзака связано множество легенд, сопровождавших его как при жизни, так и после смерти. Одна из них касается аристократической частицы «де» в его фамилии. Биографы выяснили, что никакого права на нее Бальзак не имел. Но его жажда приобщиться к знатному роду была настолько велика, что пресловутая частица так и осталась в начертании имени человека, происходившего из простой крестьянской семьи. Самозванный фантазер победил, оставшись для потомков де Бальзаком. Вопреки всему, вымысел одержал победу над исторической правдой.

Другая легенда из жизни гения, которая до сих пор будоражит умы поклонников и особенно поклонниц его творчества, куда более романтична. Это история любви великого писателя, находящегося на пике славы, и молодой польской аристократки Эвелины Ганской, жившей в далекой России. Когда читатель впервые знакомится с описанием событий той поры, его не покидает ощущение, что это главы из романа, написанного самим автором, — «Человеческой комедии».

До тридцати лет он сторонился женщин. Бальзак, бурный и несдержанный в зрелые годы, в юности был робок до болезненности. Впрочем, избегал он женщин не из боязни влюбиться, нет, он страшился собственной страстности. К тому же Бальзак знал, что он коротконог и неуклюж от природы, что он будет смешон, если станет, подобно щеголям того времени, флиртовать с красавицами. Но это ощущение ущербности заставляло его вновь и вновь бежать от женщин в уединение к своему письменному столу.

Природа обделила Бальзака красотой — он был коротконогим и неуклюжим. На балах ужасно боялся знакомиться с юными девушками, чтобы не показаться смешным. Может быть, поэтому молодые красотки его в то время не привлекали. Бальзак говорил своим друзьям: «Сорокалетняя женщина сделает для тебя все, двадцатилетняя — ничего!»

Его первой любовью стала приятельница матери — Лаура де Берни — 45-летняя многодетная женщина. Оноре тогда едва исполнилось 22 года, и впоследствии он писал об этом романе: «Она была мне матерью, подругой, семьей, спутницей и советчицей. Она сделала меня писателем, она утешила меня в юности, она пробудила во мне вкус, она плакала и смеялась со мной, как сестра, она всегда приходила ко мне благодетельной дремой, которая утешает боль... Без нее я бы попросту умер... Никто не может сравниться с последней любовью женщины, которая дарит мужчине счастье первой любви».

Поскольку на Бальзака титулы и аристократические фамилии всегда производили просто гипнотическое воздействие, то не удивительно, что следующей пассией молодого писателя стала вдова генерала герцогиня д'Абрантес. Несмотря на то что связь их длилась недолго, тщеславие молодого повесы было полностью удовлетворено, и следующее его увлечение некрасивой и хромой Зюльмой Карро было скорее для души. Тем не менее, в письме к ней Бальзак писал: «Четверть часа, которые я вечером могу провести у тебя, означают для меня больше, чем все блаженства ночи, проведенной в объятиях юной красавицы...» Он называл Карро самой лучшей из всех своих подруг. Эту дружбу писатель пронес через всю жизнь.

С годами Бальзак все больше времени стал посвящать творчеству, он проводил за письменным столом по пятнадцать часов в сутки и уже не мог уделять амурным делам столько внимания, как в юности. Однако женщины сами искали знакомства со знаменитостью, забрасывая его письмами и мечтая о близких отношениях со своим кумиром. Среди адресатов были известнейшие женщины Парижа, такие как герцогиня Анриетта Мари де Кастри, дочь герцога де Мэйе, бывшего маршала Франции. Избалованный вниманием Бальзак однажды сделал такой вывод: «Гораздо легче быть любовником, чем мужем, по той простой причине, что гораздо сложнее целый день демонстрировать интеллект и остроумие, чем говорить что-нибудь умное лишь время от времени». Может быть, великий писатель так и остался бы холостяком и вечным любовником, если бы не одно событие, произошедшее в 1832 году.

                ЭВЕЛИНА ГАНСКАЯ

В ворохе писем, пришедших на адрес Бальзака 28 февраля, его внимание привлекло послание из далекого русского города Одессы. Подписано оно было загадочным псевдонимом «Чужестранка». Содержание письма, а также почерк и манера написания выдавали в корреспондентке женщину из высших слоев общества. Излагая свои мысли но поводу нового произведения Бальзака «Шагреневая кожа», далекая почитательница со знанием дела критиковала писателя за отсутствие в этом произведении «былой утонченности чувств».

Бальзак, заинтригованный посланием, решил подтвердить его получение через «Газетт де Франс». Через месяц. «Чужестранка» вновь прислала письмо, но назвать свое имя отказалась: «Для вас я чужестранка и останусь такой на всю жизнь». Однако она обещала любимому автору время от времени напоминать о том, что он обладает незаурядным талантом и потрясающей интуицией, которая позволяет ему так тонко чувствовать женскую душу. Несмотря на то, что ее дом находился за тысячу километров от Парижа, этой женщине казалось, что только Бальзак способен полностью понять ее, а она сможет открывать ему свои тайны. Анонимная корреспондентка просила лишь об одном: «Несколько ваших слов, напечатанных в "Котидьен" [единственной французской газете, которая в те времена выходила в России], вселят в меня уверенность, что вы получили мое письмо и что я могу и впредь безбоязненно вам писать. Подпишите: "О.Б."».

Бальзак выполнил просьбу и 9 декабря 1832 года опубликовал короткое объявление: «Господин де Б. получил адресованное ему послание; он только сегодня может известить об этом при посредстве газеты и сожалеет, что не знает, куда направить ответ». После этого таинственная незнакомка наконец-то открыла свое имя. Это была графиня Эвелина Ганская, в девичестве Ржевусская, принадлежавшая к знатному польскому роду. В 1819 году она вышла замуж за Волынского предводителя дворянства Венцеслава Ганского, который был на 22 года старше ее, имел 21 000 гектаров земли и 3035 душ крепостных.

Новая поклонница очаровала Бальзака: она была молода (госпоже Ганской исполнилось 32 года, хотя она написала в письме, что ей 27), красива, сказочно богата и к тому же имела престарелого мужа. Последнее обстоятельство вынуждало прибегать к некоторым мерам предосторожности — письма в Украину отсылались в двойном конверте на имя Анриетты Борель гувернантки дочери госпожи Ганской, Анны, единственной, оставшейся в живых из пяти ее детей.

Бальзак просто потерял голову. В тот период своей бурной жизни он действительно нуждался в сочувствии женщины, которую мог бы обожать и почитать издалека. Владелица поместья Верховни, жившая настолько далеко от Парижа, что просто не укладывалось в сознании, идеально подходила для этой роли. «Умоляю, — писал Бальзак, — расскажите мне подробнее, так ласково и вкрадчиво, как вы умеете, о том, как течет ваша жизнь, "час за часом; позвольте мне как бы стать очевидцем всего. Опишите мне места, где вы живете, все, вплоть до обивки мебели... Пусть мой мысленный взор... обращаясь к вам, повсюду вас находит; пусть видит вас склонившейся над вышиванием, над начатым цветком; пусть всякий час следует за вами. Если бы вы только знали, как часто усталый мозг жаждет отдыха, но отдыха деятельного! Как благотворны сладостные мечты, когда я могу сказать себе: "В эту минуту она там-то или там-то, она смотрит на такую-то вещь!" Ведь я считаю, что мысль способна преодолевать расстояния, что у нее достаточно силы, чтобы побеждать их! В этом мои единственные радости, ибо жизнь моя наполнена непрерывным трудом».

Бальзак ничуть не преувеличивал. Он испытывал постоянную нехватку денег, кредиторы просто атаковали его. Писателю приходилось работать не над одним, а над целыми сериями романов: «Философские этюды», «Этюды о нравах». Но, несмотря на его потрясающую работоспособность, каждый раз оказывалось, что очередная книга не готова к назначенному издателем сроку. Постоянное физическое и моральное напряжение сказалось на здоровье гениального писателя. Доктор Наккар, лечащий врач Бальзака, настоятельно рекомендовал ему отдохнуть, и вторую половину апреля и первую половину мая 1833 года Оноре провел в Ангулеме. По возвращении в Париж писателя ожидали новые неприятности. Бальзак согласился напечатать в журнале «Эроп литерэр» несколько своих новых творений. Гослен и Мам, издатели, с которыми он сотрудничал ранее, пришли в ярость. Мам даже обратился по этому поводу в суд. Скандал был неминуем.
Чтобы утешить Бальзака, госпожа Ганская решила повидаться с ним на нейтральной территории. Правда, Эвелина немного побаивалась этой встречи, поскольку о писателе ходило множество самых невероятных слухов.

Одним словом, графиня уговорила мужа повезти ее в Швейцарию, в Невшатель — родной город гувернантки дочери. В то время каждый богатый русский дворянин отправлялся в путешествие в сопровождении целой свиты. С Эвелиной, кроме мужа, приехали дочь Анна, ее воспитательница, две старушки родственницы и многочисленные слуги.

Чтобы оправдать свое отсутствие в Париже, Бальзак нашел вполне благовидный предлог: для реализации своей новой идеи — распространения книг по подписке, нужна была особая тонкая и прочная бумага, которую изготовляли в Безансоне, совсем рядом с Невшателем. Оноре приехал в Невшатель и остановился в гостинице «Сокол» — напротив дома, где расположились путешественники из России. Затем он отправил короткое письмо для Эвелины на имя Анриетты Борель: «Между часом и четырьмя я отправлюсь прогуляться по окрестностям города. Все это время я буду любоваться озером, которого совсем не знаю. Могу пробыть тут столько времени, сколько пробудете вы».

С того времени сохранился рассказ, что во время прогулки Бальзак проходил мимо дамы, погруженной в чтение книги. Вдруг она выронила платок. Писатель наклонился поднять его и понял, что в руках у незнакомки его роман. Это было самое волнующее мгновение для обоих, ведь наконец-то они увидели друг друга наяву, а не в мечтах. В тот день на госпоже Ганской было платье из темно-фиолетового бархата, любимого цвета Бальзака.

Однако на самом деле все обстояло несколько прозаичней. Десять лет спустя Оноре так вспоминал первую минуту их свидания: «Ах! Вы все еще не знаете, что произошло в моем сердце, когда, очутившись в глубине двора (каждый булыжник в нем, наваленные доски, каретные сараи навсегда врезались в мою память), я увидел в окне ваше лицо!.. Все поплыло у меня перед глазами, и, заговорив с вами, я будто оцепенел, точно поток, внезапно замедливший свой неудержимый бег, чтобы затем с новой силой устремиться вперед. Оцепенение это длилось два дня. "Что она обо мне подумает?" — в страхе повторял я про себя, точно помешанный». Перед взором писателя предстала молодая красивая женщина с весьма соблазнительными формами. У нее был «независимый и горделивый вид, в надменном лице угадывалось сладострастие».

Самому же Бальзаку было чего опасаться, ведь, несмотря на весь свой талант, он был маленьким толстеньким человечком без передних зубов, с растрепанной прической. Ганская действительно была несколько разочарована. В своем первом письме после той памятной встречи она писала: «Ваша внешность ничего не может сказать о вашем пламенном воображении». Однако в ходе общения ум, красноречие, влюбленные глаза и добрая улыбка Оноре заставили ее забыть о неблагоприятном впечатлении. Гений снова стал гением.

Единственное, что отравляло Бальзаку жизнь в Невшателе, так это присутствие там мужа возлюбленной. В письме к сестре писатель сетовал: «Я счастлив, бесконечно счастлив, как в мечтах, без всяких задних мыслей. Увы, окаянный муж все пять дней ни на мгновение не оставлял нас. Он переходил от юбки своей жены к моему жилету. К тому же Невшатель — маленький городок, где женщина, а тем более знатная чужестранка, не может и шагу ступить незаметно. Я чувствовал себя, как в горниле. Не выношу, когда на моем пути помехи... Но главное — это то, что нам двадцать семь лет, что мы на удивление хороши собой, что у нас чудесные черные волосы нежная шелковистая кожа, какая бывает у брюнеток, что наша маленькая ручка создана для любви, что в двадцать семь лет у нас еще совсем юное, наивное сердечко, — словом, мы настоящая госпожа де Линьоль, и мы так неосмотрительны, что можем броситься на шею милому другу при посторонних.

Я уж не говорю тебе о колоссальных богатствах. Какое они имеют значение, когда их владелица — подлинный шедевр красоты!»

Венцеслав Ганский довольно благосклонно отнесся к «случайной» встрече с известным писателем и даже проявил к нему некоторую симпатию. На Бальзака он производил впечатление человека довольно болезненного, что дало ему надежду на скорый брак с Чужестранкой. Влюбленные обменялись поцелуем и условились, что Бальзак на Рождество приедет повидаться с Ганской в Женеву.

Возвратившись в Париж, писатель вновь окунулся в привычную суету, много работал, пытаясь расплатиться с кредиторами. Однажды удача улыбнулась ему — он заключил выгодный контракт на 30 тысяч франков, о чем не преминул похвастаться любимой. Направляя нежные послания в Россию, Оноре уверял Эвелину, что принес ей в жертву псе прежние свои увлечения. Но это было не совсем так. Поэтическая натура гения не могла чувствовать рядом с собой пустоту. Для вдохновения ему нужна была муза, роль которой периодически выполняли женщины разного возраста и происхождения. Не забывал он и своих старых подруг. От некоторых из них у гения подрастали дети. Одной из муз— Мари-Луизе-Франсуазе Даминуа — он посвятил роман «Евгения Гранде», над которым в то время работал.

И все же Оноре с нетерпением ожидал рождественских каникул и мечтал о поездке в Швейцарию. Он отправлял пылкие послания на имя Анриетты Борель и «безобидные письма» на имя Эвелины, которые можно было прочитать ее супругу: «Сударыня, я не допускаю мысли, что дом Ганских может предать забвению дни, освещенные их милым и любезным гостеприимством, благодарное воспоминание о котором хранит дом Бальзаков. Соблаговолите, сударыня, передать вашему супругу мои уверения в самых теплых чувствах и в том, что я неизменно о нем вспоминаю».

В назначенный срок Эвелина сняла в Женеве комнату для Бальзака в гостинице «Лук», а Ганские поселились в доме Мирабо неподалеку. У себя в номере Оноре обнаружил перстень, присланный Чужестранкой, и записку, в которой она спрашивала, любит ли он ее. Влюбленные писали друг другу по несколько раз в день и обменивались подарками. По вечерам Ганская тайком пробиралась в комнату гостиницы, и они подолгу говорили обо всем, что невозможно написать в письме.

Сначала Эва отказывала Бальзаку в близости, она говорила ему о своей ревности к другим дамам, называла его «ветреным французом». Но напор и обаяние гения победили. 26 января он пишет Ганской: «Любовь моя, моя возлюбленная, твои ласки подарили мне новую жизнь!» Эвелина отвечала: «Только художники могут доставить женщине истинное наслаждение, ибо в их натуре есть нечто женское». Влюбленные строили планы на будущее. Совсем не желая зла Венцеславу Ганскому, они все же надеялись, что через 5—10 лет смогут навсегда соединить свои судьбы. Полтора прекрасных месяца пролетели, как одно мгновение.

В середине февраля 1834 года Бальзак возвратился в Париж, а Ганские отправились в столицу Австрии. Бомбардировка письмами, полными нежных признаний, продолжилась с новой силой. Однажды два из них попали в руки мужа Эвы. Писателю вместо очередного романа пришлось срочно сочинять оправдание. По придуманной им версии госпожа Ганская в шутку попросила Бальзака написать образец настоящего «французского любовного послания». Что он якобы и не преминул выполнить. Хотя объяснение было не очень правдоподобным, Венцеслав Ганский не стал раздувать скандал. Переписка продолжалась. В начале следующего года Бальзак прислал Чужестранке рукопись только что оконченного романа «Отец Горио» со следующим посвящением: «Госпожа Э. Г. Все, что сделано руками мужиков, принадлежит их господам. Де Бальзак. Однако умоляю вас поверить, что, если бы даже я не должен был посвятить вам эту книгу в силу законов, которые распространяются на ваших бедных рабов, я положил бы ее к вашим ногам, движимый самой искренней привязанностью. 26 января 1835 года. Постоялец гостиницы "Лук" в Женеве».

Оноре писал Эвелине обо всех своих новых задумках, обещал до ее отъезда в Верховню привезти рукопись только что оконченной «Серафиты». Тем временем доброжелатели сообщали госпоже Ганской о его новых романтических похождениях. В Париж летели письма, полные упреков в неверности. Бальзак понимал, что нужно самому поехать в Вену и наладить отношения, но работы было столько, что он жаловался: «Я словно коза, привязанная к колышку. Когда, наконец, капризная рука Фортуны освободит меня от пут? Не знаю. Воздух Парижа убивает меня, тут меня терзают упорный труд, различные обязательства, враги! Мне нужен тихий оазис».

В мае Бальзак попросил Ганских отложить их отъезд на родину и вырвался на четыре дня в Вену. Однако встреча была омрачена тем, что им так и не удалось выяснить отношения наедине. Всего несколько мимолетных поцелуев не смогли уверить Эвелину в неизменности его чувств. Венцеслав Ганский спешил возвратиться в свою вотчину, а разочарованный Бальзак — в Париж: «Посылаю вам тысячу поцелуев, ибо мною владеет столь сильное желание, что все мимолетные ласки только разжигают его. Видно, нам не удастся побыть наедине ни одного часа, ни одной минуты. Эти препятствия до такой степени воспламеняют меня, что, думается, мне стоит ускорить свой отъезд».

Оноре продолжал слать Чужестранке письма, полные уверений в любви и жалоб на беспросветный труд за письменным столом, который поглощает все его силы и здоровье: «Никогда еще я не чувствовал себя столь одиноким, никогда еще я так ясно не сознавал, что трудам моим не будет конца... Природа создала меня для любви и нежности, а по воле судьбы мне приходится только описывать свои желания, вместо того чтобы их удовлетворять». Однако писатель опять лукавил. Здоровье его действительно пошатнулось, но оставить без внимания женщин, которые добивались его благосклонности, Оноре не мог. Новые ощущения помогали ему как романисту лучше отразить на страницах книг современную жизнь. Письма же в Верховню были наполнены заверениями в преданности: «В моей жизни не только нет места для неверности, а скажу даже, нет и помыслов о ней... Вот уже месяц я не бывал в Опере... А ведь у меня, кажется, абонирована ложа у Итальянцев... Парижанки до того страшат меня, что, спасаясь от них, я сижу за работой с шести часов утра до шести вечера».

Однако сердце Чужестранки подсказывало, что в разлуке с нею любимый не будет вести целомудренный образ жизни. Ответы из России приходят все реже и становятся сухими и натянутыми. Ганский тоже не торопится умирать, а Бальзаку уже стукнуло сорок лет. Оноре ощущал, как Эва отдаляется от него — она всецело переключилась на воспитание своей любимой дочери Анны, а письма в Париж пишет раз в полгода. В отчаянии Бальзак обратился к «прославленному колдуну» Балтазару, и тот предсказал, что через полтора месяца он получит весть, от которой изменится вся его судьба.

В начале 1842 года пришло письмо, в котором сообщалось, что Венцеслав Ганский скончался. Бальзак был счастлив — Эвелина наконец-то свободна! Однако сама Чужестранка пребывала в растерянности и искренне сожалела о случившемся. Ведь после смерти мужа ей придется заниматься делами по управлению имением, в которые она раньше не вникала. Кроме того, родня мужа была недовольна тем, что Ганский предоставил жене в пожизненное пользование все свое состояние. Родственники только и ждали какого-нибудь промаха с ее стороны. Чужестранка запретила Бальзаку приезжать к ней и умоляла, чтобы присланные ею письма не попали в чужие руки. Эвелина очень боялась, что, если она вступит во второй брак, у нее отнимут дочь. Она не перенесла бы этой разлуки. Была и другая причина столь решительного отказа от отношений с Бальзаком — за те семь лет, что прошли с момента их первой встреч и, Чужестранка постарела и не была уверена, что будет нравиться возлюбленному. Вскоре из России пришло письмо, которое сразило писателя наповал. Ганская писала: «Вы свободны».

Бальзак не хотел мириться с потерей своей мечты, его любовь к Эве разгорелась с новой силой. Он писал в то время Ганской: «Я стану русским, если вы не возражаете против этого, и приеду просить у царя необходимое разрешение на наш брак». Бальзак решил поехать в Санкт-Петербург и помочь Эве выиграть судебный процесс по вступлению в наследство. Перед поездкой он срочно выполнял договоры с издательствами и зарабатывал деньги на дорогу.

Оноре прибыл в российскую столицу летом 1843 года: «Я приехал 17 июля и около полудня уже имел счастье видеть и приветствовать свою дорогую графиню Эву в доме Кутайсова на Большой Миллионной, где она живет. Я не видел ее со времени свидания в Вене, но нашел, что она так же прелестна и молода, как тогда». Чтобы не скомпрометировать Эвелину, писатель поселился в доме Титрова. Обоим казалось, что снова вернулась молодость. Записки, которые приносили от Бальзака в дом Кутайсова, были полны нежности и счастья: «Дорогая кисонька... Обожаемый мой волчишка... Волчок тысячу раз целует своего волчишку... Буду у тебя через час...» Состояние влюбленности благотворно сказалось на самочувствии гения. Он мог теперь работать без крепкого кофе и чувствовал себя гораздо лучше, чем в Париже. Впервые Бальзак без оглядки на мужа наслаждался близостью с любимой женщиной. Он уверял Ганскую: «Я люблю так, как любил в 1819 году, люблю в первый и единственный раз в жизни...»

Дела вынудили писателя вернуться во Францию. Теперь он жил одной мечтой: хоть бы Эвелина поскорее подписала полюбовную сделку, закончила судебную тяжбу и приехала к нему! На стене в его доме теперь висит пейзаж, где изображена Верховня, а на столе стоит миниатюрный портрет Эвы кисти Дафинжера.

Как только Ганская выиграла процесс, она выехала из России в Дрезден. Сюда к ней примчался Бальзак и увез в Канштадт на воды, прописанные Эвелине, а затем в Париж. Бальзак поселил Чужестранку в своем доме и даже пообещал уволить экономку, отношение которой к хозяину показалось Эве подозрительным.

Зиму Чужестранка пожелала провести в Италии. Эта поездка стала высшей точкой их отношений: «Но Лион, ах, этот Лион! Там я увидел, как мою любовь превзошли прелесть, очарование, нежность, совершенство ласк и сладость твоей любви, обратившей для меня слово "Лион" в некое волшебное заклинание, которое в жизни человеческой становится священным, ибо стоит произнести его — и перед тобой отверзается небо...» В эти полгода Бальзак очень мало писал. Казалось, писателю не было до этого никакого дела. Ведь Эвелина наконец пообещала выйти за него замуж и даже сообщила потрясающую новость — Оноре будет отцом. Бальзак не сомневался, что это будет сын, и он назовет его Виктор-Оноре.

Бальзак присмотрел и купил дорогой особняк для будущего семейного гнездышка. Опять влез в огромные долги, но в расчете на наследство Эвелины продолжал его обустраивать по самому высшему классу. Эву такая расточительность очень беспокоила. Свадьба откладывалась. Ганская не хотела назвать настоящую причину отсрочки. Она не могла признаться любимому, что родилась в 1800 году, а не в 1806-м, как говорила. В сорок шесть лет женщине неприятно признаваться в таком обмане. Второй причиной было то, что Оноре не мог вести денежных дел и постоянно сидел в долгах. Она решила родить втайне, доверить ребенка Бальзаку и уехать в Верховню.

Но внезапно в Дрездене Эвелина тяжело заболела и слегла. Начались преждевременные роды, в которых она потеряла ребенка. Бальзак испытал огромное потрясение: «Я уже так полюбил своего ребенка, который родился бы от тебя! В нем была вся моя жизнь...» Чужестранка хотела уехать на родину, а Бальзак утверждал, что если они не поженятся в июле 1847 года, он за себя не ручается: «Горе меня сгложет, или я сам наложу на себя руки, чтобы покончить с такой жизнью». Эва сжалилась и перед отъездом приехала на два месяца в Париж. Они снова были счастливы. Писатель забросил свою работу и развлекал дорогую гостью, как мог, а она ругала его за непомерную расточительность и легкомыслие. Два с половиной месяца закончились, и Бальзаку снова оставалось только одно: ждать и надеяться.

Вдали от парижских вольностей Эвелина снова засомневалась в целесообразности дальнейших отношений. И все-таки любовь преодолела страх перед родственниками и общественным мнением. Чужестранка разрешает Бальзаку приехать в Россию. Оноре тут же бросается оформлять документы и отправляется в дорогу.

13 сентября 1847 года Бальзак прибыл в Верховню. Благодаря писательской известности путешествие прошло вполне благополучно. В письме во Францию он пишет о владениях Ганских: «Дом у них — настоящий Лувр, а поместье — величиной с наши департаменты». Ему отвели прекрасное помещение, состоявшее из спальни, гостиной и кабинета. Но главное — с ним была его Чужестранка. Она окружила его любовью и создала все условия для работы. Чтобы развлечь дорогого гостя, она свозила его в Киев, этот Северный Рим. Бальзак чувствовал, какое благотворное действие на его истощенное здоровье оказывает жизнь в Верховне, и хотел как можно дольше оставаться здесь. Но финансовые дела вынудили его в самые морозы тронуться в обратный путь. Эвелина подарила любимому лисью шубу и дала 90 000 франков на погашение долгов.

Зимой 1848 года в Париже было неспокойно. Театр и литература во время беспорядков не могли его больше кормить, и писатель решил возвратиться к Ганской. Нужно было только достать денег на дорогу. Бальзак пишет ей: «Чувствую, как постарел. Работать становится трудно, в светильнике остается немного масла, лишь бы он в силах был осветить последние рукописи, которые я собираюсь завершить. Пять-шесть пьес для театра все могут уладить, а мозг мой еще достаточно живо работает, чтобы я мог их написать... С какой радостью я отдал бы все свои драмы за то, чтобы попить с вами чайку за большим, покрытым клеенкой столом в вашей столовой, а я должен ждать, когда поставят мою пьесу и подымится занавес в угоду бестолковой публике, которая меня освищет!..»

В сентябре, получив разрешение священника приходской церкви на бракосочетание в одной из польских епархий, Бальзак поехал к своей «полярной звезде». Он решил даже принять русское подданство, если того потребуют обстоятельства. Писатель ощущал себя чужим в революционном Париже. Он был болен и чувствовал потребность в сочувствии и любви. Оноре искренне надеялся, что супружество и уединение в украинской глуши вернет ему силы душевные и физические.

Конец 1848 года и весь следующий год Бальзак прожил н Верховне. Его поселили в тех же комнатах и приставили слугу — великана Фому Губернатчука, который разводил огонь в камине, чтобы «пану» было тепло. Чужестранка снова решала финансовые проблемы писателя. Разумеется, она не была довольна его долгами, ведь свои поместья снова отдала дочери, оставив себе только пожизненную ренту. Но и отказать ему в помощи тоже не могла. Иногда ее терзали сомнения, сможет ли она сохранить свое материальное положение, связав свою судьбу с Бальзаком? Смогут ли они расплатиться с долгами после окончания обустройства парижской усадьбы? Именно эти мысли заставляли ее откладывать свадьбу.

Тем временем Бальзак тяжело заболел. Он не мог ходить, ему тяжело было даже поднять руку — сразу начиналось удушье. Врачи поставили диагноз: гипертрофия сердца. Требовалось длительное лечение, по мнению врачей, около шести месяцев. Кроме того, зимой 1850-го писатель сильно простудился и у него начался бронхит. Три недели Бальзак не выходил из спальни, и бессменной и самой внимательной сиделкой при нем была госпожа Ганская.

В марте 1850 года Оноре оправился от болезни и мог доехать до Бердичева, где должно было состояться бракосочетание. До последней минуты он не был уверен, что свадьба состоится. И все же отправил матери в Париж распоряжение, чтобы к их приезду в доме «в жардиньерках стояли "красивые-красивые цветы", а в вазах— кустики капского вереска». Эвелина тоже до последнего дня сомневалась в правильности своего решения, но любовь и жалость к больному победили. Свадьба состоялась 14 марта, в семь часов утра, в Бердичевском костеле Святой Варвары.

После церемонии все вернулись обратно в Верховню. Бальзак, измученный дорогой, задыхался, а пятидесятилетняя новобрачная страдала от приступа подагры. В таком состоянии супруги не могли и думать о свадебном путешествии, его пришлось отложить до конца апреля. Чтобы вписать госпожу Бальзак в паспорт мужа и получить визу на выезд из Российской империи, нужно было съездить в Киев. Во время этой вынужденной поездки писатель получил воспаление глаз. Снова пришлось лечиться. Только 25 апреля «молодые» тронулись в путь.

После долгого и утомительного путешествия тихим майским вечером супруги прибыли в Париж. Эва писала своей дочери: «Бильбоке доехал в таком ужасном состоянии, в каком ты никогда его не видела. Он ничего не видит, не может ходить, то и дело теряет сознание». На следующий же день доктор Наккар созвал консилиум. Врачи назначили кровопускание, слабительное и мочегонное; предписали избегать всяких волнений, говорить мало и вполголоса. Доктора установили, что болезнь сердца развилась и приняла угрожающий жизни характер.

Бальзак почти совсем ослеп, и жена записывала за ним под диктовку. Эта работа, медицинский уход, домашние хлопоты поглощали все время новобрачной. Она едва успевала несколько минут погулять в садике, чтобы подышать воздухом. Состояние больного все ухудшалось. В воскресенье, 18 августа 1850 года, в девять часов утра аббат Озур соборовал Бальзака. Госпожа де Бальзак, измученная трехмесячной бессонницей, пригласила сиделку. Ночью великий писатель умер. Таким трудом добытое счастье ускользнуло из его рук точно так же, как оно не раз ускользало от героев его знаменитых романов. В надгробной речи Виктор Гюго сказал: «Этот могучий и неутомимый труженик, этот философ, этот мыслитель, этот гений прожил среди нас жизнь, полную грез, борьбы, схваток, битвы, — жизнь, которой во все времена живут все великие люди».

А чужестранка осталась верна своей супружеской клятве. После смерти писателя она оплатила все его долги и, кроме того, взяла на себя содержание матери Бальзака, хотя у той были и другие дети. Почти все состояние графини Ганской ушло в руки кредиторов, но имя великого писателя осталось незапятнанным.

                Источник:  истории любви,  XIX век
                ЛАУРА  де БЕРНИ
Летом 1836 года умерла мадам де Берни – ангел дружбы, сопутствовавший Бальзаку в течение пятнадцати лет. Отчаяние его было безгранично. Он мог одухотворять литературных героев, давать им жизнь и приговаривать к смерти на страницах романов, но над действительной жизнью оставался не властен. Бальзак мог упрекнуть себя только в том, что его не было около умирающей в ее последний час… Ведь она так много значила для него, став «не только возлюбленной, но и великой любовью». Она стала для него тем, «чем была Беатриче для флорентийского поэта и безупречная Лаура для поэта венецианского – матерью великих мыслей, скрытой причиной спасительных поступков, опорой в жизни, светом, что сияет в темноте, как белая лилия среди темной листвы», – признавался писатель.
…Габриэль де Берни, отпрыск древнего дворянского рода и сын губернатора, был советником имперского суда. Происхождение его супруги, гораздо более молодой, чем он, кажется весьма любопытным. Ее отец, Филипп Йозеф Гиннер, потомок старинного семейства немецких музыкантов, имел счастье снискать особое покровительство Марии - Антуанетты, которая выдала за него свою преданную камеристку Маргариту де Лаборд.
Семеро ребятишек резвились в просторном сельском доме господина де Берни – соседа семейства Бальзаков. Родители не очень серьезно относились к литературным упражнениям молодого Оноре и заставляли его обучать наукам младшего брата Анри. Александр де Берни – почти однолеток Анри Бальзака, и двадцатидвухлетний Оноре все чаще спешил в уютный дом семейства Берни, чтобы заниматься там репетиторством.
«Вскоре Бальзаки начинают кое-что подмечать, – рассказывает Стефан Цвейг в своей книге о французском классике. – Во-первых, Оноре, даже когда он не дает уроков, отправляется к Берни и проводит там дни и вечера. Во-вторых, он начал тщательнее одеваться, стал дружелюбней, доступней и гораздо приветливей. Мать без труда разрешает нехитрую загадку. Ее Оноре влюблен, и совершенно ясно, в кого. У мадам де Берни, кроме замужней дочери, есть прелестная дочурка Эммануэль, лишь на несколько лет моложе Оноре. «Она была изумительной красоты, настоящий индийский цветок!» – пишет Бальзак двадцать лет спустя. Семейство, довольное, ухмыляется. Это, право, не так уж скверно и, во всяком случае, самое разумное из всего, что до сих пор предпринимал этот удивительный парень, ибо семейство де Берни занимает гораздо более высокое положение в свете и к тому ж весьма состоятельно (обстоятельство, которое матушка Бальзак никоим образом не упускает из виду). Женившись на девушке из столь влиятельной семьи, Оноре немедленно займет видное положение в свете, и, стало быть, ему откроется куда более почтенное занятие, чем оптовое производство романов для мелких издателей».
Но дело оказалось вовсе не в прелестной юной девушке, а в матери, Лауре де Берни. Именно материнское начало, которое Бальзак все свое детство так тщетно искал в матери, и было тем, чего он жаждал и что обрел в этой женщине.
Позднее в «Мадам Фирмиани» Бальзак поведал читателям, какой радостью может обернуться подобная встреча родственных душ:
«Имели ли вы счастье встретить женщину, чей гармонический голос придает словам удивительное очарование, распространяющееся и на все ее поведение? Женщину, которая умеет и говорить и молчать, которая с нежностью обращается к вам, которая всегда удачно выбирает слова и изъясняется возвышенным языком?.. В ее доме все улыбается нам; воздух, которым мы дышим, кажется воздухом отчизны».
«Столь кроткая, столь матерински мягкая женщина в юности отнюдь не была святой, – подчеркивает С. Цвейг. – Едва выйдя замуж, она пережила свой первый пылкий роман с черноволосым юным корсиканцем, и роман этот вряд ли был последним. Злые языки болтают даже, что двое младших детей только значатся отпрысками ее дряхлого, полуслепого супруга. Но г-жа де Берни сознает, сколь нелепо в сорок пять лет, на глазах взрослых детей вступить в связь с молодым человеком, моложе ее собственной дочери. К чему снова погружаться в сладостный омут? Ведь такая любовь не может длиться вечно. И вот в не дошедшем до нас письме она пытается ввести необузданное чувство Бальзака в рамки возвышенной дружбы…»
Ее усилия оказались тщетными. В маленьком городке, где все тайное быстро делается явным, частые визиты юного Оноре к г-же де Берни вскоре стали предметом оживленных толков и злорадных сплетен. В семействе Берни они вызвали скандалы: трем юным дочерям было мучительно видеть, как их мать обманывает почти слепого отца, и они сделали все от них зависящее, чтобы ее любовнику пребывание в их доме стало невыносимым.
Они вряд ли достигли своей цели, настолько счастлив был начинающий писатель. «Первый успех у женщины сделал Бальзака мужчиной, – подчеркивает С. Цвейг. – Уже не родительский дом, а дом мадам де Берни становится для него родным. Никакие заклинания, никакие упреки, никакие истерики под отчим кровом, никакие досужие сплетни и россказни жителей городка не могут сломить его волю свободно и страстно принадлежать женщине, любящей его.
И когда потом, десять лет спустя, эта дружба, эта любовь к «нежной», к «единственной избраннице», эти отношения, которые целое десятилетие, с 1822 по 1833 год, то есть до тех пор, пока ей минуло пятьдесят пять лет, оставались чувственно-интимными, тихо разрешатся в одной только дружбе, привязанность и верность Бальзака станут, пожалуй, еще глубже и прекраснее».
Материнская нежность возлюбленной, ее облик и удивительный характер навсегда запечатлены писателем в его романе «Лилия долины». В том самом романе, в предисловии к первому изданию которого Бальзак изо всех сил отрекался от какой-либо автобиографичности:
«Лилия долины» – наиболее значительное из тех сочинений, где автор избрал «Я», чтобы следовать извилистому течению более или менее правдивой истории. Поэтому он считает необходимым объявить, что здесь он ни в коей мере не выводил самого себя».
И все же…
Все, что написано Бальзаком о госпоже де Берни, – и при жизни ее, и после ее смерти, – как верно заметил С. Цвейг, сливается в единую, всепоглощающую благодарственную песнь во славу этой «великой и возвышенной женщины».
Госпожа де Берни не сожалела о прошлом. Ее жизнь с того момента, как она встретила Бальзака, была озарена сиянием самоотверженной любви. В этом ее отличие от добродетельной бальзаковской героини в «Лилии долины», сожалевшей на смертном одре о несбывшемся. В остальном же графиня де Морсоф была создана по ее подобию. Впрочем, сам Бальзак считал, что его героиня – «чарующий образ женщины», «небесное создание» – лишь бледная копия мадам де Берни.
Каким единственным и неповторимым счастьем была для писателя встреча с такой женщиной, он высказал в бессмертных словах: «Ничто не может сравниться с последней любовью женщины, которая дарит мужчине счастье первой любви».
                Мари д`Агу   
                Возлюбленные, музы известных людей

                ГЕРЦОГИНЯ д’Абрантес


    Урождённая Лора Мартен де Пермон, дочь Шарля Мартен де Премона и его жены Панории, которой во время её вдовства молодой Наполеон Бонапарт делал предложение — так, по крайней мере, утверждала её дочь Лора в своих знаменитых мемуарах («Memoires ou souvenirs historiques»). Пермоны были дальними родственниками Бонапартов, в их доме умер отец Наполеона. Семья Пермон переехала в Париж, и Бонапарт посещал их дом после падения якобинской диктатуры.
     В 1800 году Лора вышла замуж за Жюно. Она сразу же вступила в высший свет Парижа, и стала известна своей красотой, остроумием и экстравагантностью. Первый консул прозвал её "petite peste", но относился к ней и Жюно дружески, щедро одаривая супругов, что не помешало мадам Жюно изобразить его насмешливо и даже клеветнически в своих воспоминаниях.

Сопровождала Жюно в Лиссабон в 1806 году, вела там расточительный образ жизни. По этой причине Жюно, возвратившийся в Париж, был обременён долгами, размер которых, несмотря на все его старания уменьшить не удалось. В конце 1807 года мадам Жюно снова присоединилась к мужу в столице Португалии.

   В 1814 году примкнула к противникам Наполеона. Некоторое время была близка с Меттернихом. В 1815 году Лора Жюно провела некоторое время в Риме, вращаясь в обществе людей искусства. По возвращении в Париж пыталась вести светский образ жизни, но после смерти мужа остался миллионный долг. Герцогиня распродала всё имущество, получив небольшое пособие, поселилась в Версале и занялась литературным трудом. Там в 1825 году с герцогиней свела знакомство сестра Бальзака Лора Сюрвиль, которая и представила брата Лоре д'Абрантес. Герцогиня стала любовницей молодого писателя. Именно Бальзак подал мысль Лоре д'Абрантес написать мемуары и помогал в работе над ними. Воспоминания были опубликованы в Париже в 1831-1834 в 18 томах и были многократно переизданы. Виржини Ансело писала о герцогине в своих воспоминаниях:

Эта женщина видела Наполеона, когда он был ещё никому не известным молодым человеком; она видела его за самыми обыденными занятиями, потом на её глазах он начал расти, возвеличиваться и заставил говорить о себе весь мир! Для меня она подобна человеку, сопричисленному к лику блаженных и сидящему рядом со мной после пребывания на небесах возле самого Господа Бога.

Некоторое время герцогиня жила в Аббеи-о-Буа, где в отдельном монастырском корпусе находились квартиры знатных дам «искавших уединения». Мадам Рекамье держала в Аббеи-о-Буа салон. Благодаря Лоре д'Абрантес Бальзак был принят там.

Последние годы жизни нуждалась, умерла в доме престарелых в 1838 году.

                ЗЮЛЬМА  КАРРО 

Примерно в то же время, когда завязываются  недолгие отношения с герцогиней д'Абрантес, в жизнь Бальзака входит другая женщина, Зюльма Карро, – лучшая, достойнейшая, благороднейшая, чистейшая и, вопреки всем разделяющим их верстам и годам, продолжительнейшая из его привязанностей.

Сверстница его любимой сестры Лауры, Зюльма Туранжен в 1816 году вышла замуж за артиллерийского капитана Карро, человека «строжайшей честности», нравственные достоинства которого по причине совершенно исключительного невезения не были должным образом вознаграждены. Во времена Наполеона, в годы, когда его коллеги на полях сражений и в министерских кабинетах, использовав военную конъюнктуру, сделали головокружительную карьеру, этот честный и отважный офицер имел несчастье попасть в плен и много лет провести «на понтонах» – то есть в английской плавучей тюрьме. Когда, наконец, его обменяли, было уже слишком поздно. Офицеру в небольших чинах, который пребывал в плену и не имел случая завязать важные связи, офицеру, у которого не было боевых наград, так и не смогли найти достойное применение. Сначала его ткнули в маленький провинциальный гарнизон, потом назначили управляющим государственным пороховым заводом. Супружеская чета Карро ведет скромное и неприметное существование.

Зюльма Карро, некрасивая хромая женщина, не любит своего супруга, но питает величайшее уважение к его благородному характеру и глубоко соболезнует человеку, преждевременно сломленному неудачами и утратившему вкус к жизни. Верная ему, она делит свои заботы между ним и своим сыном, и, так как это женщина, наделенная недюжинным умом и воистину гениальным сердечным тактом, она умеет даже в провинциальной глуши собрать вокруг себя тесный кружок порядочных, почтенных, хотя ничем особенным и не выдающихся людей. Среди них был и тот капитан Периола, которого впоследствии особенно полюбил Бальзак и которому он будет обязан важными сведениями для своих «Сцен военной жизни».

Встреча Зюльмы Карро с Бальзаком в доме его сестры была счастьем для обоих – для нее и для Бальзака.

Для умной и гуманной женщины, чей духовный уровень значительно превышал уровень людей ее круга и даже уровень прославленных литературных коллег и критиков Бальзака, было настоящим событием встретить в своем маленьком мирке человека, в котором она столь же быстро распознала гениального писателя, как и ослепительно сияющее человеческое сердце. А для Бальзака, в свою очередь, счастливый случай приобрести знакомый дом, куда, изнемогая от работы, затравленный кредиторами, исполненный отвращения к финансовым делам, он может убежать и где его не станут ни осыпать восторгами, ни выставлять тщеславно напоказ. Там всегда к его услугам комната, где он трудится без помех, а вечером его ожидают сердечные, дружески расположенные к нему люди, и он может запросто поболтать с ними и вкусить счастье полного доверия. Здесь он работает засучив рукава, не опасаясь оказаться в тягость. Сознание, что у него всегда есть убежище, где он может вкусить столь необходимый отдых после безмерно напряженной работы, заставляет его уже за много месяцев до своих поездок в гарнизон, где служит Карро – в Сен-Сир, в Ангулем или Фрапель, – мечтать о них. Проходит немного времени, и Бальзак начинает постигать душевное величие этой совершенно никому неведомой и безвестной женщины, внутренняя гениальность которой заключается в удивительной способности к самопожертвованию и в душевной прямоте.

Так начинаются отношения, прекраснее и чище которых вообразить невозможно. Сомнения нет, что Зюльма Карро и как женщина ощущает неповторимое обаяние этой личности, но она держит свое сердце в узде. Она знает, что могла бы стать настоящей подругой для этого не ведающего покоя человека, женщиной, способной полностью стушеваться перед этой выдающейся личностью, неприметно снять с его плеч все тяготы жизни, облегчить ему существование.

«Я была женщиной, предназначенной тебе судьбой», – пишет она ему однажды.
А он признается ей в свой черед:
«Мне нужна была такая женщина, как ты, женщина бескорыстная».

И еще:

«Четверть часа, которые я вечером могу провести у тебя, означают для меня больше, чем все блаженство ночи, проведенной в объятиях юной красавицы...»

Но Зюльма Карро слишком проницательна, она знает, что у нее нет женской привлекательности, способной навсегда привязать человека, которого она ставит превыше всех. А, кроме того, для такой женщины, как она, невозможно обманывать мужа или покинуть его: ведь она для него все в жизни. И поэтому все свое честолюбие Зюльма направляет на то, чтобы подарить Бальзаку дружбу, «святую и добрую дружбу», как говорит писатель, дружбу, свободную от всякого тщеславия и корысти. Дружбу, которую никогда не нарушит и не омрачит эротическое влечение.

«Я не хочу, чтобы хоть крупица эгоизма вкралась в наши отношения».

Зюльма не может быть для него и наставницей и возлюбленной, как мадам де Берни. И она хочет быть уверенной, что сферы эти навсегда четко разграничены. Только тогда сможет она стать настоящей помощницей во всех его делах.

«Господи! – восклицает Зюльма. – Почему судьба не перенесла меня в тот город, в котором вынужден жить ты! Я подарила бы тебе всю дружбу, которую ты ищешь. Я сняла бы квартиру в том доме, где ты живешь... Это было бы счастье в двух томах».

Но поскольку никому не дана возможность разделить свою жизнь на чувственное и духовное начало, Зюльма внутренне ищет для себя выхода:

«Я усыновлю тебя».

Думать о нем, заботиться о нем, быть его советчиком – вот что хочет она сделать своей задачей. Как все женщины в жизни Бальзака, она тоже чувствует потребность отдать свою материнскую любовь этому ребенку-гению, не умеющему управлять своей судьбой. И действительно, у Бальзака (даже если вспомнить о всех современных ему прославленных критиках и художниках) никогда не было лучшего и более честного советчика во всех вопросах искусства и жизни, чем эта маленькая безвестная женщина, застрявшая в провинции, ведущая банальное супружеское существование.

Когда произведения Бальзака уже вошли в моду, но нисколько еще не были поняты (1833 г.), Зюльма пишет ему письмо, проникнутое той непоколебимой честностью, которая отличает каждое ее слово:

«Ты лучший писатель нашего времени и, как я считаю, значительнейший писатель всех времен вообще. Тебя можно сравнить только с одним тобою, и все другие рядом с тобой кажутся второстепенными».

И тут же добавляет:

«И, несмотря на это, дорогой мой, я боюсь присоединить свой голос к тысячеголосому хору, который поет тебе хвалу».

Ибо она обладает удивительно верным чутьем, и ее страшит сенсационный успех, мода на Бальзака. Она знает величие его сердца, она любит, «в сущности, хорошего и доброго Бальзака», который «прячется за всеми его муслиновыми занавесками, кашемировыми шалями и бронзовыми бюстами», и поэтому она (не без основания) страшится, что снобистский успех в салонах и материальный – у издателей – может стать роковым для таланта и характера Бальзака. Честолюбие Зюльмы заключается в том, чтобы этот гений, чью неповторимость она распознала раньше всех, сумел выявить свои лучшие, свои богатейшие возможности.

«Я одержима желанием видеть тебя совершенным, – признается Зюльма, – и совершенство это нечто абсолютно иное, чем модные и салонные успехи (о которых я сожалею, ибо они испортят тебя для будущего), совершенство, в котором должна состоять твоя истинная сила, твоя грядущая слава, а о ней я и думаю. И она для меня столь важна, как если бы я носила твое имя или стояла так близко к тебе, что меня озаряли бы ее лучи».

Она возлагает на себя обязанность стать творческой совестью человека, величие и благородство которого она знает, как знает и его опасную склонность растрачивать себя на пустяки и откликаться с ребяческим тщеславием на светскую лесть.

Рискуя утратить эту дружбу, величайшее достояние ее жизни, она с удивительной прямотой высказывает ему и свое несогласие и свое одобрение в отличие от всех этих княгинь и великосветских красавиц, которые без разбора хвалят модного писателя за все подряд.

Много воды утекло с тех пор, но все разумные суждения и критические высказывания Зюльмы сохранили свое значение. Еще сегодня, столетие спустя, каждая похвала и каждое порицание, вынесенное этой безвестной ангулемской капитаншей, гораздо значительнее всех безапелляционных приговоров Сент-Бёва36 и всех вердиктов присяжной критики.

Зюльма восхищается «Луи Ламбером», «Полковником Шабером», «Цезарем Бирото» и «Эжени Гранде» и в то же время ей чрезвычайно не нравятся раздушенные салонные истории вроде «Тридцатилетней женщины». «Сельского врача» она чрезвычайно справедливо считает тягучим и перегруженным напыщенными рассуждениями, а выспренняя мистика «Серафиты» кажется ей отталкивающей. С удивительной проницательностью чует она малейшую опасность, угрожающую восхождению Бальзака. Когда он собирается заняться политикой, она в отчаянии предостерегает его:

«Озорные рассказы» важнее министерского портфеля».

Когда он сближается с роялистской партией, она заклинает его:

«Предоставь это придворным и не водись с ними. Ты только замараешь свою честно завоеванную репутацию».

Она упрямо твердит, что навсегда останется верна своей любви к «классу бедняков, которых так постыдно оклеветали и так эксплуатируют алчные богачи», «ибо я сама принадлежу к народу. И хотя с точки зрения общества мы принадлежим уже к аристократии, мы все-таки навсегда сохранили симпатии к народу, изнывающему под ярмом».

Зюльма предостерегает его, когда видит, какой ущерб наносит его книгам спешка, в которой он их стряпает.

«Неужели ты называешь это творчеством, – восклицает Зюльма, – когда ты пишешь так, словно тебе нож приставили к горлу? Как можешь ты создать совершенное произведение, если у тебя едва хватает времени изложить его на бумаге! К чему эта спешка ради того, чтобы позволить себе роскошь, которая пристала разбогатевшему булочнику, но никак не гению? Человеку, который смог изобразить Луи Ламбера, вовсе не так уж необходимо держать пару англизированных лошадей. Мне больно, Оноре, когда я не вижу в тебе величия. Ах, я купила бы лошадей, карету и персидские ковры, но я никогда не дала бы возможности прожженному субъекту сказать о себе: „За деньги он на все готов“.

Зюльма любит гений Бальзака, но страшится его слабостей. Она с ужасом видит, что он пишет, как затравленный, что он сделался пленником великосветских салонов, что он, опять-таки из желания импонировать столь презираемому ею высшему обществу, окружает себя ненужной роскошью, вгоняющей его в долги.

«Не исчерпай себя раньше времени!» – говорит она ему, обнаруживая поразительное предвидение. Ей свойственно могучее, истинно французское сознание свободы. Она хотела бы видеть величайшего художника современности независимым в полном смысле этого слова, не зависящим ни от хвалы, ни от хулы, ни от общества, ни от денег. Но она в отчаянии убеждается, что он вновь и вновь попадает в рабство и в зависимость.

«Галерный раб! И ты останешься им навсегда. Ты живешь за десятерых, ты в жадности пожираешь сам себя. Твоя судьба на веки вечные останется судьбой Тантала».

Пророческие слова!

Они обращены к душевной честности Бальзака, который был в тысячу раз умней, чем все его мелкое тщеславие, ибо в то самое время, когда герцогини и княгини расточают ему ласки и кадят фимиам, он не только принимает жестокие и часто гневные упреки Зюльмы, но всегда благодарит ее, истинного своего друга, за прямоту.

«Ты – моя публика, – отвечает он ей, – я горжусь знакомством с тобой, с тобой, которая вселяет в меня мужество стремиться к совершенствованию».

Он благодарит ее за то, что она помогает ему «выполоть сорную траву на моих полях. Каждый раз, когда я виделся с тобой, это приносило мне самую существенную пользу».

Он знает, что ее поучениям чужды неблагородные мотивы. В них нет ни ревности, ни духовного высокомерия, она искреннейшим образом заботится о бессмертной душе его искусства, и поэтому он отводит ей особое место в своей жизни.

«Я питаю к тебе чувство, которое не знает себе равного и не похоже ни на какое другое».

Даже позднее, когда он станет изливаться в исповедях перед другой женщиной – г-жой Ганской, это «привилегированное положение в моих чувствах» останется неизменным. Он только делается более замкнутым с единственной своей подругой, – может быть, из смущения, может быть, из тайного стыда.

Исповедуясь госпоже Ганской и другим женщинам, Бальзак старается выставить себя в романтическом и драматическом свете. Он постоянно жонглирует столбцами цифр своих долгов и бесконечными колонками своих в лихорадочной спешке написанных страниц. Но он твердо знает, что этой женщине он не может сказать ни грана неправды без того, чтобы она сразу же не почувствовала ее. И подсознательно ему становится все труднее и труднее исповедоваться именно ей. Проходят годы, а он, вероятно во вред себе, не заглядывает в свою тихую рабочую комнату в ее доме. И в тот единственный раз, когда она – одному богу известно каких жертв это ей стоило – приезжает в Париж, Бальзак так ушел в работу, что не вскрывает ее письма и заставляет ее две недели прождать – ее, которая находится всего в каком-нибудь часе ходьбы от его дома, – две недели прождать ответа, приглашения, которое так никогда и не пришло. Но перед смертью, в тот самый год, когда он, уже обреченный, вводит в свой дом г-жу Ганскую, жену, за которую боролся шестнадцать лет, он вдруг останавливается на секунду, чтобы окинуть взором всю прошедшую жизнь, и видит, что Зюльма была самой значительной, самой лучшей из всех его подруг.

И он берется за перо и пишет ей – пусть она не думает, что он забывает истинных друзей. Никогда не переставал он думать о ней, любить ее и беседовать с нею.

Бальзак, вечно перехлестывавший в изъявлении своих чувств, нисколько не преувеличил, поставив особняком и превыше всех других свои взаимоотношения с Зюльмой Карро, эту чистейшую из всех своих дружб.

                ГРАФИНЯ ФРЕНСИС САРА ЛОУЭЛЛ

Бальзак по-прежнему уверял мистическую супругу - божественную Еву - в своей непоколебимой верности и беспорочном целомудрии; однако с некоторых пор он поддерживал самые интимные, и на первых порах весьма тайные, отношения с другой женщиной, которая вполне могла польстить его самолюбию и своей красотой, и знатностью, и положением в свете. Чтобы выяснить, когда началась эта связь, надо вспомнить о рекомендательном письме, полученном Бальзаком в феврале 1834 года в Женеве от графини Марии Потоцкой к жене австрийского посла. Осенью следующего года он встретил на одном из больших приемов в посольстве молодую женщину лет тридцати, восхитившую его нежным румянцем, пепельно-белокурыми волосами, стройным гибким станом и очами, достойными принцессы Востока. "Ее вызывающая улыбка сладострастной вакханки" привлекла внимание Бальзака. Он спросил, кто она, и узнал, что красавица замужем за графом Эмилио Гидобони-Висконти, принадлежащим к одному из самых знатных в Милане семейств, а девичье имя его прелестной жены, англичанки по происхождению, - Френсис Сара Лоуэлл.

 Френсис Сара Лоуэлл (домашние звали ее Фанни) принадлежала к старинной семье небогатых помещиков Уилтшира - Лоуэллов из Коул-Парка. Мать графини была дочерью архидиакона англиканской церкви и внучкой епископа Батского. Благодаря такому происхождению Фанни Лоуэлл еще до своего замужества была принята в Англии в самых замкнутых кругах общества.

Очень быстро после свадьбы открылось, что Contessa не в силах "противиться веленьям чувств". Ее пылкий темперамент требовал любовников, а совесть прекрасно мирилась с таким поведением. Она взяла себе за образец графиню Альбани и Терезу Гвиччиоли и восхваляла ту и другую за смелость их связи с гениальными людьми: одна была возлюбленной Альфиери, другая - Байрона. Граф Гидобони-Висконти оказался marito [супругом (ит.)] еще менее суровым, чем граф Гвиччиоли. Бедняга был человеком незлобивым и бесхарактерным, и у него имелось только два пристрастия: музыка (он любил играть в театральном оркестре среди музыкантов-профессионалов) и аптекарские занятия. Смешивать целебные вещества, наливать лекарства в склянки, вытирать эти пузырьки, надевать на каждый бумажный колпачок, приклеивать этикетку доставляло ему наслаждение. "Он отличался кротостью, держался в тени, был переменчив в расположении духа, скучноват, придирчив, совсем не глуп и даже с хитрецой, к которой примешивалась, однако, грубоватая наивность", - пишет Аригон. Словом, он как будто создан был для роли обманутого мужа, который все знает и терпит.

Осмелев от таких характеристик, Бальзак попросил представить его. Contessa читала его романы и очень охотно пригласила писателя в свой дом. Ее несколько огорчил экстравагантный наряд Бальзака: белый жилет с коралловыми пуговицами, зеленый фрак с золотыми пуговицами, перстни, унизывавшие пальцы. Вероятно, она сказала об этом своим друзьям, а те предупредили Бальзака, и при второй встрече костюм на нем был скромный, темных тонов. Впрочем, нелестное впечатление, которое он вначале производил на женщин, всегда менялось очень быстро. Подруга "белокурой красавицы" Софья Козловская в письме к отцу дала прекрасное объяснение этой связи.

"Ты спрашиваешь: "Что это еще за новая страсть у госпожи Висконти к господину де Бальзаку?" Да все дело в том, что госпожа Висконти полна ума, воображения, свежих и новых мыслей. Господину де Бальзаку, тоже человеку выдающемуся, нравится беседовать с госпожой Висконти, и так как он многое написал и продолжает писать, то нередко заимствует у нее какую-нибудь оригинальную мысль, которыми она богата, и их разговор всегда необыкновенно интересен и занимателен. Вот вам и объяснение страстного увлечения..
    Господина де Бальзака нельзя назвать красавцем: он низенький, тучный, коренастый, широкоплечий; у него крупная голова, нос мясистый, тупой на конце; рот очень красивый, но почти беззубый, волосы черные как смоль, жесткие и уже с проседью. Но карие его глаза горят огнем, выражают внутреннюю силу, и вы поневоле согласитесь, что редко можно встретить такое прекрасное лицо.
Он добрый, добрый до глупости - для тех, кто ему по душе, ужасен с теми, кого не любит, и безжалостен ко всему нелепому и смешному. Зачастую его насмешка убьет не сразу, зато уж всегда засядет у вас в уме и преследует ever after [с тех пор (англ.)], как призрак. Воля и мужество у него железные; ради друзей он забывает о себе самом, дружба его не знает пределов. В нем сочетаются величие и благородство льва с кротостью ребенка...
Вот вам беглый набросок характера господина де Бальзака; я очень его люблю, и он очень добр ко мне. Ему тридцать семь лет..."

Бальзак получил от супругов Гидобони -Висконти приглашение бывать у них; они жили в Париже на авеню Нейи (позднее переименованное в Елисейские поля); на лето они переезжали в Версаль и занимали там так называемый Итальянский павильон. У Бальзака и графини Висконти нашлись в этом городе общие знакомые, которые рассказали ему о похождениях госпожи Висконти и о том, что самым последним ее поклонником состоял Лионель де Бонваль.

Граф Лионель де Бонваль (родившийся в 1802 году) был тоже женат на англичанке, Каролине-Эмме Голвэй. Впоследствии его родственники говорили, что он сохранял верность своей жене только после ее смерти. Он отличался тонким вкусом, коллекционировал старинную мебель, бронзу, фарфор. Приведем пример, свидетельствующий о его страсти к изящному: обедая у себя дома в одиночестве, он ел всегда на тарелках севрского фарфора, достойных фигурировать в коллекции любителя. Может быть, с него-то и списаны некоторые черты Сикста дю Шатле из "Утраченных иллюзий".

Бальзак не устрашился соперничества и оказался прав, ибо узы, связывавшие его с прекрасной англичанкой, вскоре стали теснее. Пополам с супругами Висконти он абонировал ложу в Итальянской опере и бывал там три раза в неделю. Все его друзья заметили, как настойчиво он ухаживает за белокурой Фанни. Герцогиня д'Абрантес писала ему: "Сержусь на вас за то, что не пришли обедать... Ну-ка, сделайте над собой усилие, приходите, а потом можете лететь на здоровье к своим Итальянцам..."

Любил ли он графиню Висконти? Ему нравились чувственные женщины, а Фанни, дававшая волю своему темпераменту, подарила бы ему блаженство; он искал дружбы с женщинами знатного рода, это тешило его гордость и честолюбие, а Фанни была замужем за человеком, принадлежащим к старинному роду Висконти (по крайней мере по матери); и, наконец, писателю нужна была близость с женщинами, которые могли что-то дать ему для его творчества. А госпожа Висконти обладала богатым воображением и так же, как и леди Эленборо, прекрасно "позировала" для образа леди Арабеллы Дэдли из романа "Лилия долины".

Как же относилась к нему Contessa? Несомненно, она привязалась к своему "великому человеку", долгое время поддерживала Бальзака в затруднительных обстоятельствах его жизни; ей нравились его веселость, энергия, его весьма непринужденные анекдоты и почти женская тонкость его ума, благодаря которой он был не только любовником, но и поверенным женщин. Сент-Бев писал:

"Господин де Бальзак хорошо знает женщин, знает тайны их чувств или чувственности; он без стеснения задает им в своих рассказах чересчур смелые вопросы, равносильные вольности в обращении. Он ведет себя как доктор, еще молодой, имеющий доступ в альковы своих пациенток и получивший право полунамеками говорить о некоторых тайных подробностях их семейной жизни, что очень смущает и вместе с тем приводит в восторг самых целомудренных дам..."

А какое же место занимает в этой новой мизансцене госпожа Ганская, обожаемая Ева? Бальзаку нравилось вести сразу несколько интриг, разделенных непроницаемыми перегородками. Это расширяло горизонты романиста. Разве не имеет право создатель целого мира прожить несколько жизней? С самого начала его романа с Эвелиной Ганской третьим действующим лицом была в нем Мари дю Френэ (Мария), но Ганская об этом не знала. Возвратившись из Вены, он поостерегся в своих письмах к Чужестранке говорить о графине. "В моей жизни не только нет места для неверности, а, скажу даже, нет и помыслов о ней... Вот уже месяц я не бывал в Опере... А ведь у меня, кажется, абонирована ложа у Итальянцев... Парижанки до того страшат меня, что, спасаясь от них, я сижу за работой с шести часов утра до шести вечера".

К несчастью, госпожа Ганская достаточно хорошо знала Бальзака и могла быть уверена, что в разлуке с нею он не будет вести целомудренный образ жизни. Но если она готова была терпеть некую Олимпию Пелисье или ничтожных мещаночек, то о своей славе она заботилась и пришла бы в ужас от связи Бальзака с какой-нибудь светской дамой, известной в кругу той космополитической аристократии, к которой принадлежала и она сама. Она знала, что своей новой любовнице высокого ранга Бальзак тоже стал бы писать прекрасные письма, которые облетели бы весь Париж, и что автор их, гордясь своей победой, сам раструбил бы о ней.

     Бальзак - Ганской:
    "Госпожа Висконти, о которой вы пишете мне, - милейшая и бесконечно добрая женщина, наделенная тонкой красотой, и весьма элегантная дама. Она очень помогает мне нести бремя жизни. Она добра и полна твердости и вместе с тем непоколебима в своих воззрениях, неумолима в своих антипатиях. На нее можно положиться. Она не из богатых, вернее сказать, ее личное состояние и состояние графа не соответствуют его прославленному имени, - ведь граф представитель старшей ветви узаконенных отпрысков последнего герцога Барнабо, после которого остались только побочные дети - одни узаконенные, другие нет. Дружба с госпожой Висконти утешает меня во многих горестях. Но, к сожалению, мы видимся очень редко. Вы и представить себе не можете, на какие лишения обрекает меня мой труд. Что возможно для человека при такой занятой жизни, как у меня? Ведь я ложусь в шесть часов вечера и встаю в полночь... Мне некогда выполнять светские обязанности. Я вижу госпожу Висконти в две недели раз и, право, очень сожалею, что бываю в ее обществе так редко, потому что только у нее и у моей сестры я встречаю душевное сочувствие. Сестра моя сейчас в Париже, супруги Висконти - в Версале, и я их почти не вижу. Разве можно это назвать жизнью? А вы где-то в пустыне, на краю Европы, никаких других женщин на свете я не знаю...
     Вечно мечтать, вечно ждать, знать, что проходят лучшие дни жизни, видеть, как у тебя волосок за волоском вырывают золотое руно молодости, никого не сжимать в объятиях и слышать, как тебя обвиняют в донжуанстве! Вот ведь какой толстый и пустой Дон Жуан!"

Contessa не спешила сдаваться. Лионель де Бонваль старался высмеять в ее глазах Бальзака, его дурной вкус, волосы, спускавшиеся на шею, кричащие жилеты, его положение "бумагомараки". Графине импонировал престиж Бонваля, "великого знатока в искусстве светской жизни". Некоторое время Бальзак мог опасаться повторения неудачи, постигшей его с кокетливой маркизой де Кастри. Тщетно надеялся он, что белокурая красавица навестит его на улице Кассини. На улице Батай он возобновил приготовления. Главным образом ради нее он заказал знаменитый белый диван, как в будуаре "Златоокой девушки". Кто же присядет на этот диван? Маркиза де Кастри или Contessa? Разумеется, Contessa.

Весна 1835 года ускорила счастливую развязку. И конечно, роман "Лилия долины" обязан своим названием госпоже Гидобони-Висконти, по-английски  lily of the valley означает ландыш. Несомненно, ему доставляло удовольствие рисовать на одном и том же полотне бок о бок два контрастных женских образа: госпожу де Берни и новую свою страсть - госпожу де Морсоф и леди Дэдли.

Обладание не убило любви, наоборот. Любитель и знаток женщин, Бальзак был опьянен великолепным типом англосаксонской красавицы, который ему дано было наблюдать.

В натуре графини Висконти было нечто от этой комфортабельной материальности, но, несомненно, она могла похвастаться также незаурядным умом и характером. В ней не было ни подозрительности, ни придирчивости, ни настороженности Эвелины Ганской. Когда она подарила Бальзаку свою благосклонность, то сделала это от всего сердца, открыто. Она не находила нужным считаться с мнением света и поэтому смело показывалась с Бальзаком в ложе Итальянской оперы, но она не стремилась безраздельно завладеть им, она понимала, что художнику необходима свобода, и тихонько подсмеивалась над его приключениями.

Известно, что 16 июня 1835 года Бальзак отправился в Булонь-сюр-Мер; его отсутствие длилось шесть дней. 28 августа он снова завизировал свой паспорт для поездки в Булонь и выехал туда 31 августа в наемной коляске, а через неделю возвратил ее каретнику Панару. Булонь - порт, из которого корабли отплывают в Англию. Несомненно, Бальзак провожал графиню Висконти, отправлявшуюся на родину, где она собиралась провести два месяца. Весьма вероятно, что в августе он в новом порыве страсти ездил в Булонь встречать ее. Ему по-прежнему нравилось давать своей возлюбленной имя, предназначенное для него одного, и тут он получил разрешение называть госпожу Гидобони-Висконти Сарой (вторым ее именем), а не Фанни, как звали ее все. В 1836 году она произвела на свет сына. И хотя никаких доказательств тому не имелось, говорили, что отцом его был Бальзак. Ребенка нарекли при крещении Лионелем-Ричардом. Если бы Бальзак мог быть уверен в столь славном отцовстве, он, надо полагать, трубил бы о нем. Но недаром же новорожденный получил имя Лионель - в честь Бонваля!

Однако Сара долго оставалась любовницей Бальзака и всегда была к нему щедрой и доброй. Когда "Кроник де Пари" обанкротилась и Бальзаку настоятельно требовалось бежать из Парижа, госпожа Висконти придумала  комбинацию, позволявшую затравленному писателю удалиться с честью.

Эмилио Гидобони-Висконти потерял мать. Он не имел ни малейшего желания расстаться со своей аптечкой и своим оркестром для того, чтобы поехать в Турин хлопотать о получении своей доли наследства. А дело было довольно запутанное. Оставшись вдовой после первого мужа, Пьетро Гидобони, от которого у нее было двое детей, госпожа Гидобони вышла замуж за француза, Пьера-Антуана Константена, и в этом втором браке у нее родился сын, названный Лораном. Таким образом, интересы наследников столкнулись. Contessa решила, что Бальзак, в юности служивший клерком в конторе стряпчего, прекрасно может защитить права ее мужа. Надо немедленно снабдить Оноре доверенностью на ведение дела и послать его в Турин. Он человек в высшей степени сведущий, и кто же, как не он, способен добиться скорого и справедливого раздела наследства? Этот идеальный посредник получит комиссионные с той суммы наследства, которую ему удастся отстоять. А в сущности, поручение было деликатным способом прийти на помощь Бальзаку.

Небезынтересно будет отметить, что во время своей связи с Сарой Висконти Бальзак поддерживал таинственную переписку с какой-то женщиной, которую никогда не видел и знал только ее имя - Луиза. Она писала ему, как и многие другие, на адрес его издателя. С того времени как он столкнулся с дьявольским коварством маркизы де Кастри, Бальзак не очень-то доверял незнакомкам.

"Моя детская доверчивость не раз подвергалась испытанию, а вы, должно быть, замечали, что у животных недоверие прямо пропорционально их слабости... Но все же я иной раз пишу - так бедняга солдат, нарушая приказ, не возвращается к сроку в казарму и на следующий день бывает за это наказан... Знайте, что хорошего во мне еще больше, чем вы предполагаете, что я способен на беспредельную преданность, что я отличаюсь женской чувствительностью, а мужского во мне только энергия; но мои хорошие черты трудно заметить, ведь я всегда поглощен работой... Я полон эгоизма, к которому вынуждает меня обязательный труд; я каторжник, к ноге которого приковано пушечное ядро, а напильника у меня нет... Я заточен в стенах своего кабинета, словно корабль, затертый во льдах..."

Он не отталкивал протянутую ему руку, но для него было невозможно вырваться из своей тюрьмы. "Оставьте меня в моем монастыре, где я обречен вкатывать на гору тяжелый камень, и поверьте, что, будь я свободен, я действовал бы иначе". Лишь один раз в жизни, говорил Бальзак, он встретил самоотверженную любовь, которая мирилась с его сизифовым трудом; эта ангельская душа в течение двенадцати лет посвящала ему по два часа в день, отнимая их от света, от семьи, от исполнения долга, ей хотелось ободрить его и помочь ему. А больше уж никто не дарил ему такой любви. Ему нравилось рисовать в своем воображении облик незнакомки, с которой он переписывался: наверно, она молода, хороша собою, умна, и все же он предпочитает, чтобы эта нежная дружба оставалась тайной. Да и незнакомка сама уклонялась от встречи. В конце концов таинственная Луиза оказалась в выигрыше: она получала прелестнейшие в мире письма и ничего не дарила взамен, так как он от всего отказывался. Правда, такое благоразумие отчасти объяснялось той ролью, которую играла в его жизни Сара Гидобони-Висконти.

                ГЕРЦОГИНЯ  ДЕ КАСТРИ
                Стефан Цвейг

«В один прекрасный день, 5 октября 1831 года, в Саше, куда он бежал к своему другу Маргонну, собираясь здесь поработать, ему переслали письмо женщины, которое поразило его особенным образом.

Фантазия Бальзака обладает способностью – это видно по его романам – творчески загораться, отталкиваясь от самых мелких деталей. И теперь эти незначительные детали – сорт бумаги, почерк, особенности слога – заставляют его предположить, что женщина, которая подписалась не своим подлинным именем, а английским псевдонимом, должна быть особой высокого и даже очень высокого происхождения. Его фантазия разыгрывается самым бурным образом. Должно быть, это прекрасная, юная, несчастная женщина, немало претерпевшая и изведавшая много трагического, к тому же она принадлежит к самой высшей аристократии – она, бесспорно, графиня, маркиза, герцогиня.

Любопытство и, вероятно, снобизм решительно не дают ему покоя. Он немедленно посылает незнакомке, «возраст и положение которой мне неизвестны», письмо на шести страницах. То есть, собственно говоря, он хочет в своем ответе защитить себя только от упрека в фривольности, который эта корреспондентка бросила ему, прочитав «Физиологию брака». Но Бальзак, ни в чем не знающий меры, не в силах держаться золотой середины. Если он восхищается, значит он непременно приходит в экстаз. Если он трудится, значит он работает, как каторжный. Если он пишет кому-нибудь, значит это будет оргия, изобилие признаний. И, уже не зная никаких преград, открывает он этой совершенно ему неведомой анонимной корреспондентке свое сердце. Доверительно сообщает он ей, что намерен жениться только на вдове. Он описывает неизвестной себя самого то в сентиментальных, то в пламенных красках и делает ее, далекую незнакомку, наперсницей всех своих сокровеннейших мыслей, о которых не знает еще никто из его лучших друзей. Он рассказывает ей, что «Шагреневая кожа» только краеугольный камень некоего монументального здания, которое он намеревается возвести, – здания «Человеческой комедии».

Он гордится тем, что предпримет такую попытку, хотя бы ему и суждено было погибнуть при этом.

Неизвестная корреспондентка была, по-видимому, весьма изумлена, получив вместо вежливого или литературно-витиеватого ответа столь интимное саморазоблачение знаменитого писателя. Несомненно, она тотчас же ему ответила; между Бальзаком и предполагаемой герцогиней завязалась переписка (к сожалению, дошедшая до нас лишь в незначительной своей части), которая, наконец, привела к тому, что оба они, по-человечески заинтересовавшись друг другом, пожелали свести личное знакомство. Незнакомке все же известно кое-что о Бальзаке. Кое-что ей донесла молва, его портреты напечатаны уже во многих повременных изданиях. Зато Бальзак ничего не знает о ней, и как же должно было взыграть его любопытство! Молода ли эта незнакомка? Хороша ли она? Не принадлежит ли она к тем трагическим душам, которым нужен утешитель? Быть может, она лишь сентиментальный синий чулок, заучившаяся купеческая дочка? Или же и в самом деле она (о безумно-смелый мечтатель!) графиня, маркиза, герцогиня?

И каков же триумф психолога! Неизвестная корреспондентка действительно маркиза, обладающая преемственным правом на титул герцогини. В противоположность его прежней метрессе, герцогини д'Абрантес, она отнюдь не герцогиня, только что испеченная корсиканским узурпатором. Нет, она самой что ни на есть голубой крови, она происходит из аристократического Сен-Жерменского предместья! Отец маркизы, впоследствии герцогини Анриетты Мари де Кастри, – герцог де Мэйе, бывший маршал Франции, чья родословная восходит к одиннадцатому столетию. Ее мать – герцогиня Фиц-Джемс, иначе говоря, из Стюартов и, следовательно, королевской крови. Ее муж, маркиз де Кастри, внук прославленного маршала де Кастри и сын герцогини де Гиз. Душа Бальзака – этого патологического аристократомана – должна была прийти в священный трепет при виде столь роскошно разветвленного генеалогического древа. Да и возраст маркизы вполне соответствует бальзаковскому идеалу. Ей тридцать пять, и, следовательно, она может считаться «тридцатилетней женщиной», и даже сугубо бальзаковского типа. Ибо это чувствительная, несчастная, разочарованная женщина, которая только что пережила роман, нашумевший в парижском обществе не менее, чем «Шагреневая кожа». Стендаль, величайший собрат Бальзака, предвосхитив его, описал судьбу маркизы де Кастри в своем первом романе «Армане».

Бальзаку не стоит большого труда узнать все подробности этой романтической истории.

В возрасте двадцати двух лег, юная маркиза, тогда одна из прелестнейших аристократок Франции, с тициановски рыжими волосами, стройная, нежная, познакомилась с сыном всемогущего канцлера Меттерниха. Маркиза страстно влюбляется в молодого человека, который унаследовал от отца мужественную красоту и светское обаяние, но, к несчастью, не унаследовал его несокрушимого здоровья. Так как французская знать еще верна традициям просвещенного восемнадцатого столетия, супруг ее готов сделать вид, что не замечает пламенных чувств этой юной пары. Однако с откровенной решимостью, поразившей не только Стендаля, но и все парижское общество, влюбленные отвергают всякий компромисс. Госпожа де Кастри бросает дворец своего супруга, молодой Меттерних – блестящую карьеру. Что им до света, что им до общества – они хотят жить лишь друг для друга и для любви. И вот романтическая пара странствует по прелестнейшим уголкам Европы. Словно вольные номады, кочуют они по Швейцарии, по Италии, и вскоре сын (который впоследствии будет обязан австрийскому императору титулом барона фон Альденбурга) становится боготворимым свидетелем их счастья. Но это счастье слишком полное, чтобы быть длительным. Катастрофа разражается неожиданно, как гром среди ясного неба. Маркиза на охоте упала с лошади и сломала позвоночник. С тех пор она вынуждена большую часть дня проводить, лежа пластом в шезлонге или в постели, а Виктор фон Меттерних недолго облегчает ее жребий своими нежными заботами, ибо вскоре после несчастья с ней он в ноябре 1829 года погибает от чахотки. Эта утрата поражает маркизу де Кастри еще тяжелее, чем ее недуг. Не в силах оставаться одинокой в тех краях, которые казались ей раем, лишь озаренные светом счастливой любви, она возвращается в Париж, но уже не в дом своего супруга и не в общество, суждения которого она столь вызывающе оскорбила. Маркиза проводит теперь дни свои в родовом наследственном дворце де Кастеллан в полном уединении и расставшись с прежними друзьями, и только книги ее единственное утешение.

Получив письмо, а вслед затем и дружеские приглашения от женщины, чье положение, возраст и судьба соответствуют самым смелым его мечтаниям, Бальзак немедленно приводит в действие как поэтическую, так и снобистскую сторону своей натуры. Маркиза, будущая герцогиня, «тридцатилетняя женщина», «покинутая женщина» так отличает его – внука крестьянина, сына мелкого буржуа! Что за победу он одержал над всеми прочими собратьями – над этим Виктором Гюго, Дюма, Мюссе, чьи жены – буржуазки, чьи подруги актрисы, литераторши или кокотки! И какое торжество, если дело не ограничится просто дружбой, если он, так страстно вспыхивающий, едва заслышав титул знатной дамы, если он после связи с неродовитой мадам де Берни и аристократкой-выскочкой герцогиней д'Абрантес станет теперь любовником, а может быть, и супругом доподлиннейшей герцогини из древнего галльского рода, преемником принца Меттерниха, он, который в объятиях герцогини д'Абрантес уже был преемником его отца, князя Меттерниха!

Нетерпеливо ожидает Бальзак приглашения навестить свою сиятельную корреспондентку. Наконец 28 февраля письмо приносит ему сей «знак доверия», и он тотчас же отвечает, что спешит принять «великодушное предложение, рискуя благодаря личному знакомству так много проиграть в ваших глазах».

И так быстро, так поспешно, так восхищенно отвечает Оноре де Бальзак на это послание обитательницы Сен-Жерменского предместья, что не обращает внимания на другое письмо, которое в тот же день легло на его стол, письмо из России, написанное другой женщиной и подписанное «Чужестранка».

Для такого фантазера, как Бальзак, кажется само собой разумеющимся, что он влюбится в герцогиню де Кастри. Ему вовсе не нужно видеть ее для этого, и будь она уродлива, сварлива, глупа, ничто не сможет охладить этого чувства, ибо все чувства, даже чувство любви, подчиняются самовластию его воли. Еще, прежде чем Бальзак тщательно заканчивает свой туалет, надевает новый фрак и садится в карету, чтобы ехать во дворец де Кастеллан, он уже решил полюбить эту женщину и стать ее возлюбленным.

Как впоследствии из героини того второго, еще не вскрытого письма, так теперь из герцогини де Кастри он создал, еще не зная ее, идеальный образ, образ женщины, которой он в романе своей жизни намерен поручить главную роль,

И действительно, первые главы протекают именно так, как ему рисовало его живое воображение. В салоне, убранном в самом великолепном и благородном вкусе, его ожидает, полулежа на кушетке в стиле Рекамье, молодая, но уже не юная женщина, немного бледная, немного усталая, – женщина, которая любила и познала любовь, женщина покинутая, нуждающаяся в утешении. И удивительное дело, эту аристократку, окруженную доселе одними только князьями и герцогами, эту пылкую особу, чьим возлюбленным был стройный элегантный княжеский отпрыск, не разочаровывает широкоплечий толстобрюхий плебей, которому никакое портновское искусство не в силах придать элегантности. Своими живыми и умными глазами она смотрит на своего гостя и с благодарностью внимает его бурному красноречию. Это первый писатель, с которым она познакомилась, это человек из другого мира, и, несмотря на всю свою сдержанность, она не может не почувствовать, с какой способностью к пониманию, с какой захватывающей и возбуждающей проницательностью подходит он к ней. Один, два, три волшебных часа проходят незаметно в беседе, и она не в силах, несмотря на всю свою верность памяти любимого, не восхищаться этим необычайным человеком, ниспосланным ей судьбой. Для нее, чувства которой, казалось, умерли, началась дружба, для Бальзака, во всем не знающего меры, – упоение.

«Вы приняли меня столь любезно, – пишет он ей, – вы подарили мне столь сладостные часы, и я твердо убежден: вы одни мое счастье!»

Отношения становятся все сердечней. В ближайшие недели и месяцы экипаж Бальзака каждый вечер останавливается у дворца де Кастеллан, и беседы затягиваются далеко за полночь. Он сопровождает ее в театр, он пишет ей письма, он читает ей свои новые произведения, он просит у нее совета, он дарит ей самое драгоценное из всего, что может подарить: рукописи «Тридцатилетней женщины», «Полковника Шабера» и «Поручения». Для одинокой женщины, которая уже много недель и месяцев предается скорби по умершему, эта духовная дружба означает своего рода счастье, для Бальзака она означает страсть.

Роковым образом Бальзаку мало одной только дружбы. Его мужское и, вероятно, снобистское тщеславие жаждет большего. Все настойчивей, все несдержанней, все чаще говорит он ей, что он жаждет ее. Все настойчивей требует он, чтобы она подала ему надежду. И герцогиня де Кастри слишком женщина, чтобы, даже в своем несчастье, не почувствовать себя, пусть еще не сознательно, польщенной любовью человека, чей дар она чтит и чьим гением восхищена. Она прислушивается к его словам. Она не пресекает холодно и свысока бурные проявления чувств пламенного поэта. Быть может (хотя, конечно, нельзя доверять всему, что говорит Бальзак в своем позднейшем, вызванном чувством мести романе «Герцогиня де Ланже»), она их даже вызывает.

«Эта женщина не только любезно приняла меня. Она употребила против меня все ухищрения своего весьма обдуманного кокетства. Она хотела мне понравиться, и она приложила неописуемые усилия, чтобы поддерживать меня в состоянии опьянения и опьянять меня все больше. Она не пожалела усилий, чтобы вынудить меня, тихо и преданно любящего, объясниться».

Однако как только его ухаживания приближаются к опасной черте, герцогиня начинает обороняться решительно и непреклонно. Быть может, она желает оставаться верной только что умершему возлюбленному, отцу своего ребенка, ради которого она пожертвовала своим общественным положением и самой честью, а быть может, ее сковывает увечье, которого она стыдится. Быть может, наконец, действительно плебейские и вульгарные черты в облике Бальзака вызывают у нее отвращение. А может быть, она опасается (и не без основания), что Бальзак в своем тщеславии тотчас же разгласит повсюду об этой аристократической связи. Но, как уверяет Бальзак в своей «Герцогине де Ланже», она позволяет ему «только медленно продвигаться вперед, делая маленькие завоевания, которыми должен удовлетвориться застенчивый влюбленный», и упорно не желает «подтвердить преданность своего сердца, присоединив к нему и собственную свою особу». Впервые вынужден Бальзак почувствовать, что его воля, даже когда он напрягает ее до предела, не всемогуща. После трех, нет, четырех месяцев самых настойчивых домогательств, невзирая на свои ежедневные посещения, невзирая на всю свою писательскую деятельность в пользу роялистской партии, невзирая на все унижения своей гордыни, он по-прежнему остается только другом-литератором, но отнюдь не возлюбленным маркизы де Кастри».

…«Покуда его занимал «Луи Ламбер», покуда его душил финансовый кризис, он и думать забыл о герцогине де Кастри. В глубине души он считал эту свою игру проигранной. Теперь, когда ему удалось несколько отсрочить долги, им овладевает желание еще раз попытать счастья. Летом герцогиня писала ему множество раз. Она предлагала встретиться с ней в Эксе – в Савойе – и сопровождать ее и ее дядю, герцога Фиц-Джемса, в осеннем путешествии по Италии. Отчаянное безденежье мешало Бальзаку даже и подумать об этой соблазнительной возможности. Теперь, когда несколько луидоров снова позвякивают у него в кошельке, он не в силах противиться искушению. Не означает ли это приглашение на берег озера Аннеси, в края Жан Жака Руссо, в конце концов нечто большее, чем простую вежливость, и можно ли пренебречь столь деликатным призывом? Быть может, недотрога герцогиня, которая, как ему доподлинно известно, «чувственна, как десять тысяч кошек», отказала ему в Париже только из страха перед молвой, только из боязни пересудов? Быть может, на божественном лоне природы аристократка из Сен-Жерменского предместья будет более склонна подчиниться зову природы? Разве не на швейцарских озерах поэт «Манфреда» лорд Байрон наслаждался своим счастьем? Почему же именно творцу «Луи Ламбера» должен быть там дан отпор?

Фантазеры легко принимают желаемое за сущее. Но даже когда художник предается безудержным грезам, в нем бодрствует внутренний наблюдатель. Три вида тщеславия борются в Бальзаке: тщеславие сноба, честолюбие мужчины, стремящегося завоевать эту упрямую женщину, которая все время приманивает его, чтобы затем не позволить притронуться к себе, и гордость человека, который, сознавая свое значение, не хочет, чтобы его одурачила светская кокетка, и готов скорее сам отступиться от нее. Целыми днями обсуждает он с Зюльмой Карро, единственной, с кем он может говорить откровенно, следует ли ему отправиться в Экс или не следует. Внутреннее сопротивление этой честной подруги, которая инстинктивно, или, вероятней, потому, что она подавляет свою любовь к Бальзаку, ненавидит соперницу-аристократку, должно бы предостеречь колеблющегося, заставить его отказаться от безнадежного путешествия. Зюльма ни мгновения не сомневается в том, что эта герцогиня из Сен-Жерменского предместья, несмотря на все свое восхищение писателем, не захочет скомпрометировать себя «любовью к плебею». Но когда она видит, с каким пламенным нетерпением Бальзак жаждет лишь одного – чтобы она укрепила его в его намерении, она как-то ожесточается. Зюльма не желает, чтобы Бальзак думал, будто из мелкой ревности она не дает ему воспользоваться столь ослепительной возможностью. Что ж, пусть попробует, если хочет, пусть снобизм его получит, наконец, необходимый урок! И поэтому она произносит те слова, которых только и ждет от нее Бальзак: «Поезжайте в Экс!»

Жребий брошен. 22 августа он садится в дилижанс.

Бальзак на протяжении всей своей жизни был слишком близок к народу, слишком крестьянский внук, чтобы не быть суеверным самым примитивным образом. Он верит в амулеты, носит, не снимая, счастливый перстень с таинственными восточными письменами, и чуть ли не перед каждым важным своим решением великий и прославленный писатель, словно парижская швейка, взбирается по винтовой лестнице на пятый этаж к гадалке или ясновидящей. Он верит в телепатию, в таинственные вести и в предостерегающую силу инстинкта. И если бы он и в этот раз обратил внимание на подобного рода знамения, он должен был бы в самом начале прервать свою поездку в Экс. Ибо она начинается с несчастного случая. Когда на почтовой станции Бальзак, уже весьма тучный, слезал с козел дилижанса, лошади вдруг дернули. Бальзак упал всей тяжестью и поранил ногу до кости о железную ступеньку кареты. Любой другой на его месте прервал бы путешествие, чтобы залечить такую серьезную рану. Но ведь препятствия всегда только усиливают волю Бальзака. Кое-как перевязанный, он вытягивается в карете и едет дальше – в Лион, а оттуда в Экс, куда он прибывает, уже едва волоча ногу и опираясь на палку. Этот бурный любовник производит сейчас самое жалкое впечатление.

С трогательной предусмотрительностью герцогиня приготовила ему там «премиленькую комнатушку». Из окна ее открывается прелестный вид на озеро и горы, а кроме того, в соответствии с желанием Бальзака, комната необыкновенно дешева: она стоит всего два франка в день. Еще никогда в жизни Бальзак не имел возможности работать в такой покойной и уютной обстановке. Но эта предусмотрительность трогательно заботливой герцогини оказывается одновременно и осмотрительностью. Комната Бальзака не только не находится в гостинице, где обитает она сама, но расположена на расстоянии нескольких улиц от нее, и, таким образом, оказываются возможными одни лишь светские, но отнюдь не интимные вечерние визиты. Ибо только вечером – это право выговорил себе Бальзак – он хочет и может видеть герцогиню.

Согласно строгому закону Бальзака его день должен принадлежать исключительно труду. Единственная уступка, которую он делает в угоду герцогине, это то, что он приступает к своей двенадцатичасовой работе не в полночь, как он привык, а только в шесть часов утра. С восходом солнца усаживается Бальзак за свой рабочий стол и не встает от него до шести часов вечера. Яйца и молоко, которые стоят пятнадцать су и составляют единственное его питание, ему приносят в комнату.

Только после этих двенадцати часов, неизменно посвященных работе, Бальзак принадлежит герцогине, которая, увы, все еще не хочет ему принадлежать. Правда, она выражает ему все, какие только мыслимы, знаки дружеского внимания. Она возит его, пока не зажила его больная нога, в экипаже к озеру Бурже и в Шартрез. Снисходительно улыбаясь, она терпеливо слушает его восторженные излияния. В часы долгих вечерних разговоров она варит ему кофе по его рецепту. Она представляет его в казино своим элегантным великосветским друзьям. Она позволяет ему даже называть себя не официальным ее именем Анриетта, а более интимным – Мари, – так она разрешает себя называть лишь ближайшим друзьям. Но больше – ни-ни! Нисколько не помогло, что он уже в Эксе послал ей пылкое любовное письмо своего героя – Луи Ламбера – и сделал это в такой форме, что она непременно должна была почувствовать: каждое слово обращено здесь к ней. Не помогает и то, что он спешно выписывает из Парижа шесть пар палевых перчаток, банку помады и флакон туалетной воды. Иногда ему кажется, что в том, как терпеливо она принимает некоторую интимность с его стороны и даже провоцирует ее, заключено уже и некоторое обещание.

«Обещание любовных утех сквозило в ее смелых и выразительных взорах, в ласковом тоне ее голоса, в прелести ее слов. Казалось, в ней таится изысканная куртизанка...»

Во время романтической прогулки по берегу озера дело доходит даже до сорванного украдкой, а может быть и дозволенного, поцелуя. Но всегда, как только Бальзак требует последнего доказательства любви, как только певец «покинутых» и «тридцатилетних женщин» хочет получить вознаграждение в монете «Озорных рассказов», так в последнее мгновение женщина, которой он жаждет, снова превращается в герцогиню. Дни становятся пасмурней, уже багровеют ветви над романтическим озером Аннеси, а новый Сен-Пре добился от своей Элоизы ничуть не больше, чем полгода назад в холодном и гулком салоне дворца де Кастеллан.

Лето уже на исходе, все меньше гуляющих на бульваре, светская публика собирается покинуть курорт. Готовится к отъезду и герцогиня де Кастри, Однако она не намерена возвратиться в Париж, она собирается провести еще несколько месяцев в Италии – в Генуе, Риме, Неаполе – со своим дядей, герцогом Фиц-Джемсом, и Бальзака снова приглашают сопутствовать им. Бальзак в нерешительности. Он прекрасно видит, в какое недостойное положение он попал благодаря своим вечным и напрасным домогательствам и ухаживанию. И отзвуки этого разочарования слышатся в письме к его приятельнице Зюльме Карpо:

«Почему ты пустила меня в Экс?» И потом: «Поездка в Италию обойдется дорого. Она разорительна вдвойне: она означает и потерю денег и потерю рабочих часов, проведенных в почтовой карете, – потерю рабочих дней».

Но с другой стороны: какое искушение для художника, «кругозор которого расширяют путешествия», увидеть Рим и Неаполь, увидеть их, будучи вдвоем с умной и элегантной женщиной, в которую он влюблен, – и к тому же увидеть из окна герцогской кареты!

Бальзак еще раз хочет прислушаться к тайному предчувствию. Потом он уступает. В начале октября начинается путешествие по Италии. Женева – первая станция по пути на юг и последняя – для Бальзака. Здесь происходит его объяснение с герцогиней, подробности которого нам неизвестны. По-видимому, он предъявил ей некий ультиматум и получил отказ, к тому же на этот раз, как видно, в обидной форме. Несомненно, герцогиня задела его самое больное место, несомненно, она жесточайшим образом оскорбила его тщеславие и его мужскую или человеческую честь, ибо он немедленно возвращается обратно во Францию, исполненный мрачного бешенства и жгучего стыда, полный решимости отомстить этой женщине, которая столько месяцев дурачила его самым бессовестным образом. Вероятно, он уже тогда ухватился за мысль ответить на это унижение, откровенно и без утайки описав их отношения.

Роман – весьма неудачный – «Герцогиня де Ланже», который Бальзак сперва окрестил «Не прикасайтесь к секире!», довольно беззастенчивым образом сделал весь Париж поверенным в этом пикантном деле. Из политических соображений обе стороны поддерживают еще известные внешние светские отношения. Бальзак делает рыцарский жест – он читает свой роман первой именно герцогине, чей портрет он запечатлел в своем произведении, а она с еще более благородным жестом ответствует, что не возражает против этого не слишком лестного изображения своей особы.

Герцогиня де Кастри избирает себе другого писателя в исповедники и собеседники – Сент-Бёва, а Бальзак объявляет со всей решительностью:

«Я сказал себе: не могу такую жизнь, как моя, прицепить к бабьей юбке. Я должен отважно следовать моему призванию и поднимать свой взор несколько выше, чем до выреза корсажа».

Как расшалившийся ребенок, который, несмотря на все увещания, расшибся о камень в кровь и, пристыженный, бежит назад к матери, так и Бальзак едет из Женевы, не заглядывая в Париж, прямехонько в Немур, к г-же де Берни. Это возвращение – чистосердечное признание и одновременно итог. От женщины, которую он желает только из тщеславия и которая по расчету или из равнодушия отказала ему, он бежит назад, к женщине, которая всем пожертвовала и все ему подарила: любовь, совет, деньги; которая поставила его превыше всего на свете – превыше супруга, детей, превыше своей чести в обществе. И ясней, чем когда бы то ни было, он понимает сейчас, чем была для него она, его первая возлюбленная, и что она для него теперь, когда она уже только его друг, его мать. Никогда еще не ощущал он с такой силой, сколь многим он ей обязан, и, желая достойно отблагодарить ее, он дарит ей книгу, которая навсегда останется для него любимейшим его творением, – он дарит ей «Луи Ламбера» с посвящением на первой странице: «Et nunc et semper dilectae» – «Ныне и присно избранной».

***

Сколько женщин было у Бальзака не знает никто.
Он проявил верное психологическое чутье, когда из всех великих женщин, окружавших его, особенно близко сошелся с благородной Марселиной Деборд-Вальмор, которой он посвятил одно из прекрасных своих творений и к которой, задыхаясь, взбирался по крутой лестнице на мансарду в Пале-Рояле. С Жорж Санд, которую он называл "братец Жорж", его связывала только сердечная дружба, без малейшего намека на интимность. Гордость Бальзака не позволяла ему быть включенным в обширный список ее возлюбленных.

***
Многим знакомствам с женщинами Бальзак  обязан почтальону. Это и герцогиня де Кастри, и прекрасная незнакомка из Одессы  и многие другие.  Существовала целая вереница нежных подруг, в большинстве случаев известны только их имена - Луиза, Клер, Мари. Женщины эти обычно являлись к Бальзаку домой, и одна из них унесла оттуда внебрачного ребенка. Бальзак однажды заметил: "Гораздо легче быть любовником, чем мужем, по той простой причине, что гораздо сложнее целый день демонстрировать интеллект и остроумие, чем говорить что-нибудь умное лишь время от времени". Но разве не может когда-нибудь вместо адюльтеров вспыхнуть подлинная любовь?

В  1835 году, когда Бальзак поклялся хранить верность Эвелине, он влюбился в другую женщину, влюбился сильнее, чем когда-либо прежде. На одном из великосветских приемов он заметил даму примерно лет тридцати, высокую полную блондинку ослепительной красоты, непринужденную и явно чувственную. Графиня Гвидобони-Висконти охотно позволила любоваться своими обнаженными плечами, восхищаться собой и ухаживать за собой. Бальзак, забыв о клятве верности Ганской, пытался завладеть сердцем (и не только сердцем) очаровательной англичанки. Он праздновал победу - становится возлюбленным графини Висконти и, по всей вероятности, отцом Лионеля Ришара Гвидобони-Висконти - одного из трех незаконных младенцев, не унаследовавших ни имени, ни гения своего отца.

Графиня была любовницей романиста в течение пяти лет. В трудную минуту она помогала писателю и была готова ради него на любые жертвы. Она отдалась ему безраздельно и страстно, ее не волновало, что скажет Париж. Графиня Висконти появлялась с Бальзаком в своей ложе. Она прятала его в своем доме, когда он не знал, как спастись от кредиторов. К счастью, муж ее не был ревнив. . .

Естественно, Эвелина Ганская из газет узнала о скандальной связи своего возлюбленного. Она осыпала его упреками. Бальзак оборонялся, утверждая, что с графиней его связывают исключительно дружеские чувства.

Тем временем графиня Висконти устроила Бальзаку поездку в Италию, которая не стоила ему ни гроша. В путешествие романист отправился не с любезной графиней, а с неким юнцом Марселем. Бальзак обожал любовные приключения. В Италию его сопровождала г-жа Каролина Марбути - жена крупного судейского чиновника, - переодетая в мужское платье. Ее черные волосы были коротко острижены. С ней Бальзак познакомился с помощью почтальона. Первое же свидание затянулось на трое суток, и молодая цветущая особа настолько пришлась ему по вкусу, что он предложил ей отправиться с ним в поездку по Турени, а затем - в Италию. Последнее предложение встречено ею с восторгом.

Не без приключений они приехали в Италию. На следующий же день газеты сообщили о приезде в город знаменитости. Бальзак, который никогда не мог устоять перед восторгами княгинь, графинь и маркиз, благосклонно принимал приглашения пьемонтской аристократии. Разумеется, в салонах узнали, что юный Марсель - переодетая дама. И. . . приняли Каролину Марбути за знаменитую романистку Жорж Санд, которая коротко стриглась, курила сигары и носила штаны. Спутница Бальзака внезапно оказалась в центре внимания. Господа и дамы окружили ее, болтали с ней об изящной словесности, заранее готовы восторгаться ее остроумием и пытались добыть у нее жорж - сандовский автограф. Писатель с трудом выпутался из этой непростой ситуации. Через три недели они выехали в Париж, причем дорога заняла у них целых десять суток, ибо они останавливались во всех городах на пути. Оноре был в восторге от своей юной брюнетки. . .

***

Бальзаку было тридцать семь, когда он стал возлюбленным юной брюнетки дворянки Элен де Валетт. Некую Луизу он пытался привлечь к себе привычным путем - перепиской. Он стал завсегдатаем ужинов, где знаменитейшие парижские кокотки не скупились на приманку и ласки.

"Незаурядных женщин можно пленить только чарами ума и благородством характера", - считал писатель. Супруга некоего генерала, у которого гостил писатель, сразу отметила и плохо сшитое платье, и прескверную шляпу, и чрезмерно большую голову гостя. . . Но как только шляпа была снята, генеральша перестала замечать окружающее: "Я смотрела только на его лицо. Вам, которые его никогда не видели, трудно представить его лоб и глаза. Лоб у него был большой, как бы отражавший свет лампы, а карие глаза с золотым блеском были выразительнее всяких слов".

Бальзак был тонким знатоком и ценителем антикварных вещей. Он также коллекционировал трости с рукоятками, украшенными золотом, серебром и бирюзой. В одной из них, рассказал он как-то друзьям, хранился портрет его любовницы.

"Женщина - это хорошо накрытый стол, - заметил однажды Бальзак, - на который мужчина по-разному смотрит до еды и после нее". Судя по всему, Бальзак просто поглощал своих любовниц столь же жадно, как и хороший ужин.

                АЛЕКСАНДР БЛОК

                Женщины и Музы Александра Блока

                Ева Наду

«На руках во гробе серебряном
Наше солнце, в муке погасшее,
Александра, лебедя чистого…»
                Анна Ахматова.

                О ЛЮБВИ ВООБЩЕ

Говорят, женщинам с Блоком не везло.
Ходила легенда, что две лучшие петербургские «гетеры» не однажды делали попытки соблазнить поэта. Но безрезультатно. Говорят, что, проболтав с дамами всю ночь на разные философско-литературные темы, Александр поднимался с дивана и со словами «Мадам, утро! Извозчик ждет!» выпроваживал искусительниц восвояси.
Что ж… Может быть.

Александр был слишком увлечен искусством, чтобы быть хорошим любовником. Как утверждают психологи, человеку данного психотипа (простите мне это неромантичное и не вполне литературное словечко), при невероятно утонченной, рафинированной красоте и тонком психологическом устройстве, присуще ослабленное либидо, ставящее секс в иерархии ценностей далеко не на первое место.
Если принять это утверждение, как верное, то и многое другое, касающееся места женщин в жизни великого поэта, станет понятным.

Александр любил Музу, а не Женщину. И первая, кто в полной мере ощутил эту его «необычность» на себе, была его жена, Любовь Дмитриевна.
Что повлияло на него? Склонность ли его к иррациональному? Или что-то другое?
Любовь Дмитриевна утверждала: «Физическая близость с женщиной для Блока с гимназических лет – это платная любовь и неизбежные результаты – болезнь… Не боготворимая любовница вводила его в жизнь, а случайная, безликая, купленная на (одну ночь) несколько (часов) минут. И унизительные, мучительные страдания…»

Думаю, проблема лежала несколько в иной плоскости. Боюсь, она была гораздо глубже и обширнее.
Но как бы там ни было – отношения Блока с женщинами складывались трудно.

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ АЛЕКСАНДРА БЛОКА

Ксения Садовская познакомилась с Александром, тогда 16-тилетним мальчиком, на знаменитом германском курорте Бад -Наугейм. Она приехала лечить подорванное третьими, тяжелыми, родами сердце и расшатанные нервы. И уж никак не рассчитывала встретить любовь. В ее-то годы! Тридцать восемь лет! О какой любви может идти речь? Так если – только о легком, ни к чему не обязывающем, приключении.
Могла ли она знать, что готовит ей судьба?

Она, светская дама, говорунья и кокетка, наверное, желала развлечься, заманить в омут огромных синих глаз какого - нибудь из скучающих щеголей. Но уж никак не мальчика в гимназической тужурке, покорно носившего за матерью и теткой, с которыми он приехал на курорт, многочисленные книги, пледы, зонты и шали.

Мать Блока, Александра Андреевна, ни с кем не собиралась делиться своим «Сашурой». И она, поначалу не вполне верно оценившая исходившую от госпожи Садовской опасность, узнав о зарождающихся между «дрянной, бездушной кокеткой» и «скромным мальчиком» отношениях, впала в ярость. Она принялась устраивать сыну истерики с заламыванием рук и мольбами: «Капель, мне, Саша! Капель!» Но ничего не помогало. Сын впервые был совершенно равнодушен ко всему на свете, кроме своей «синеокой красавицы».

Ухаживал он неумело, но страстно, чем немало смущал Ксению Михайловну. Смущал и трогал. И она сдалась. Борьба с неистовым поклонником и собственным сердцем была проиграна. Однажды Александр возвратился домой под утро, бледный и еще более отчаянно влюбленный. И записал в своей книжке:

Ночь все темней и благовонней,
Все громче свищут соловьи,
Все бесконечней, многотонней
Журчат незримые струи...

За старой липой покрывало
Мелькнуло, скрылось... Вот опять...
И в лунном свете побежала
Тропою тень ее порхать...

В такую ночь успел узнать я,
При звуках ночи и весны,
Прекрасной женщины объятья
В лучах безжизненной луны.

В то утро был открыт первый лирический цикл Блока, озаглавленный тремя буквами: «К.М.С». Цикл, ни одной строчки из которого юный поэт не показал матери. Впервые он не прочитал ей из написанного ни слова, и уязвленная, промучившись пару дней, она нанесла «перезрелой кокетке» визит.
Ничего нового. Как и все ревнивые матери, она требовала «оставить ее Сашуру в покое», угрожала «гнусной совратительнице» каторгой (благо положение ее мужа ей эти угрозы вполне позволяло).
Ксения Михайловна отреагировала неожиданно. Выслушала угрозы, чему-то улыбнулась и… отворила дверь.

Впрочем, казалось, курортный роман вот-вот сойдет на нет.
Александра Андреевна торжествовала. В эти дни, вне себя от радости, что все вот-вот закончится, (ах, если б она могла знать, какую разрушительную силу имеют слова!) она позволила себе быть циничной.
«Куда деться, Сашурочка, возрастная физика, и, может, так оно и лучше, чем публичный дом, где безобразия и болезни?» - сказала она, усмехаясь.

Эта «пощечина» не охладила чувств, но что-то переменила в нем, будто осколок кривого зеркала вонзился в сердце.
С тех пор осколок этот будет разрушать Александра медленно, исподволь. А пока отношения его с Садовской продолжатся.
«Ухожу от всех и думаю о том, как бы побыстрее попасть в Петербург, ни на что не обращаю внимания и вспоминаю о тех блаженных минутах, которые я провел с Тобой, мое Божество», - писал он своей возлюбленной Оксане.
И при этом…
«Если бы Ты, дорогая моя, знала, как я стремился все время увидеть Тебя, Ты бы не стала упрекать меня… Меня удерживало все время все-таки чувство благоразумия, которое, Ты знаешь, с некоторых пор, слишком развито во мне, и простирается даже на те случаи, когда оно совсем некстати».

Это оброненная фраза матери давала свои плоды.
Осколок поворачивался в сердце: «Возрастная физика, милый друг, что делать? А, может, оно и лучше, чем публичный дом?»
Впрочем, тогда еще он имел силы бороться. Бывало, посылая к черту благоразумие, он часами простаивал у ворот дома Садовской.
Но время шло. Душа леденела. Свидания все чаще прерывались ссорами. И, наконец, пришел день, когда они расстались.

ЛЮБОВЬ ДМИТРИЕВНА МЕНДЕЛЕЕВА – ЖЕНА ИЛИ МУЗА?

Расставанию способствовала встреча Александра с Любовью Менделеевой, дочерью знаменитого, талантливейшего ученого, Дмитрия Ивановича Менделеева.
Впрочем, что значит – встреча?
Давным - давно, когда отцы их еще служили вместе в университете, четырехлетнего Сашу и трехлетнюю Любочку вывозили вместе гулять в университетский сад. Но то было в детстве… А то – теперь, когда Любочке стукнуло шестнадцать.

Александр приехал в Боблово, - на белом коне, в элегантном костюме, мягкой шляпе и щегольских сапогах. И Люба понравилась ему практически сразу. Строгая и неприступная, она, как никто другой, подходила на роль Музы, выдуманной молодым поэтом.

Но отношения складываются странно. Сначала они общаются, ставят вместе отрывки из «Гамлета», где Гамлет, разумеется, он, а она – Офелия.
Но потом все прекращается. Люба отдаляется от него, считает его «манерным фатом». И Блок перестает бывать у Менделеевых.
Так могло бы все и закончиться, если бы… не мистицизм Блока.

Однажды, будучи в состоянии очень близком с мистическому трансу, Александр шел по улице, в поисках Ее – своей великой любви, которую он назовет потом Таинственной Девой, Вечной Женой, Прекрасной Дамой. И Любочка, которая в этот самый миг спешила на факультет (в 1900 году Любовь Менделеева поступила на историко-филологический факультет высших женских курсов), самым неожиданным образом слилась в его представлении с тем идеалом, который он искал.

Встреча с Любочкой показалась ему Предзнаменованием.
Он вновь начинает посещать Менделеевых. Говорит о своей любви, смешивая земное и божественное, возносит Любочку на пьедестал, с которого она будет стараться спуститься всю свою жизнь. Она даже готова была вновь разорвать отношения. Но Александр оказался неуступчив.

Он предлагает ей руку и сердце. Она колеблется. Не находя другого способа воздействовать на свою Музу, он угрожает покончить с собой, если она не примет его предложения. Она принимает.
Собственно, с этого началась круговерть.
Александр, боготворивший свою молодую жену, вовсе не готов был к супружеским отношениям. Можно представить себе шок молодой жены, услышавшей однажды: «Нам и не надо физической близости…»
Не надо, потому что Муза должна оставаться Музой – недостижимой, божественно-далекой.

***

Мы встречались с тобой на закате.
Ты веслом рассекала залив.
Я любил твое белое платье,
Утонченность мечты разлюбив.

Были странны безмолвные встречи.
Впереди - на песчаной косе
Загорались вечерние свечи.
Кто-то думал о бледной красе.

Приближений, сближений, сгораний -
Не приемлет лазурная тишь...
Мы встречались в вечернем тумане,
Где у берега рябь и камыш.

Ни тоски, ни любви, ни обиды,
Всё померкло, прошло, отошло..
Белый стан, голоса панихиды
И твое золотое весло.

Он рассказывал Любе об отталкивающих, грубых, чувственных ритуалах служителей Астарты - богини любви, не знающей стыда. И о Той, другой Богине - о Душе Мира, Премудрой Софии, непорочной и лучезарной.

Александр говорил Любе о том, что свести вместе эти полюса нельзя, невозможно. Говорил, что физические отношения между мужчиной и женщиной не могут быть длительными. Если Люба станет ему не мистической, а фактической женой, рано или поздно он разочаруется и уйдет к другой. "А я?" - спрашивала Люба. "И ты уйдешь к другому". - "Но я же люблю тебя! Жить рядом с тобой и не сметь прикоснуться - какая мука!" Блок твердил: "Моя жизнь немыслима без Исходящего от Тебя некоего непознанного, а только еще смутно ощущаемого мною Духа. Я не хочу объятий. Объятия были и будут. Я хочу сверхобъятий!"

«Отвергнута, не будучи еще женой…» - напишет потом Любовь Дмитриевна в своих «И былях, и небылицах…»
А потом: «В один из таких вечеров неожиданно для Саши и со «злым умыслом» моим произошло то, что должно было произойти, — это уже осенью 1904 года»
«Злой умысел» увенчался успехом. После этого их отношения на время изменились,
«С тех пор установились редкие, краткие, по-мужски эгоистические встречи», - пишет Любовь Блок.

Ненадолго. Уже к весне 1906 года, то есть спустя год с небольшим, и эти редкие встречи прекратились.
Между тем дом их был по-прежнему полон гостей. Соловьев, Андрей Белый проводят в обществе Блока и его жены почти все время.
Дружба между Блоком и Белым начнется с явления почти мистического. «Мы встретились письмами, — вспоминал Белый, — я написал Блоку, не будучи с ним знаком; и на другой день получил от него письмо; оказывается, он в тот же день почувствовал желание мне написать… Наши письма скрестились в Бологом. Это было в декабре 1902 года».
С тех пор они – «братья».
Они практически не расстаются.

Блок к этому времени в среде «братьев» уже признан «великим поэтом». Любовь Дмитриевна очаровала всех своей красотой, скромностью, простотой и изяществом.
Андрей Белый дарит ей розы, Соловьев – лилии. Они, друзья, видят в Блоке своего пророка, а в его жене – воплощение той самой Вечной Женственности. Они просто преследуют Любовь Дмитриевну своим поклонением. Каждое ее слово, каждый жест истолковываются, всему придается значение. Наряды ее, прически – обсуждаются в свете высоких философских категорий.

И однажды поклонение Любови Дмитриевне, как неземному, высшему существу, сменяется у одного из «братьев», Андрея Белого, страстной любовью.

Андрей Белый (Борис Бугаев) берется «за дело» с неутомимостью настоящего Дон-Жуана. Он посвящает ей все: песни, которые поет, подыгрывая себе на рояле, стихи, которые читает, не отводя от нее взгляда, цветы, какие только может найти для «Воплощения Вечной Женственности».

«Не корзины, а целые «бугайные леса» появлялись иногда в гостиной…»

При этом оба – и Белый, и Любовь Дмитриевна, - не измеряли опасности выбранного ими пути.
«Злого умысла не было и в нем, как и во мне», - писала Любовь Блок.

И чуть позже:
«Помню, с каким ужасом я увидела впервые: то единственное, казавшееся неповторимым моему детскому незнанию жизни, то, что было между мной и Сашей, что было для меня моим «изобретением», неведомым, неповторимым, эта «отрава сладкая» взглядов, это проникновение в душу без взгляда, даже без прикосновения руки, одним присутствием — это может быть еще раз и с другим?»

Скоро она признает: «За это я иногда впоследствии и ненавидела А. Белого: он сбил меня с моей надежной, самоуверенной позиции. Я по-детски непоколебимо верила в единственность моей любви и в свою незыблемую верность, в то, что отношения наши с Сашей «потом» наладятся».
Но они никогда так и не стали такими, какими видела их Любовь Дмитриевна. Они бывали доверительными, нежными, братскими… Но никогда – такими, о каких она когда-то мечтала.

Между тем, отношения между Блоком, Любовью Дмитриевной и Белым запутывались все больше.
Люба чувствовала себя ненужной и покинутой. Однажды она чуть было не решилась принять предложение Белого.
«В сумбуре я даже раз поехала к нему. Играя с огнем, уже позволила вынуть тяжелые черепаховые гребни и… волосы уже упали золотым плащом… Но тут какое-то неловкое… движение (Боря был немногим опытнее меня) — отрезвило… и уже я бегу по лестнице, начиная понимать, что не так должна найти я выход из созданной мною путаницы».

Она запретит Белому приезжать в Петербург, но будет слать ему странные письма: «Люблю Сашу… Не знаю, люблю ли тебя… Милый, что это? Знаешь ли ты, что я тебя люблю, и буду любить? Целую тебя. Твоя».
И сама, чуть позже, позовет его приехать… «Она потребовала, — рассказывал позднее Белый, — чтобы я дал ей клятву спасти ее, даже против ее воли. А Саша молчал, бездонно молчал. И мы пришли с нею к Саше в кабинет… Его глаза просили: «Не надо». Но я безжалостно: «Нам надо с тобой поговорить». И он, кривя губы от боли, улыбаясь сквозь боль, тихо: «Что же? Я рад». И… по-детски смотрел на меня голубыми, чудными глазами…. Я все ему сказал. Как обвинитель… Я был готов принять удар… Нападай!.. Но он молчал… И… еще тише, чем раньше… повторил: «Что ж… Я рад…». Она с дивана, где сидела, крикнула: «Саша, да неужели же?» Но он ничего не ответил. И мы с ней оба, молча, вышли… Она заплакала. И я заплакал с ней… А он… Такое величие, такое мужество! И как он был прекрасен в ту минуту»… После этого приезда Белый и пошлет Блоку вызов на дуэль…

Дуэль не состоится. После еще нескольких тяжелых встреч все трое решают, что, по крайней мере, в течение года им не следует видеться, чтобы потом, когда поутихнет боль, попробовать выстроить новые отношения.
Отношения, действительно, изменились. По прошествии времени Люба поняла, что Белый над ее чувствами больше не властен.

И тогда наступило время самоутверждения.
Любовь Дмитриевна мечтает стать трагической актрисой. Но это становится еще одним «болезненным» пунктом в ее с Блоком отношениях.
Александр не видел в ней таланта. Она же... Она же поступила в труппу Мейерхольда и отправилась с ней на Кавказ.
    В это же время она сходится с фатом и болтуном – Чулковым (ах, как его за это возненавидит Белый! Этот смешной, жалкий человек получит то, чего он, Андрей Белый, так и не смог добиться!).
Потом место Чулкова займет начинающий актер Дагоберт. О своих увлечениях она немедленно сообщает Блоку. Они вообще постоянно переписываются, высказывают друг другу все, что у них на душе. Но тут Блок замечает в ее письмах какие-то недомолвки… Все разъясняется в августе, по ее возвращении…

Она ждет ребенка. С Дагобертом к тому времени она давно рассталась. А потому (впрочем, и потому, что просто ужасно боялась материнства) она долго раздумывала, сохранить беременность или прервать ее. В конце концов, время, когда еще можно было что-то предпринять, ушло.
    И Блоки решают, что для них это будет их общий ребенок. Но «человек предполагает»… Мальчик рождается в начале февраля 1909 года. Его называют Дмитрием – в честь Менделеева.
Он проживет только восемь дней.
После – жизнь для них превращается в ад. Они сходятся, расходятся, находят новые увлечения, снова сходятся и снова расходятся. И все расплачиваются и расплачиваются за сломанную семью терзаниями совести и отчаяньем.

НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА ВОЛОХОВА – С ГЛАЗАМИ КРЫЛАТЫМИ…

Вернемся теперь в те дни, когда окончательно расстроились отношения между Любовью Дмитриевной и Андреем Белым. Именно тогда, когда, казалось, все между супругами, наконец, могло наладиться, Блок влюбляется в Наталью Волохову – актрису труппы Веры Комиссаржевской.
Волохова – эффектная брюнетка, на два года старше Блока.

«Посвящаю эти стихи Тебе, высокая женщина в черном, с глазами крылатыми и влюбленными в огни и мглу
моего снежного города» - писал ей Блок.

«Я в дольний мир вошла, как в ложу.
Театр взволнованный погас
И я одна лишь мрак тревожу
Живым огнем крылатых глаз.

Они поют из темной ложи:
«Найди. Люби. Возьми. Умчи».
И все, кто властен и ничтожен,
Опустят предо мной мечи.» - И это тоже о ней.

Все началось с постановки «Балаганчика».
Еще до премьеры, до той самой скандально-знаменитой премьеры, Блок стал пропадать в театральных уборных Веригиной, Волоховой, Екатерины Мунт. Веселил, поддразнивал их. А однажды послал Волоховой розы со стихами, которые привели ее в восторг и смущение.
С тех пор после спектаклей они шли бродить по пустынным улицам или уносились в снежную даль на лихачах. Потом, разгоряченные, являлись в дом Блоков. Развеселая ватага людей Искусства, хмельная от счастья и свободы, вваливалась в гостиную, роняя на ковры комья хрусткого снега. Бывало, они засиживались в гостях у Блоков до утра.

«Мы… жили… каким-то легким хмелем», — напишет Люба. Впятером они ходили на «Башню», к Вячеславу Иванову (Таврическая, 35), где Блок впервые прочел «Незнакомку», дурачились, разыгрывали друг друга. «Иногда на маленьких финских лошадках ездили на вокзал в Сестрорецк, где пили рислинг, или в Куоккалу — кататься на лыжах. А после премьеры «Балаганчика» устроили «Вечер бумажных дам», когда все женщины нарядились в платья из цветной гофрированной бумаги».
    Вечеринка эта была организована на квартире актрисы Веры Ивановой, сразу после премьеры «Балаганчика».
Гости «танцевали, кружились, садились на пол, пели, пили красное вино, как-то нежно и бесшумно веселясь в полутемной комнате; в темных углах сидели пары, вежливо и любовно говоря», – так описал тот «бумажный бал» Михаил Кузмин. Дамы в маскарадных костюмах, мужчины – в черных полумасках… И Наталья Николаевна – высокая, черноволосая, в закрытом черном платье с глухим воротником. Движения ее ровны и замедленны. И сама она вся – тонкая, гибкая, с изредка бабочкой касающейся губ победоносной улыбкой.

Стихи, посвящённые Наталье Волоховой

Вот явилась. Заслонила
Всех нарядных, всех подруг,
И душа моя вступила
В предназначенный ей круг.

И под знойным снежным стоном
Расцвели черты твои.
Только тройка мчит со звоном
В снежно-белом забытьи.

Ты взмахнула бубенцами,
Увлекла меня в поля...
Душишь черными шелками,
Распахнула соболя...

И о той ли вольной воле
Ветер плачет вдоль реки,
И звенят, и гаснут в поле
Бубенцы, да огоньки?

Золотой твой пояс стянут,
Нагло скромен дикий взор!
Пусть мгновенья всё обманут,
Канут в пламенный костер!

Так пускай же ветер будет
Петь обманы, петь шелка!
Пусть навек не знают люди,
Как узка твоя рука!

Как за темною вуалью
Мне на миг открылась даль...
Как над белой, снежной далью
Пала темная вуаль...

Декабрь 1906

Говорят, Блок сходил по ней с ума. Говорят, он готов был развестись в тот момент с Любовью Дмитриевной и жениться на «своей Наташе».
    И между тем…
Сама Наталья Николаевна в своих воспоминаниях отмечала, что любви, в сущности, и не было. Был «духовный контакт, эмоциональный, взрывной момент встреч». Ни о каких «поцелуях на запрокинутом лице» и «ночей мучительного брака» не могло быть и речи. «Это все одна только литература», говорила Наталья Николаевна.
Веригина вспоминает, что Любовь Дмитриевна, тяжело переживавшая этот роман своего мужа, пришла однажды к своей сопернице и прямо спросила — может ли, хочет ли она принять Блока на всю жизнь, принять Поэта с его высокой миссией, как это сделала она, его Прекрасная Дама?
    «Наталья Николаевна говорила мне, что Любовь Дмитриевна была в эту минуту проста и трагична, строга и покорна судьбе. Волохова ответила «нет». Так же просто и откровенно она сказала, что ей мешает его любить любовью настоящей еще живое чувство к другому, но отказаться сейчас от Блока совсем она не может. Слишком упоительно и радостно духовное общение с поэтом».
    Было так или нет – кто знает? Но достоверно известно, что с тех пор Волохова и любовь Дмитриевна подружились.
Завершился зимний сезон. Закончилась эта пленительная игра в любовь. Написан цикл «Снежная Маска», сыграны роли , закрылся «балаганчик».
Остались дружба двух женщин и Поэзия.

И ЕЩЁ О НАТАЛЬЕ ВОЛОХОВОЙ

                В АКТРИСЕ ВОЛОХОВОЙ БЛОК ЛЮБИЛ СВОЮ «ХМЕЛЬНУЮ МЕЧТУ»

И вновь, сверкнув из чаши винной,
Ты поселила в сердце страх
Своей улыбкою невинной
В тяжелозмейных волосах…

             Ал. Блок

          Ровно полвека назад, в 1961 году, находившаяся в солидном возрасте актриса Наталья Николаевна Волохова  опубликовала впервые свои мемуары в … «Учёных записках Тартуского университета». В них, в частности, она вспоминала свой роман с поэтом Александром Блоком 50-летней давности. С холодной сдержанностью она заметила, что её отношения с великим поэтом были дружескими, не более того. По её словам, Блок преувеличивал характер их близости даже тогда, когда писал: «И как … твои не вспомнить поцелуи на запрокинутом лице?». И всё же  актриса признавалась, что не раз представляла себя его «Снежной Девой», «Фаиной» и «Незнакомкой»…
            Какими видятся их взаимоотношения литературоведам и биографам поэта?    
Блок с гимназических лет увлекался театром, мечтая стать актером и разучивая целые сцены и монологи. Позднее пробовал перо в драматургии.
           Лидия Дмитриевна Менделеева-Блок входила в театральный кружок сторонников символизма знаменитой В.Ф.Комиссаржевской. Члены кружка, в том числе Н. Н. Волохова, не раз гостили в квартире Блоков. Так что любовная игра, захватившая поэта, проходила на глазах жены (правда, она сама только что испытала сильное увлечение поэтом Андреем Белым).
        В апреле 1907 года вышел в свет сборник стихотворений поэта «Снежная маска». Книга открывалась словами: «Посвящаю эти стихи Тебе, высокая женщина в чёрном, с глазами крылатыми и влюбленными в огни и мглу моего снежного города». Этим городом был родной Блоку Петербург, а Снежной Девой с красивыми глазами – Н.Н.Волохова. Она повстречалась Блоку впервые в конце 1906 года. После спектаклей темными вечерами они пешком или в кибитке с рысаками колесили по северной столице. Хрупкий мир ранней лирики ушёл в прошлое, и поэта закружила стихия живой жизни.

          Волохова, одевшая «снежную маску» блоковской поэзии, была обаятельной женщиной. Высокий стройный стан, бледное лицо с тонкими чертами, черные волосы и широко открытые «маки злых очей». У неё была поразительная улыбка, сверкающая белизной зубов и торжеством. Стихи поэта порою предстают перед читателями просто записью видений и чувств, пригрезившихся в зимнем сне:

И когда со мной встречаются
Неизбежные глаза, -
Глуби снежные вскрываются,
Приближаются уста…

          Строгая, рыцарская любовь Блока становится мучительной. Он порывается ехать со Снежной Девой, когда она отправляется на гастроли. Ей удаётся убедить его не унижать этим своего достоинства. Тогда вслед ей летят письма, в которых много лирики и милой заботливости о её здоровье (письма актриса впоследствии уничтожила).
        Увы, «зимняя» любовь Александра Блока оказалась и впрямь холодной, безответной. Наталья Николаевна, близко соприкоснувшись с тайной поэзии, бесконечно ценила Блока как поэта и обаятельного человека, но при этом не могла любить его обычной женской любовью.

            Быть может, и потому, что он любил не её живую, а в ней – свою «хмельную мечту». Так ей вполне могло показаться, хотя была и более веская причина. Когда однажды Любовь Дмитриевна приехала к Волоховой и прямо спросила, может ли, хочет ли Наталья Николаевна принять Блока на всю жизнь, Волохова ответила: «Нет». Так же просто и искренне она рассказала, что любить Блока ей мешает ещё неостывшее чувство к другому мужчине. Но духовное общение с поэтом ей упоительно и радостно…
     Главный разговор поэта с возлюбленной состоялся в марте 1908 года в гостиничном номере в Москве, куда Александр Блок специально выехал вслед за театральной труппой. Поэт твердил о своей любви, а она – о невозможности отвечать на его чувство. И на этот раз ему ничего не было разрешено. Подруга актрисы Веригина вспоминала, что по временам Волоховой хотелось избавиться от своего болезненного наваждения, оставшегося от прежней связи. Она якобы даже бросила Блоку: «Зачем вы не такой, кого бы я могла полюбить?».
       Теперь поэт был раздосадован всерьёз, между ним и Волоховой появилась враждебность. Вскоре он отошёл от неё окончательно, с раздражением написав:

И стало всё равно, какие
Лобзать уста, ласкать плеча,
В какие улицы глухие
Гнать удалого лихача.

ЭПИЛОГ

      В 1910 году Н. Волохова вышла замуж и два года не играла на сцене, так как родила дочь. В 1915 году, взяв девочку на гастроли в Казань, она её здесь же и потеряла: малышка заразилась скоротечной скарлатиной и умерла. Горе было так велико, что актриса вновь прервала свою сценическую деятельность и почти нигде не бывала.
          Только в 1920 году Волохова встретила Блока в Московском драмтеатре. Она радостно пошла к нему навстречу – он молчаливо склонился к её руке. Тут дали занавес, и артистка пошла на своё рабочее место, обещав предстать перед другом в антракте.
       Но заметно нервничавший Александр Александрович ушел со спектакля. «Мне было очень больно. Я не понимала, зачем он так поступил», - писала она в мемуарах. Ей показалось, что Блок захотел оставить обоюдные чувства «под соусом вечности».
        До кончины Блока от неизвестной болезни оставался всего один год…

                Геннадий ЕГОРОВ

«СЕРДЦЕ ПОМНИТ ДОЛГИЙ СРОК?»

И опять в жизни Блока пустота. Опять женщины, имен которых он не знает, лиц которых не помнит.
И осколок в сердце. И приросшая к губам презрительная улыбка. И воспоминания о первой своей любви, рождающие в его стихах все те же бездонные омуты синих глаз, страусовые перья на шляпе, шуршащие шелка и флер вуали… Закончилась ли та История любви? Будто бы…

В тяжелую, смутную пору своей жизни, когда позади остались измены и прощения, разрывы и возвращения, а еще - маленькая могилка на Волковом кладбище, Александр Блок с Любовью Дмитриевной приезжают в Бад-Наугейм. И вот тут, в этих почти не изменившихся за девять лет местах, воспоминания вновь затапливают его сердце. И рождается одна из драгоценностей любовной лирики Блока – цикл «Через двенадцать лет», в котором в очередной раз немалое место сыграет мистика… Но об этом чуть позже.
Пока же пишет:

Все та же озерная гладь,
Все так же каплет соль с градирен.
Теперь, когда ты стар и мирен,
О чем волнуешься опять?
Иль первой страсти юный гений
Еще с душой не разлучен,
И ты навеки обручен
Той давней, незабвенной тени?

Он пишет эти строки и отсылает их матери, как и прежде. И в ответ до него доходит слух о смерти Ксении Михайловны Садовской. Ложный слух. Опять ревнивое сердце матери не выдерживает соперничества.
И Блок, получив известие, кривит губы в усмешке: «Однако, кто же умер? Умерла старуха. Что же осталось? Ничего. Земля ей пухом.»

А наутро рождается финал цикла:

«Жизнь давно сожжена и рассказана,
Только первая снится любовь,
Как бесценный ларец перевязана
Накрест лентою алой, как кровь.
И когда в тишине моей горницы
Под лампадой томлюсь от обид,
Синий призрак умершей любовницы
Над кадилом мечтаний сквозит.

Больше никогда в семье Блока разговоров о Ксении Садовской не возникало.
А между тем она жила рядом с Блоком, в Петербурге. Поэзией не интересовалась (слишком уж горьки были воспоминания), много времени проводила за границей. Отношения с мужем становились все хуже. Взрослые дети разъехались. Материальное положение пошатнулось.

Похоронив мужа, Ксения Михайловна, еле живая от голода, дотащилась до Киева, где жила замужняя дочь. Потом перебралась к сыну в Одессу.
В пути – нищенствовала. Чтобы как-то утолить голод, собирала в поле колосья незрелой пшеницы.
В Одессу Ксения Михайловна приехала с явными признаками тяжелого, неизлечимого, душевного заболевания, и почти сразу попала в лечебницу.

Лечащий врач обратил внимание на то, что ее инициалы полностью совпадают с именем, воспетым великим поэтом. Слово за слово выяснилось, что эта старая, больная, раздавленная жизнью женщина, и есть – та самая «роза юга, уста которой исполнены тайны, глаза - полны загадочного блеска, как у сфинкса…»
Там, на скамеечке в больничном саду, она впервые услышала о посвященных ей стихах.
Долго смотрела под ноги, не решаясь поднять взгляда, чтобы не спугнуть низкий, по - врачебному спокойный голос, произносящий чудесные, ей предназначенные слова. Потом неудержимо разрыдалась.

Когда она умерла, ее похоронили на одесском кладбище. Вернувшись, стали разбирать вещи умершей. И вот тут вспомнилось:

«Жизнь давно сожжена и рассказана,
Только первая снится любовь,
Как бесценный ларец перевязана
Накрест лентою алой, как кровь.»

На дне тощего узелка обнаружилась только пачка писем от влюбленного в нее четверть века назад гимназиста, перевязанная алой лентой. И все. Все, что осталось потомкам от «первой любви великого поэта», от ее Судьбы длиною в Жизнь.
Это - и Стихи Александра Блока.


ЛЮБОВЬ АЛЕКСАНДРОВНА АНДРЕЕВА - ДЕЛЬМАС – КАРМЕН

Так случилось, что они жили рядом, на самом краю города, в самом конце улицы, упиравшейся в мелководную речушку с грязными, размытыми, суглинистыми берегами.
Два дома – один ближе к реке, другой – чуть выше, служили пристанищем для двух неприкаянных душ.
Одна – заблудившаяся в потемках надуманной «философии» душа поэта, другая – душа неистовая и пылкая, душа актрисы и певицы.

Дельмас – сценический псевдоним. Урожденная Тишинская. Любовь Александровна приехала в Петербург из Чернигова. Поступила в консерваторию, блестяще прошла конкурс. Еще во время учебы исполнила партию Ольги из «Евгения Онегина», потом, уже по окончании консерватории, пела в Киевской опере, в петербургском Народном доме, вместе с Шаляпиным участвовала в заграничном турне, пела в «Риголетто», «Пиковой даме», «Аиде», «Снегурочке», «Парсифале», «Царской невесте» и, наконец, в «Кармен». Ее называли «лучшей Кармен Петербурга».

Она любила жизнь, в ней бушевала «буря цыганских страстей». Ее глаза сияли. Разве могла она оставить равнодушным Поэта?
Еще не будучи представлен «лучшей Кармен», Блок часами простаивал у ее подъезда.
Посылал ей цветы и книги. Звонил ночами.
Встретились они в последних числах марта 1913 года.
Говорят, что после этой встречи они почти не расставались. По крайней мере, в течение нескольких месяцев.
Вместе выступали со сцены. Он читал стихи, она пела романсы. Те, кто видел из вместе, утверждали, что они удивительно подходят друг другу. Ах, как она хороша! Ах, как он задумчив и влюблен!
Было ли так?

В одном из своих писем Блок писал, что до встречи с ней в его жизни зияла пустота. Она должна была оценить. Должна была. Но не смогла. Слишком жизнерадостная, чтобы любить холод и смерть, она была ему опорой недолго.
    Кто из них охладел первым, сейчас судить трудно. Но в 1914 году, когда Любовь Дмитриевна Блок, не выдержав бесконечных любовных метаний мужа, отправилась на фронт санитаркой, общество Дельмас стало тяготить Александра Блока. Он «страшно, безысходно тосковал по Любе».

Когда она вернулась, он, наконец, успокоился. Только перестал отпускать ее от себя, будто компенсировал потерянные годы.
«У меня женщин не 100-200-300 (или больше?), а всего две: одна - Люба, другая - все остальные», - дневниковая запись Блока.
А дальше была революция, продовольственные карточки, бойкот друзей, голод, морозы, нищета. И все-таки в те годы Александр Александрович и Любовь Дмитриевна были почти счастливы. Больше никаких недоразумений, никаких измен.

Если бы не болезнь Блока. Что за болезнь? Сердце? Неврастения? Истощение?
«Он умер как-то «вообще», оттого что он был болен весь, оттого что не мог больше жить», - сказал Ходасевич.
Слова эти как нельзя лучше отражают истинное состояние поэта в последние месяцы жизни.
Блок умер в 1921 году. Любовь Дмитриевна пережила его на 18 лет.

                АНДРЕЙ  БЕЛЫЙ

    Все, кто знал Белого, отмечали его удивительную, словно бы неземную красоту, глубокие, синие глаза, обрамленные темными, густыми ресницами, и светлые, белокурые волосы, с которыми поэт казался еще совсем мальчишкой. Зинаида Гиппиус так писала об Андрее Белом: «Удивительное это было существо... Вечное играние мальчика, скошенные глаза, танцующая походка, бурный водопад слов... вечное вранье  и постоянная измена». В нем было что-то одухотворенное, притягательное, странное, что сильно влекло к нему женщин.

                МУЗЫ  АНДРЕЯ БЕЛОГО

                ЛЮБОВЬ ДМИТРИЕВНА МЕНДЕЛЕЕВА

В 1903 году Белый вступил в переписку А.А. Блоком, в 1904 году состоялось личное знакомство. До этого Белый с отличием окончил университет. Поступил на историко-филологический факультет (1904 г.), в 1905 году прекратил посещать занятия, в 1906 году подал прошение об отчислении и решил посвятить некоторый период своей жизни сотрудничеству в «Весах».

В то время самым близким другом для Белого был Блок, который мало времени уделял своей молодой жене Любови Менделеевой. Блок предпочитал всё время проводить с легкодоступными женщинами, а безутешная Люба все чаще сетовала на своё унизительное положение близкому другу супруга — Андрею Белому, который при каждом удобном случае навещал её. 

Чувственный, утонченный и понимающий молодой человек вскоре стал так близок Менделеевой, что она неожиданно влюбилась в него и однажды открыла свои чувства. Юноша ответил взаимностью, признавшись в самой пылкой любви. Тонко чувствующая и глубоко переживающая женщина не могла оставить равнодушным такого человека, как Андрей Белый. Они стали любовниками.
    «Я была брошена на произвол всякого, кто стал бы за мной ухаживать», — вспоминала о том времени супруга Блока, словно оправдывая безумную страсть, которую испытывала к молодому поэту. Тот признавался близким, что чувствует обреченность и безнадежность их любви, однако разорвать эту прочную связь ни Белому, ни Менделеевой не удавалось. Они страдали, мучили друг друга, расставались и снова шли друг к другу на встречу.    Но Любонь Дмитриевна не желала разрушать семью, а Белый, видя страдания Блока и своей возлюбленной, предпочитал наблюдать со стороны, не предпринимая никаких решительных действий. Их страстные отношения продолжались два года. Тогда же Любовь Менделеева, окончательно запутавшись в своих отношениях с мужем и возлюбленным, приняла решение на время расстаться с любовником и подумать о дальнейшей жизни. Так прошло десять трудных месяцев, когда Белый даже подумывал о самоубийстве, а Менделеева не могла определиться окончательно, разрываясь между чувствами и здравым рассудком. Наконец, она сообщила поэту, что остается с мужем, а его, возлюбленного, хочет навсегда вычеркнуть из своей жизни.



    Расставшись со своей мечтой, подавленный и покинутый Андрей Белый уехал из Петербурга и отправился за границу и надежде забыть о любимой женщине. Любовь Дмитриевна Менделеева вернулась к Блоку. Тот, уставший от многочисленных романов, уже совершенно больной и разочарованный, был рад возвращению супруги. Его даже не смутил тот факт, что жена ждала ребенка от другого мужчины, актера Давидовского, с которым у Менделеевой была непродолжительная любовная связь. Блок пообещал любить ребенка и трепетно заботился о супруге, пока та не родила младенца. Через несколько дней после рождения ребенок умер, а супруги, вместе пережив это горе, сблизились еще больше.
     Андрей Белый больше двух лет жил за границей, где создал два сборника стихов, которые были посвящены Александру Блоку и Любови Менделеевой. Вернувшись в Россию, поэт женился на Асе Тургеневой и вместе с ней в 1910 году совершил ряд путешествий в Тунис, Палестину и Египет. Спустя год супруги перебрались в Европу, где прожили около четырех лет.
     Вернуться на родину Белый смог лишь в 1916 году. Это был уже совершенно другой, измученный страданиями, так и не сумевший забыть бывшую возлюбленную, со сломанной судьбой и разрывающимся сердцем человек. Семейная жизнь у него не ладилась, в 1918 году Ася решила навсегда расстаться с мужем и уйти к другому. Андрей Белый остался совершенно один. Даже когда в 1921 году скончался Александр Блок, поэт не предпринял никаких попыток вернуть Менделееву.      

                АННА  ТУРГЕНЕВА

                Андрей Белый и Анна Тургенева: история одной любви

23 марта 1914 года в швейцарском городе Берне Анна Алексеевна Тургенева заключила гражданский брак с Борисом Николаевичем Бугаевым  - человеком неуловимого волшебного обаяния.(Бугаёв настоящее имя Андрея Белого).  От церковного брака Ася наотрез отказалась: она не была верующей и презирала условности.

    Белый летел, парил от счастья, когда они с Асей, его Королевной, вышли из душного казенного здания, где подписали кипу формальных бумаг о «гражданском супружеском союзе».
Королевна – его! Его!
    Белый вслух распевал эти слова, не стесняясь проходивших мимо сдержанных швейцарцев. Широкополая шляпа Аси отбрасывала на ее лицо густую тень, и Белому очень хотелось по-мальчишески сорвать эту «помеху». Ему казалось, что тогда он увидит солнце - ее лицо.
    В тот же день молодожены вернулись в свой маленький живописный городок Дорнах близ Базеля. Потом Белый не раз задавал себе вопрос: зачем Ася уступила ему, зачем поехала с ним в Берн - ведь она уже готовилась нанести ему удар?
     Наташа Тургенева, родная сестра Аси, говорила, что Ася хотела избавиться от его нытья, от его приставаний, твердила, что у них - ненастоящий брак, что Ася ему - ненастоящая жена, что для любого она - свободная женщина, а Белый не мог этого перенести.
    Вечером в маленькой квартирке, которую в Дорнахе снимали Ася и Белый, собрались свои: Наташа с мужем, юристом А. М. Поццо, Лидия Дмитриева, Маргарита Сабашникова.
    Позднее пришел сам Рудольф Штайнер с женой Марией Сивере. Быстро поздравили молодоженов - и вернулись к привычным спорам  о том, как лучше строить Гётеанум. Собственно, ради этого все и собрались здесь, в Дорнахе.
    Глава антропософского движения Рудольф Штайнер созвал сюда своих учеников из 18-ти стран - художников, скульпторов, актеров, поэтов, чтобы общими усилиями возвести храм свободного духа - Гётеанум. Здесь будет центр мирового антропософского движения - с лекциями, семинарами, театральными постановками.
    Белый с Асей переехали в Дорнах в начале 1914 года. Увидев маленький живописный, по-мещански уютный городок, Белый почему-то сразу почувствовал: дорнахский «слишком красивый ландшафт» необъяснимо отталкивает его. Ася же, напротив, сразу влюбилась в эти пейзажи. Впервые супруги так по-разному восприняли город, а ведь они много путешествовали вместе.
    Белые поселились в тесной квартирке швейцарки Томан, и у него сразу начались сны. Андрей всю жизнь страдал снами, как страдают неизлечимыми болезнями. Сны первых дней в Дорнахе ясно указывали: будет беда, но он гнал от себя плохие мысли...
     На бурлящей стройке здания для свободных духом Белый работал резчиком по дереву - обрабатывал капители. И теперь, когда руки были заняты, в голову сами собой лезли непрошеные мысли и навязчивые воспоминания.
 
                Духовный учитель

    Что было до их переезда сюда, в Дорнах? Сумасшедшие поездки вместе с Асей по всей Европе за Штайнером. Учитель тогда был легендарно знаменит: количество его последователей по всему миру быстро росло. Белый и Ася, как и многие, ездили за ним повсюду, где он читал лекции; круг тем был обыкновенно широк:  Гете, Ницше, космология, методы познания высших миров...
    После встречи с Асей знакомство со Штайнером стало самым ярким воспоминанием Белого за последние годы. Общие знакомые представили их учителю в мае 1912 года в Кельне после редкой лекции. Штайнеру как раз исполнилось пятьдесят.
     От Белого не укрылось, что Ася сразу произвела на него сильное впечатление, впрочем, как и почти на всех знакомых. Штайнер, окинув орлиным взором хрупкую фигурку русской девушки, сказал ей: «Можете мне поверить, у вас недюжинные способности медиума. Вы - очень нужный мне человек». И, мельком взглянув на Белого: «Вы тоже пригодитесь... По вашим глазам нижу, вы многое прозреваете».
    Белому польстили слова мэтра - долгие годы он увлекался оккультизмом. Что же касается впечатлительной Аси, то брошенные Штайнером слова просто свели ее с ума: она решила, что антропософия - ее призвание, а Штайнер - духовный учитель, посланный ей свыше.

                Странная пара
 
...Что было до встречи со Штайнером?
Любовь... Роман с Асей... Счастье...
Они познакомились в 1909 году в Москве и сразу влюбились друг в друга. Поговаривали, что 29-летний Борис Николаевич Бугаев и 18-летняя Ася Тургенева - странная пара.
     Белый в ту пору уже был известным писателем и вовсю работал над романом «Серебряный голубь». Его хорошо знали в самых крупных издательствах - «Скорпионе», «Весах».
    Как и на многих символистов, на Белого даже существовала мода. Гимназистки старших классов, какими, например, были в ту пору сестры Цветаевы, щеголяли тем, что знали, какого цвета у Белого глаза, - ярко-синие. Для символистов это был, разумеется, очень важный знак...
    Бурные отношения Белого с женщинами давным-давно стали темой пересудов всей Москвы. Дамы его боготворили, хотя их кумир отнюдь не отличался красотой: огромный лоб с залысинами, порывистая походка, а главное - манерные изломанные жесты.               
     На женщин Белый воздействовал каким-то неуловимым волшебным обаянием, проникновенным разговором, часто - пугающей откровенностью и ореолом «страдальца за любовь».
     У него за плечами уже была драматическая история отношений с Ниной Петровской и «астральная» дуэль из-за нее с Брюсовым. Чуть позднее у Белого сложился мучительный треугольник с Блоками.
     И вот в марте 1909 года в московской квартире Белого раздался телефонный звонок. Мягкий девичий голос спросил: «Не согласитесь ли вы мне позировать каждое утро для портрета, который я вставлю в гравюру? Согласны?»
    Конечно, Белый согласился. Отказать Асе Тургеневой выше его сил, несмотря на то, что дел по горло - надо сдавать статьи для «Весов», срочно дописывать роман, участвовать в литературных диспутах. Но Белый решил, что это все это ничто в сравнении с удовольствием видеть ее.

                Задушевные разговоры с пленницей Синей Бороды
 
    О сестрах Тургеневых в Москве говорили много: двоюродные внучки писателя Тургенева - Наташа, Ася и Таня - были красавицами и кружили головы многим. Сестры жили в Москве у своей тетки, знаменитой камерной певицы Марии Олениной - д'Альгейм. На вечеринке у Альгеймов Белый впервые увидел Асю и был сражен.
     «Вид девочки, обвешанной пепельными кудрями... Весна и розовый куст - распространяемая от нее атмосфера», - так он воспринял юную Тургеневу.
    Каждое утро Белый приходил позировать Асе. Она писала первые минут 15, безуспешно пытаясь схватить ежесекундно меняющееся выражение его глаз; потом бросала кисти, забиралась с ногами в огромное плюшевое кресло, закуривала - и начиналось то, ради чего Белый приходил сюда: задушевные разговоры.
    Странно, но, несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте, им было легко и хорошо вместе. Этой Весне, Розмарину - ласковые прозвища, данные Белым Асе,- он сразу поведал про себя все, даже самое мучительное.
    Белый рассказывал, что вырос в семье знаменитого профессора математики Николая Васильевича Бугаева, человека талантливого, с утра до ночи погруженного в свои математические абстракции.
     Мать - очаровательная светская красавица Александра Дмитриевна - ненавидела мужа, и Белый все детство и юность провел среди чудовищных скандалов родителей.
    «Мне приходилось всегда кривляться, чтобы удовлетворить обоих, - вспоминал Белый. - Всю юность мне представлялось, что я - никто и жизнь - ледяная пустыня».
После смерти отца Белый так и продолжал жить с матерью, постаревшей, своенравной и очень ревновавшей сына. Он жаловался Асе, что не имеет дома, так - опостылевшее пристанище.
     Девушка смотрела на него русалочьими зелеными глазами и сочувственно кивала: она и сама переживала острое чувство бездомности и неприкаянности. Возможно, это общее переживание и сблизило Белого и Асю сильнее всего.
    Мать Аси, дочь Николая Бакунина, разошлась с отцом своих трех девочек - Алексеем Тургеневым; тот не перенес расставания и умер от разрыва сердца.
    Дети отца обожали и не могли простить матери второго брака - та вышла за лесничего В. К. Кампиони и уехала к нему под Луцк.
    Дочери ненавидели провинцию и наотрез отказались жить с отчимом. В результате Наташа и Таня поселились в Москве у тетки - Олениной-д'Альгейм, а среднюю - Асю - отправили в Брюссель учиться к мастеру гравюры - Дансу. В Москве Ася появлялась редко и скоро должна была опять отправиться на учебу.
     Ася рассказывала Белому, что старик Данс по-средневековому строгий, держит ее взаперти, как в монастыре. Мегера - экономка не разрешает отлучаться из дому больше, чем на полчаса.
    Ася словно была пленницей Синей Бороды. Белый почувствовал: в ее рассказах больше поэтического вымысла, чем правды. Но он скоро понял, что Ася вообще воспринимала мир через увеличительное стекло воображения. Белый и сам жил скорее фантазиями, нежели реальностью.
    Он придумал для Аси имя Королевна и вообразил себя спасителем - принцем, пообещав, как и полагается принцу, спасти ее, то есть увезти. Куда - вопрос несущественный.
    О, Ася только об этом и мечтала!
 
                Побег за границу

    Влюбленный Белый с энтузиазмом принялся разрабатывав план побега. Правда, его осуществления пришлось ждать почти год: Ася должна была доучиться у «Синей Бороды».
    Побег состоялся в конце 1910 года. Самым трудным оказалось раздобыть денег, но в конце концов Белому удалось выпросить у издательства «Мусагет» три тысячи рублей аванса.
    Знакомые, узнав о готовившемся отъезде, разделились на два лагеря: одни утверждали, что «беспринципный декадент похитил юную девушку»; другие доказывали с пеной у рта, что дрянная девчонка погубила «нашего Бориса Николаевича».
    Венеция, Рим, Неаполь, Тунис, Каир, Иерусалим... Поначалу Белому нравились приключения. В каждом новом городе Ася начинала фантазировать, как жила здесь много веков назад. Белый заслушивался ее историями.
    Например, в одной из прошлых жизней - оба верили в это - они с Белым жили под Неаполем: Ася была простой крестьянкой, а он - рыбаком. Она спускалась к морю - носила ему еду и любила смотреть, как он закидывает сети...
     До поры до времени Белый с радостью внимал наивным Асиным фантазиям, пока в Иерусалиме у нее не начались почти что галлюцинации: она уверяла, что ночью в саду «видела» Иосифа и Рахиль и разговаривала с ними.
    После ночных видений Ася заболела лихорадкой. Белый, протирая влажной салфеткой ее воспаленное раскрасневшееся личико, со страхом слушал, как в горячке она называет его «мой Иосиф».
    Вернувшись через несколько месяцев в Москву, Белый окунулся в привычную литературную стихию: доклады о символизме, посещения знаменитой «башни» Вячеслава Иванова в Петербурге, выпуск первого номера «мусагетовского» альманаха «Труды и дни». Суета, беготня...
    Ася целыми днями сидела в съемной квартирке и скучала. От скуки вдруг стала заказывать себе наряды: как-то вечером встретила Белого в черном бархатном платье.
     Он потом долго не мог забыть этого платья:
 
«Ася в нем просто внушала жуть: безбокая, с грудью, напоминавшей дощечку, с черными провалами больших, словно молящих о пощаде глаз; глядя на нее такую, какой она делалась в этом платье, у меня чуть слезы не навертывались».

    Белый винил себя: его Ася несчастна. Она без конца терзала его разговорами о новом побеге. В буднях она просто не могла существовать. Однако самое неприятное заключалось в том, что «видения» не оставили ее. Наоборот, приходили все чаще: Ася просыпалась от «стуков», ей казалось, что в форточку, отвратительно шлепая губами, влезает домовой.



    И Белый понял: если он не хочет потерять свою Королевну, надо ее увезти, развеять, развлечь. Снова, все бросив, он поехал с Асей в Берлин, Брюссель, потом в Кельн, где и произошла судьбоносная встреча с Рудольфом Штайнером.

                Больше быть тебе женой я не могу…

    Ася оказалась одной из самых способных его учениц. Штайнер лично занимался с ней медитациями и прочими «упражнениями». Теперь Ася практически постоянно находилась среди своих грез и видений, и Белый при всем уважении к учителю огорчался, что почти лишен возможности беседовать с Асей, как раньше.
    На простой вопрос, не пойти ли им на прогулку, Ася «делала туманные глаза» и отвечала: «Вижу впереди весну будущего, а наше время еще не пришло».
    С одной стороны, это пленяло символиста Белого, но влюбленного Белого - мужчину это удручало.
    Однажды Ася вдруг сама предложила Белому пройтись. Они теперь мало времени проводили наедине, но, вместо того чтобы обрадоваться, Белый почему-то испугался. Предчувствие его не обмануло.
    Едва супруги вышли за город, как Ася без предисловий сообщила: «Больше я не могу быть тебе женой. В смысле плотских отношений».
    Он смотрел на нее и ничего не понимал. Ася, не обращая внимания на его удивление, продолжала: она наконец осознала свой духовный путь - это путь аскезы.
    «Отныне мы будем жить как брат с сестрой». Белый пытался возражать, но Ася строго его одернула: «Учитель тоже так считает».

                Терновый путь аскетизма

    И начался ад. Белый вспоминал об этом времени:
 «При моей исключительной жизненности и потребности иметь физические отношения с женщиной это означало или иметь «роман» с другой (что при моей любви к Асе было невозможно), или прибегать к проституткам, что при моих воззрениях было тоже невозможно. Я должен был лишиться и жизни, т. е., вопреки моему убеждению, стать на путь аскетизма; я и стал на этот путь, но этот путь стал мне «терновым».
Белый отчаянно страдал, видя, как его Королевна с улыбкой целует его в щеку, желает спокойной ночи и запирает дверь в свою комнату.
    «Я не ощущал чувственности, пока был мужем Аси, но когда я стал аскетом вопреки убеждению, то со всех сторон стали вставать «искушения Св. Антония»; образ женщины как таковой стал преследовать мое воображение», - писал несчастный Белый.
    В августе 1914 года Штайнер занимался постановкой последней части «Фауста». Ася с сестрой Наташей должны были играть ангелов, тех, которые вырывают Фауста из лап смерти.
     Белый присутствовал на репетициях и сам ужасался своих чувств. Ему не нравилась жена в роли ангела.    Хотелось сорвать с нее ангельский наряд, а потом ворваться к Штайнеру и сказать, что он не разрешает своей жене участвовать в этой глупой постановке! Но как можно восстать против учителя!
    Белый скрежетал зубами, но терпел. Он, как мог, пытался одолеть зов плоти. Но, по его словам, «тело отказывалось служить духу».
 
                Влюблен - так люби!
 
    В этот период, словно нарочно, а , скорее всего именно нарочно, сестра Аси, красавица Наташа стала часто приходить к Белым и отчаянно кокетничать. Муж Наташи давным-давно ей осточертел, об этом было известно всем. Ася знала, что у сестры нет никаких отношений с мужем, а Белый всегда ей нравился.
    Наташа невзначай клала Белому руку на плечо, он начинал задыхаться и укоризненно смотрел на Асю. Но жена оставалась холодна, словно мраморная статуя, и делала вид, что не замечает Наташиных игр.
    Белый переживал состояние мучительной раздвоенности: он любил Асю, желал Наташу - и не мог справиться ни с тем, ни с другим чувством. Он лишился сна, у него начались сердечные приступы.
«Ася, я влюбился в Наташу. Ты слышишь, Ася!» - не выдержал однажды Белый.
    «Влюблен - так люби!» - последовал равнодушный ответ и презрительный, полоснувший ножом по сердцу взгляд зеленых русалочьих глаз Аси.
    В отчаянии Белый пошел за советом к учителю. Штайнер принял его в своем роскошном кабинете - как всегда, в величественной позе.
  «Я не могу без Аси», - выдохнул Белый.
 «Слабость надо одолевать упражнениями, - изрек доктор. - Впрочем, это меня не касается...»
Такая холодность положила начало серьезному разочарованию в учителе. У Белого даже возникли подозрения - не стала ли Ася его любовницей? Но он старался отметать подобные низкие мысли.

                Я этого не делал! Клянусь вам!
 
    Однажды Белый прочел в базельской газете, что неподалеку от города найден труп изнасилованной девочки, полиция разыскивает преступника. За завтраком он прочел заметку Асе, и ему вдруг показалось, что она смотрит на него с каким-то странным выражением.
    «Уж не подозревает ли она меня?» - почему-то подумалось Белому. В тот день на стройке ему почудилось, что и товарищи глядят на него как-то настороженно. Взгляд холодных глаз Штайнера и необычно сдержанное приветствие его жены Марии Сивере тоже не понравились.
     К вечеру, когда стали собираться гости, страшная мысль, что все вокруг подозревают его в изнасиловании и убийстве девочки, довела Белого до исступления. Ему всерьез мерещилось, что все они - и Маргарита Сабашникова, и Волошин - собрались для того, чтобы уличить его в преступлении.
     Когда стихли разговоры, Белый вдруг крикнул: «Я этого не делал! Клянусь вам!» и выскочил из гостиной. Гости с недоумением переглянулись, совершенно не понимая, что стряслось с хозяином дома.
Запершись у себя в комнате и обливаясь холодным потом, Белый в панике думал:
    «А вдруг это все-таки я убил девочку и забыл об этом? Что делать? Надо завтра же идти в полицию! Нет, сначала признаться во всем Асе. Она поймет, что я не виноват, что меня толкнула на преступление ее жестокость. Господи, да я сошел с ума! Какое преступление? Разве я ездил в Базель? Нет - безвылазно сидел в Дорнахе! Надо срочно пойти и сказать всем об этом: «Я никуда не ездил, у меня стопроцентное алиби».
    Белый вышел из комнаты; в квартире было темно и пусто - гости разошлись. Он принялся отчаянно колотить в Асину дверь. В ответ услышал раздраженно-тихое:
   «Успокойся. Смирись, наконец! Ты совсем меня замучил».
    Белый вдруг успокоился: он не насиловал и не убивал девочку! Теперь он вспомнил.
...«Ася, я уезжаю в Россию!» - объявил Белый. Он точно знал, что больше не может находиться здесь, что в один прекрасный день его увезут отсюда в дом для умалишенных.
    Королевна полоснула его презрительным взглядом: «Поезжай. Я, разумеется, останусь здесь».

                В Москве 17 года
 
    Революцию Белый пережил в Москве без Аси. Голодал, иногда, чтобы согреться, топил буржуйку рукописями; днями стоял в очередях, все проклиная. Работал в «Пролеткульте» и силился писать труд по философии культуры и книгу о Толстом, а потом - книгу о Штайнере, стараясь оставаться справедливым.
Чтобы как-то убить разрывавшую его тоску, ходил по друзьям. Они не узнавали прежнего Белого, так он изменился: торчащие в разные стороны клоки седых волос, выцветшие белесые глаза.
    Белый всем рассказывал о провокаторах, преследовавших его от самого Дорнаха до России и норовивших ночью с ним расправиться.
   Друзья не сомневались, что Ася выпила из него всю кровь. После возвращения из-за границы у Белого не было ни единого романа: он страшно тосковал. Любил ли он ее теперь?
    Судя по признаниям, любил. Вернее, отчаянно мечтал о ней. И тем более недоступной она была.

                К НЕЙ

Травы одеты
Перлами.
Где-то приветы
Грустные
Слышу, - приветы
Милые...

Милая, где ты,-
Милая?

Вечера светы
џсные,-
Вечера светы
Красные...
Руки воздеты:
Жду тебя...

Милая, где ты,-
Милая?

Руки воздеты:
Жду тебя.
В струях Леты,
Смытую
Бледными Леты
Струями...

Милая, где ты,-
Милая?

    Ася же, судя по ее редким письмам, ушла в мир видений и чувствовала себя там совершенно  счастливой.   
    Она описывала сходившему с ума, голодающему Белому свои мистические прозрения и проповедовала вала аскетизм.
     Весной 1919 года Белый получил от Аси письмо и немедленно помчался с ним в Царское село, к своему ближайшему другу Иванову-Разумнику. Увидев Белого, Разумник решил, что произошла какая-то трагедия. Ася писала, что им надо расстаться, ибо она окончательно поняла, что их пути разошлись.
    «Срочно, - неистовствовал Белый, - срочно еду в Дорнах». Но как «срочно» выберешься из России 1919 года?
    Друзья попытались переправить его через знакомого инженера, у которого имелись связи на балтийской границе. Но Белый вел себя как ребенок: носился по Москве и рассказывал всем и каждому, что собирается бежать из Советской России через Эстонию. В последний момент чекистская переписчица, любившая писателя Андрея Белого, предупредила его, что ехать нельзя: там знают о его планах.
    В результате Белый заболел, лежал в своей вымерзшей комнатенке и не мог подняться. Известия о смерти Блока и расстреле Гумилева доконали его окончательно. По Москве поползли слухи, что Белый умирает.
    Помог Горький, по всей вероятности написавший ходатайство "дорогому Владимиру Ильичу». Однажды на пороге квартиры Белого появился человек из Народного комиссариата с заграничным паспортом в руках.
   ...Ася приехала к Белому в Берлин в конце 1921 года. Она изменилась - еще больше похудела, глаза ввалились, но пепельные волосы все так же «обворожительно обвисали локонами». Белому она показалась еще более таинственной и притягательной. Он чувствовал себя рядом с ней «очень плотским, мерзким, недостойным».

    Ася ужаснулась, увидев мужа: как он подурнел, постарел. Они сидели в кафе, и Белый молил ее к нему вернуться. Ася качала головой и повторяла, что он отшатнулся от учителя, предал их идеалы, сломался.

                Христопляски Белого
 
    Вскоре Белому рассказали, что видели его Анну Алексеевну в Берлине с розовощеким поэтом-имажинистом Александром Кусиковым, недавно приехавшим в эмиграцию из Москвы, и что у них роман вовсе не астральный, а вполне земной. Красавец Кусиков щеголяет в военном френче и брюках-галифе, он на несколько лет моложе Аси.
    В одном из литературных кафе какой-то наглец разглагольствовал: поскольку жена Белого ушла от него к Кусикову, значит, она приравняла поэта Белого к поэту Кусикову. Этого Белый вынести не мог.
    И весь русский Берлин стал свидетелем его драмы, его «падения».
    Белый шатался по кабакам и везде устраивал дикие сцены, выплясывая свою муку, свое горе. Он танцевал фокстрот, шибер, шимми. Владислав Ходасевич описывал это так:
 
«Танцевал Белый не плохо, а страшно. Танец в его исполнении превращался в чудовищную мелодраму, порой даже и непристойную. Он приглашал незнакомых дам. Те, которые были посмелее, шли, чтобы позабавиться и позабавить своих спутников. Другие отказывались - в Берлине это почти оскорбление».
     Марина Цветаева, несколько раз наблюдавшая эти танцы, назвала их «христоплясками Белого».
Он чудовищно напивался, и под утро сердобольные друзья волокли его домой в бессознательном состоянии.
 
    Белый исповедовался в своем горе соседям, горничным, просто прохожим. Начинал он обычно с плача, что Ася предала его. Потом сам себя поправлял: нет, Ася не виновата, его предал учитель. Нет, не учитель - он слишком гений, слишком велик, он не мог предать.
    Предала жена учителя - Мария Сивере. Заморочила бедной Асе ее красивую пепельную головку, внушила черт знает что. Заканчивались жалобы Белого обычно «выскуливанием» имени Кусикова, соблазнителя Аси, поэтишки, гнусного вора чужих жен.
 
...В октябре 1923 года Белый вернулся в Москву, и Ася навсегда осталась в прошлом.

 Литература:
 
 Белый А. Петербург: Историческая драма/Андрей Белый/ Подготовка текста
примечания А. В. Лаврова; вступительная статья А.В. Лаврова и Джона Малмстада
 - М.:  Прогресс-Плеяда, 2010.-304 с.: ил. 1000 экз.

                НИНА ПЕТРОВСКАЯ  И АНДРЕЙ БЕЛЫЙ

Я думаю о любви... Всегда о любви.
Н. Петровская

Так получалось, что Андрей Белый постоянно влипал в любовные истории — скандальные, нелепые, смешные. Но именно эти истории возгонялись в литературу и самим Белым, и его соперниками.

Одна из таких историй — роман Белого с Ниной Петровской из кружка «аргонавтов». Их взаимное влечение возникло, можно сказать, на духовной почве. По крайней мере Белый вроде бы рассчитывал на мистериальную любовь, не предполагающую физической близости. И разъяснил это в стихотворении «Предание» (1903), которое (следует подчеркнуть) посвятил мужу Петровской:

Он был пророк.
Она — сибилла в храме.
Любовь их, как цветок,
горела розами в закатном фимиаме.

Под дугами его бровей
сияли взгляды
пламенносвятые.
Струились завитки кудрей —
вина каскады пеннозолотые…

(Это он так о себе!)

У Петровской был тогда роман с Бальмонтом, перед Белым же она преклонялась как перед учителем, как перед новым Христом. Но потом они переспали, и расчёты на мистериальную любовь пошли прахом. Белый позже называл эту связь падением и уверял, будто Петровская его чуть ли не изнасиловала: «…вместо грёз о мистерии, братстве, сестринстве оказался просто роман /…/ я ведь так старался пояснить Нине Ивановне, что между нами — Христос; она — соглашалась; и — потом, вдруг, — «такое». Мои порывания к мистерии, к «теургии» потерпели поражение». «Такое» окончилось через полгода: Белый влюбился в жену Блока и бросил Петровскую. Она же в отместку сошлась с Брюсовым.

Вроде бы Белый должен был радоваться тому, что старший товарищ отвлёк на себя внимание истеричной и взбалмошной женщины (она даже стреляла в него). Он, конечно, радовался, но и ревновал. Как-то сразу вдруг разочаровался в декадентах («Я совершенно разуверился в убеждённости большинства так называемых декадентов, т.е. я уверен в их полной беспринципности /…/ Валерия Брюсова ненавижу и презираю теперь, когда открылись для меня его карты»).

Брюсов в свою очередь посвящает Белому издевательский перепев его «Предания»: пока пророк где-то там плавает, сибилла вульгарно изменяет ему с жрецом… А в другом стихотворении даже угрожает певцу солнца и света («… На тебя, о златокудрый, / Лук волшебный наведён») и обещает воцарение сумерек. Белый отвечает грозно: «Моя броня горит пожаром / Копьё мне — молнья. Солнце — щит. / Не приближайся: в гневе яром / Тебя гроза испепелит».

Итог этой «умственной дуэли» (А. Белый) подвёл Брюсов, по сути, признав своё поражение: «Кто победил из нас, не знаю! / Должно быть, ты, сын света, ты!»

Чуть было не состоялся и реальный поединок двух соловьёв: Белому не понравилось, как Брюсов отозвался о Мережковском, а Брюсову не понравилось, как Белый на это отреагировал, и он вызвал его на дуэль. Но обошлось.

Кто же была такая Нина Петровская, из-за которой в среде поэтов постоянно возникали любовные треугольники?
      Писательница, литературный критик, хозяйка литературного салона, жена и помощница владельца издательства «Гриф» С. А. Соколова (Кречетова).
      Впервые выступила в печати на страницах альманаха «Гриф» в 1903 г. В дальнейшем печаталась в символистских изданиях «Весы», «Золотое руно», «Русская мысль», альманахе «Перевал», газетах «Утро России», «Голос Москвы», «Руль», «Новь» и др.
      В 1907 г. выпустила единственный сборник рассказов  «Святая любовь».
      К 1905 - 1906 гг. относится роман Петровской с В. Брюсовым, сыгравший в их жизни и творчестве огромную роль. Образ Петровской, страстный, дерзкий, исполненный внутреннего трагизма и вечной неудовлетворенности собой и мирозданием — Андрей Белый называл ее именем героини Достоевского Настасьи Филипповны — нашел отражение во многих стихах Брюсова, в особенности цикла «Stephanos». Она явилась также прототипом Ренаты — героини романа Брюсова «Огненный ангел», а взаимоотношения между Петровской, Белым и самим Брюсовым составили сюжетную канву романа. С другой стороны, беседы, споры, сам характер отношений между Петровской и Брюсовым явно отразились в рассказах книги Петровской «Sanctos amor» («Святая любовь»).

      В 1908 г. после пережитой личной драмы  Петровская уезжает за границу и остается там навсегда. В 1924 г., узнав о смерти Брюсова, она пытается опубликовать о нем воспоминания, но это ей так и не удается.
      Измученная одиночеством, нищетой, непониманием в эмигрантской литературной среде, покончила с собой в феврале 1928 г.

                БОРИС  ПАСТЕРНАК

                (1890 – 1960)

    6 августа 1903 г. Леонид Пастернак пишет о своём сыне: «Вчера Борюша слетел с лошади, и переломила ему лошадь бедро…» В результате этой травмы Борис Пастернак приобрёл несомненный поэтический антураж - одна нога стала у него короче другой, совсем как у Байрона. Также  имела место и травма головы - зубы у тринадцатилетнего подростка выросли редкими, большими и торчащими вперёд, о чём упоминала и Марина Цветаева: «Он одновременно похож на бедуина и его лошадь».
    Пастернак действительно иной раз походил на некий гибрид. Помесь тореадора и быка, например. Или укротителя и укрощаемого. Или, если уж на то пошло, гибрид всадника и лошади - на кентавра.

   Но,  как и положено кентаврам, Борис  имел свойство неистово влюбляться в «дочерей человеческих». Одной из первых стала дочь крупного московского чаеторговца Ида Высоцкая. Правда, объяснялся с ней Пастернак не в Москве и даже не в России, а в 1912 г. в городе, где проходил  курс обучения   русский поэт Михайло Ломоносов, - в немецком Марбурге.
    В Марбург Пастернак  приехал не для того, чтобы продолжить занятия философией, а для того, чтобы проститься с нею. Гостиница была для Пастернака слишком дорога, он снял маленькую комнату в частном доме, на котором в  1972 году появилась памятная доска с надписью «Прощай, философия. Б. Пастернак».
    12 июня в Марбург на четыре дня приехали путешествовавшие по Германии Ида Высоцкая и её младшая сестра Лена. Они остановились в гостинице. Накануне объяснения будущий нобелевский лауреат выглядел так, что краше в гроб кладут. «Покушайте напоследок, ведь вам завтра всё равно на виселицу, не правда ли?» - прикололся тогда над Пастернаком кёльнер местной пивной. И верно. Ида отказала поэту. Впору было на виселицу, но… .
    Позже Пастернак писал: «Утром, войдя в гостиницу, я столкнулся с младшей из сестёр. Взглянув на меня и что-то сообразив, она, не здороваясь, отступила назад и заперлась у себя в комнате.   Я прошёл к старшей, и, страшно волнуясь, сказал, что дальше так продолжаться не может, и я прошу её решить мою судьбу. Она поднялась со стула, пятясь назад перед явностью моего волнения. Вдруг у стены она вспомнила, что есть способ прекратить всё это разом – и отказала мне».
    Пастернак решил, что настоящего прощания ещё не было, и нельзя позволить сёстрам просто взять и уехать – он вскочил на подножку последнего вагона их берлинского экспресса. Сёстры увидели это и ринулись в последний вагон, где на Пастернака уже орал кондуктор; кондуктору сунули денег, Борису разрешили ехать до Берлина. Там он провел ночь в дешёвой гостинице, рыдая, и утренним поездом вернулся в Марбург. Впрочем, рыдал он скорее от счастья – ему явилось настоящее лирическое переживание, достойное окружающего антуража. Как всегда, разрыв стал для него вторым рождением и потому благом.
    16 июня 1912 года – день становления Пастернака-поэта. С этого дня у него была уже своя первая лирическая тема – способность терять и извлекать из потери новые смыслы и силы. Наслаждение – цитировать «Марбург», – любимое стихотворение Маяковского, который восхищённо скандировал строфу этого стиха:

                В тот день всю тебя от гребёнок до ног,
                Как трагик в провинции драму шекспирову,
                Таскал я собою и знал назубок,
                Шатался по городу и репетировал.

Это стихи уже очень зрелые, из числа шедевров, и именно потому, что здесь уже есть его любимая внутренняя тема, – обретение через потерю.
    А в Марбурге до сих пор можно найти улицу с интересным названием - Pasternakstrasse.   

Кто был дальше - между первой любовью и последней? Можно назвать много имён. Надежда Синякова, Елена Виноград, Ирина Асмус. Сюда можно добавить  роман в письмах с Мариной Цветаевой, о котором не перестают судачить и по сей день… Да, Пастернак у  женщин  действительно имел успех. Однако жён у него было только две. Вернее, две с половиной.

Но, начнём сначала.

Надежда Синякова

Как  писал в одном из своих стихотворений Борис Пастернак:

Гроза в воротах! на дворе!
Преображаясь и дурея,
Во тьме, в раскатах, в серебре,
Она бежит по галерее.

По лестнице. И на крыльцо.
Ступень, ступень, ступень. — Повязку!
У всех пяти зеркал лицо
Грозы, с себя сорвавшей маску.

Это отрывок из стихотворения Бориса Пастернака «Июльская гроза» (1915). Борис Пастернак провел под Харьковом, в селе Красная Поляна, июль 1915 года. Именно после поездки в Красную Поляну появились известные строки Пастернака: «Плакучий харьковский уезд, русалочьи начесы лени…» («Мельницы», 1915).

    С Надей Синяковой Пастернак  познакомился в Харькове в 1915 году.
Дом Синяковых и их дача «Красная Поляна» вблизи города  были одним из центров художественной жизни Харькова в 1910-1920-х гг.  Здесь часто бывали молодые харьковские художники В. Ермилов, Б. Косарев, Д. Бурлюк, а также уже известные к тому времени представители футуризма в поэзии и искусстве — В. Хлебников, В. Маяковский, Н. Асеев и др.

В статье «Сестры Синяковы — харьковские музы футуризма» (В.П. Титарь, А.Ф. Парамонов, Л.И. Фефелова) дано подробное описание дома Синяковых:

«Дом в Красной Поляне был большой, деревянный, стоящий как бы над двором: после того, как вы входили в ворота, надо было еще по широкой лестнице подниматься на террасу, где обычно собиралась вся семья и гости за завтраком, обедом, ужином и бесчисленными чаепитиями, следующими с такой частотой, что правильнее было бы сказать об одном сплошном чаепитии, прерываемом завтраком, обедом и ужином».

Надежда Михайловна Синякова родилась 17 января (по старому стилю) 1889 г. в г. Харькове, была крещена 17 февраля того же года в Христорождественской церкви. Окончила Харьковское музыкальное училище по классу пианино, где преподавал А. Шульц - Эвлер. С конца 1900-х годов она училась в Московской консерватории, была хорошей пианисткой. Примерно в 1912 г. вышла замуж за Василия Ивановича Пичету.
    Молодожёны снимали квартиру на Малой Полянке и  к ним  в гости часто приезжали младшие сестры Синяковы — Мария и Ксения.
     Надежда Синякова, жена В.И. Пичеты, была, как говорил Борис Косарев: «… прозаическая. Но это не значит: простая, — ничего подобного…»
    А вот как описывает её Пастернак: «Внешне она   была не похожа на сестер: очень смуглая («такую смуглоту я потом видел в Одессе»), южная, необыкновенно красиво и оригинально одевалась».

                Сестры Синяковы в воспоминаниях и исследованиях

                Из статьи Марии Ольшанской. «О музах сохраняются предания…»

«Упоминаний о харьковчанках — в разных контекстах и в связи с разными именами — так много, что мне придется прибегнуть к обильному цитированию из разных источников, выбирая самые интересные фрагменты и самые интересные ситуации.

Самый обстоятельный рассказ о сестрах представлен в статье «Сестры Синяковы — харьковские музы футуризма» (В.П. Титарь, А.Ф. Парамонов, Л.И. Фефелова). В сокращении эту статью можно прочитать на форуме «Клуб на Осинке». К сожалению, в Интернете полный текст существует только в формате doc. В статье тоже много цитат из «первоисточников», просто все собрано в одном месте и хорошо упорядочено. Поэтому разумно будет там, где это возможно, прибегать к первоисточникам.

Начнем с книги Пастернак Е.Б. «Борис Пастернак. Биография»:

    «Приехали из Харькова и остановились в Замоскворечье сестры Синяковы. Николай Асеев, который жил то у Анисимова, то у Боброва, по пути к ним часто заходил к Пастернаку, засиживался, оставался ночевать.
    В свою очередь у Синяковых стал бывать и Пастернак. Константин Локс вспоминал, что на Масляной неделе после долгого перерыва пришел к нему в Лебяжий переулок:
«На столе в крохотной комнатке лежало Евангелие. Заметив, что я бросил на него вопросительный взгляд, Борис вместо ответа начал мне рассказывать о сестрах Синяковых. То, что он рассказывал, и было ответом. Ему нравилась их «дикая» биография.

В посаде, куда ни одна нога
Не ступала, лишь ворожеи да вьюги
Ступала нога, в бесноватой округе,
Где и то, как убитые, спят снега…

Примерно этими строками можно передать его рассказ. Отсюда началась та стихия чувств, которая и создает музыку «Поверх барьеров». «Вся эта китайщина и японщина, — сказал он в заключение…»

Далее из книги Е.Б. Пастернака:

«Зимой вернулись в Москву сестры Синяковы. На этот раз они поселились у старшей сестры, певицы Зинаиды Мамоновой, в сравнительно дешевой квартире верхнего этажа огромного доходного дома Коровина (Тверской бульвар, № 9).

По воспоминаниям Константина Локса:

«Всю осень 14-го года я почти не видал Бориса. Но вот как-то вечером в конце декабря в коридоре послышались гулкие шаги, стук в дверь и в моей комнате появились Пастернак и Асеев. Они пришли «извлекать» меня из моего уединения. После недолгих расспросов, веселого смеха, который обозначал «наплевать на все», мы вместе отправились на Тверской бульвар, а там, пройдя через двор, вошли в один из подъездов дома Коровина, здесь проживали на пятом или шестом этаже сестры Синяковы. Позднее в «Поверх барьеров» об этом можно было прочитать следующие строки:

Какая горячая кровь у сумерек,
Когда на лампе колпак светло-синий!
Мне весело, ласка, — понятье о юморе
Есть, верь, и у висельников на осине.
Какая горячая, если растерянно,
Из дома Коровина на ветер вышед,
Запросишь у стужи высокой материи,
Что кровью горячею сумерек пышет…

В квартире Синяковых царствовало полное гостеприимство и собирался самый разнообразный народ, преимущественно литературная и артистическая богема. Были и какие-то весьма сомнительные персонажи, ни имен, ни занятий которых нельзя было узнать, но это всегда неизбежно в таких открытых местах. Сестры Синяковы, занимательные хохотуньи, любительницы разных выдумок, составляли особый центр притяжения для двух поэтов, а остальные, по-видимому, притягивались сюда радушием и, как мне кажется, главным образом, картами».

Игра, как это описано в «Охранной грамоте», начиналась с приходом Маяковского. Локс вспоминал, что Каменский, стоя в гостиной под рождественской елкой, сравнивал Маяковского с Долоховым и кричал, что у него раненое сердце.

Далее читаем:

«Итак, часть гостей играла в карты, другая сидела под елкой и забавлялась страшными рассказами, которые выдумывали сестры Синяковы. Часу во втором ужинали чем придется и расходились по домам. Картежники, впрочем, оставались дольше. В этот дом я ходил по вечерам, главным образом, из-за Бориса. Мы вместе выходили на улицу. Здесь на меня опрокидывался целый поток импровизаций о войне, мире, поэзии — дышалось свободнее, жизнь казалась не столь страшной, какой она была».

И еще оттуда же:

Артистическая богема Синяковых тревожила родителей Пастернака. Отец открыто протестовал против этой «клоаки», как он выражался. Беспокоясь тем, что сын ходит туда, мать лишалась сна, — Борис попадал «в положение бездушного урода в семье». Его желание познакомить Надежду Синякову с родителями встречало с их стороны «благородное негодование». Им казалось, что его чувство — ошибка и самообман.

Вспоминая мучительную невозможность объясниться с ними зимой 1915 года, Пастернак писал отцу в мае 1916-го:

«Несомненно, было только увлечение впервые. Разве можно требовать безошибочности в этих желаниях, если только они не стали привычкой? Дай мне тот аппарат, который бы указывал градусы привязанности, и на шкале которого, в виде делений, стояли бы: влечение, привязанность, любовь, брак и т.д. — и я скажу тебе, измерив температуру этих состояний, самообман ли это или не самообман. И почему всем людям дана свобода обманываться, а я должен быть тем мудрецом, который решил свою жизнь как математическую задачу?»

В стихах 1915 года, вошедших в «Поверх барьеров», а так же отданных в футуристические сборники, натянутой струной звенит тема лирической тоски и тревоги. Таковы: «Весна, ты сырость рудника в висках…», «Тоска бешеная, бешеная…», «Полярная швея», «Как казначей последней из планет…», «Но почему», «Скрипка Паганини» и другие. Именно эти стихотворения, характеризуемые болезненным внутренним напряжением, Пастернак в 1928 году исключил из переиздания книги. Он счел их неуместными в новых исторических условиях существования поэзии, лишенной читательского подхвата и призвука, на которые они были рассчитаны.

Смелое до крайности изображение начала концерта в первой части и виртуозно исполняемой музыки в цитированной второй служит введением и фоном «Скрипки Паганини». Этот цикл посвящен Надежде Синяковой и развитию их отношений. В начале апреля 1915 года она заболела и уехала домой в Харьков. Заключительная часть стихотворения звучит как прощальный диалог:

   Она
Годы льдов простерлися
   Небом в отдаленьи,
Я ловлю, как горлицу,
   Воздух голой жменей,
Вслед за накидкой ваточной
Все — долой, долой!
Нынче небес недостаточно,
   Как мне дышать золой!
………………
      Он
Я люблю, как дышу. И я знаю:
Две души стали в теле моем,
И любовь та душа иная,
Им несносно и тесно вдвоем…
………………
Я и старой лишиться рискую,
Если новой я рта не зажму.

Провожая Надежду Синякову, Пастернак, как часто делал в таких случаях, доехал с нею до первой остановки, до Тулы. Письма, писавшиеся ей вдогонку, через три года, — в апреле 1918-го, — стали сюжетной основой повести «Письма из Тулы».

Надежда Синякова не сохранила писем. Она уничтожила и свои письма к Пастернаку, которые мы ей вернули после его смерти. Осталось несколько выписок, свидетельствующих о том, каким трудным, критическим было это время для Пастернака.

Вскоре по приезде в Харьков:

«Ах, Боричка, не уйти вам от искусства, так как невозможно уйти от своего глаза, как бы вы не хотели, и не решили бы, искусство с вами до конца вашей жизни. Боричка, ненаглядный мой, как мне много вам хочется сказать и не умею. Мне хочется вас перекрестить, я забыла на прощанье. Умоляю, напишите мне, крепко целую и обнимаю.
Ваша Надя».

11 апреля из Харькова, уезжая вместе с сестрой Марией в Красную Поляну:

«Благословляю на хорошие стихи, я знаю и верю, что ты напишешь хорошую книгу».

7 мая 1915:

«Ты сделаешь многое, я это так хорошо знаю, в тебе столько силы и самое лучшее ты сделаешь в будущем. Ты говоришь: прошел месяц и ничего не написал, — ведь целый день с мальчиком, милый, что же можно сделать, да как бы хороши условия ни были, все это невыносимо».

Просила:

«Пришли каких-нибудь старых стихов, помнишь, ты обещал, я буду так счастлива».

Напоминала обещание взять отпуск и приехать:

«Жду не дождусь тебя, мой дорогой, дни считаю, осталось уже месяц и три недели…
Твоя Надя».

В первых числах июля он взял трехнедельный отпуск и поехал в Красную Поляну. «Плакучий Харьковский уезд» отразился во многих стихотворениях, написанных там или вскоре после возвращения. Таковы в первую очередь «Мельницы», «Это мои, это мои, это мои непогоды…», «Последний день Помпеи».

Надежда Синякова провожала его в обратный путь до Харькова. Вернувшись в деревню, 23 июля она писала:

«Промчались эти три недели как видение, как сон чудный. Пишу из вашей чернильницы   Боже мой, ну как приятно, я ее непременно спрячу до того года. Повесила я над письменным столом наброски вашего лица, глаза смотрят на меня задумчиво печальные… кажется, что я пойду сейчас купаться; и вы стихи будете писать, мы на время расстанемся и скоро я приду к вам и принесу цветов».

В письме 17 августа чувствуется предвкушение скорой поездки в Москву:

«Здесь все такая же тишина и все без перемен и я рада, что дни идут так быстро и все ближе к свиданию. Как теперь приятно проезжать по полю, где помнишь, мы ночью заблудились».

Цикл летних стихотворений 1915 года заканчивается «Прощаньем» («Небо гадливо касалось холма…»), где слышатся откровенно жестокие ноты грустных воспоминаний душевно усталого человека:

Стало ли поздно, в полях со вчера?
Иль до бумажек сгорел накануне
Вянувший тысячесвечник петуний, —
Тушат. Прощай же. На месяц. Пора

Посылая 7 июня 1926 г. книгу «Поверх барьеров» Марине Цветаевой, которая о ней до того не знала, Пастернак писал: «О Барьерах. Не приходи в унынье. Со страницы, примерно 58-й, станут попадаться вещи поотраднее… Фиакры вместо извозчиков и малорусские жмени, оттого что Надя Синякова, которой это посвящено — из Харькова и так говорит. Куча всякого сору. Страшная техническая беспомощность при внутреннем напряжении — может быть большем, чем в следующих книгах.
Есть много людей, ошибочно считающих эту книжку моею лучшею. Это дичь и ересь, отчасти того же порядка что и ошибки твоей творческой философии, проскользнувшие в последних письмах».

В 1928 году Пастернак кардинально переработал книгу и 18 стихотворений, в основном из середины книги, которые он характеризовал Цветаевой как неудачные и которые были посвящены или связаны с Надеждой Синяковой, были выкинуты, а 11 появились в другой редакции. С тех пор книга Бориса Пастернака «Поверх барьеров» 1917 г. как целая не переиздавалась.

    Надежда Михайловна прожила долгую жизнь и умерла в 1975 году».

 Елена Виноград

Вторая книга стихов поэта «Сестра моя – жизнь» имеет своеобразный подзаголовок: «Лето 1917 года». Эту книгу Борис Леонидович называет «написанной по личному поводу книгой лирики». Героиня стихов – Елена Виноград (Дороднова). Как говорится в комментариях, «история их отношений, воспоминания о первом знакомстве в 1909 году и о разладе в 1918 году содержится в стихах книги “Темы и вариации”».

   Елена Виноград родилась в 1897 году. Была она кузиной братьев Штихов. Есть что-то особенно трогательное в том, что в компании Пастернака и Виноград оказался еще и Листопад -  внебрачный сын философа  Льва Шестова.  О нём Пастернак упоминает в «Охранной грамоте»: «красавец прапорщик», который отговорил  его идти добровольцем на фронт.  Сергей Листопад  погиб осенью шестнадцатого года.  Он был официальным женихом Елены. Пастернак знал его с двенадцатого года, когда, после реального училища, сын Шестова начал зарабатывать уроками; он бывал у Штихов, поскольку был одноклассником Валериана Винограда. На войну Сергей пошел вольноопределяющимся, быстро дослужился до прапорщика и получил два Георгиевских креста. Романтическая его судьба, яркая внешность, героическая гибель — все это делало Листопада практически непобедимым соперником Пастернака. Его тень лежит на всей истории «Сестры моей жизни» — Лена Виноград даже осенью семнадцатого, после всех перипетий стремительного романа, пишет Пастернаку, что никогда не будет счастлива в мире, где больше нет Сережи.

    Первая влюбленность в нее, еще тринадцатилетнюю, и первое упоминание о ней в письмах окрашены налетом того демонизма на грани истерики, который вообще был принят в московской интеллигентской среде: Ольга Фрейденберг вспоминала, что Боря был с надрывом и чудачествами, «как все Пастернаки».
     Летом десятого года, таким же душным, как семь лет спустя, Борис остался один в городе — и навсегда с тех пор полюбил одинокое городское лето с его «соблазнами», как называл он это в письмах По выходным, когда не было уроков (он зарабатывал ими уже год), случались поездки к Штихам в Спасское. Это нынешняя платформа Зеленоградская. 20 июня он приехал и отправился гулять с Шурой Штихом и Леной Виноград, девочкой-подростком, недавно приехавшей к московской родне из Иркутска. Дошли вдоль железнодорожной ветки до Софрина, собрали букет. Разговоры велись выспренние, юношеские; стали предлагать друг другу рискованные испытания смелости. Штих лег между рельсов и сказал, что не встанет, пока не пройдет поезд. Пастернак кинулся его отговаривать — потом в письме он с некоторым испугом писал Штиху, что тот «был неузнаваем». Справилась с ним Лена — она присела около него на корточки и стала гладить по голове: «Я ему не дам, это мое дело». Жест этот Пастернак потом сравнивал с сестринским жестом Антигоны, гладящей голову Исмены. Кое-как она его отговорила от этого  эксперимента (тогдашняя молодежь под влиянием Художественного театра бредила «Карамазовыми»,— «русский мальчик» Коля Красоткин на пари переждал между рельсов, пока над ним прогрохотал поезд, и после этого свалился с нервной горячкой). Вся эта история произвела на Пастернака сильное впечатление, он долго еще вспоминал и жест Елены, и букет, который она ему подарила, и внезапное безумие Штиха,— сам Пастернак вызвался было обучать Елену латыни, но это не состоялось; не исключено, что он попросту испугался себя. «Ведь в сущности я был влюблен в нас троих вместе». (А Штих и Елена были влюблены друг в друга по-настоящему; Пастернак знал об этом отроческом романе.) Встретился он с Еленой только через семь лет.
    В 1916-1917 гг Елена училась в Москве на Высших женских курсах, а ее брат Валерьян, тесно связанный дружбой с Пастернаком, — в университете.
   Она жила в Хлебном переулке, он — в Лебяжьем, где уже селился в двенадцатом году, по возвращении из Марбурга; в доме 1, в седьмой квартире — каморку эту он впоследствии сравнил со спичечным коробком («коробка с красным померанцем», поясняет сын поэта,— спички с апельсином на этикетке). Об этой комнате идет речь в стихотворении «Из суеверья», где описано их первое свидание: суеверие заключалось в том, что Пастернак был здесь необыкновенно счастлив зимой тринадцатого, когда выходил «Близнец в тучах» и начиналась самостоятельная, отдельная от семьи жизнь; у него было предчувствие, что счастливым окажется и семнадцатый — он вообще питал слабость к простым числам, к нечетным годам, многого от них ждал, и часто это оправдывалось: в двадцать третьем пришла слава, в тридцать первом встретилась вторая жена, в сорок седьмом — Ивинская, в пятьдесят третьем умер Сталин…
   Первый же визит Елены к нему вызвал короткую размолвку — он не хотел ее отпускать, она укоризненно сказала: «Боря!» — он отступил. В старости Виноград признавалась, что «Ты вырывалась» — в стихотворении «Из суеверья» — явное преувеличение: Пастернак ее не удерживал. Между тем любовный поединок в этом стихотворении дан весьма красноречиво:

«Из рук не выпускал защелки. Ты вырывалась, и чуб касался чудной челки, и губы — фьялок. О неженка…»

— но, строфу спустя: «Грех думать, ты не из весталок». Он вспоминал об этом времени как о счастливейшем, не забывая, однако, что на всем поведении возлюбленной лежал флер печали, налет загадки — разрешение которой он с юношеской наивностью откладывал на потом:

Здесь прошелся загадки таинственный ноготь.
— Поздно, высплюсь, чем свет перечту и пойму.
А пока не разбудят, любимую трогать
Так, как мне, не дано никому.
Как я трогал тебя! Даже губ моих медью
Трогал так, как трагедией трогают зал.
Поцелуй был как лето. Он медлил и медлил,
Лишь потом разражалась гроза.
Пил, как птицы. Тянул до потери сознанья.
Звезды долго горлом текут в пищевод,
Соловьи же заводят глаза с содроганьем,
Осушая по капле ночной небосвод.

Как-то раз девушка увидела объявление с призывом принять участие в создании на местах органов земского и городского самоуправления. Группа собиралась в Саратовскую губернию—в Балашов и окрестные селения. Елена принимает решение летом 1917 года отправиться в Романовку. Ее брат останавливается в Балашове. Девушка регулярно навещает его в уездном городе. Вначале июля 1917-го Борис Пастернак приезжает в Романовку, желая развеять возникшее между молодыми людьми недопонимание. А в начале сентября состоялось еще одно свидание поэта с любимой, теперь уже в Балашове. Город, который привлек Чернышевского своей провинциальной тишиной и обилием садов, Пастернака встретил золотым листопадом.
     В это время Виноград скорбела по жениху. Все это — ее яркая красота, грусть, рассеянность, любовь к ночным прогулкам, но в сочетании с ясным, здоровым обликом и обаянием юности,— не могло не подействовать на Пастернака магнетически.
   
                По материалам книги  Дмитрия Быкова «Борис Пастернак»

    Е. А. Виноград жила в Саратовской губернии. В июне 1917 года  Пастернак поехал к Елене и провел в Романовке, где она была в то время, четыре дня, – «из четырех громадных летних дней сложило сердце эту память правде», – писал он об этой поездке позже, вспоминая «из всех картин, что память сберегла», их ночную прогулку по степи. Этой прогулке посвящено стихотворение «Степь». Ночной туман, скрывавший небо и землю, постепенно рассеивался, проступали отдельные предметы, мир создавался заново у них на глазах.
    Пастернак старался разбить печальную убежденность Елены в том, «что чересчур хорошего в жизни не бывает» или «что всегда все знаешь наперед», – как она писала ему, – научить ее верить в достижимость счастья. Но ни стихи, ни письма Пастернака не утешали ее, после гибели жениха она не могла найти для себя место в жизни и писала Борису:

* * *
      «...Живет, смотрит и говорит едва одна треть моя, две трети не видят и не смотрят, всегда в другом месте...
      В Романовке с Вами я яснее всего заметила это: я мелкой была, я была одной третью, старалась вызвать остальную себя – и не могла...
      Вы пишете о будущем... для нас с Вами нет будущего – нас разъединяет не человек, не любовь, не наша воля, – нас разъединяет судьба. А судьба родственна природе и стихии и ей я подчиняюсь без жалоб.
      На земле этой нет Сережи. Значит от земли этой я брать ничего не стану. Буду ждать другой земли, где будет он, и там, начав жизнь не сломанной, я стану искать счастья...
      Я несправедливо отношусь к Вам – это верно. Мне моя боль кажется больнее Вашей – это несправедливо, но я чувствую, что я права. Вы неизмеримо выше меня. Когда Вы страдаете, с Вами страдает и природа, она не покидает Вас, также как и жизнь, и смысл, Бог. Для меня же жизнь и природа в это время не существуют. Они где-то далеко, молчат и мертвы...»
    В августе 1917 года Пастернак  снова приезжал к ней в Балашов. В нескольких редакциях стихотворения «Сестра моя – жизнь», давшего название всей книге, упоминается Камышинская ветка – железная дорога от Тамбова до Камышина:

...Что в мае, когда поездов расписанье
Камышинской ветки читаешь в купе...

В июне 1917 года, Пастернак приезжал в Романовку – это соседняя с Балашовом станция. Её именем назван раздел из трёх стихотворений. Первые после Романовки станции на обратном пути в Москву – Ржакса и Мучкап, о которых поэт написал в разделе, следующем за «Романовкой», - «Попытка душу разлучить».

Мучкап

Душа – душна, и даль табачного
Какого-то, как мысли, цвета.
У мельниц – вид села рыбачьего:
Седые сети и корветы.

Чего там ждут, томя картиною
Корыт, клешней и лишних крыльев,
Застлавши слёз излишней тиною
Последний блеск на рыбьем рыле?

Ах, там и час скользит, как камешек
Заливом, мелью рикошета!
Увы, не тонет, нет, он там ещё,
Табачного, как мысли, цвета.

Увижу нынче ли опять её?
До поезда ведь час. Конечно!
Но этот час объят апатией
Морской, предгромовой, кромешной.

Видимо, на станции Мучкап дожидался Пастернак поезда. Возможно, пережидая время («До поезда ведь час...»),

В 1918 году произошёл разрыв Б. Пастернака с Е. Виноград -Дородновой, но они продолжали поддерживать отношения, о чём свидетельствуют пастернаковские «Два письма» - два стихотворения, написанные в 1921 году и подаренные Елене. Она к этому времени жила уже в селе Яковлевском Костромской губернии. Из её воспоминаний становится ясным и содержание стихов Бориса Пастернака: он узнал из газет о пожаре и сгоревшем доме под Костромой и беспокоился, не пострадали ли её дом и она сама. Первое стихотворное письмо начинается так:

Любимая, безотлагательно,
Не дав заре с пути рассесться,
Ответь чём свет с его подателем
О ходе твоего процесса...

Начало второго письма:

На днях, в тот миг, как в ворох корпии
Был дом под Костромой искромсан,
Удар того же грома копию
Мне свёл с каких-то незнакомцев...

Осенью 1918 года вместе с уносимой ветром рыжей листвой пришел к концу и роман поэта. Известие о свершившейся в Петербурге революции ускорило возвращение Пастернака в Москву. Елена Виноград вышла замуж за некоего Дороднова, владельца небольшой мануфактуры под Ярославлем, чтобы успокоить мать, волновавшуюся за ее будущее. А Борис Пастернак, еще долго мучимый этой любовной страстью, в 1922 году создает лучшую свою книгу, ставшую памятником русской жизни, сборник стихов «Сестра моя жизнь (лето 1917 года)».

Пастернак и Виноград были менее всего виноваты в том, что единственным итогом их любви оказалась книга стихов — правда, такая хорошая, что это Пастернака отчасти утешило. Что до Елены Виноград, ей послужил утешением брак с Александром Дородновым; муж был старше, и брак ей большого счастья не принес. Она благополучно дожила до 1987 года.

Ирина Асмус

    В начале двадцатых годов выдающийся пианист Генрих Нейгауз перебирается из Киева в Москву. Вскоре к нему присоединяется жена, красавица киевлянка Зинаида Николаевна (урожденная Еремеева, по матери — итальянка).
    В воспоминаниях о киевском периоде жизни Бориса Пастернака основное внимание мемуаристов уделяется, как правило, великому поэту, а героиня романа остается как бы в тени. Между тем это была необычайно красивая женщина и незаурядная личность.
    Прежде всего ученица отца и дяди своего мужа Густава Вильгельмовича Нейгауза и Феликса Михайловича Блуменфельда (его памяти будет посвящено впоследствии стихотворение Пастернака «Скончался большой музыкант») подавала надежды как способная пианистка.
    Семья Нейгаузов - Блуменфельдов находилась в самом эпицентре музыкальной жизни Украины. Творческая дружба связывала ее с Глиэром, Пухальским, Яворским, еще одним нашим земляком — польским композитором и пианистом Карлом Шимановским. Вот такую школу прошла в молодости Зинаида Еремеева.
    Личная жизнь юной красавицы сложилась драматически.
    15-летней девчонкой она сошлась со своим 40-летним кузеном, женатым мужчиной, отцом двоих детей. Этот кузен Николай Милитинский всплывет потом в образе Комаровского в «Докторе Живаго». «Роковая страсть» длилась несколько лет и прервалась лишь перед свадьбой Зинаиды Еремеевой и Генриха Нейгауза.
        В Москве Нейгаузы подружились с семьей своего земляка — философа Валентина Асмуса. Жена Асмуса Ирина была ярой поклонницей поэзии Пастернака и вечером взахлеб читала мужу и друзьям полюбившиеся ей стихи. Генрих и Валентин разделяли ее восторги, а Зинаиду шедевры знаменитого поэта оставляли равнодушной.
    Ирина Асмус увидела как-то Пастернака на трамвайной остановке, узнав по книжному портрету, тут же познакомилась и пригласила в гости. Вскоре Борис Леонидович с женой художницей Евгенией Владимировной нанесли визит Асмусам, и поэт впервые увидел Зинаиду Нейгауз.
    Знакомство Бориса Пастернака и Зинаиды Нейгауз по большому счёту было случайным. Зинаида никогда не была поклонницей Пастернака, его стихи казались ей какими-то непонятными. И вообще, планы на поэта имела её подруга Ирина Асмус, которая, на свою беду, и представила молодых людей друг другу. Но Борис Леонидович понял, что встретил женщину, которую ни за что не должен упустить. Ему важно было иметь рядом с собой человека, ради которого хочется не просто творить. Хочется жить.

                ЕВГЕНИЯ ЛУРЬЕ

    Советская художница, первая жена Бориса Пастернака Евгения Лурье (в замужестве Пастернак) родилась в Могилёве в семье владельца писчебумажного магазина, одной из четверых детей (сёстры Анна и Гита, брат Семён). Окончила частную гимназию там же в 1916 году, в следующем году сдала экзамены за курс казённой гимназии с золотой медалью и вместе со своей двоюродной сестрой Софьей Лурье уехала в Москву, где поступила на математическое отделение Высших женских курсов на Девичьем Поле.
    Но вскоре она бросила математику и поступила в Училище живописи, ваяния и зодчества. Брала уроки живописи у Роберта Фалька, стала профессиональным художником-портретистом. В 1918 году заболела туберкулёзом и вернулась в Могилёв, затем вместе со своей кузиной Соней Мейльман уехала на лечение в Крым. В 1919 году вся семья переехала в Петроград, где (с помощью мужа своей старшей сестры Абрама Минца) она устроилась курьером в Смольный. После переезда в Москву Евгения Лурье поступила в училище ваяния и зодчества в мастерскую Штернберга и Кончаловского.
    24 января 1922 года вышла замуж за Бориса Пастернака. Утонченная красавица, похожая на прототип женских образов Боттичелли, Евгения была самостоятельным и целеустремленным человеком. После свадьбы молодожены поселились в небольшой комнатке уплотненной квартиры на Волхонке, когда-то принадлежавшей родителям Пастернака. Семейная жизнь складывалась непросто.      

Кстати, его, первенца, Пастернак назвал именем любимой жены — вопреки еврейской традиции не давать младенцам имена живых родственников. В год женитьбы поэта вышла книга его стихотворений «Сестра моя — жизнь», пролежавших в столе пять лет. Но Евгения Владимировна, обладавшая резким, взрывным характером, не чувствовала, что душевное состояние поэта целиком зависело от успеха работы, которая его поглощала в данный момент. Оба они - «люди искусства». Евгения была талантливой портретисткой и нуждалась в освобожденном быте.
    Обустройством семейного очага больше приходилось заниматься поэту. Пастернак в те годы умел и любил прибраться в доме, всегда сам нафталинил зимние вещи, неплохо готовил. Однако поэт не мог не понимать, что быт съедает его драгоценное время. В двадцатые годы он отчаянно нуждался и вынужден был браться за любую работу. Супруги часто разлучались. Евгения болела и подолгу лечилась в санаториях. Они скучали друг по другу — письма Пастернака к жене переполнены болью и нежностью: «Ты меня всего пропитала собою, ты вместо крови пылаешь и кружишься во мне». Но совместная жизнь была полна ссор и раздоров. В разговорах постоянно мелькает тема развода. Евгения Владимировна мечтает о «лучшей доле».
    И однажды ей представилась возможность начать другую жизнь. Летом 1926 года Евгения Владимировна с сыном уехала в Германию, где встретила преуспевающего банкира. Он был очарован молодой художницей и сделал ей предложение. Этот случай непостижимым образом укрепил и любовь, и семью Пастернаков. Евгения Владимировна вернулась домой и отказалась от дальнейших попыток самоутверждения. Отныне она — заботливая жена, устраивающая благополучие мужа. Однако жили они по-прежнему трудно. Заработок не покрывал расходов. «Дома негде повернуться, условия для работы ужасные», — писал Пастернак.
    За годы жизни с Евгенией Лурье он написал три поэмы, много стихов, повесть «Охранная грамота»... Но любовь постепенно прошла. К этой паре с полным правом относятся слова Маяковского: «Любовная лодка разбилась о быт». Неустроенность быта, безденежье, время, отнятое рутинными делами, раздражали. Пастернаку казалось, что жена зря тратит время, простаивая перед мольбертом. Она при всех делала мужу замечания, спорила с ним. Полная страсти переписка мужа с Мариной Цветаевой вызывала жгучую ревность. По словам сына:
    «Обостренная впечатлительность была равно свойственна им обоим, и это мешало спокойно переносить неизбежные тяготы семейного быта».
    Евгения долго не могла поверить в разрыв. Ее мольба: «Больно, больно, не хватает воздуху. Помоги. Спаси меня и Женю. Пусть Зина вернется на свое место», — ничего не изменила. На прежнее место никто не вернулся, и в 1931 году брак Евгении Лурье с Борисом Пастернаком распался. В годы Великой Отечественной войны (с 6 августа 1941 года) Евгения Владимировна находилась с сыном в эвакуации в Ташкенте. Умерла она в Москве 10 июля 1965 года. А от былого чувства Бориса Пастернака к Евгении остались лишь сын и... строки:

Годами когда-нибудь в зале концертной
Мне Брамса сыграют, – тоской изойду.
Я вздрогну, я вспомню союз шестисердый,
Прогулки, купанье и клумбу в саду.

Художницы робкой, как сон, крутолобость,
С беззлобной улыбкой, улыбкой взахлёб,
Улыбкой, огромной и светлой, как глобус,
Художницы облик, улыбку и лоб...

                Источник: http://www.newswe.com/index.php?go=Pages&in=view&id=4384

                Borisliebkind

ЗИНАИДА  НИКОЛАЕВНА НЕЙГАУЗ

    Вторую жену Пастернак попросту увёл у своего приятеля пианиста Генриха Нейгауза.
    Первая встреча Зинаиды Нейгауз с Пастернаком произошла в 1927 году. Ей было уже 30 лет, её новому поклоннику – на 7 лет больше. Когда поэт провёл у Зинаиды первую ночь, она на следующее же утро написала письмо мужу, который был на гастролях. Потом Зинаиде Николаевне рассказали, что письмо передали Нейгаузу прямо перед концертом. И во время выступления пианист, вдруг, закрыл крышку рояля и заплакал.
    Нейгауз вернулся в Москву, состоялось объяснение, и Зинаида Николаевна пообещала, что останется с мужем. «Увидев его лицо, я поняла, что поступила неправильно не только в том, что написала, но и в том, что сделала». Но и Пастернак отступать не собирался. «Он писал большие письма по пять-шесть страниц и всё больше и больше покорял меня силой своей любви и глубиной интеллекта», – вспоминала Зинаида Николаевна.
    Пастернак был потрясен ее красотой. Такое в его жизни уже случалось несколько раз: с Надеждой Синяковой, которой посвящено большинство стихотворений сборника «Поверх барьеров», и — особенно — с Еленой Виноград, лирической героиней одной из лучших пастернаковских книг «Сестра моя жизнь». И вот «повторение пройденного». Снова всепоглощающая страсть с первого взгляда. Хотя самой Зинаиде Николаевне ни поэт, ни стихи, которые он читал, не понравились. Не помогло даже его пылкое обещание: «Для Вас я буду писать проще».
    Перед страстной влюбленностью поэта устоять было трудно. Роман набирал обороты. Пастернак решил во всем признаться мужу любимой женщины, своему другу, Генриху (Гарри) Нейгаузу. Сначала он прочел музыканту две посвященные ему баллады («Дрожат гаражи автобазы» и «На даче снег»), а уж потом рассказал обо всем. В руках у Гарри была тяжелая нотная партитура, которой он в эмоциональном порыве ударил друга по голове. Правда, уже через минуту бросился осматривать, не поранил ли гениальную голову.
    Мучительный треугольник, в котором очутились влюблённые, разрешился летом 1931 года, когда Пастернак привёз Зинаиду Николаевну в Грузию, в Кобулети. Решение было принято, и Зинаида Нейгауз вскоре стала Зинаидой Пастернак.
    «Несмотря на то что Зинаида ушла к Пастернаку, это не разрушило её отношений с Нейгаузом, бывшим отцом её двух сыновей, – вспоминает Вера Прохорова, племянница второй жены Генриха Нейгауза. – Пастернаки жили в Переделкине, и мы с Генрихом Густавовичем не раз ездили к ним в гости.

     Влюбленным предстояло еще преодолеть долгий путь привыкания друг к другу. Сходились. Расходились. Однажды Пастернак в порыве отчаяния выпил залпом пузырек с йодом. У Зинаиды Николаевны были навыки медсестры, и поэта отходили.
    Зато когда все приключения остались позади, молодоженов ожидало несколько лет безоблачного счастья. На выступлениях Пастернака Зинаида Николаевна всегда сидела в первом ряду, и в зале слышался его восторженный шепот: «Зина, что читать?»
    Летописцы более позднего периода жизни поэта обычно не очень жалуют Зинаиду Николаевну. Даже воплощение справедливости и добра — Лидия Чуковская — заметила только «много шеи и плеч».
    Между тем в драматических обстоятельствах, сопровождавших Пастернака, его супруга вела себя вполне достойно. Особенно это проявилось во время войны, когда она стала работать сестрой-хозяйкой в чистопольском детском доме. Ее старательность и доброта в буквальном смысле спасли жизнь многим воспитанникам. Зинаида Николаевна не побоялась даже плеснуть чернилами в лицо одного из местных начальников, который обвинил ее, что она «перекармливает детей».
    Зинаида Николаевна Нейгауз-Пастернак была не в пример хозяйственнее своей предшественницы. Письма поэта теперь уже не так трагичны, скорее, наоборот, полны семейно-производственным пафосом: «В прошлом году мы со своего обширного огорода собрали плоды собственных, главным образом Зининых трудов - полпогреба картошки, две бочки квашеной капусты, 4000 помидоров, массу бобов, фасоли, моркови и других овощей, которых не съесть и за год». Вполне себе знойная женщина, мечта поэта, арийская формула: «Коренастая, плотная, щёки подрумянены, лицо квадратное. Трудилась наравне с домработницей и очень умело. У неё не было вкуса к изящному, но зато присутствовали почти по-немецки пунктуальные навыки в домашней работе».
    Конечно, громкие имена мужей — и первого, и второго — помогали ей выпутываться из сложных ситуаций. В 1942 году Зинаида Николаевна едет на Урал, где в санатории ее сыну, больному костным туберкулезом, ампутировали ногу. В Свердловске в это время гастролирует Гилельс, ученик Генриха Нейгауза, и оказывает ей всяческое содействие. На обратном пути Зинаиду Николаевну едва не высадили из поезда: чистопольская милиция что-то напутала, и паспорт у детдомовской сестры-хозяйки оказался просроченным. К счастью, попутчиком ее оказался генерал, хорошо знавший поэзию Пастернака. Его заступничество помогло Зинаиде Николаевне возвратиться домой.
    Да и среди мемуаристов многие были на ее стороне. Лев Озеров вспоминает один очень интересный эпизод. Он беседовал с Ахматовой, когда раздался телефонный звонок. Анна Андреевна взяла трубку. Озеров сидел рядом и все слышал. Не узнать «гудящий» голос Пастернака было невозможно. Борис Леонидович хотел повидаться, но предупреждал, что он с женщиной (т. е. с Ольгой Ивинской).
    Ахматова была многим обязана Пастернаку. В 1935 году, когда арестовали ее мужа Николая Пунина и сына Льва Гумилева, Анна Андреевна метнулась в Москву «искать справедливости». Пастернак написал письмо Сталину. И — чудо! Письмо было датировано 2 ноября, а уже 4 ноября арестованных освободили. Поскребышев позвонил на квартиру Пастернака и сообщил об этом.
Конечно, забыть такое невозможно. Но Анна Андреевна твердо ответила:
— Борис Леонидович, я хочу видеть Вас одного..

        В 1937 году у Бориса и Зинаиды Пастернак родился сын Леонид. Беременность выпала на страшные дни набирающего обороты террора. Зинаида Николаевна вспоминала, как в один из дней к ним домой приехал «собиратель» писательских подписей под письмом с одобрением смертного приговора врагам народа Тухачевскому и Якиру: «Первый раз я увидела Борю рассвирепевшим. Он чуть не с кулаками набросился на приехавшего, хотя тот ни в чём не был виноват, и кричал: «Чтобы подписать, надо этих людей знать и знать, что они сделали. Мне же о них ничего не известно, я им жизни не давал и не имею права её отнимать. Жизнью людей должно распоряжаться государство, а не частные граждане. Товарищ, это не контрамарки в театр подписывать, я ни за что не подпишу!» Я была в ужасе и умоляла его подписать ради нашего ребёнка. На это он мне сказал: «Ребёнок, который родится не от меня, а от человека с иными взглядами, мне не нужен, пусть гибнет». В итоге, правда, подпись Пастернака в опубликованном в газете письме всё равно появилась. Без его ведома.
    Отношения Бориса Леонидовича и Зинаиды Николаевны были то ласково плещущимися, то грозно бушующими – наверное, недаром совместная жизнь началась у моря. «Она ему говорила всё, что думала. Ни о каком почтении и речи не шло! Когда он читал ей свои произведения, могла сказать: «Ты больше бы про людей писал, всё лучше было!» – вспоминала Вера Прохорова.
     «Когда тебе не пишут, ты бушуешь, что тебя все забыли, а когда тебе говорят, что ты любушка и Ляля и что без тебя жить нельзя, ты досадуешь, что это только чувства, а не гонорар за несколько газетных фельетонов. Я страшно скучаю по тебе и почти плачу, когда пишу это…» – сетовал Пастернак в письме жене в августе 1941 года. Он оставался тогда под Москвой, в Переделкине, а Зинаида находилась в эвакуации.
    За несколько дней до Победы умер сын Зинаиды Николаевны от Нейгауза. Сама она выглядела настолько плохо, что Ирина Сергеевна Асмус, та самая, которая познакомила её с Пастернаком, даже предлагала написать завещание. Она уверяла, что Пастернак после смерти Зинаиды Николаевны обязательно снова женится и ему будет не до ребёнка, так что воспитание Лёни нужно поручить Ирине Сергеевне. Зинаида Николаевна, впрочем, завещания писать не стала и ответила Асмус, что ещё вопрос – кто раньше умрёт.
    Борис Пастернак скончался в 1960 году. Через год после его смерти у Зинаиды Николаевны случился инфаркт, и писатель Корней Чуковский заметил, что в этом нет ничего удивительного. Странно другое – что инфаркт не случился раньше. После смерти мужа она осталась фактически без средств к существованию. Сохранился черновик её письма к Хрущёву с просьбой «не оставлять в безвыходном положении», так как «очень тяжело на старости лет оказаться необеспеченной, без пенсии и не иметь уверенности в завтрашнем дне и не знать, как расплатиться с долгами». Умерла Зинаида Пастернак в 1966 году от той же болезни, что и её муж, – от рака лёгких. Похоронена она на Переделкинском кладбище – рядом с могилой Пастернака.

Борис Пастернак и Ольга Ивинская

    В последние годы жизни Бориса Пастернака его страстной любовью была Ольга Ивинская, ставшая прототипом Лары в «Докторе Живаго». Ей было 34, ему – 56. Она – младший редактор журнала «Новый мир», он – известнейший поэт, чья писательская судьба давно определилась. Их встреча в 1946 году изменила жизнь обоих – и к великому счастью, и к великой печали...
     Подобная любовь в истории не редкость, особенно когда речь идет о внутренне богатой личности, испытавшей бурные страсти в жизни и творчестве. Если перечитать самые сокровенные циклы стихотворений Пастернака, к примеру «Сестра моя – жизнь», то можно убедиться, какими вулканическими стихиями пронизаны ранние произведения поэта. Удивительно, но эти порывы поэт сумел сохранить до конца своей жизни. Его энергия никогда не знала простого выхода и требовала проявления во всех сферах бытия.
    Итак, шел 1946 год. В один из октябрьских дней Борис Пастернак пришел по своим делам в редакцию журнала «Новый мир», где Ольга Ивинская в ту пору работала в отделе поэзии. Увидев его, она не сразу поверила в то, о чем ей давно грезилось. Тот, кто был для нее божеством, вдруг спустился на землю. «В те сороковые его желтоватые конские зубы, широко раздвинутые посередине, дополняли великолепным своеобразием его удивительное лицо», – вспоминала впоследствии Ольга Ивинская. Они разговорились. Вернее, говорил больше Борис Леонидович, поведав ей о творческих планах и с царственным великодушием пообещав подарить свои книги. Но главным для Ольги было то, как поэт смотрел на нее: «Это был требовательный, такой оценивающий, такой мужской взгляд, что ошибиться было невозможно: пришел человек, действительно необходимый мне, тот самый человек, который, собственно, уже был со мною. И это потрясающее чудо».
    На другой день Ольга Ивинская увидела на своем рабочем столе аккуратный пакет – это были пять пастернаковских книжек!

    А затем начались почти ежедневные свидания, то долгие, заполненные разговорами, то короткие, всего в несколько слов. Они гуляли по Москве, он провожал ее до Потаповского переулка, где она жила, оба чувствовали себя безмерно счастливыми.
         Здесь надо сказать, что до знакомства с Пастернаком Ольга Ивинская отнюдь не была лишена внимания мужчин и романтических увлечений. Она дважды выходила замуж. От первого брака у нее родилась дочь Ирина, от второго – сын Дмитрий. Словом, Ольгу никак нельзя было считать пуританкой. Да Пастернаку и не нравились целомудренные женщины. Ему требовалось жалеть и опекать объект своей страсти; он хотел иметь дело непременно с оскорбленной, измученной женственностью.
    Уже с первых встреч Пастернак был пленен бесшабашностью Ольги, ее доверием к жизни. Она всегда жила смело, отчаянно, принимая подарки и удары судьбы, не сторонясь и не прячась. Открытая и людям, и судьбе, по-женски чуткая, доверчивая, не сумевшая укрыться от вихрей кровавого времени, несущих ее по своей страшной воле, – такой увидел Ольгу Пастернак и это в ней полюбил.
    Внешне Ольга выглядела очень привлекательно – ладная, гармонично сложенная, с золотыми волосами, очаровательной улыбкой и музыкальным голосом. Но, что всего важнее, она обожала стихи Пастернака, знала их наизусть и еще девочкой посещала вечера поэзии с участием своего кумира.
    И все же дело было не только в поэзии. Пастернак привлекал ее и как мужчина. И хотя Ольге казалось, что нос у него коротковат для столь длинного лица, ей нравились и его крепкая шея, и его медные губы, и волосы цвета воронова крыла, тогда еще не поседевшие.
    Роман развивался стремительно. Во время одного из свиданий у памятника Пушкину Пастернак произнес: «Я хочу, чтобы вы мне говорили "ты", потому что "вы" – уже ложь». В тот же вечер по телефону прозвучало пастернаковское признание: «Я ведь не сказал второй вещи. А ты не поинтересовалась, что я хотел сказать. Так вот первое – это было то, что мы должны быть на "ты", а второе – я люблю тебя, и сейчас в этом вся моя жизнь».
    Но в литературном мире не все и не сразу приняли Ивинскую. Одни утверждали, что она неприятна и бесцеремонна, другие восхищались ею, но сторонники и оппоненты сходились в одном – Ольга была необычайно мягкой и женственной. Друзьям же Пастернак восторженно говорил, что встретил свой идеал.
    Между тем, Пастернак не был свободным человеком: уже 10 лет он был женат вторым браком на Зинаиде Николаевне. И за эти годы никто из супругов не пожалел о своем выборе, поскольку вместе им было хорошо и спокойно. Зинаида Николаевна изначально знала цену своему мужу и сделала все для того, чтобы он ни в чем не испытывал затруднений – ни в том, что относится к творчеству, ни в том, что касается бытовых удобств. Словом, она была не только любящей и заботливой женой, но и воплощением ответственности и самоотверженности.
    Пастернак всегда ценил эти качества в своей жене. Но именно в этот период страсть взяла верх, ибо перед женственностью Ольги поэту трудно было устоять.
    О том, что Пастернак сблизился с Ивинской, Зинаида Николаевна не только знала, но и по-своему оправдывала мужа: «У меня было чувство вины, и до сих пор я считаю, что я во всём виновата. Моя общественная деятельность в Чистополе и Москве затянула меня с головой, я забросила Борю, он почти всегда был один, и ещё одно интимное обстоятельство, которое я не могу обойти, сыграло свою роль. Дело в том, что после потрясшей меня смерти Адика мне казались близкие отношения кощунственными, и я не всегда могла выполнить обязанности жены. Я стала быстро стариться и, если можно так выразиться, сдала свои позиции жены и хозяйки».
    Впрочем, Борис Леонидович вскоре ясно осознал, во что вовлекает Ольгу, будучи связанным семьей. Возможно, поэтому 3 апреля 1947 года он предпринял попытку разорвать с ней отношения. Позднее она напишет: «Расставание было печальным: Борис  говорил, что не имеет права на любовь, все хорошее теперь не для него, он человек долга, и я не должна отвлекать его от проторенной колеи жизни и работы, но заботиться обо мне он будет всю жизнь».
    Однако уже на следующий день после «расставания» в шесть часов утра в квартире Ивинской раздался звонок. За дверью стоял Борис Пастернак. Они молча обнялись. Подобно тому, как у молодоженов бывает первая ночь, у них был первый день... Именно тогда на своем стихотворном сборнике Борис написал: «Жизнь моя. Ангел мой, я крепко люблю тебя. 4 апр. 1947 г.».
    Теперь их свидания стали постоянными. Ольга встречала своего любимого в синем шелковом халате, который позже был увековечен в стихах доктора Живаго: «Когда ты падаешь в объятье в халате с шелковою кистью...» Еще более искренними видятся строки из самого романа: «О, какая это была любовь, небывалая, ни на что не похожая!
    Они любили друг друга не из неизбежности, не опаленные страстью, как это ложно изображают, они любили друг друга, потому что так хотело все кругом: земля под ними, небо над их головами, облака и деревья. Их любовь нравилась окружающим, может быть, больше, чем им самим...»

Однако Зинаида Николаевна не собиралась сдаваться. Когда заболел их сын Леонид, она у постели больного ребенка взяла с мужа клятву, что тот никогда больше не будет встречаться с Ивинской. В тот день Пастернак должен был увидеться с Ольгой, но... На встречу поехала его жена. Зинаида Николаевна была беспощадна к сопернице. Холодно попросила Ивинскую прекратить преследовать ее мужа, заявив, что будет бороться за свою семью и свое счастье. Ольга в ответ пыталась что-то возразить, говорила о том, что Пастернака давно тяготит супружество, что они любят друг друга. Но Зинаида Николаевна была непреклонна. После ее ухода Ивинская наглоталась таблеток, чтобы хоть как-то успокоиться. «Скорая» зафиксировала попытку самоубийства.
    Но роман продолжался, хотя обоим было нелегко, особенно Ольге. Жизнь в двухкомнатной квартирке в Потаповском переулке, с отцом, матерью, двумя детьми, стала для нее настоящим испытанием. Мать сурово осуждала невозможный, немыслимый, с ее точки зрения, роман дочери с женатым человеком, который, к тому же, был гораздо старше ее. Нередко по ночам Ольга рыдала в своей комнате, взрывалась, скандалы в доме не прекращались.
    Позднее, в разговоре с одной из знакомых, Борис Пастернак скажет, что весь он, его любовь, его творчество, его душа принадлежат Оленьке, а Зине остается «один декорум». И пусть он ей и остается, потому что должно что-то и у нее остаться.
    Осенью 1949 года грянула беда – 6 октября Ольгу Ивинскую арестовали. Причиной была ее связь с Пастернаком, которого абсурдно подозревали в контактах с английской разведкой. На допросах следователей интересовало одно: чем была вызвана связь Ивинской с Пастернаком.

Ольга отвечала: «Любовью... Я любила и люблю его как мужчину».
    И она не врала. Потому что, кроме любви, других чувств У нее к Пастернаку не было.
    Положение усугублялось еще и тем, что Ивинская была на шестом месяце беременности, но, к несчастью, в камере предварительного заключения у нее случился выкидыш.
    Позже Ивинская вспоминала: «Наступил день, когда какой-то прыщавый лейтенант объявил мне заочный приговор "тройки": пять лет общих лагерей "за близость к лицам, подозреваемым в шпионаже"».
    Ольгу отправили в Потьму, где она провела три с половиной года, изредка получая письма от Пастернака. По ее признанию, только ожидание этих писем помогло ей выжить там, среди унижений, в сорокаградусную жару.
    Страдал и Пастернак, и в первую очередь потому, что ничем не мог помочь любимой женщине. Он корил себя и восхищался мужеством Ольги: «Ее посадили из-за меня, как самого близкого мне человека, чтобы на мучительных допросах под угрозами добиться от нее достаточных оснований для моего судебного преследования. Ее геройству и выдержке я обязан своею жизнью и тому, что меня в те годы не трогали».
    Все, что он мог сделать, – это не оставить в беде семью Ольги, когда после ареста над ее детьми, оставшимися с дедом и бабкой, нависла угроза детского дома. Старикам все же удалось оформить опекунство над внуками, но настоящим опекуном для них был Пастернак. Именно он стал для семьи источником существования; первые годы – главным, а после смерти отца Ольги – единственным. Ирина Емельянова, дочь Ольги Ивинской, позднее писала, что именно Пастернаку они «обязаны бедным, трудным, но все-таки человеческим детством, в котором можно вспомнить не только сто раз перешитые платья, гороховые каши, но и елки, подарки, новые книги, театр. Он приносил нам деньги».
    Из лагерей Ольгу Ивинскую освободили весной 1953 года – это была первая послесталинская амнистия. После ее возвращения Пастернак решил, что Ольгу он никогда не оставит, хотя был уверен, что прежние отношения уже невозможны. Объяснял он это тем, что прошло много времени и оба многое пережили. А потому возвращение к прошлому может выглядеть ненужной натянутостью. Ольга должна быть свободна от него и ни на что не рассчитывать, кроме преданности и верной дружбы.

    Но однажды он все-таки не выдержал, пришел к Ольге и увидел, что она осталась почти такой, какой он увидел ее в первый раз. И роман возобновился с прежней силой. В 63 года Пастернак испытал новый всплеск страсти. Он даже объявил жене, что теперь будет жить там, где захочет. Хочет – у Ивинской, хочет – дома. Зинаида Николаевна возражать не стала. Возможно, потому, что была уверена: никуда муж не денется от привычного, комфортного быта, а может, потому, что тоже любила.
    Так у Пастернака и Ольги началась не то чтобы идиллия, но довольно тихая и умиротворенная жизнь, которая продолжалась с 1953 по 1958 год. Пастернак заканчивал роман, Ивинская с дочерью перебралась ближе к Переделкино. На краю деревни Измалково у местного жителя Кузьмича Ольга сняла крохотную комнатушку с терраской.

    В эту маленькую комнату Ивинской Пастернак ходил ежедневно, Ольга и ее дочь издали узнавали его – в неизменной кепке, резиновых сапогах и простом грубом плаще. В этой самой комнатке Ивинская на плохонькой машинке «Москва» перепечатывала прямо с рукописи роман «Доктор Живаго». Затем текст правился Пастернаком и после этого отдавался профессиональной машинистке.
    И все же до конца жизни Борис Леонидович так и не смог разрешить внутреннего, раздиравшего его на части конфликта: сделать выбор между женой и сыном – и Ольгой. По-своему он был предан жене, уважая и любя ее, но страсть к сияющей, искрящейся какой-то особой силой и энергией Ольге усмирить он так и не смог.   

В  первых числах мая 1960 года Пастернак в последний раз увиделся с Ольгой Ивинской. Спустя несколько дней, 7 мая, писатель перенёс очередной инфаркт. Несмотря на оптимистичные прогнозы врачей, состояние его стремительно ухудшалось. Он не раз повторял, что не сердечная болезнь сломила его, а более коварный и страшный недуг, но близкие лишь недоумевали и лечили его сердце. Диагноз, поставленный самому себе, подтвердился у Бориса Леонидовича через несколько дней, когда врачи, проведя рентгенологическое исследование, определили у него рак лёгких. Ивинская, узнав, что состояние любимого ухудшается, попыталась приехать к нему, однако родственники поэта запретили ей приходить в их дом.
   Она, плача, стояла под окном, а любимый, отправляя ей короткие записки, просил не искать с ним встреч. Что чувствовала в те страшные минуты женщина — известно лишь ей одной. Перед смертью писатель говорил родным, что рад умереть, что больше не может видеть людскую подлость и что уходит не примирённым с жизнью. 30 мая 1960 года Бориса Пастернака не стало.
Похороны состоялись на Переделкинском кладбище.

    Летом 1960 года Ольгу Ивинскую арестовали во второй раз. Обвинение в контрабанде было странным и нелепым — возлюбленная поэта получала гонорары из-за границы после каждого издания там романа «Доктор Живаго». Её приговорили к восьми годам лишения свободы и отправили в лагерь в Мордовию. Туда же направили и дочь Ирину. Спустя четыре года Ивинская вышла из лагеря, а реабилитировали её лишь в 1988 году.
    Конфискованный личный архив Ивинской, в котором находились адресованные ей письма Пастернака, несколько книг, а также некоторые рукописи поэта, законной владелице так и не вернули. В начале 1990-х годов Ольга Всеволодовна писала: «Мне 82 года, и я не хочу уйти из жизни оскорблённой и оплёванной. Происходящее унизительно для меня не меньше, чем глупые домыслы и потоки целенаправленной клеветы…»
    Она  пережила своего любимого на 35 лет, успев написать в 1992 году книгу воспоминаний «В плену времени. Годы с Борисом Пастернаком». В ней Ивинская  рассказала о своих непростых взаимоотношениях с Борисом Леонидовичем, о «летящих журавлях его писем», о его поэзии, о неустанной работе, бескорыстии, издательских заботах и, главное, о трагических событиях, связанных с созданием, публикацией и судьбой «Доктора Живаго» – основного дела его жизни. А еще о свистопляске вокруг Нобелевской премии и о тех грехопадениях – и его, и ее самой, – когда под давлением всей мощи «самого справедливого государства» они отступали от самих себя, от своих принципов, отправляли покаянные письма Хрущеву и в редакцию «Правды».
    В книге Ивинской нет самолюбования, попыток приподнять себя или преувеличить отношение Бориса Леонидовича к ней. Присутствует разве что легкое и простительное женское кокетство. Ольга понимала дистанцию между собою – редактором и рядовым переводчиком – и своим возлюбленным – всемирно признанным мэтром литературы. Без всяких прикрас написала она и о том, как страдал Пастернак от раздвоенности между семьей и любимой им женщиной.
    Ольга Всеволодовна Ивинская умерла в 1995 году в возрасте 83 лет. Многие газеты и телеканалы сообщили о ее кончине – словно не стало звезды кинематографа или эстрады. А не стало просто последней любви Пастернака. Ее дочь Ирина Емельянова, которая ныне живет во Франции, не раз говорила: «У мамы были десятки мужчин до Пастернака, но ни одного после!». И дело не в том, что она постарела. Ольга и в старости была мила, умна и очаровательна. Просто после Пастернака, «гения, мучителя и небожителя», для нее, обычной женщины, любовь потеряла смысл. Ведь не случайно она когда-то написала такие пронзительные, испепеляющие строки:

Играй во всю клавиатуру боли,
И совесть пусть тебя не укорит
За то, что я, совсем не зная роли,
Играю всех Джульетт и Маргарит.

Они оба сыграли свои роли до конца – великий поэт, охваченный в завершающие жизнь годы чуть ли не юношеской любовью, и женщина, проявившая мужество и неистребимую верность своему кумиру.

                Скопировано с сайта http://fammeo.ru

  МАРИНА ЦВЕТАЕВА И БОРИС ПАСТЕРНАК

"Как она любила Тебя и как д о л г о - всю жизнь!  Только папу и тебя
она любила, не разлюбивая."
                (Ариадна Эфрон - из письма Б.Пастернаку).

Историю взаимоотношений этих двух великих русских поэтов можно и нужно рассматривать сквозь призму их взаимной переписки.
Ровесники, оба из профессорских семей, москвичи. Их отцы приехали в Москву из провинции и собственными силами добились успеха и общественного положения. А матери были одаренными
пианистками. Но как по-своему распорядилась их жизнями Судьба.

    В годы войны и революции они встречались изредка и были мало знакомы. По словам Цветаевой: "Три-четыре беглых встречи - и почти безмолвных, ибо никогда, ничего нового не хочу. - Слышала его раз с другими поэтами в Политехническом Музее. Говорил он глухо и почти все стихи забывал. Отчужденностью на эстраде явно напоминал Блока. Было впечатление мучительной сосредоточенности, хотелось - как вагон, который не идёт - подтолкнуть "Да ну же..." и так как ни одного слова так и не дошло (какая-то бормота, точно медведь просыпается) нетерпеливая мысль: "Господи, зачем так мучить себя и других!"
    Пастернак, со своей стороны, также вспоминает случайность их первых встреч: "На одном сборном вечере в начале революции я присутствовал на её чтении в числе других выступавших... .Я заходил к ней с каким-то поручением, говорил незначительность, выслушивал пустяки в ответ. Цветаева не доходила до меня".
    С мужем у Марины Цветаевой отношения были непростыми. Их семейная жизнь состояла из встреч и расставаний. Сергей Яковлевич Эфрон был человеком одаренным. Однако, внутренняя необустроенность, его метания в поисках самого себя, безусловно, сказывалась и в первую очередь, на судьбе близких ему людей. Выходец из семьи профессиональных революционеров, вынужденный жить вдали от родителей, а затем и рано потерявший их, Сергей Яковлевич замкнулся в себе, внешне оставаясь общительным и открытым. Одиночество это разомкнула Марина. Рожденнный не в свою эпоху, но до фанатизма любящий Россию, он так и не смог принести ей пользу, равно как и своей семье. Марина Цветаева писала в своём стихотворении, посвященном ему:

"В его лице я рыцарству верна
- Всем вам, кто жил и умирал без страху! -
Такие в роковые времена -
Слагают стансы - и идут на плаху"
                (3 июня 1914, Коктебель)

    В мае 1922 года Цветаева уехала к обретённому вновь после многолетней разлуки, мужу в Берлин.
Вскоре Пастернак прочёл изданные в 1921 году "Вёрсты" и написал Цветаевой длинное восторженное письмо. Спустя тридцать пять лет Пастернак рассказывал об этом в своей автобиографии: "В неё надо было вчитаться. Когда я это сделал, я ахнул от открывшейся мне бездны чистоты и силы. Ничего подобного нигде кругом не существовало. Сокращу рассуждения. Не возьму греха на душу, если скажу: за вычетом Анненского и Блока и с некоторыми ограничениями Андрея Белого, ранняя Цветаева была тем самым, чем хотели быть и не могли все остальные символисты вместе взятые. Там, где их словесность бессильно барахталась в мире надуманных схем и безжизненных архаизмов, Цветаева легко носилась над трудностями настоящего творчества, справлялась с его задачами играючи, с несравненным техническим блеском. Весной 1922 года, когда она была уже за границей, я в Москве купил маленькую книжечку её "Вёрст". Меня сразу покорило лирическое могущество цветаевской формы, кровно пережитой, не слабогрудой, круто сжатой и сгущенной, не запыхивающейся на отдельных строчках, охватывающей без обрыва ритма целые последовательности строф развитием своих периодов.
    Какая-то близость скрывалась за этими особенностями, быть может, общность испытанных влияний или одинаковость побудителей в формировании характера, сходная роль семьи и музыки, однородность отправных точек, целей и предпочтений.
    Я написал Цветаевой в Прагу письмо, полное восторгов и удивления по поводу того, что я так долго прозёвывал её и так поздно узнал. Она ответила мне. Между нами завязалась переписка, особенно участившаяся в середине двадцатых годов, когда появились её "Ремесло" и в Москве стали известны в списках крупные по размаху и мысли, яркие и необычные по новизне "Поэма конца", "Поэма горы" и "Крысолов". Мы подружились."  Тринадцать лет длилась эта переписка, достигнув апогеи в 1926 году. Цветаева потом напишет об этом: "Летом 26 года Борис безумно рванулся ко мне, хотел приехать - я  о т в е л а: не хотела всеобщей катастрофы".
    Более ста писем... Это удивительная история Любви, Дружбы и Содружества, отраженная в письмах, прозе, критических заметках.
    1 февраля 1925 года Цветаева пишет Пастернаку: "Наши жизни похожи, я тоже люблю тех, с кем живу, но это доля. Ты же воля моя, та, пушкинская, взамен счастья".
    (А.Пушкин - На свете счастья нет, но есть покой и воля - из стихотворения 1834 г. "Пора, мой друг, пора, покоя сердце просит").

    В этих взаимоотношениях видится, что мир подлинной жизни Цветаевой - тот, в котором происходит слияние душ, а не тел. Этот мир создан ею и в её творчестве, эта тональность прослеживается и в её переписке с Пастернаком.
    Как в поэзии, так и в жизни Марина Цветаева ставила своих героев в такие ситуации, когда любящие разъединены и не могут сойтись. Идеальный образ любимого человека для неё дороже, чем близкий, осязаемый. В то же время, не отрицая общепринятых проявлений любви, она сдирает телесную оболочку, как бы освобождая от земных уз - от оков косной материи и низкой чувственности.
    "Люблю тебя". Цветаева в эти слова заключает все переживания любви. Как бы создавая новую реальность - реальность души. По сути своей это высокий романтизм с характерным для него пониманием любви - к недоступному, к неосуществимому.
    Более приземленный Борис Пастернак пишет о взаимоотношениях своих с Цветаевой:
"... Нас с нею ставят рядом раньше, чем мы узнаём сами, где стоим. Нас обоих любят одною любовью раньше, чем однородность воздуха становится нам известной. Этого не отнять, не переделать" (Из письма жене.)
Из письма Б.Пастернака - Цветаевой (Москва 31 июля 1926 г.):
    "Успокойся, моя безмерно любимая, я тебя люблю совершенно безумно... Сегодня ты в таком испуге, что обидела меня. О, брось, ты ничем, ничем меня не обижала. Ты не обидела бы, а уничтожила меня только в одном случае. Если бы когда-нибудь ты перестала быть мне тем высоким захватывающим другом, какой мне дан в тебе судьбой"

Эпистолярный роман Бориса Леонидовича Пастернака и Марины Ивановны Цветаевой давно канули в прошлое, но остались произведения, рожденные этими мгновениями.
Не в этом ли и есть великая сила Любви?!!!....

Марина Цветаева.

       * * *
Знаю, умру на заре! На которой из двух,
Вместе с которой из двух - не решить по заказу!
Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух!
Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!

Пляшущим шагом прошла по земле! - Неба дочь!
С полным передником роз! - Ни ростка не наруша!
Знаю, умру на заре! - Ястребиную ночь
Бог не пошлёт на мою лебединую душу!

Нежной рукой отведя нецелованный крест,
В щедрое небо рванусь за последним приветом.
Прорезь зари - и ответной улыбки прорез...
- Я и в предсмертной икоте останусь поэтом! 

       Именно это стихотворение, которое в числе других вошло в маленькую книжечку "Вёрст", и которое так глубоко взволновало Бориса Пастернака:
"Дорогая Марина Ивановна! Сейчас я с дрожью в голосе стал читать брату Ваше - "Знаю, умру на заре!" – и, был как чужим, перебит волною подкатывавшего к горлу рыдания...". Письмо, написанное на одном восторженном дыхании 14 июня 1922 года.
Марина, сделав небольшую паузу..., ответила... Началась переписка...

             Б.Пастернаку

Расстояние: вёрсты, мили...
Нас расставили, рассадили,
Чтобы тихо себя вели,
По двум разным концам земли.

Расстояние: вёрсты, дали...
Нас расклеили распаяли,
В две руки развели, распяв,
И не знали, что это сплав

Вдохновений и сухожилий...
Не рассорили-рассорили,
Расслоили...
       Стена да ров.
Расселили нас как орлов-

Заговорщиков: вёрсты, дали...
Не расстроили - растеряли.
По трущобам земных широт
Рассовали нас, как сирот.

Который уж - ну который - март?!
Разбили нас - как колоду карт.
Пастернак

   МАРИНЕ ЦВЕТАЕВОЙ

Ты вправе, вывернув карман,
Сказать: ищите, ройтесь, шарьте.
Мне всё равно, чей сыр туман.
Любая быль - как утро в марте.

Деревья в мягких армяках
Стоят в грунту из гумигута,
Хотя ветвям наверняка
Невмоготу среди закута.

Роса бросает ветки в дрожь,
Струясь, как шерсть на мериносе.
Роса бежит, тряся как ёж,
Сухой копной у переносья.

Мне всё равно, чей разговор
Ловлю, плывущий ниоткуда.
Любая быль - как вещий двор,
Когда он дымкою окутан.

Мне всё равно, какой фасон
Суждён при мне покрою платьев.
Любую быль сметут как сон,
Поэта в ней законопатив.

Клубясь во много рукавов,
Он двинется подобно дыму
Из дыр эпохи роковой
В иной тупик непроходимый.

Он вырвется, курясь, из прорв
Судеб, расплющенных в лепеху,
И внуки скажут, как про торф:
Горит такого-то эпоха.


                ВАЛЕРИЙ  БРЮСОВ

    Один из современников сказал о Брюсове: «Он не любил людей, потому что, прежде всего, не уважал их». Эта нелюбовь распространялась на всех, в том числе и на женщин. Не любя и не чтя людей, он ни разу не полюбил ни одной из тех, с кем случалось ему «припадать на ложе». Женщины брюсовских стихов похожи одна на другую, как две капли воды: это потому, что он ни одной не любил, не отличил, не узнал.
    Кажется, больше всего на свете он любил самого себя и литературную славу. Даже составляя любовные записки, он не забывал прямо или косвенно напомнить о том, что он - Бог, а тот, кому адресовалась записка - скромная прихожанка в его церкви, до которой он, по своему великодушию, нисходит. Его письма, посвященные женщинам, полны высокопарной патетики и демонизма. Бальмонт впоследствии вспоминал забавный случай периода их дружбы, когда Брюсов перепутал конверты и прислал ему письмо, предназначавшееся очередной возлюбленной, в котором демонизм соседствует с «гостинодворством»: «Маня! Моя любимая! Мысль о тебе как палящий ветер Африки. Приходи в субботу: я именинник!»... Прямо, как в школьной шутке: «Кто здесь сидит - того люблю. Кладите в парту по рублю!»

                МУЗЫ  В. БРЮСОВА

Из записок В. Брюсова:

 В возрасте 15 лет я сдружился с   Н. Эйхенвальдом и близко сошёлся с ним.
Мы стали неразлучны,  я проводил у него целые дни, я полюбил его, как имел обыкновение. То был мой новый друг, после того как со Станюковичем мы разошлись. У нас нашлось общее. Во-первых, – шахматы; все мы были страстные шахматисты. Я играл хуже их, ибо мало упражнялся, но предавался игре со страстью. Играли мы на деньги, и я обычно проигрывал. Во-вторых, – карты. Я еще с детства умел играть во все игры: в рамс, в стукалку, в преферанс; еще с 10-11 лет, мальчиком, одно время страстно предавался я игре в банчок <…> Преферанс любили мои родители и брали меня третьим или четвертым партнером. Тот год, когда я остался на второй год в IV классе, я играл целыми днями. За это время выучился я играть в винт и предавался ему еще с большей страстностью. У Э-да и К-го было немало знакомых, и мы часто устраивали картежные ночи, расставляли столы до утра, переживая все страсти игры, потому что многие проигрывали все, что имели в кошельке, может быть, свое содержание за несколько месяцев, а то и чужие деньги… Я смею утверждать, что не все из нас избегали в игре непозволительных приемов… Все мы понемногу становились бульварными завсегдатаям.
На бульваре же мы познакомились с двумя сестрами, скажем, Викторовыми (Марина и Елизавета Фёдоровы), Анной и Леной. Старшей было лет 17 младшей – 15 <…> В дни, когда мы познакомились с барышнями, они были еще девочки, наивные и стыдливые. <…>

Мы влюбились, но это было неверно. Дружественно поделили мы сестер; Э-д избрал более зрелую, более чувственную Анну, мой выбор остановился на Лене, бледной девочке, с тонкими чертами лица, еще чуждой всякого страстного чувства <…>

Любил ли я Лену? Я должен ответить нет. Попытаюсь истолковать свою психологию, думы мальчика, воспитанного на французских романах… Я хотел обольстить ее. Моей заветной мечтой было обольстить девушку. Во всех читанных мною романах это изображалось как нечто трагическое. Я хотел быть трагическим лицом. Мне хотелось быть героем романа– вот самое точное определение моих желаний. <…>

И вот 15-летний мальчик забрал себе в голову глупую мысль, что он может обольстить девушку, правда очень молоденькую, но очень опытную. Это воображал 15-летний мальчик, сам робкий и стыдливый, не смевший прикоснуться к руке своей избранницы, поцеловать даже кончики ее пальцев. Ах! Жалкая мечта, навеянная французскими романами!

Я всегда знал (немного, должно быть, я романист по природе), как поступают в таком-то положении люди. И я поступал именно так, как должен поступать, если бы был влюблен. Я даже вполне убежден был, что люблю, убежден внешней стороной души, тогда как в тайной ее глубине я знал, что мне, в сущности, ничто эта Лена и все ее существование. Я писал стихи к ней, бледные и тягучие, — такая же отраженная поэзия, как отражением было и мое чувство. <…>

    Далее,  читаем записи  из дневника юного Брюсова:

    «…И моя детская мечта — соблазнить девушку — воскресла с удесятеренной силой. Я не отступал тут ни перед чем. Я желал свидеться не на улице, а в комнате, в гостинице… Лена согласилась… Себя я уверял, что все естественно, что я люблю Лену. В это время я читал Бодлера и Верлена. Я воображал, что презираю юность, естественность, что румяна красивее для меня, чем румянец молодости, что мне смешна наивная любовь, что я хочу всех изысканных ухищрений искусственности...

…Но что видела во мне Лена? Этот вопрос я не успел разъяснить до сих пор. Может быть (о, гордая надежда!), она прозревала в моей душе то лучшее, чего я сам не сознавал в ней. Однажды она сказала мне: «Знаешь ли, ты гораздо лучше, чем это думаешь сам». Ей, может быть, наскучили обычные лица всяких кавалеров, виденных ею на своем веку, и ей понравился дикий и смешной мальчик, кричавший на перекрестках, что она гений (Из моей жизни. С. 84, 85).

1893. Май, 7.

Леля больна. Простудилась, может быть, на последнем свидании (Дневники. ОР РГБ).

1893. Май, 20.

Умерла! Умерла! Умерла!..

Умерла – черной оспой (Дневники. С. 13).

1893. Май, 25.

О прошедшем не хочется думать, потому что там везде она, о будущем слишком тяжело, потому что оно имело значение только с нею, а подумать о настоящем просто страшно.

1893. Май, 28.

Она унесла с собою все. Она была одна, которая знала меня, которая знала мои тайны. А каково перед всеми играть только роль! Всегда быть одному. Я ведь один…

Мне больше некого любить.
Мне больше некому молиться…

А потом… Страшно подумать! Умирая, она была убеждена, что простудилась, приезжая ко мне на свидание… Умирая, она была убеждена, что умирает за меня! (Дневники. ОР РГБ).

Из воспоминаний Соловьёва С.  (Соловьев С . С. 1).

«От учителя гимназии Поливанова Леонида Петровича Бельского я знал о трагическом событии, пережитом Брюсовым в 8-м классе гимназии. У него была невеста, и она умерла от какой-то страшной болезни, кажется черной оспы. Брюсов был так расстроен, что Вельскому с трудом удалось уговорить его держать выпускные экзамены».

И вспыхнули трепетно взоры,
И губы слилися в одно.
Вот старая сказка, которой
Быть юной всегда суждено.

     Печальный конец едва начавшегося романа.

НАТАЛЬЯ ДАРУЗЕС

Но утешенье Валерий Яковлевич вскоре нашел в обьятиях другой женщины – Натальи Александровны Дарузес. Он познакомился с ней в театре, на сцене  Немецкого  клуба, где  она выступала  под фамилией Раевская.
Роман с Н. Дарузес длился до 1895 года.  «Таля», так он называл свою новую любовь, стала героиней его цикла «Новые грезы» и второго сонета из цикла «Роковой ряд»:

Осталась ты царицей дней былых,
Коварная и маленькая Таля.
Любила ты. Средь шумов городских,
Придя ко мне под волшебством вуаля,
Так нежно ты стонала: «Милый Валя!»

Однако, если присмотреться внимательно, то можно заметить, что  На самом деле этот цикл «Роковой ряд» посвящен сразу всем женщинам поэта, здесь можно увидеть всю полноту эмоций, чувств и настоящую любовь в творчестве Брюсова. Всего за семь часов поэт сочинил 15 сонетов, вошедших в этот цикл, он был настоящим мастером стихосложения. Этот венок стихотворений рассказывает читателю о четырнадцати женщинах, которых любил и боготворил в разные годы Валерий Яковлевич. В одном из сонетов он признаётся:

Четырнадцать имен назвать мне надо...
Какие выбрать меж святых имен,
Томивших сердце мукой и отрадой?
Все прошлое встает, как жуткий сон.

Он посвятил «Роковой ряд» увлечениям юных лет – Масловой, Дарузес и Красковой, более осознанным влюбленностям – Ширяевой и Шестаркиной, а также любви зрелых лет – Вилькиной, Львовой, Адалис, Петровской. Но главной его героиней произведения была, конечно, жена Иоанна Рунт, с которой он обвенчался в 1897 году.

ЕВГЕНИЯ  ПАВЛОВСКАЯ

      Из воспоминаний Мотовиловой   С. («Минувшее», Новый мир. 1963. № 12. С. 82—86).

 … Осенью 1896 г. мы переехали в Москву. Я училась тогда в гимназии, а сестра и жившая у нас кузина — на Коллективных курсах на Поварской. Тут на нашем горизонте появилось новое лицо. К кузине моей стала ходить курсистка — худенькая, невысокая брюнетка, бедно одетая. Она была года на три-четыре старше нас. Что-то было в ней от Достоевского, что-то больное, оскорбленное и какая-то постоянная экзальтация. Вместе с моей кузиной она увлекалась лекциями по русской истории Кизеветтера, вместе записывали их, стараясь достигнуть в своей записи стенографической точности. То, что девушка эта – фамилия ее была Павловская – такое значение придает точной записи лекций, то, что она религиозна, заставило меня первое время относиться к ней, как к человеку отсталому. Девушка эта страстно любила поэзию, читала вслух стихи как-то особенно нараспев (что меня очень смешило) и любила таких поэтов, как Фет и Тютчев, которых мы совсем не знали.
    Своей любовью к поэзии она увлекла мою кузину Надю — семнадцатилетнюю девушку, музыкантшу. Забыв все, она лежала в своей маленькой розовой комнате, окруженная сочинениями Бальмонта, Эдгара По, в переводе того же Бальмонта, а затем появились и томики Брюсова. Кузина шептала эти стихи, наслаждаясь ими, как самой прекрасной музыкой.

Я твердо держалась за Писарева и все разумное и не могла понять стихов Брюсова:

Лист широкий, лист банана,
На журчащей Годавери,
Тихим утром — рано, рано
Помоги любви и вере…

Тут я ничего не понимала.

    Скоро мы узнали от кузины, что не только поэзией увлекается Женя Павловская, но и поэтом, то есть молодым Брюсовым. Она жила в то время в качестве гувернантки в семье Брюсовых. Мы очень жалели тогда Павловскую: такое хрупкое, одухотворенное существо должно служить в семье каких-то богатых купцов. Кажется, она тяготилась этим местом, но почему — я не знаю. О своей любви к Брюсову, брату ее ученицы, тогда студенту двадцати с чем-то лет, она рассказывала моей кузине, а мы узнавали лишь кусочки этого романа. Из всего, что Павловская рассказывала, было ясно, что она любит Брюсова гораздо больше, глубже, серьезнее, чем он ее. Брюсов нам рисовался каким-то самовлюбленным, фатоватым, немного жестоким.
    И вот однажды вечером я услышала, что моя кузина и сестра сочиняют письмо Брюсову. Не принять участия в таком примечательном событии я не могла и поспешила в их комнату <…> Письмо было резкое, нравоучительное. С особенной радостью я, тогда пятнадцатилетняя девочка, вставила фразу: «Принимая во внимание ваш молодой возраст…» – и следовали поучения.
    Письмо было написано, но ведь главное – получить на него ответ, и мы приписали: «Если Вы имеете что-нибудь возразить на это, то потрудитесь ответить по следующему адресу: До востребования, Кудрино, З. Н. С.».
    Стали ждать. Было мало вероятно, чтобы поэт ответил на такое резкое, скучно-поучительное письмо. Надя стала ежедневно заходить в Кудринское почтовое отделение – письма не было. Почтовые чиновники уже подсмеивались над ней. Наконец настал счастливый день: Надя вошла, и почтовые чиновники закричали ей: – Вам есть письмо!
    Задыхаясь от радости, она помчалась домой с драгоценным письмом. <…> Открываем конверт: лист чистой бумаги, в нем другой лист и на нем стихотворение. Вот оно:

Есть одно, о чем плачу я горько —
Это прошлые дни,
Это дни опьяняющих оргий —
И безумной любви.
Есть одно, что мне горестно вспомнить —
Это прошлые дни,
Аромат опьяняющих комнат
И приветы любви.
Есть одно, что я проклял, что проклял —
Это прошлые дни,
Это дни, озаренные в строфах.
Это строфы мои.

                Валерий Брюсов

    В этот день мы были счастливы. Поэт не возражал нам, а соглашался с нами <…> О нашем письме и ответе Брюсова от Павловской мы скрыли. В то время она уже уехала от Брюсовых и жила недалеко от нас, на Никитской, в маленьком одноэтажном домике.
    В старых романах люди обычно умирают от любви. Вот и Павловская умирала. У нее очень быстро развивался туберкулез, она была печально настроена и все повторяла, что хочет поскорее умереть, «пока розы не отцвели». <…> С наступающей весной 1897 г. Павловская собралась и уехала в Полтавскую губернию, где жили ее мачеха и сестра. У меня среди старых бумаг сохранилось письмо Павловской, адресованное моей матери. Привожу выдержки из него:

«Приближается Праздник весенний, радужный, как бы говорящий о счастье (не моем только). Люди еще ближе становятся, и хочется желать им счастья без конца. <…>
    На вокзал пришел и Валя (Брюсов), и мы до второго звонка сидели все вместе (т. е. я, Валя, и те, кто меня провожал), а потом вдвоем с ним, причем он, конечно, не успел сойти и проехал со мной до Люблина. Говорили мы мало, но хорошо было все-таки: он около меня грустный, озабоченный, ласковый, любящий даже, пожалуй. Валя просил написать ему, когда я приеду, и вот не пришлось: вчера вечером, накануне того дня, у мачехи в Сорочинцах мне уже плохо было; будет беспокоиться, мне это больно <…> Увидимся ли мы?..»
    Летом мы приехали погостить к дяде в Сорочинцы. Его усадьба стояла недалеко от земской больницы. Как только мы приехали, нам сказали, что нас очень ждет Павловская, которая лежит в больнице. В деревенской глуши мы страшно обрадовались Павловской и стали часто бывать у нее <…> О Брюсове она говорила с моей матерью, показывала ей его письма. Брюсов тогда путешествовал за границей. <…>

Павловская любила цветы, больница была окружена цветами, и я ежедневно приносила ей яркий букет из цветников моего дяди, но это все был только фон, фон — и сознание приближающейся смерти; главное же был Брюсов, его письма. Мы уехали в конце августа, и моя мать написала письмо Брюсову, чтобы он приехал к Павловской перед ее смертью, которая была неминуема (Мотовилова С. Минувшее // Новый мир. 1963. № 12. С. 82—86).

Душа ее еще горит светом, но уже погасает. Уже она забывает стихи, уже ее менее волнует поэзия. Она исхудала безумно; кашляет мучительно; в разговоре иногда теряет нить (Неопубликованная запись в дневнике Брюсова 6 сентября 1897 года в Сорочинцах. ОР РГБ).

НИНА ПЕТРОВСКАЯ

По вполне понятной причине Брюсов не указал в своих записях, кому посвящал те или иные стихи, за исключением одного произведения, в котором упоминается имя Нина. Кем она была, эта женщина, у которой поэт спрашивал: «Ты – ангел или дьяволица?» Ведь именно о ней Брюсов говорил много и с таким чувством, проявления которого не могли оставить равнодушными никого, а особенно близкого друга поэта – Андрея Белого. Именно Нине Ивановне Петровской Валерий посвящает эти строки:

Ты – слаще смерти, ты желанней яда,
Околдовала мой свободный дух!

Отношения Брюсова с Петровской длились семь лет и постоянно обсуждались в литературных кругах столицы. Они сыграли роковую роль и в жизни самого поэта, и в жизни Андрея Белого, и ветреной, стремящейся к быстрому успеху Нины Петровской.
    Ее биография не отличается излишним драматизмом. В юности Петровская окончила гимназию, вышла замуж за богатого и известного владельца издательства «Гриф» и благодаря этому попала в круг писателей и поэтов.
    Практически полное отсутствие литературного дара не помешало ей написать и издать сборник рассказов «Sanctus amor». Эта женщина охотно проводила время в компании самых известных литературных деятелей Москвы.
    Нина Петровская не была красива. Ее внешность поражала тонким ненавязчивым сочетанием юношеского очарования и женского лукавства, что делало ее очень привлекательной в глазах мужчин. Со своим непоседливым характером, чувственностью и цинизмом Нина Петровская быстро стала заметной фигурой столичного общества.
    Прошло совсем немного времени, и она совершенно очаровала уже довольно известного к тому времени поэта Андрея Белого. Их отношения длились недолго, но привлекли к себе внимание всего московского бомонда, в том числе и Брюсова.
    Некоторое время он с беспокойством следил за развивающимся романом близкого друга и ветреной кокетки, готовый в любой момент вмешаться и вырвать Андрея Белого из рук корыстной Нины Петровской. К счастью, его вмешательства не потребовалось. Очень скоро Андрей Белый разочаровался в предмете своих грез и решительно порвал с Петровской отношения. Этот разрыв очень живописно описал Владислав Ходасевич:
    «Он бежал от Нины, чтобы ее , слишком земная любовь, не пятнала его чистых риз. Он бежал от нее, чтобы еще ослепительнее сиять перед другой».
    Трудно сказать, действительно ли все было именно так. По одной из версий, Андрей Белый расстался с Ниной Петровской именно из-за неодобрения Брюсова, которого очень любил и чье мнение уважал.
   Но сам Валерий Брюсов очень настороженно отнесся к этому разрыву и решил подстраховаться. Для дерзкого и популярного поэта не составило большого труда привлечь к себе внимание брошенной женщины. В первую очередь Брюсов заинтересовал ее только как человек, с помощью которого она сможет отомстить бывшему возлюбленному, заставить его ревновать, может быть, и вернуть. Однако у Валерия Брюсова, прекрасно понимающего мотивы поведения Петровской, не было намерения позволить женщине вновь завоевать сердце Андрея Белого.
     Несмотря на то, что Брюсов много слышал о Петровской, официально они познакомились только после ее разрыва с Андреем Белым. Произошло это на одной из литературных встреч у общих знакомых. До этого момента Нина Петровская лишь однажды видела его портрет, и Брюсов сразу же привлек ее внимание. Ее впечатление от портрета во многом совпадало с мнением Кречетова, который ехидно подсмеивался над поэтом: «Совершеннейший волк! Глаза горят, ребра втянуло, грудь провалилась. Волк, да еще голодный, рыщет и ищет, кого бы разорвать».
    Впрочем, после знакомства с Брюсовым Петровская решила, что, несмотря на то, что Валерий холодный, сухой, и, в общем-то, неприметный человек, его талант и слава в известной степени компенсируют эти недостатки.
    Брюсов же, встретившись, наконец, лицом к лицу со своей соперницей, которую он заранее зачислил в разряд личных врагов, в течение всего вечера старательно и демонстративно не замечал ее. Девушка, которой едва исполнилось 20 лет, видя подобное пренебрежение, приняла решение, во что бы то ни стало, добиться любви поэта, публично рассказывая о пока еще не состоявшихся отношениях между ними.
    Понимая причины такого ее поведения, Брюсов, тем не менее,  решил не разоблачать ее игру, снисходительно принимая знаки внимания, которые Нина Петровская ему оказывала.
    Ободренная такой реакцией Валерия Брюсова, девушка решила идти до конца. Но Брюсов, уже имевший опыт в общении с противоположным полом, терпеливо ждал, когда Петровская сама сделает решительный шаг и вызовет его на откровенный разговор.
    Молодой Андрей Белый, испытывая к Брюсову весьма сложные чувства, и видя, что отношения между ним и Ниной Петровской быстро развиваются, не понимая причины, по которой эти отношения изменились, возмутился. Выгадав момент, когда Брюсов вернулся с очередной встречи с Ниной Петровской и был совершенно не расположен выяснять отношения с другом, Андрей Белый прямо и откровенно высказал тому свои претензии и, не слушая объяснений, потребовал, чтобы тот перестал общаться с коварной и очаровательной женщиной, ставшей причиной конфликта.
    Брюсов, находившийся не в лучшем расположении духа, не выдержал давления со стороны друга, вспылил и наговорил ему много обидных слов. Разрыв между ними был неизбежен. Взбешенный и огорченный ссорой с Андреем Белым, Брюсов решительно и быстро разорвал все отношения с Петровской и ударился в загул. Он прекрасно понимал, что сам виноват в ссоре с Андреем Белым, однако не знал, как исправить ошибку.
    Прошло несколько недель. Выросшая между ними стена отчуждения начала сильно тяготить обоих. Устав от разлуки, молодые люди, наконец, решили объясниться друг с другом, и, в конце концов, помирились. Вскоре после этого Брюсов решил съездить в Италию, набраться новых впечатлений и подумать о своих отношениях с близкими людьми, а фактически с Андреем Белым. Однако эта разлука совсем не способствовала творческой деятельности, а потому к написанию своей новой работы, трактату «Ключи тайн», Брюсов приступил только после возвращения на родину.

    Между тем Нина Петровская незаметно для самой себя прониклась искренним чувством к Брюсову и со всем пылом своей души начала завоевывать его сердце. К сожалению, как раз в то время бывшие друзья временно прекратили общаться, а потому Петровской было несложно привлечь к себе внимание поэта.
     Прошло некоторое время, и Брюсов понял, что влюбился. Нина Петровская была первой женщиной, любовь к которой стала той самой любовью, о которой он столь охотно писал в своих стихах. В очередной раз, встречаясь с дамой своего сердца, сжимая ее руку и заглядывая в чарующие глаза, Брюсов ощущал прилив вдохновения. Вспоминая об этих моментах, он писал: «Никогда не переживал я таких страстей, таких мучительств, таких радостей». Лучше всего эти чувства выражены в стихах сборника «Венок»:

Выше! выше! все ступени,
К звукам, к свету, к солнцу вновь!
Там со взоров стают тени,
Там, где ждет моя любовь!

Именно в период своего увлечения Петровской Валерий Брюсов начал писать произведение «Огненный ангел» – один из его известных романов, посвященный именно ей, – «правдивую повесть, в которой рассказывалось о дьяволе, не раз являвшемся в образе светлого духа одной девушке и соблазнявшем ее на разные греховные поступки…».
   В своих письмах к Нине Петровской Валерий Брюсов говорит: «Чтобы написать Твой роман, довольно помнить Тебя, довольно верить Тебе, любить Тебя». Поскольку она была рядом с ним в момент написания произведения, то именно она и стала музой и путеводной звездой поэта. В своих письмах к ней Брюсов откровенно и трогательно пишет: «Любовь и творчество в прозе – это для меня два новых мира. В одном ты увлекла меня далеко, в сказочные страны, в небывалые земли, куда проникают редко. Да будет то же и в этом другом мире».
    Критики нередко говорили про Брюсова, что ему для творчества необходим лишь повод, которым может стать любовь, горе, боль или счастье. Его знакомые поэты тоже прекрасно знали об этой его особенности, говоря, что он «скорбь венчал сонетом иль балладой». Так, при написании «Огненного ангела» Брюсов изобразил себя положительным героем, а вот Андрея Белого, отношения с которым в тот момент у него были достаточно прохладными, – королем Генрихом, присвоив ему характер и внешность прототипа: небесно-голубые глаза, золотисто-русые волосы, прекрасное лицо и изящное тело.
    Сама Нина Петровская во время написания романа активно сопереживала Ренате, главной героини «Огненного ангела», считая, что ее прототипом является она сама. Она была готова умереть, чтобы Брюсов смог написать с нее смерть Ренаты, говоря, что хочет стать «моделью для последней прекрасной главы».
    Жарким летом 1905 года Валерий Брюсов и Нина Петровская отправились в поездку по Финляндии, к озеру Сайма, на берегах которого провели много счастливых часов. Там Брюсов создал новый цикл любовных стихотворений. Вспоминая эту поездку, он говорил своей возлюбленной: «То была вершина моей жизни, ее высший пик, с которого, как некогда Пизарро, открылись мне оба океана – моей прошлой и моей будущей жизни. Ты вознесла меня к зениту моего неба. И ты дала мне увидеть последние глубины, последние тайны моей души. И все, что было в горниле моей души буйством, безумием, отчаяньем, страстью, перегорело и, словно в золотой слиток, вылилось в любовь, единую, беспредельную, навеки».
    Страсть между Брюсовым и Петровской была столь сильна, что они не могли жить друг без друга, задыхаясь в разлуке, и забрасывали друг друга частыми письмами. Сколь долгой ни была бы разлука, Брюсов встречал Нину с такой радостью, как будто она была его «жизнью и светом солнца». Этот его неприкрытый восторг нашел отражение в новых стихах автора:

Ты вновь со мной! ты – та же! та же!
Дай повторять слова любви…
Хохочут дьяволы на страже,
И алебарды их – в крови.
Звени огнем, – стакан к стакану!
Смотри из пытки на меня!
Плывет, плывет по ресторану
Синь воскресающего дня.

    Однако и в этой идиллии появилась трещина. Девиз «Все или ничего!», по которому Нина Петровская жила всю свою жизнь, сыграл с ней дурную шутку. Считая, что влюбленный поэт принадлежит только ей, она с каждым днем все сильнее и сильнее ревновала его к творчеству.
    Сначала Брюсов пытался ее понять, затем убедить, что его поэзия – это то, чем он дышит, без чего не сможет жить. Да, он любил Нину, но поэзия – это госпожа, которой он будет служить всю жизнь. В отчаянии, не зная, как еще убедить любимую, Брюсов говорил: «Я живу – поскольку она (поэзия) во мне живет, и когда она погаснет во мне, умру». Возможно, в какой-то момент поэту и удалось бы переубедить возлюбленную, но в одном из разговоров с ней он произнес фразу, которую женщина восприняла как последний удар по ее чувствам: «Во имя поэзии – я, не задумываясь, принесу в жертву все: свое счастье, свою любовь, самого себя». Понимая, что Брюсов никогда не будет принадлежать только ей, сгорая от ревности, Петровская решила ему отомстить.
    Между тем в межреволюционный период личная жизнь Брюсова сильно изменилась, поскольку поэт наконец-то помирился со своим другом Андреем Белым. Как только это произошло, Валерий Брюсов окончательно отказался от попыток примириться с Петровской. Не в силах оправдать свою страсть к поэзии, в письмах к ней он писал: «Милая, девочка, счастье мое, счастье мое! Брось меня, если я не в силах буду стать иным, если останусь тенью себя, призраком прошлого и неосуществленного будущего».
    Со временем любовь Брюсова к Нине Петровской превратилась в холодный пепел бывшей страсти. Пытаясь подготовить ее к окончательному разрыву, он понимал, что импульсивность и взрывной характер женщины не позволят ей уйти спокойно и без сожалений. Пытаясь объяснить ей свои чувства, он в отчаянии писал:

Тайной волей вместе связаны.
Мы напрасно узы рвем,
Наши клятвы не досказаны,
Но вовеки мы вдвоем!
Ненавистная! любимая!
Призрак! Дьявол! Божество!
Душу жжет неутолимая
Жажда тела твоего!
Как убийца к телу мертвому,
Возвращаюсь я к тебе.
Что дано мне, распростертому?
Лишь покорствовать Судьбе.

    Прошло совсем немного времени, и Брюсов поставил точку в своих отношениях с Ниной Петровской, но женщина так и не успокоилась. Скорее всего, ее психика уже находилась в расстроенном состоянии, и после ухода любовника Петровская окончательно перестала себя контролировать, чем можно объяснить невероятный случай, произошедший на глазах множества людей. 

Далее - со слов Брюсова. Однажды на публичной лекции Андрея Белого, «подошла ко мне одна дама (имени ее не хочу называть), вынула вдруг из муфты браунинг, приставила мне к груди и спустила курок. Было это во время антракта, публики кругом было мало, но кое-кто все же оказался рядом и обезоружил террористку».

Террористкой оказалась Нина Петровская. Одна из свидетельниц несостоявшегося кровопролития Л. Д. Рындина пишет: «Роман Нины Петровской с Брюсовым становился с каждым днем все трагичнее. Нина грозила самоубийством, просила ей достать револьвер. И как ни странно, Брюсов ей его подарил. Но она не застрелилась, а, поспорив о чем-то с Брюсовым, выхватила револьвер из муфты, направила его на Брюсова и нажала курок. Но... револьвер дал осечку... Потом этот маленький револьвер был долго у меня».

   В своих мемуарах Владислав Ходасевич, присутствующий при инциденте, написал: «Замечательно, что второго покушения она не совершила. Однажды она сказала мне (позднее): „Бог с ним. Ведь, по правде сказать, я уже убила его тогда, в музее“.
   Угнетенная разрывом с Брюсовым, Нина Петровская несколько раз подумывала о самоубийстве, а затем начала регулярно принимать морфий и злоупотреблять спиртным. Через некоторое время она уехала из России, со слезами на глазах вспоминая своего возлюбленного, который однажды декламировал ей строки из «Огненного ангела»:

Вспомни, вспомни! луч зеленый
Радость песен, радость плясок!
Вспомни, в ночи – потаенный
Сладко-жгучий ужас ласк!

    В течение ряда лет Нина Петровская переезжала с места на место, из города в город, из поселка в поселок, как будто бежала от чего-то. Она вела нищенскую и одинокую жизнь, постоянно употребляла наркотики и алкоголь.
    Она  жила впроголодь, писала слезные письма Горькому с просьбой подыскать ей работу, хоть какую («Я хочу работы, работы, работы, - какой бы то ни было»).
    Ходасевич, встретивший ее однажды во время путешествия по Италии, в своей автобиографии написал: «Война застала ее в Риме, где прожила она до осени 1922 года в ужасающей нищете. Она побиралась, просила милостыню, шила белье для солдат, писала сценарии для одной кинематографической актрисы, опять голодала. Пила. Перешла в католичество. „Мое новое и тайное имя, записанное где-то в нестираемых свитках San Pietro, – Рената“, – писала она мне, – вспоминал Ходасевич. – Жизнь Нины была лирической импровизацией, в которой, лишь применяясь к таким же импровизациям других персонажей, она старалась создать нечто целостное – “поэму из своей личности”. Конец личности, как и конец поэмы о ней, – смерть.
    В сущности, поэма была закончена в 1906 году, в том самом, на котором сюжетно обрывается “Огненный ангел”. С тех пор и в Москве, и в заграничных странствиях Нины длился мучительный, страшный, но ненужный, лишенный движения эпилог».

 Однажды, рука ее потянулась к газовому кранику... Когда соседи обнаружили резкий запах, доносящийся из ее квартиры, было уже поздно...

Главным для Брюсова всегда оставалась поэзия. Умирая, он успел выговорить коченеющими губами: «Мои стихи...» - и смолк, не закончив мысли. Восемнадцать лет ранее, в одном из писем Нине Петровской он объяснил свою холодность: «Поэзия для меня - все! Вся моя жизнь подчинена только служению ей; я живу - поскольку она во мне живет, и когда она погаснет во мне, умру. Во имя ее - я, не задумываясь, принесу в жертву все: свое счастье, свою любовь, самого себя». В справедливости этих слов Нина Петровская убедилась на собственном опыте: «Для одной прекрасной линии своего будущего памятника он, не задумываясь, зачеркнул бы самую дорогую ему жизнь». Что, собственно, Брюсов и сделал.
   
ИОАННА РУНТ
 
В 1897 г. Брюсов женился на Иоанне Матвеевне Рунт (1876 – 1965), служившей в их доме гувернанткой его сестер. Его пленило, что молоденькая гувернантка героически защищала его рукописи от посягательств няни Секлетиньи, наводившей в доме порядок. В выборе жены Брюсов не ошибся. Иоанна Матвеевна с благоговением относилась к литературным трудам мужа, и после его смерти на долгие годы стала главным хранителем его творческого наследия. Впрочем, страницы дневника, заполнявшиеся после женитьбы, производят наиболее человечное впечатление из всего, написанного Брюсовым. Вот запись от 2 октября 1897 г. "Недели перед свадьбой не записаны. Это потому, что они были неделями счастья. Как же писать теперь, если свое состояние я могу определить только словом "блаженство"? Мне почти стыдно делать такое признание, но что же? Так есть».
— 2 октября 1897 года. «Я давно искал этой близости с другой душой, этого всепоглощающего слияния двух существ. Я именно создан для бесконечной любви, для бесконечной нежности. Я вступил в свой родной мир».
                " (Дневники. С. 44 - 45).

Молодую жену Брюсов зовет "Эда" и говорит о ней просто и ласково. Весну 1898 г. молодые провели в Крыму. Это время Брюсов вспоминал, как самое светлое в жизни. Уже в зрелые годы, решив вспомнить всех своих возлюбленных, которых он насчитывает не то тринадцать, не то четырнадцать, Брюсов пишет венок сонетов "Роковой ряд". Каждой женщине посвящен сонет, имена частично сохранены, частично изменены. "Эда" стала "Ладой".

Да! Боль былую память множить рада!
Светлейшая из всех, кто был мне дан.
Твой чистый облик нимбом осиян,
Моя любовь, моя надежда, Лада.

Нас обручили гулы водопада,
Благословил, в чужих краях, платан,
Венчанье наше славил океан,
Нам алтарем служила скал громада!

Что бы ни было, нам быть всегда вдвоем;
Мы рядом в мир неведомый войдем,
Мы связаны звеном святым и тайным!

Но путь мой вел еще к цветам случайным,
Я должен вспомнить ряд часов иных,
О, счастье мук, порывов молодых!

Стихотворение звучит, можно сказать, даже задушевно. Не будем отказывать Брюсову в способности искренне чувствовать, однако заметим, что столь же задушевно (каждое - по-своему) звучат остальные тринадцать сонетов венка, написанные чуть не за час, на спор. 

А вот что пишет о жене В. Брюсова З. Гиппиус:
«Жена Брюсова,  — маленькая женщина, полька, необыкновенно-обыкновенная… Ведь это единственная женщина, которую во всю жизнь Брюсов любил». Единственный раз пишет он в дневнике о любви и нежности без притворства и «литературы».

Иоанна Матвеевна пережила мужа на 41 год. Она умерла в 1965 году

   Иоанна Матвеевна была первой и последней любовью поэта; у него была бурная эротическая жизнь, драмы, увлечения, связи, но, несмотря на все измены, — ей одной он оставался верен.

Иоанна всю жизнь была его помощницей в литературных и организационных делах, а после смерти Брюсова  стала хранителем его архива и издателем его произведений.

НАДЕЖДА ЛЬВОВА

Львова Надежда Григорьевна (урожд. Полторацкая , родилась 8  августа 1891),  русская поэтесса, известная из-за своего трагического романа с поэтом-символистом Валерием Брюсовым.

Родилась в Подольске в семье мелкого почтового служащего. В 1908 окончила, с золотой медалью, Елисаветинскую гимназию в Москве. Учась в гимназии она выполняла отдельные поручения подпольной организации большевиков. Её «соратниками по борьбе» были, например, Илья Эренбург, Николай Бухарин и Григорий Сокольников — почти её ровесники. Надежда Львова была даже и арестована, но вскоре отпущена на поруки отца, поскольку на момент ареста ей ещё не исполнилось семнадцати лет. Впрочем, она успела гордо заявить жандармскому офицеру: «Если вы меня выпустите, я буду продолжать моё дело».

С детства любила стихи. Илья Эренбург вспоминал о ней: «Надя любила стихи, пробовала читать мне Блока, Бальмонта, Брюсова... Я издевался над увлечением Нади, говорил, что стихи — вздор, «нужно взять себя в руки»».

Продолжать большевистское дело Надежде Львовой было не суждено. В 1910 году Львова впервые попробовала писать стихи, и весной следующего года принесла их в редакцию журнала «Русская мысль». Так судьба свела её с Валерием Брюсовым, бывшим на 18 лет старше её, он стал её кумиром и признанным поэтическим мэтром. Деловое знакомство быстро переросло во флирт, льстивший им обоим. Видимо, уже через полгода они миновали и стадию простого флирта. Под покровительством Брюсова Надежда Львова опубликовала свои стихи в нескольких журналах, таких как «Женское дело», «Новая жизнь», альманахах «Жатва» и «Мезонин поэзии»; а в 1913 году вышел единственный прижизненный сборник стихов «Старая сказка. Стихи 1911-1912 гг.», сопровождаемый предисловием Валерия Брюсова.

Июль 1913 года Львова и Брюсов вместе провели в Финляндии. Но Надежда слишком поздно осознала своё место в жизни любимого человека. Для Брюсова Надежда Львова была лишь очередным — быть может, сильным — увлечением на фоне его семейной жизни. Достигнув своего пика, её любовь рухнула в пропасть...

Все стихотворения Надежды, написанные ею после возвращения из Финляндии, пронизаны ощущением надвигающейся катастрофы и собственным бессилием ей воспротивиться. Никого не нашлось рядом с нею, кто бы помог ей в тот критический период и кто бы её спас.

24 ноября 1913 года Надежда Львова, будучи в глубокой депрессии из-за трагического романа с В. Брюсовым, застрелилась из револьвера подаренного ей Брюсовым.

До глубины души потрясённый её смертью, Брюсов не взял ни адресованного ему письма, ни рукописей оставленных ему, он бежал из Москвы в Петербург. Спустя два дня он пишет своей конфидентке: «Эти дни, один с самим собой, на своем Страшном Суде, я пересматриваю всю свою жизнь, все свои дела и все помышления. Скоро будет произнесен приговор». Спустя несколько месяцев он адресует ей строки:

          ...
          Я не был на твоей могиле.
          Не осуждай и не ревнуй!
          Мой лучший дар тебе не розы:
          Всё, чем мы вместе в жизни жили,
          Все, все мои живые грёзы,
          Все, вновь назначенные, слёзы
          И каждый новый поцелуй!


Похоронили Надежду Львову на бедном Миусском кладбище, в холодный, метельный день
После ее смерти вышло второе издание «Старой сказки» (1914), дополненное не публиковавшимися ранее стихами. Поэзии Львовой присущи естественность и непосредственность. Ее стихи отличает глубина и острота переживаний, качества, за которые критика прощала автору технические огрехи. В отзыве на «Старую сказку» А. Ахматова писала: «Ее стихи, такие неумелые и трогательные, не достигают той степени просветленности, когда они могли бы быть близки каждому, но им просто веришь, как человеку, который плачет».

(Из воспоминаний Владислава Ходасевича)

В начале 1912 года Брюсов познакомил меня с начинающей поэтессой Надеждой Григорьевной Львовой, за которой он стал ухаживать вскоре после отъезда Нины Петровской. Если не ошибаюсь, его самого познакомила с Львовой одна стареющая дама, в начале девятисотых годов фигурировавшая в его стихах. Она старательно подогревала новое увлечение Брюсова.

Надя Львова была не хороша, но и не вовсе дурна собой. Родители ее жили в Серпухове; она училась в Москве на курсах. Стихи ее были очень зелены, очень под влиянием Брюсова. Вряд ли у нее было большое поэтическое дарование. Но сама она была умница, простая, душевная, довольно застенчивая девушка. Она сильно сутулилась и страдала маленьким недостатком речи: в начале слов не выговаривала букву «к»: говорила «'ак» вместо «как», «'оторый», «'инжал».

Мы с ней сдружились. Она всячески старалась сблизить меня с Брюсовым, не раз приводила его ко мне, с ним приезжала ко мне на дачу. Разница в летах между ней и Брюсовым была велика. Он конфузливо молодился, искал общества молодых поэтов. Сам написал книжку стихов почти в духе Игоря Северянина и посвятил ее Наде. Выпустить эту книгу под своим именем он не решился, и она явилась под двусмысленным титулом: «Стихи Нелли. Со вступительным сонетом Валерия Брюсова». Брюсов рассчитывал, что слова «Стихи Нелли» непосвященными будут поняты как «Стихи, сочиненные Нелли». Так и случилось: и публика, и многие писатели поддались обману. В действительности подразумевалось, что слово «Нелли» стоит не в родительном, а в дательном падеже: стихи к Нелли, посвященные Нелли. Этим именем Брюсов звал Надю без посторонних. С ней отчасти повторилась история Нины Петровской: она никак не могла примириться с раздвоением Брюсова — между ней и домашним очагом.
     С лета 1913 года она стала очень грустна. Брюсов систематически приучал ее к мысли о смерти, о самоубийстве. Однажды она показала мне револьвер — подарок Брюсова. Это был тот самый браунинг, из которого восемь лет тому назад Нина стреляла в Андрея Белого. В конце ноября, кажется - 23-го числа, вечером, Львова позвонила по телефону к Брюсову, прося тотчас приехать. Он сказал, что не может, занят. Тогда она позвонила к поэту Вадиму Шершеневичу: «Очень тоскливо, пойдемте в кинематограф». Шершеневич не мог пойти - у него были гости. Часов в 11 она звонила ко мне — меня не было дома. Поздним вечером она застрелилась. Об этом мне сообщили под утро.
    Через час ко мне позвонил Шершеневич и сказал, что жена Брюсова просит похлопотать, чтобы в газетах не писали лишнего. Брюсов мало меня заботил, но мне не хотелось, чтобы репортеры копались в истории Нади. Я согласился поехать в «Русские Ведомости» и в «Русское Слово». Надю хоронили на бедном Миусском кладбище, в холодный, метельный день. Народу собралось много. У открытой могилы, рука об руку, стояли родители Нади, приехавшие из Серпухова, старые, маленькие, коренастые, он — в поношенной шинели с зелеными кантами, она — в старенькой шубе и в приплюснутой шляпке. Никто с ними не был знаком. Когда могилу засыпали, они, как были, под руку, стали обходить собравшихся. С напускною бодростью, что-то шепча трясущимися губами, пожимали руки, благодарили. За что? Частица соучастия в брюсовском преступлении лежала на многих из нас, все видевших и ничего не сделавших, чтобы спасти Надю. Несчастные старики этого не знали. Когда они приблизились ко мне, я отошел в сторону, не смея взглянуть им в глаза, не имея права утешать их.
 На надгробии  Надежды Львовой, по свидетельству Эренбурга, была выбита строка из Данте: «Любовь, которая ведет нас к смерти»...

Сам Брюсов на другой день после Надиной смерти бежал в Петербург, а оттуда — в Ригу, в какой-то санаторий. Через несколько времени он вернулся в Москву, уже залечив душевную рану и написав новые стихи, многие из которых посвящались новой, уже санаторной «встрече»... На ближайшей среде «Свободной Эстетики», в столовой Литературно-Художественного Кружка, за ужином, на котором присутствовала «вся Москва» — писатели с женами, молодые поэты, художники, меценаты и меценатки, — он предложил прослушать его новые стихи. Все затаили дыхание — и не напрасно: первое же стихотворение оказалось декларацией. Не помню подробностей, помню только, что это была вариация на тему

Мертвый, в гробе мирно спи,
Жизнью пользуйся, живущий,

а каждая строфа начиналась словами: «Умершим — мир!» Прослушав строфы две, я встал из-за стола и пошел к дверям. Брюсов приостановил чтение. На меня зашикали: все понимали, о чем идет речь, и требовали, чтобы я не мешал удовольствию.

За дверью я пожалел о своей поездке в «Русское Слово» и «Русские Ведомости».

АДЕЛИНА  АДАЛИС

Аделина Адалис была ученицей Валерия Брюсова, и как это часто бывало в литературных кругах того времени, из ученицы превратилась в любовницу, несмотря на то, что он был старше нее на двадцать семь лет. Старый ловелас.

Непонятно, что молодые поэтессы находили в Брюсове. Судя по портретам, эффектной внешностью он не отличался, да и стихи  писал не такие уж хорошие, чего, впрочем, тогда могли и не замечать.  Просто в то время   Брюсов был знаковой фигурой в русской поэзии  всеобщим гуру и лидером символистов, и ослепленные таким величием поэтессы скорее всего прельщались уже одним его именем.

За несколько лет до романа Брюсова с Адалис, юная Надежда Львова, тоже его ученица (которая была на восемнадцать лет младше своего учителя), застрелилась, не выдержав разрыва с ним.

В литературные круги Москвы  Аделину Адалис ввел именно Валерий Брюсов. А точнее сказать, не он ее ввел, а она сама за ним прибежала. Ходили сплетни, что Адалис, как настоящая фанатка, бегала за  ним по всему городу, выслеживала трамваи, на которых он обычно ездит, и даже спала на раскладушке под его окнами. Конечно, такая настойчивость должна была польстить стареющему   поэту. Он стал посвящать ей стихи и всячески помогать ей с ее собственными. И может быть, у них даже была настоящая любовь, кто знает...

А стихи у Адалис получались хорошие, так что помнить ее следует, конечно, не только как последнюю любовь Брюсова. И Цветаева, и Мандельштам очень лестно отзывались о ее поэзии. Мандельштам в свой небольшой обзорной заметке "Литературная Москва" даже поставил Адалис выше Цветаевой.
    Когда Брюсов умер, Адалис уехала в Среднюю Азию, где какое-то время жила, проникаясь местным колоритом, который оказал влияние на все ее дальнейшее творчество. Потом она активно занялась переводами и переводила стихи поэтов из дружественных республик: с афганского, азербайджанского, китайского, грузинского, фарси, индийского и других языков. Конечно, знать все эти языки она не могла и в большинстве случаев использовала подстрочники.
    Жаль только, что переводами она занималась в ущерб своей собственной поэзии, и множество ее работ сейчас уже не актуально и никому не нужно. Речь, конечно, о переводах стихов второсортных поэтах советских республик, которых и тогда-то никто не читал, но которым щедро раздавали Сталинские премии за воспевание коммунизма.
   У самой Адалис тоже есть "советские" стихи, но о ее политических взглядах сложно что-либо сказать, сейчас уже непонятно, были ли ее коммунистические убеждения искренними или же напускными (деваться особо было некуда). В любом случае, очевидно, что советская власть лишила ее (как и всех, кто остался в СССР) свободы творчества.

 Вот два  стихотворения из  сборника  Аделины Адалис:

Письмо

Вы снились мне, далекий человек,
И утро виновато - сон был краток.
...Там пленники замыслили побег,
Там в камышовых хижинах ночлег....

А мне уже идет шестой десяток.

К вам час, не больше, ходу по прямой,
Но вспомните фонарь над перекрестком
В приморском южном городе зимой,
Качавшийся, когда мы шли домой,
В безлиственном саду, сухом и жестком.

А вас тогда и не было со мной!

Вы помните, на волжские суда
С зеленого пригорка мы глядели?
Но не было того на самом деле!..
Вы помните сибирские метели?
Но мы там не встречались никогда.

В последний раз, в гостях, в тридцать девятом,

Мы виделись на людях - полчаса.
Вы помните горящие леса?
Солдатский путь, скитанья по Карпатам,
Туман, туман, в тумане голоса...
Да не было ведь этого, куда там!

Когда-нибудь я встречу вас в горах,
Где в зелени белеет ряд палаток,
Река ревет. И мост над нею шаток,
Костер дымит, и горечь на губах...
То, кажется, Нагорный Карабах...

А мне уже идет шестой десяток.

Я дверь вам отворю когда-нибудь...
Что лет пяток, что десять пятилеток,
Уже равно, уже не в этом суть...
И долго ли порог перешагнуть?
Дождь брызнет на крыльцо с цветущих веток,
Пока в дверях замешкаюсь чуть-чуть...

 И второе стихотворение,  написанное в 1924 году:

Смерть

И человек пустился в тишину.
Однажды днем стол и кровать отчалили.
Он ухватился взглядом за жену,
Но вся жена разбрызгалась. В отчаяньи
Он выбросил последние слова,
Сухой балласт – «картофель…книги… летом…»
Они всплеснули, тонкий день сломав.
И человек кончается на этом.
Остались окна (женщина не в счет);
Остались двери; на Кавказе камни;
В России воздух; в Африке еще
Трава; в России веет лозняками.
Осталась четверть августа: она,
Как четверть месяца, - почти луна
По форме воздуха, по звуку ласки,
По контурам сиянья, по-кавказски.
И человек шутя переносил
Посмертные болезни кожи, имени
Жены. В земле, веселый, полный сил,
Залег и мяк – хоть на суглинок выменяй!
Однажды имя вышло по делам
Из уст жены; сад был разбавлен светом
И небом; веял; выли пуделя –
И все. И смерть кончается на этом.
Остались флейты (женщина не в счет);
Остались дудки, опусы Корана,
И ветер пел, что ночи подождет,
Что только ночь тяжелая желанна!
Осталась четверть августа: она,
Как четверть тона, - данная струна
По мягкости дыханья, поневоле,
По запаху прохладной канифоли.

Очень жаль, что до наших дней не дошло больше ранних стихов Адалис, и архив ее был утерян, так что сейчас неизвестно, есть ли он вообще где-нибудь или пропал без следа. Я думаю, в нем можно было бы найти еще много прекрасных стихотворений.

А самой известной переводческой работой Адалис является перевод стихотворения Рабиндраната Тагора "Последняя поэма».

                Источник:   «Вольные мысли».  Catarinas

                Людмила Вилькина

Вилькина Людмила   Николаевна  (1873—1920)  родилась в Петербурге. Ее теткой была известный критик З. Венгерова, а мужем — поэт-символист Н. Минский.
 
Вилькина училась в петербургской гимназии кн. А.Оболенской, печататься начала во второй половине 1890 гг. в журналах «Книжки», «Недели», «Новое дело», «Журнал для всех», газетах «Новое время», «Биржевые ведомости» и др. Она была в близких отношениях почти со всеми писателями символистского направления, многие из которых собирались в 1900-е гг. в ее салоне.
 
Вилькина публиковала свои стихи, рассказы и переводы в различных символистских изданиях, в том числе «Весы», «Золотое руно», «Перевал», «Вопросы жизни». В 1906 г. в Москве вышла книга Вилькиной «Мой сад», включавшая в себя ее рассказы и сонеты. В десятые годы стихи ее появлялись в сборниках и альманахах «Гриф», «Стрелец» и «Страда».
 
В 1914 уехала с мужем (Н. Минским) в Париж. Публиковала рассказы, стихи, переводы в альм. «Русский сборник» (Париж, 1920), журн. «Грядущая Россия» (Париж, 1920). Писала также под псевд. «Никита Бобринский».
 
Творчество В. ограничено в основном рамками «декадентских» тем и стилевых приемов.
 
Значительна ее переводческая работа. Ей принадл. переводы О. Мирбо, Г. Гауптмана, А. Савиньона, К. Ларронда, Р. Гурмона и др. Наибольшее значение имеет перевод  пьес и философских  произведений М. Метерлинка.

                ЕДИНСТВЕННАЯ ЖЕНЩИНА

                СОБСТВЕННЫЙ ПАМЯТНИК ВАЖНЕЕ ЧЬЕЙ-ТО ЖИЗНИ

Ну а что же другие женщины, которых в его жизни, если верить его же подсчетам, было четырнадцать? Участь этих «случайных цветов», как он их называл, была незавидна.

Нина Петровская уехала за границу, жила впроголодь, писала слезные письма Горькому с просьбой подыскать ей работу, хоть какую («Я хочу работы, работы, работы, - какой бы то ни было»). Однажды, рука ее потянулась к газовому кранику... Когда соседи обнаружили резкий запах, доносящийся из ее квартиры, было уже поздно...

Главным для Брюсова всегда оставалась поэзия. Умирая, он успел выговорить коченеющими губами: «Мои стихи...» - и смолк, не закончив мысли. Восемнадцать лет ранее, в одном из писем Нине Петровской он объяснил свою холодность: «Поэзия для меня - все! Вся моя жизнь подчинена только служению ей; я живу - поскольку она во мне живет, и когда она погаснет во мне, умру. Во имя ее - я, не задумываясь, принесу в жертву все: свое счастье, свою любовь, самого себя». В справедливости этих слов Нина Петровская убедилась на собственном опыте: «Для одной прекрасной линии своего будущего памятника он, не задумываясь, зачеркнул бы самую дорогую ему жизнь». Что, собственно, Брюсов и сделал.

ПРЕСТУПНИК

«Быть может, все в жизни лишь средство. Для ярко-певучих стихов...». Это двустишие Брюсова могло бы служить эпиграфом к трагедии, в которой он сыграл самую неприглядную роль. Об этой истории рассказывает один из ее участников - Владислав Ходасевич.

«В начале 1912 года Брюсов познакомил меня с начинающей поэтессой Надеждой Григорьевной Львовой, за которой он стал ухаживать вскоре после отъезда Нины Петровской.

...Надя Львова была не хороша, но и не вовсе дурна собой. Родители ее жили в Серпухове; она училась вМоскве на курсах. Стихи ее были очень зелены, очень под влиянием Брюсова. Вряд ли у нее было большое поэтическое дарование. Но сама она была умница, простая, душевная, довольно застенчивая девушка... Мы с ней сдружились. Она всячески старалась сблизить меня с Брюсовым, не раз приводила его ко мне, с ним приезжала ко мне на дачу.

Разница в летах между ней и Брюсовым была велика. Он конфузливо молодился, искал общества молодых поэтов. Сам написал книжку стихов почти в духе Игоря Северянина и посвятил ее Наде...

С ней отчасти повторилась история Нины Петровской: она никак не могла примириться с раздвоением Брюсова - между ней и домашним очагом. С лета 1913 г. она стала очень грустна. Брюсов систематически приучал ее к мысли о смерти, о самоубийстве. Однажды она показала мне револьвер - подарок Брюсова... В конце ноября, кажется - 23 числа, вечером, Львова позвонила по телефону к Брюсову, прося тотчас приехать. Он сказал, что не может, занят. Тогда она позвонила к поэту Вадиму Шершеневичу: «Очень тоскливо, пойдемте в кинематограф». Шершеневич не мог пойти - у него были гости. Часов в 11 она звонила ко мне - меня не было дома. Поздним вечером она застрелилась. Об этом мне сообщили под утро.

Через час ко мне позвонил Шершеневич и сказал, что жена Брюсова просит похлопотать, чтобы в газетах не писали лишнего. Брюсов мало меня заботил, но мне не хотелось, чтобы репортеры копались в истории Нади. Я согласился поехать в «Русские Ведомости» и в «Русское Слово».

Надю хоронили на бедном Миусском кладбище, в холодный, метельный день. Народу собралось много. У открытой могилы, рука об руку, стояли родители Нади, приехавшие из Серпухова, старые, маленькие, коренастые, он - в поношенной шинели с зелеными кантами, она - в старенькой шубе и в приплюснутой шляпке. Никто с ними не был знаком. Когда могилу засыпали, они как были, под руку, стали обходить собравшихся. С напускною бодростью, что-то шепча трясущимися губами, пожимали руки, благодарили. За что? Частица соучастия в брюсовском преступлении лежала на многих из нас, все видевших и ничего не сделавших, чтобы спасти Надю.

Несчастные старики этого не знали. Когда они приблизились ко мне, я отошел в сторону, не смея взглянуть им в глаза, не имея права утешать их.

Сам Брюсов на другой день после Надиной смерти бежал в Петербург, а оттуда - в Ригу, в какой-то санаторий. Через несколько времени он вернулся в Москву, уже залечив душевную рану и написав новые стихи, многие из которых посвящались новой, уже санаторной «встрече»... На ближайшей среде «Свободной Эстетики», в столовой Литературно-художественного Кружка, за ужином, на котором присутствовала «вся Москва» - писатели с женами, молодые поэты, художники, меценаты и меценатки - он предложил прослушать его новые стихи. Все затаили дыхание - и не напрасно: первое же стихотворение оказалось декларацией. Не помню подробностей, помню только, что это была вариация на тему «Мертвый, в гробе мирно спи, Жизнью пользуйся живущий», а каждая строфа начиналась словами: «Умершим - мир!» Прослушав строфы две, я встал из-за стола и пошел к дверям. Брюсов приостановил чтение. На меня зашикали: все понимали, о чем идет речь, и требовали, чтобы я не мешал удовольствию.

За дверью я пожалел о своей поездке в «Русское Слово» и «Русские Ведомости».

                ВИКТОР ГЮГО

                Женщины Виктора Гюго

Литераторы — это пленники вдохновения. В своих избранницах они упорно хотят видеть неземных созданий, единомышленниц и античных богинь, и романтически страдают, обнаруживая в них всего лишь женщин. Не был исключением из правила и великий французский писатель Виктор Гюго.

                АДЕЛЬ ФУШЕ

После развода с мужем (Жозефом Леопольдом Гюго)  Софи Гюго  жила в Париже с младшими сыновьями Эженом и Виктором,  а ее старший сын Абель был отослан к отцу в Испанию. Естественно, мальчики, жившие в Париже, с обожанием смотрели на мать и под ее влиянием излишне строго относились к отцу, который отказывался воссоединиться с Софи. Взрослея, Эжен и Виктор начинали соперничать во всем: они оба писали стихи, оба хотели прославиться, оба были влюблены в прелестную девушку Адель, дочь друзей дома Фуше. Но более красивый и талантливый Виктор обходил старшего брата по всем статьям: его верноподданнические оды в честь короля Людовика XVIII имели успех, одна из них даже принесла автору поощрительную премию. Но более страшным для Эжена было другое: черноглазая Адель относилась к Виктору с явной благосклонностью.
    Сам же Виктор пылал страстью. Он осыпал любимую девушку письмами и стихами, он воспевал ее красоту, величие, непорочность и ревновал ее даже к шумному дяде, у которого с детства была привычка чмокать в щечку любимую племянницу. Адель, особа по натуре не слишком романтичная, как могла, пыталась "урезонить" жениха, напоминая, что у нее тоже есть недостатки, которых Виктор не желал замечать. Дело принимало серьезный оборот. Адель и Виктор мечтали о браке, но увы, Софи Гюго и слышать об этом не хотела. Да супругам Фуше хотелось иметь зятя, который не повиснет камнем на их шее, а сможет содержать семью сам. Влюбленные уже почти ни на что не надеялись, как вдруг произошло несчастье: от удара скончалась госпожа Гюго. Виктор лишился самого родного ему человека, но вместе с тем устранялось серьезное препятствие его браку с Адель. Генерал Гюго, с которым Виктор сблизился после смерти матери, был всецело "за", и даже предложил официально просить для Виктора руки Адель. Дело оставалось за малым: у жениха не было денег, чтобы содержать семью. Но тут неожиданно улыбнулась Фортуна: старый король Людовик решил поддержать монархически настроенное "молодое дарование" и определил Гюго ежегодное содержание в 1000 франков. Кроме того, вышедший в то же время сборник стихов Гюго, принес ему доход втрое больший, чем ожидал сам поэт. Семья Фуше с радостью принимала его в доме, вовсю готовясь к свадьбе.
    Единственным, кого не радовали эти события, был Эжен. Он стал злиться, срываться, грубить. Свадьбу младшего брата он воспринял как крушение всех своих надежд. Старший брат Абель вовремя увел его с церемонии венчания, но дома с Эженом случился припадок буйного помешательства: он рубил саблей мебель, принимая ее за Виктора, кричал, плакал, жаловался, целый месяц после этого пребывал в горячечном бреду. Виктор искренне надеялся, что все это пройдет, но диагноз доктора был неумолим: Эжен неизлечимо болен и нуждается в госпитализации. Сумасшествие брата стало первой из трагедий, омрачивших жизнь великого писателя.

В остальном же, в молодой семье царило полное согласие. На свет один за другим появились четверо детей - Леопольдина, Шарль, Адель и Франсуа-Виктор. Подобно Софи Требюше, матери Гюго, Адель тоже стала уставать от излишне пылкого, темпераментного мужа. Кроме того, ей было немного скучно и обидно: Виктор был всецело увлечен своей поэзией, которую она не любила и не понимала, и частенько оставлял ее одну.
     Подлинные ее слова, обращенные к мужу, звучали так: «Признаюсь тебе, твой ум и талант, который, возможно, есть у тебя, не производят на меня ни малейшего впечатления». Адель никогда не читала ни единой строки, написанной мужем — ее это не интересовало. Они поженились 12 октября 1822 года — Виктору и Адели было по 20 лет. Их первый ребенок умер. Второй — дочь Леопольдина — выжила. Дидина (так называли девочку в семье) стала любимицей Виктора и на всю жизнь. Супружеская жизнь дала крен — в точности повторилась история родителей Виктора. Адель не терпела плотских отношений с мужем, ее это раздражало. Она желала бы целиком и полностью обходиться без секса. Отношения в семье стали натянутыми.   Повторялась  история   родителей  Виктора Гюго.
   Появление в доме нового друга мужа - некрасивого и язвительного Шарля-Огюстена Сент-Бёва внесло в ее жизнь приятное разнообразие. "Друг семьи" изображал из себя этакую кроткую заблудшую овечку, которую благочестивая Адель взялась вернуть в лоно католической церкви. Виктора же Сент-Бёв покорил восторженными откликами на его книги. Хозяин дома и не замечал, что его "друг" пользуясь его отсутствием начинает все больше завоевывать доверие жены. У Адели были причины жаловаться на эгоистичного, властного и слишком пылкого мужа.

    Участливый "друг" увеличивал в ее глазах недостатки Виктора и ненавязчиво подчеркивал собственные достоинства. Его поведение было верхом подлости: уходя от Гюго, он "исповедовался" всем и каждому в том, как он любит жену Виктора и как бедняжка Адель страдает от притеснений грубого и неотесанного мужа. Когда же поэт попытался расставить все точки над "i" и благородно предложил сопернику, чтобы Адель сама сделала выбор, тот стушевался и оскорбился - женитьба на женщине с четырьмя детьми не входила в его планы.
У Адели  не было решительного характера Софи. Она не отважилась уйти к любовнику, а продолжала медленно «вытягивать жилы» и у того, и у другого. К тому же после выхода в свет романа «Собор парижской богоматери» Виктор Гюго стал знаменитым. От такого мужа так просто не уходят. А что же муж? Он, разумеется, страдал. Страдал страшно, когда разочарование, трагедия фактически разрушили этот брак. Он принялся бросаться «во все тяжкие» — в мимолетные любовные приключения, которые заканчивались ничем….
 Будучи известным газетным критиком, Сент - Бёв во всех статьях пытался выставить  Гюго "негодяем и лицемером". Однако,  ради детей Виктор не развелся с Адель, продолжавшей поддерживать отношения с Сент-Бёвом, но жить они стали раздельно.  Со временем отношения   их отношения  стали дружескими и вошли в спокойное, мирное русло.

                Джульетта Друэ

    И вот однажды в жизнь В. Гюго вошла великая любовь.

Много лет спустя в письме к Джульетте Гюго признался, что в тот момент она буквально вернула его к жизни: «У меня два дня рождения, оба в феврале. В первый раз, появившись на свет 28 февраля 1802 года, я был в руках моей матери, во второй раз я возродился в твоих объятиях, благодаря твоей любви, 16 февраля 1833 года. Первое рождение дало мне жизнь, второе дало мне страсть». Их связь длилась целых полвека. И в кого бы потом ни влюблялся Гюго, он всегда возвращался к Джульетте, ставшей ему и любовницей, и другом. При этом он сумел сохранить теплые отношения с Аделью и дружбу со своими детьми.

    Что же заставило счастливого мужа Адели Фуше обзавестись любовницей?

    Тонкая и ранимая натура творца не позволяла Виктору смириться с предательством близкого человека. Он тяжело переживал измену жены с другом, и только литература спасала его.
Однажды в театре на репетиции одной из своих пьес, он познакомился с блестящей красавицей Жюльеттой Друэ. Ей было 26 лет. Она была ослепительной красавицей и абсолютно никудышной актрисой. У нее была незаконнорожденная дочь Клер. Жюльетта вела жизнь светской куртизанки и была содержанкой русского князя Анатолия Демидова. Демидов снимал ей роскошную квартиру, всегда богато одаривал туалетами и подарками. Связь Жюльетты с Виктором Гюго началась 17 февраля 1833 года. Гюго был 31 год. Безумно влюбившись, Виктор заставил ее порвать с Демидовым, со своим прошлым и со сценой. Жюльетта, которая испытывала к нему не меньшую страсть, покорилась, и мгновенно стала очень бедной. Денег ей Гюго не давал. Несмотря на большие заработки, у него было своеобразное отношение в деньгам. На материальную помощь красавице не приходилось рассчитывать. В январе 1834 года она заложила в ломбард… «4 дюжины батистовых сорочек, 3 дюжины сорочек с кружевами, 25 платьев, 30 юбок, 23 пеньюара, кашемировую накидку с оборками, шубу из русских соболей, шаль из индийского кашемира» и т. д. — то есть всю свою одежду. Ту красоту, в которой когда-то сверкая, она проходила по блестящим залам…. Она стала носить только грубые поношенные платья из холста, как самые бедные женщины из народа. Когда Жюльетта вздумала признаться своему любовнику, что умирает от нищеты, экономный буржуа возмутился и принялся отчитывать ее… за расточительность! Несмотря на то, что пьесы Гюго с успехом шли в театрах, он пальцем о палец не ударил, чтобы помочь Жюльетте получить роль. Если Александр Дюма помогал своим любовницам, то Гюго этого не делал. Наконец, Жюльетту окончательно уволили из театра. Когда же ее выгнали из квартиры и кредиторы описали всю ее обстановку, Жюльетта стала думать о самоубийстве. Чтобы утешить подругу, Гюго отправился вместе с ней путешествовать по Франции.
Когда же они вернулись, для Жюльетты началась особенная жизнь! Гюго снял ей крошечную комнатушку, красавица Жюльетта должна была отказаться от кокетства, роскоши и новых вещей. Выходить на улицу можно было только с любовником, а без него, одной — запрещено! Каждый месяц он выдавал ей на расходы ничтожную сумму в 800 франков и требовал письменного отчета о каждом потраченном франке. Из этих денег она была обязана платить за комнату и за пансион, где обучалась ее дочка. На жизнь ничего не оставалось. В комнате нечем было топить. Каждый вечер она была обязана записывать свои расходы за день, которые «ее повелитель» тщательно проверял. Ела она только молоко, сыр и яйца. В день ей было разрешено съесть только одно яблоко! Покупать новые платья и белье, Гюго ей категорически запрещал! Ей приходилось переделывать старые платья — рваные и в заплатах. Гюго требовал отчета по пустякам: по какому праву куплена новая коробка зубного порошка, откуда взялся новый передник. В свободные часы она переписывала его рукописи и чинила одежду. Иногда Жюльетта неделями не выходила на улицу, ждала любовника, который про нее забывал, и томилась, как в клетке. Зная все о Жюльетте, Адель ее ненавидела. Так шли годы. Единственной наградой были путешествия, которые они совершали каждое лето.
    Настоящая фамилия Джульетты — Говен. Ее родители умерли, когда она была еще младенцем. Заботу о ребенке взял на себя дядя, чье имя — Друэ — и стало впоследствии ее сценическим псевдонимом. Воспитывалась девочка в католическом пансионе, где получила неплохое по тем временам образование. Со временем Джульетта пришла к мнению, что девушка, вышедшая из низов, может обратить на себя внимание не только красивой внешностью, но и образованностью. Поэтому она много читала и к моменту окончания обучения уже знала, чего хочет от жизни.
Оказавшись за воротами пансиона, Джульетта решила, что непременно станет актрисой. В то время это была не столько профессия, сколько образ жизни. Представительницы ее должны были уметь красиво одеваться, тратить деньги, брать кредиты, делать долги и тонко играть на чувствах богатых мужчин, которые бы все это оплачивали. Джульетте, с ее врожденным чувством юмора и элегантной внешностью, все это удавалось без особого труда. Она никогда не скрывала своего простого происхождения, наоборот, подчеркивала его и кокетливо использовала в своих отношениях с мужчинами. Поэтому у нее никогда не было проблем с деньгами: всегда находился кто-то, кто мог бы за нее заплатить. Работа в театре на первых порах тоже приносила определенный доход, но Друэ была достаточно умна, чтобы понимать, что так не может продолжаться всю жизнь, ведь молодость не вечна.

К моменту знакомства с Гюго Джульетте исполнилось уже 26 лет. Она привыкла к тому, что знакомые мужчины были в восторге от ее жгучего темперамента и импульсивности. Каких взглядов на жизнь придерживалась Друэ, можно судить по ее знаменитому высказыванию: «Женщина, у которой всего один любовник, — ангел, у которой два любовника, — чудовище. Женщина, у которой три любовника, — настоящая женщина». За время жизни в Париже Друэ стала типичной куртизанкой, жившей за счет своих богатых обожателей. Среди ее любовников был знаменитый французский скульптор Д. Прадье, для которого вначале она служила моделью, а через два года стала матерью его ребенка. Джульетта покорила Прадье своей неподражаемой улыбкой. В такие минуты она превращалась в ребенка, ее лицо излучало наивность и чистоту. Именно эта улыбка и свела с ума великого Гюго.

Очень скоро Виктор понял, что посредственная актриса Друэ может быть чудесной любовницей и все понимающей подругой. Она не настаивала на разводе, а требовала только любви. Недавняя натурщица была женщиной не только очень красивой, но и очень чувственной. Нескрываемое равнодушие супруги писателя к «радостям любви» не выдерживало никакого сравнения с веселой вседозволенностью молодой подруги. Гюго снял для нее жилье, оплачивал все расходы, а взамен требовал безоговорочного послушания. Ради него Друэ покинула театральную сцену, отказалась от светской жизни и своих многочисленных поклонников, превратившись в «тень гения». Это была его Муза, вдохновлявшая на творческие подвиги.

Страстные чувства к Джульетте проявились в поэтической лирике Гюго, которая приобрела в ту пору очень личностный характер. Он воспевал обычные радости семейной жизни, домашнего очага, красоту природы, величие любви, счастье иметь детей. Эти темы впервые появились в его творчестве именно теперь, ранее он интересовался только средневековой историей и междоусобными войнами.

Летом 1834 года Гюго, соблюдая светские приличия, отдыхал с семьей в провинции. Но он не представлял уже себе жизни без Джульетты, поэтому она жила рядом, в нескольких километрах. Любовники часто уединялись вдали от любопытных глаз, а когда встреча была невозможна — обменивались нежными письмами.

Почтовым ящиком служил старый каштан. «Да, я пишу тебе! И как я могу не писать тебе... И что будет со мной ночью, если я не напишу тебе этим вечером?.. Моя Джульетта, я люблю тебя. Ты одна можешь решить судьбу моей жизни или моей смерти. Люби меня, вычеркни из своего сердца все, что не связано с любовью, чтобы оно стало таким же, как и мое. Я никогда не любил тебя более, чем вчера, и это правда... Прости меня. Я был презренным и чудовищным безумцем, потерявшим голову от ревности и любви. Не знаю, что я делал, но знаю, что я тебя любил...» — писал любовнице Гюго. Ответы Джульетты столь же страстны: «Я люблю тебя, я люблю тебя, мой Виктор; я не могу не повторять этого снова и снова, и как сложно объяснить то, что я чувствую. Я вижу тебя во всем прекрасном, что меня окружает... Но ты еще совершеннее... Ты не просто солнечный спектр с семью яркими лучами, ты само солнце, которое освещает, греет и возрождает жизнь. Это все ты, а я — я смиренная женщина, которая обожает тебя. Жюльетт».

Адель, официально оставаясь мадам Гюго, закрывала глаза на «шалости» мужа. Казалось, чисто номинальные отношения устраивали их обоих, к тому же любовница не требовала развода. Она просто стала спутницей жизни знаменитого литератора и вдохновительницей его творчества.
    Друэ жила в уединении, занимаясь обработкой рукописей, и первой узнавала обо всех новых творениях своего гениального любовника. Дом она покидала только летом, во время совместных путешествий по Европе. Гюго, ввиду большой занятости, не мог навещать ее каждый день, но всегда присылал записки. Со временем отлучки становились все продолжительней, все чаще письма заменяли встречи: «Ты самый великий, самый прекрасный... Любимый, прости мне мою безмерную любовь к тебе... Видеть тебя — значит жить; слышать тебя — значит мыслить; целовать тебя — значит возноситься к небесам... Здравствуй, мой возлюбленный, здравствуй... Как ты себя чувствуешь нынче утром? Я же могу только одно: благословлять тебя, восторгаться тобой и любить тебя всей душою...»

Яркая личность и слава Гюго, словно своеобразный нектар, привлекали парижанок, и писатель всегда был окружен толпами поклонниц. Частенько он увлекался той или иной молоденькой почитательницей его таланта. Этой привычке он не изменил до глубокой старости. Бывало и так, что, увлекшись очередной женщиной, Гюго среди утренней почты искал конверт, надписанный вовсе не рукой стареющей Джульетты. Ее письма оставались непрочитанными. Последние записи о его «подвигах» в возрасте 83 лет встречаются в дневнике писателя за четыре месяца до его кончины.

Случались и курьезы. Одно время дамой его сердца была молодая блондинка Леони д'Онэ, жена придворного художника Огюста Биара. Однажды по просьбе мужа, подозревавшего измену, в укромную квартирку Гюго, предназначавшуюся для тайных свиданий, нагрянула полиция и застала любовников «за интимным разговором». В то время во Франции адюльтер сурово карался. Леони была арестована, а Гюго отпущен, поскольку, будучи пэром, он имел статус неприкосновенности. Над этой комичной ситуацией немало поиздевались газеты: любовница оказалась за решеткой, а ее соблазнитель остался на свободе. Дело дошло до короля. Тот посоветовал писателю уехать на время из Парижа. Но Виктор предпочел спрятаться у верной Джульетты.

И все же, несмотря на все свои романы, лишь Джульетту Гюго всегда называл своей «истинной женой». Это она поддержала писателя в сентябре 1843 года, когда его любимая дочь Леопольдина утонула вместе со своим мужем Шарлем Вакери, катаясь в лодке по Сене. Гюго с Друэ совершал тогда трехнедельное путешествие по Испании и узнал о трагедии из случайно попавшейся на глаза газеты. Горе его было бесконечным, но Джульетта была рядом, и постепенно боль утраты притупилась.

В 1848 году в связи с избранием Гюго депутатом Парижа началась его политическая карьера. Сначала писателю удавалось удачно лавировать между республиканцами и монархистами, но когда нужно было принять судьбоносное решение, он отказался поддержать кандидатуру будущего короля, Наполеона III, племянника великого Бонапарта и героя его будущего сатирического памфлета «Наполеон-малый». Это стоило писателю двадцати лет жизни вдали от родины.

После государственного переворота 1851 года Виктор узнал, что его голова оценена в 25 тысяч франков, а позднее Бонапарт дал понять, что «изменника» могут «случайно» убить на месте в случае поимки. Некоторое время Гюго жил на нелегальном положении, а 11 декабря с добытым Джульеттой Друэ фальшивым паспортом  спешно покинул Париж и направился в Брюссель. Джульетта в очередной раз простила своему любовнику многочисленные измены и тайно последовала за ним сначала в Бельгию, а затем в Англию. В такие минуты именно для нее писал Виктор Гюго стихи, в которых старался определить, чем стала их любовь за это время:

Два сердца любящих теперь слились в одно.
Воспоминания сплотили нас давно,
Отныне нам не жить отдельно друг от друга.
(Ведь так, Джульетта, так?)
О, милая подруга,
И вечера покой, и луч веселый дня,
И дружба, и любовь ты все, все для меня!

За границей Гюго стал символом интеллектуального сопротивления наполеоновской диктатуре. Декретом от 9 января 1852 года он был объявлен «писателем в изгнании». Но благодаря влиятельным связям жене Гюго удалось добиться сохранения за ним авторских прав и жалованья академика, однако помешать распродаже с торгов движимого имущества Адель не смогла. Для Виктора и Джульетты началось пятилетнее существование на съемных квартирах, которое окончилось, лишь когда писатель приобрел виллу на острове Гернси.

Но туда к изгнаннику приехали мадам Гюго с дочерью Аделью», старший сын Шарль а чуть позже, после выхода из тюрьмы, к семье присоединился второй сын писателя — Франсуа Виктор. Здесь, как и в Париже, Гюго жил, подчиняясь строгой дисциплине. Вставал он очень рано, обливался холодной водой, а после завтрака, состоявшего из двух яиц и черного кофе, каждый день совершал необычный ритуал: посылал воздушные поцелуи в направлении соседнего дома, где жила Джульетта Друэ, и в знак того, что ночь прошла хорошо, вывешивал на перилах балкона белую салфетку. Затем Гюго работал до полудня, а после второго завтрака встречался с Джульеттой, и они вместе отправлялись на прогулку по живописным местам острова. Можно сказать, что писатель был вполне доволен жизнью в изгнании.

В отличие от Гюго, его близким не нравилось уединенное существование на острове. И хотя в течение трех лет родные полностью разделяли судьбу писателя, давалось им это нелегко. Гернсийское общество не захотело принимать изгнанников в свои ряды. Вскоре сын Шарль сообщил отцу, что решил покинуть остров и не играть более «комедию ссылки». Мадам Гюго последовала за ним и поселилась в Брюсселе. Вслед за этим на писателя обрушилась новая беда: неврастения его дочери Адели прогрессирует и переходит в безумие. Она убегает из дома, преследуя молодого англичанина; лейтенанта Пинсона, в полной уверенности, что тот должен на ней жениться. Следы ее теряются в Канаде. (И только в 1872 году Адель в совершенно невменяемом состоянии привозят на родину и помещают в лечебницу, где она и находилась до самой смерти.)

Писатель мужественно переносил все удары, ниспосланные судьбой. В письме в Париж 22 февраля 1852 года Гюго пишет: «Надо достойно пройти парадом, который может окончиться быстро, но может быть и долгим». Все это время преданная Джульетта была рядом с ним. Из любовницы она превратилась в единомышленника, секретаря и архивариуса. Связь любовников стала настолько тесной, что даже Адель перед своей смертью просила прощения у мужа и у Джульетты. За месяц до кончины, летом 1868-го, она разрешила подруге Виктора войти в круг их семьи, смирившись с его неотделимой «тенью».

Через три года после смерти жены 70-летний Гюго вместе со своей верной подругой вернулся на родину. Франция встретила его восторженно, окружив прославленного писателя почитанием, любовью и восхищением. Джульетта по праву разделила с ним эти почести. Впрочем, теперь это было для нее не столь важно. Она прожила со своим кумиром почти целую жизнь в качестве любовницы и давно свыклась со своим положением, не претендуя на большее. Тем более  что свои привычки в отношении противоположного пола престарелый Фавн никогда не оставлял. Как писал его биограф Андре Моруа: «До конца жизни в нем не угасала требовательная, неутолимая мужская сила... В своей записной книжке, начатой 1 января 1885 года (в год его смерти), Гюго еще отметил восемь любовных свиданий, и последнее произошло 5 апреля».

Последние годы жизни великого писателя прошли в атмосфере всеобщего почитания и материального благополучия благодаря бесконечным переизданиям всемирно известных романов. В январе 1876-го его избрали в Сенат, однако возраст брал свое. Летом 1878 года у Гюго произошло кровоизлияние в мозг, от которого он вскоре оправился, но после этого практически ничего не написал. Теперь большую часть времени он проводил дома, принимая знатных иностранцев, желающих посмотреть на знаменитость. И, тем не менее, умудрился-таки соблазнить замужнюю Жюдит Мендес, 22-летнюю дочь писателя Теофиля Готье.

28 февраля 1882 года Гюго отметил свое восьмидесятилетие. В этот день мимо дома французского гения на проспекте Эйлау прошло более 500 тысяч человек, приветствуя его, а вечером состоялось сотое представление драмы «Эрнани», в котором роль доньи Соль играла знаменитая Сара Бернар. (Кстати, ее, похоже, не без оснований тоже считали любовницей Виктора.)

А его верная подруга Джульетта Друэ теперь почти не расставалась со своим любимым. Вместе с тем они сохранили привычку по всякому поводу посылать друг другу письма. Зимой 1883 года, поздравляя спутника жизни с Новым годом, Джульетта писала: «Обожаемый мой, не знаю, где я буду в этот день в следующем году, но я счастлива и горда выразить тебе мою признательность лишь этими словами: "Я люблю тебя"». Это было последнее из 15 тысяч писем, написанных ими за полвека любовных отношений. В мае того же года Джульетты не стало — она скончалась от рака. В последние дни Гюго успел подарить подруге свою фотографию с дарственной надписью: «50 лет любви. Это лучший из браков».

Писатель был раздавлен горем, у него не нашлось сил даже присутствовать на похоронах своей Джульетты. Жизнь потеряла смысл, ведь вместе с Друэ ушло все его прошлое. Ее красота и память о счастливых днях, проведенных вместе, теперь представлялись ему сказкой.

Смерть унесла и обоих сыновей Гюго. На старости лет он остался одиноким дедом двоих внуков — Жоржа и Жанны. Оказавшись в одиночестве, Виктор Гюго практически ничего больше не написал. В его записной книжке были найдены лишь грустные слова: «Скоро я перестану заслонять горизонт».

Великий французский писатель, вождь и теоретик французского романтизма умер 22 мая 1885 года. По роковому стечению обстоятельств это произошло в день именин его верной подруги — Джульетты Друэ.

                ЛЕОНИ  д ОНЭ  И ДРУГИЕ

 С годами  Жюльетта  поседела  и  постарела. Влечение Гюго к ней исчезло. Даже ее собачья преданность стала его раздражать. На горизонте появилась новая любовница — светская замужняя дама Леони д’Онэ. Кроме постоянных, были и любовницы на один раз. Для приема таких дам он обустроил в своем доме кабинет с отдельным входом. Сколько их входило в тайные двери, не знал никто.
    Леони, по мужу Биар, была официально замужем. Утром 5 июля 1845 года по прошению мужа Огюста Биара полицейский комиссар квартала Вандом заставил открыть дверь уютной квартирки на улице Сен-Рок и арестовал во время прелюбодеяния Виктора Гюго и Леони Биар. В то время адюльтер преследовался по закону. Виктор Гюго сослался на закон о неприкосновенности пэра, и комиссар его отпустил. Леони же была арестована и посажена в тюрьму Сен-Лазар. Любовницу можно было либо выкупить, либо освободить, использовав связи пэра, но Виктор Гюго этого не сделал. Он даже не попытался хоть как-то помочь женщине, с которой несколько часов назад занимался любовью! Зная, что подругу повезли в тюрьму, где она будет находиться в одной камере с воровками, проститутками, убийцами, он преспокойно отправился домой. Скандал был страшный. Гюго укрылся у Жюльетты, которая ничего не знала, так как не выходила из дома. Леони провела в тюрьме месяц (согласитесь, слишком много за короткие мгновения любви!), потом, по настоянию мужа, ее перевели в монастырь августинок на три месяца. За это время супругов Биар официально развели. Выйдя из монастыря, Леони простила своего любовника, и их связь возобновилась. Впрочем, ненадолго.
    Гюго забросил литературную карьеру ради государственной. Он мечтал сменить пост пэра на пост министра. Но тут на него обрушилось страшное горе — смерть обожаемой дочери Леопольдины. Катаясь вместе с мужем на яхте, они попали в шторм и утонули. Эта трагедия подкосила силы Гюго. Но в это же время он неожиданно сблизился с Жюльеттой — она тоже потеряла дочь. Ее единственная дочь Клер умерла от болезни. Впрочем, с Жюльеттой он и не расставался — никогда.
    В парламенте Гюго не пользовался успехом. Он заучивал речи, а не импровизировал, и не мог приспособиться к реакции аудитории. Предполагая, что в каком-то месте его прервут, он ожидал этого момента, а если этого не происходило, терял равновесие и как бы падал в пустоту. В результате стал человеком совсем не влиятельным, доказав лишний раз: какая нелепость, когда писатель занимается не своим делом, а, к примеру, политикой, в которой он ничего не понимает!
    Во время парламентских исканий у Гюго было целых три «жены»! В этом его даже упрекали оппоненты. Адель, Жюльетта и Леони — все они жили близко друг к другу. В 1845 году Гюго разрешил (наконец!) Жюльетте одной выходить на улицу! Леони и Адель подружились и быстро сплотились против Жюльетты. Кстати, совершенно зря. У писателя появилось множество других любовниц. Певичка Жозефина Фавиль, Роже де Женет, воровка Элен Госен, поэтесса Луиза Колле, Натали Рену, авантюристка Лаура Депре, актриса «Комеди Франсез» Сильвани Плесси, виконтесса Лаура дю Валлон, куртизанки Эсфирь Гимон, Рашель и Нитуш. Самый разнообразный круг!
Наконец, не выдержав, Леони решила нанести удар и послала Жюльетте пакет с письмами Гюго, адресованными ей, Леони. Жюльетта едва не умерла от горя. Она поставила писателя перед выбором: либо она, либо Леони. Разумеется, Гюго выбрал Жюльетту. Рассвирепев, он окончательно порвал с Леони. Примирение с Жюльеттой, конечно же, состоялось. Она его простила (а разве могло быть иначе?).
В изгнание по политическим мотивам Жюльетта отправилась вместе с ним, что привело в состояние бешенства Адель. «Семейство» переехало на остров Гернси, и Гюго построилтам большой дом. Именно с острова Гернси и уехала его дочь Адель — за военным, который и знать ее не хотел. Гюго стал беспокоиться о душевном состоянии дочери. В его семье были случаи сумасшествия: родной брат Виктора, Эжен, сошел с ума, был помещен в лечебницу и умер там же. Теперь Гюго предстояло убедиться в том, что и его дочь сходит с ума. Адель жила странными фантазиями. Помешательство ее было тихим. И, когда посторонние люди вернули ее в дом отца с Карибских островов (ее привезла темнокожая миссионерка), несчастную пришлось поместить в сумасшедший дом. В нормальное состояние его дочь так никогда уже и не вернулась.
    На фоне личной трагедии Гюго переживал огромный успех романа «Отверженные» — романа, который он писал в полном одиночестве, а материал для него собирал 30 лет. Его сыновья вернулись в Париж. А в жизни 67-летнего Гюго появилась очередная любовница-горничная, 33-летняя Тереза Бикар. Любовные утехи с Жюльеттой (превратившейся в седую старуху) давно были в прошлом, но любовники все равно оставались неразлучны. В Париже (в последние годы супруги жили раздельно, Адель винила мужа в том, что произошло с дочерью) умерла жена, Адель. Виктор горько ее оплакивал. Но это не помешало ему переживать очередной роман — с молодой вдовой Мари Мерсье, которой было всего 18 лет. Гюго был в восторге от такой победы! Изменившись в старости, он даже купил Мари мастерскую модистки в Париже. В дневнике о свиданиях с Мари писал на испанском, опасаясь ревности Жюльетты. Вместе с семьей сына Шарля вернулся в Париж, и…стал любовником Сары Бернар, тогда — начинающей актрисы. Сара была безумно влюблена и хотела родить от него ребенка. Но увы…. Любовник был слишком стар. После Сары Бернар в его жизнь вошла очередная пассия — Жюдит Готье, светская дама, любительница модных салонов и замужняя женщина.
    В марте 1872 года Жюльетта взяла к себе в дом красивую белошвейку Бланш Ланвен. Гюго влюбился. Ему было 70, ей — 22. Назревал скандал, который мог повредить не на шутку. В Париже, разумеется, были и другие: Жюдит Готье, Сара Бернар, Джейн Эйслер, Эжени Гино, Зели Роббер, Альбертина Серан. Но влюблен Гюго был в Бланш Ланвен, которая оставалась в Гернси. Он дал ей новое имя — Альба (простонародное Бланш было не очень романтичным). Разгневанная Жюльетта выгнала девушку, и та уехала в Париж. Гюго отправился в Париж следом за ней — вместе с Жюльеттой. Гюго снял Бланш квартиру на улице Турнель и каждое утро после завтрака отправлялся к ней на омнибусе. Гюго осуждал себя за эту позднюю и позорную страсть. Жюльетта наняла частного сыщика и раскрыла его похождения. Гюго обещал порвать с Бланш, но обещания своего не сдержал.
К тому времени два его сына были уже мертвы. Он жил вместе с семьей сына Шарля — невесткой и двумя внуками. Невестка Алиса вышла замуж второй раз. Гюго не возражал — наоборот, даже дал ей большое приданое. Он обожал своих внуков Жоржа и Жанну, и написал поэтический сборник «Искусство быть дедом».
    Преклонение перед детьми не положило конец любовным приключениям похотливого старика. Наоборот. Ему исполнилось 75 лет, и он стал злоупотреблять своей свободой. Жюльетта постоянно рылась в его вещах, все время следила и устраивала жуткие сцены. Невестка Алиса вместе с новым мужем и Жюльеттой запугали Бланш, сказав, что она может убить старика, он умрет в ее объятиях и она будет отвечать за убийство. Они заставили ее выйти замуж за владельца книжной лавки. Брак оказался несчастливым, и судьба Бланш сложилась весьма печально. Она пыталась увидеться с Гюго, но страдающий склерозом старик о ней забыл. Окончательно и навсегда.
    Жюльетта умерла от рака кишечника в возрасте 77 лет. За несколько лет до ее смерти Гюго подарил Жюльетте часы с надписью «50 лет любви — самое счастливое из супружеств». Это было чистой правдой. Вместе с ним Жюльетта прожила более 50 лет. После смерти верной подруги Гюго не изменил своим привычкам. В записной книжке, начатой в январе 1885 года, он еще отметил восемь любовных свиданий (и это в 83 года!). Последнее из них состоялось в конце апреля 1885 года. Умер он 22 мая 1885 года от воспаления легких. Похоронен в Пантеоне в Париже.
 
                ЖЕНЩИНЫ ЛОРДА БАЙРОНА

        Когда умер отец, Джордж Гордон оказался единственным наследником: так в десятилетнем возрасте он стал лордом и шестым пэром Байроном.
   В молодости  Байрон был очень влюбчив.   В мае 1798 г. десятилетний Байрон  впервые  в свою кузину Мери Дёф. Эта любовь была так сильна, что, услыхав о ее помолвке,  он впал  в истерический припадок.
    Перед отъездом в школу в Гарроу  Джордж снова влюбился — в другую кузину, Маргариту Паркер, и в ожидании свидания с ней не мог ни есть, ни спать.

     Во время каникул 1803 года, он без ума влюбился в  Мэри Хэворт, но она его отвергла, бросив своей воспитательнице роковую фразу, которую случайно услышал Байрон: «Ты думаешь, мне очень нужен этот хромой мальчик?!» О, если бы она тогда ответила взаимностью на чувство юного лорда, вполне может быть, он удержался бы в уезде и не стал бы таким распущенным, но этого не произошло. Отказ — и на сердце Байрона  на всю жизнь осталась незаживающая рана.
Позднее он   посвятил Мери стихи:

К Мэри, при получение её портрета»

Твоей красы здесь отблеск смутный, -
Хотя художник мастер был, -
Из сердца гонит страх минутный,
Велит, чтоб верил я и жил.

Для золотых кудрей, волною
Над белым вьющихся челом,
Для щечек, созданных красою,
Для уст, - я стал красы рабом.

Твой взор, - о нет! Лазурно-влажный
Блеск этих ласковых очей
Попытке мастера отважной
Недостижим в красе своей.

Я вижу цвет их несравненный,
Но где тот луч, что, неги полн,
Мне в них сиял мечтой блаженной,
Как свет луны в лазури волн?

Портрет безжизненный, безгласный,
Ты больше всех живых мне мил
Красавиц, - кроме той, прекрасной,
Кем мне на грудь положен был.

Даря тебя, она скорбела,
Измены страх ее терзал, -
Напрасно: дар ее всецело
Моим всем чувствам стражем стал.

В потоке дней и лет, чаруя,
Пусть он бодрит мечты мои,
И в смертный час отдам ему я
Последний, нежный взор любви!

    За несколько месяцев до своей смерти в одном из писем он писал: "...я в ранней юности сильно полюбил внучатую племянницу... мистера Чаворта... и одно время казалось, что обе семьи примирятся благодаря нашему союзу (дед поэта убил на дуэли одного из Чавортов). Она была старше меня двумя годами, и мы в юности много времени проводили вместе. Она вышла замуж за человека из старинной и почтенной семьи, но брак ее оказался несчастливым, как и мой". Байрон посвятил Мэри Чаворт целый ряд стихотворений, но особенно волнующе он передал свое страдание и любовь к ней в поэме "Сон", написанной в 1816 году.
    Катастрофа, которой закончилась первая любовь, родила, как утверждает Андре Моруа, потребность сентиментальных переживаний, ставших для Байрона необходимостью. «В покое он не мог найти вкуса к жизни. Чувствовал, что готов услышать голос каждой страсти, если бы только могла она вернуть ему неуловимое чувство собственного существования».
    Учился Джордж Байрон  в привилегированной школе Харроу и Кембриджском университете, науки давались ему легко, играючи. Но не занятия заботили юного лорда, а жажда удовольствий. Через его квартиру в Лондоне прошло множество проституток. Буйная плоть требовала буйных ласк. Чтобы поддерживать свои физические силы, Байрону приходилось прибегать к настойке опия.
    Байрон провел 1808 год в Лондоне в развлечениях, отдаваясь "бездне чувственности", как говорил об этом сам поэт. У него был огромный сексуальный аппетит, и сохранились документы, в которых Байрон характеризуется, как любитель различных сексуальных приспособлений.
    Повышенная сексуальность лорда Байрона, очевидно, проистекала  из генетического набора, и, прежде всего, повинен в этом его отец, капитан Джон Байрон, отчаянный авантюрист и ненасытный гуляка, за что получил прозвище Бешеный Джон, он даже имел кровосмесительную связь с родной сестрой, но этого уже не выдержал дед поэта, тоже носивший характерное прозвище — Джек Ненастье. Он выгнал сына из дома и лишил его наследства. Отец Байрона отправился во Францию и там нашел богатую любовницу. Из троих детей, родившихся на чужбине, выжила только Аугуста (иногда дается транскрипция — Августа), к этой сводной сестре позднее и воспылал любовью Джордж Байрон. Гены отца?..

   Но  временные увлечения и короткие связи не могли стереть горькие воспоминания о несчастной любви.
        И молодой лорд отправляется в путешествие лечить свою любовную муку и тоску. Португалия, Испания, Греция, Албания… Новые страны — новые женщины. Но не только. В порыве вдохновения он создает свое «Паломничество Чайльд Гарольда», которое приносит ему мировую славу. Первый тираж книги расхватали мгновенно. В Англию Байрон возвращался триумфатором. Хозяйки салонов стремились во что бы то ни стало заполучить модного автора. Замужние дамы и невесты на выданье млели при одном лишь упоминании имени Байрона.

Жил в Альбионе юноша. Свой век
 Он посвящал лишь развлеченьям праздным,
В безумной жажде радостей и нег
Распутством не гнушаясь безобразным,
Душою предан низменным соблазнам,
Но чужд равно и чести и стыду,
Он в мире возлюбил многообразном —
Увы! — лишь кратких связей череду
Да собутыльников веселую орду.

Так представляется в начале поэмы Чайльд Гарольд, и в нем нетрудно угадать второе «я» поэта.

                Амурное паломничество Байрона   

    Лорд Джордж Байрон известен миру, прежде всего, как выдающийся поэт-романтик, но немалый интерес современников и потомков вызывала и его личная жизнь, его отношения с многочисленными женщинами. Подобно своему герою Чайльд Гарольду (хотя больше подходит Дон Жуан), он посвящал годы жизни "...развлеченьям праздным, в безумной жажде радости и нег, распутством не гнушаясь безобразным".
    Природа наградила лорда Джорджа Байрона незаурядной внешностью и недюжинным умом. Ничто не могло помешать ему стать гениальным поэтом и столь же гениальным любовником. Женщины играли в жизни Байрона огромную роль. Они тянулись за ним сверкающим шлейфом, готовые пожертвовать всем ради его внимания. Он же, подобно Наполеону, женщин презирал: "Они обитают в неестественном мире. Турки и вообще восточные народы лучше решают эти проблемы, чем мы. Они запирают женщин, и те более счастливы. Дайте женщине зеркало и несколько сахарных пампушек, и больше ей ничего не надо". В любовных отношениях Байрон часто проявлял себя циником. Возможно, он просто мстил всем особам слабого пола за Мэри Чаворт. Пережив унижение отвергнутого любовника в юности, в зрелости Байрон стремился показать всем, каким пользуется успехом. Байрон с легкостью разбивал одно сердце за другим.

    С сексуальной стороной жизни Байрона познакомила Мэй Грэй, служившая нянькой в семье будущего лорда. Три года подряд эта молодая шотландка использовала любой шанс, чтобы забраться к мальчику в постель и "играть с его телом". Она возбуждала мальчика известными ей способами и позволяла ему наблюдать за тем, как она занимается сексом со своими многочисленными любовниками.
    В течение трех лет Байрон совмещал не очень напряженную учебу в Лондоне с бурной сексуальной жизнью, что едва не погубило его. Лишь постоянное употребление настойки опия поддерживало его силы. У него были де постоянные любовницы и, кроме этого, через его квартиру прошло великое множество безвестных проституток.
    Байрон очень любил, когда одна из его любовниц наряжалась в мужскую одежду. Этот маскарад окончился, когда, к неожиданному ужасу служащих отеля, где эта любовница в то время проживала, "у юного джентльмена прямо в гостиничном номере случился выкидыш".
               
    В марте 1812 года Байрон познакомился с леди Каролиной Лэм, 27-летней женой Уильяма Лэма, премьер-министра Англии. После встречи с Байроном Каролина написала в своем дневнике: "Он сумасшедший и испорченный. Очень опасно быть с ним знакомой".
    Вскоре они уже были любовниками. Их сексуальная связь продолжалась целых полгода, но затем Байрону надоела его постоянная партнерша. Он сумел разорвать отношения с леди Лэм. Каролина была в ярости. Она сожгла портрет Байрона и поклялась ему отомстить. Прячась от ее гнева, Байрон уехал в Оксфорд, где стал любовником 40-летней Джейн Элизабет Скотт.
    В июле 1813 года Байрон нарушил одно из самых суровых сексуальных табу, соблазнив свою единокровную замужнюю сестру Августу Ли. Брат и сестра воспитывались отдельно и не видели друг друга с детства. При встрече в каждом из них вспыхнула страсть. Через девять месяцев и две недели Августа родила дочь, которую назвали Медерой. Счастливым отцом Медеры был Байрон

    Чтобы заглушить слухи, вызванные появлением на свет ребенка, Байрон срочно женился на Аннабелле Мильбенк. Зная о его образе жизни, женщина решила, что сможет перевоспитать Байрона.
    Их семейная жизнь продолжалась год и закончилась полным крахом. Байрон практически не имел сексуальных отношений с женой. По ночам его мучили кошмары. При малейшем прикосновении к нему Аннабеллы ночью, он тут же просыпался с криками: "Не прикасайся ко мне!" После рождения их дочери Августы Ады, леди Байрон подала в суд на развод.
    Скандал, который разразился на суде, породил массу слухов о сексуальных извращениях Байрона. Он имел сексуальные отношения со стареющей леди Мельбурн по ее просьбе... Он насиловал собственную жену на последнем месяце беременности... Он пытался изнасиловать 13-летнюю дочь леди Оксфорд... Слухи и сплетни активно помогала нагнетать мстительная Каролина Лэм. После бракоразводного процесса Байрон подвергся таким нападкам, что 25 апреля 1816 года был вынужден покинуть Англию навсегда.
    Перед отъездом у Байрона была еще одна сексуальная связь. Он получил несколько писем подряд от 17-летней Клэр Клермонт, в которых она настойчиво предлагала Байрону пользоваться ее телом в любое удобное для него время. Байрон в конце концов уступил Клэр за неделю до своего отъезда. В январе следующего года у Клэр родилась дочь, которую она назвала Аллегра.

После вынужденного отъезда из Англии Байрон перебрался в Венецию, где его сексуальные излишества проявились в полной мере. Его дворец практически превратился в личный публичный дом. В нем размещался целый гарем любовниц и проституток.

Позже Байрон подсчитал, что почти половина всех денег, потраченных им за год проживания в Венеции, ушла на удовлетворение его сексуальных страстей с более чем 200 женщинами !!! Оргии приносили и некоторые издержки: Байрону досаждала гонорея, "проклятие Венеры", как он ее называл.
В Венеции был роман с «нежной тигрицей» Маргаритой Коньи, женой пекаря.

В апреле 1818 года, растолстевший и уставший от бесконечных любовных приключений и сексуальных излишеств, Байрон познакомился с Терезой Гвиччиоли, 19-летней замужней графиней. Они полюбили друг друга. Байрон прожил с Терезой до июля 1823 года, когда он уехал в Грецию. Эти четыре года круто изменили характер Байрона. Он стал очень домовитым и полностью отказался от любовных похождений. Друзьям Байрон писал, что считает себя "примером человека, познавшего супружеское счастье".

                АВГУСТА  ЛИ  И БАЙРОН 

Стихотворение « Стансы» Augusta посвящено сводной сестре Байрона Августе Ли  (у них был один отец Джон Байрон, но разные матери). Августу воспитывала семья её покойной матери, а её отец женился во второй раз на Кэтрин Гордон. От этого брака и родился Джордж Гордон Байрон.
Байрон впервые встретил Августу только во время своей учебы в Хэрроу, и потом виделся с ней время от времени. С 1804 они регулярно переписываются. Затем их переписка прекратилась на несколько лет, когда Байрон уехал за границу, а Августа вышла замуж за полковника Джорджа Ли. Возобновилась она только после смерти его матери, -  Августа прислала письмо с соболезнованиями. Позже они встречались в Лондоне.
    В июле 1813 года произошло то, что давно должно было произойти: 25-летний Байрон и 21-летняя Аугуста (сестра Джорджа Байрона) вступили в кровосмесительную связь. Он с детства старался ее опекать и всегда нежно к ней относился. «Помни о том, дорогая сестра, что ты самый близкий мне человек… на свете, не только благодаря узам крови, но и узам чувства».
    Платонические чувства перешли в сексуальные. Позднее Байрон утверждал, что она отдалась ему скорее из сочувствия, чем из-за страсти. Для Байрона Аугуста являлась страшным соблазном, который долго его искушал. Знаток человеческих душ Андре Моруа считает, что Байрону всегда достаточно было только подумать об опасной страсти, чтобы она начала его преследовать. Но, как заметил кто-то из великих: чтобы избавиться от искушения, надо ему поддаться. И поэт поддался.
     Положение сложилось крайне двусмысленное и запутанное. Аугуста была замужем и имела троих детей, а тут еще и «беби Байрона»: она родила от него дочь Медору. Продолжать связь было чрезвычайно опасно, и они в конечном счете расстались. Байрон дарит Аугусте свой портрет, а она в ответ прядь своих волос и карточку, написанную по-французски:

Делить все твои чувства, Смотреть только твоими глазами, Слышать только твои советы: жить Только для тебя — вот мои желания, Мои намерения, единственная судьба, Которая может дать мне счастье.

    Поэт и Августа хорошо понимали друг друга, у них были искренние, доверительные отношения. Считается, они были влюблены друг в друга, хотя этому не так много доказательств.
 Когда брак с леди Милбенк ("Annabella") разрушился, в обществе поползли слухи об имевшем место инцесте, что считалось серьёзным преступлением против нравственности.
    Считается, что существуют некоторые (немногие и не очень убедительные)  доказательства незаконной связи Байрона и Августы Ли. Например, когда в апреле 1914 года у Августы родилась дочь, уже третья, названная Медорой, на третьи сутки после её рождения Байрон был в доме своей сводной сестры, чтобы посмотреть на ребёнка. Позже он написал своей хорошей знакомой  Леди Мельбурн): "Oh, but it is not an ape, and it is worth while", подразумевая, вероятно, что ребёнок родился нормальным, без уродств, что можно было бы ожидать в результате кровосмесительной связи. Однако муж Августы никогда не высказывал сомнения в своём отцовстве, и Медора выросла среди своих братьев и сестер не подозревая о том, что её отцом мог быть Байрон.

Само собой разумеется, что тайну их отношений скрыть не удалось. Как отмечает один из биографов поэта, Байрон никогда не хотел и не умел скрывать свои дела, считая справедливым их судьей только себя. Атмосфера вокруг светского нарушителя морали сгущалась, и он наконец понял, что стоит перед выбором — либо уехать из Англии, либо жениться и коренным образом изменить жизнь. Женитьба была бы похожа на сумасшествие, но именно поэтому она подходила Байрону…

Считается, что именно Августе принадлежала идея брака Байрона с Анабеллой  Милбенк. Августа надеялась, что слухи об инцесте, распространявшиеся вокруг них, прекратятся. Байрон сделал предложение Анабелле, и та согласилась.
    Однако через год Анабелла объявила Байрона сумасшедшим и потребовала развода.

В любом случае, тонкая и умная женщина, понимавшая и ценившая гений Байрона, Августа Ли была для него едва ли не единственным по настоящему близким человеком.
Чувства к Августе– и любовь, и отчаяние, и тревога за ей судьбу и судьбу её близких – нашли выражение в стансах.

Стансы

Когда был страшный мрак кругом,
И гас рассудок мой, казалось,
Когда надежда мне являлась
далёким, бледным огоньком;

Когда готов был изнемочь
Я в битве долгой и упорной,
И, клевете внимая черной,
Все от меня бежали прочь;

Когда в измученную грудь
Вонзались ненависти стрелы,
Лишь ты во тьме звездой блестела,
И мне указывала путь.

Благославен будь этот свет
Звезды не меркнувшей, любимой!
Что, словно око серафима,
Меня берёг средь бурь и бед.

За тучей туча вслед плыла,
Не омрачив звезды лучистой;
Она по небу блеск свой чистый,
Пока не скрылась ночь, лила.

О! будь со мной! учи меня
Иль смелым быть, иль терпеливым;
Не приговорам света лживым,-
Твоим словам лишь верю я!

Как деревцо, стояла ты,
Что уцелело под грозою
И над могильною плитою
Склоняет верные листы.

Когда на грозных небесах
Сгустилась тьма и буря злая
Вокруг ревела, не смолкая,
Ко мне склонилась ты в слезах.

Тебя и близких всех твоих
Судьба хранит от бурь опасных,
Кто добр, небес достоин ясных,
Ты прежде всех достойна их.

Любовь в нас часто ложь одна;
Но ты измене недоступна,
Неколебима, неподкупна,
Хотя душа твоя нежна.

Все той же верной встретил я
Тебя, в дни бедствий погибая,
И мир, где есть душа такая,
Уж не пустыня для меня!

Перевод  А.Н. Плещеева               

                АНАБЕЛЛА  МИЛЬБАНК

    Его избранницей стала Анабелла Мильбанк.  Казалось бы, все прекрасно: молода, хороша собой и богата. К тому же наивна. Ее увлекали больше математика и метафизика, чем сплетни и пересуды вокруг будущего мужа.
    И в ноябре 1813 г. Байрон сделал предложение мисс Мильбанк, дочери, богатого баронета, внучке и наследнице лорда Уэнтворта. "Блестящая партия, — писал Байрон Муру, — хотя предложение я сделал не вследствие этого". Он получил отказ, но мисс Мильбанк выразила желание вступить с ним в переписку. В сентябре 1814  Байрон  повторил свое предложение, и оно было принято, а в январе 1815 году они обвенчались. После медового месяца новобрачные обосновались  в Лондоне.

    Но ничего хорошего из этого брака не вышло. Байрон не только не любил свою жену, но и дурно с ней обращался. Жизнь превратилась в кошмар для обоих. Не исправило положение и рождение дочери Ады. Все это происходило еще до разрыва с Аугустой. Отношения брата с сестрой вскоре стали известны Анабелле. Будучи созданием весьма кротким, она была готова примириться с жизнью втроем, но и это не сохранило мир в ее доме. «Я была близка к сумасшествию, — писала Анабелла, — но чтобы не допустить чувства мести, высекала из себя другое чувство — романтического прощения».               
               
     10 декабря 1815 года рождается дочь поэта Августа Ада, но уже 15 января 1816 года леди Байрон, забрав с собой младенца, уезжает к родителям и объявляет, что больше не вернется к мужу.
    Байрон  подозревал, что жена разошлась с ним под влиянием своей матери. Всю ответственность за развод леди Байрон  приняла на себя. Истинные причины развода супругов   Байрон  навсегда остались загадочными, хотя  Байрон говорил, что "они слишком просты, и потому их не замечают".
      Действительно, причины развода были  довольно просты. Не успел Байрон жениться, как кредиторы обступили его, и грозили продажей имущества, так что о спокойной семейной жизни не могло быть и речи. Спокойная, разумная и любящая женщина прощала бы поэту его вспышки и могла бы счастливо прожить с ним, но леди  Байрон  далеко не была такой женщиной, и жена, которая могла спрашивать у мужа, "скоро ли он оставит свою скверную привычку писать стихи", вряд ли могла нравиться такому человеку, как Байрон.
    Ее вечная веселость, обидчивость и мелкая мстительность, вполне уживавшаяся с ангельски кротким выражением лица, доводили  поэта до исступления. Холодный, равнодушный муж, может быть, и свыкся бы с такой особой, но пылкий, раздражительный поэт ужиться с ней не мог. А  жадная до сенсаций публика не хотела объяснить развода той простой причиной, что люди не сошлись характерами.

    Все кончилось разводом и разделом имущества. Леди Байрон покинула лондонскую квартиру на Пикадилли, 13, и с маленькой дочкой отправилась в Кирби. Байрон никогда больше их не видел. Но, покидая Англию, он написал письмо Анабелле: «Я уезжаю, уезжаю далеко, и мы с тобой уже не встретимся ни на этом, ни на том свете… Если со мной что-то случится, будь добра к Аугусте, а если и она к тому времени станет прахом, то к ее детям».

25 апреля 1816 года Джордж Гордон Байрон покидает берега Альбиона.

Дул свежий бриз, шумели паруса,
Все дальше в морс судно уходило,
Бледнела скал прибрежных полоса,
И вскоре их пространство поглотило… —

так описывает свое отплытие Байрон в поэме о Чайльд Гарольде.

    В ноябре 1816 г. Байрон  переехал в Венецию, где, по утверждению своих недоброжелателей, вел самую развратную жизнь, которая, однако же, не помешала ему написать массу поэтических вещей.
    
 В  Венеции и Афинах Байрон пустился в разгул, вступая в бесчисленные связи с женщинами. В один достопамятный день Байрон встретил группу турок, тащивших к Эгейскому морю мешок, в котором кто-то отчаянно извивался. Внутри оказалась молодая женщина, осужденная за прелюбодеяние с христианином. По турецкому обычаю губернатор Афин приказал ее утопить. Богатый молодой англичанин подкупил  стражников, выпустил женщину и тайно переправил её на свободу.
    Вначале Байрон жил в Женеве вместе со своим другом — поэтом Перси Биши Шелли и его молодой женой Мэри. Здесь, оставаясь верным себе, он соблазнил сестру Мэри — Клэр Клэрмонт, которая забеременела от него. И, бросив ее, отправился в Венецию. Нет, положительно Байрон не приносил женщинам счастья. О своих «подвигах» он неизменно писал Аугусте в Англию: «Я испытал столько ненависти, что не худо бы для разнообразия посмотреть, что такое любовь».
    В Венеции Байрон прожил с перерывами два года, написав третий акт «Манфреда» и сатирическое произведение «Беппо», предшественника такого шедевра, как «Дон-Жуан». Творческие порывы перемежаются у поэта, как обычно, с любовными похождениями. Он заводит сразу несколько романов с прекрасными итальянками, но которые отнюдь не принадлежали к высшему обществу. Байрон не скрывает своих многочисленных связей, ему даже доставляет удовольствие слышать ропот своего сословия. Вызов обществу — это привычное состояние Байрона.

                Стефан Цвейг. Тайна Байрона

                Перевод П. С. Бернштейн    

                ТАЙНА

     15 января 1816 года,  всего  через год после  бракосочетания  с  лордом  Джорджем Ноэлем  Байроном,  через месяц  после рождения первой  дочери, лэди  Арабэлла Байрон покидает дом супруга, чтобы  погостить  у  своих родителей в  Лейчестршире.  Это всего лишь маленькое увеселительное путешествие; с дороги она пишет  мужу  нежное письмо,  в котором  называет его ласкательным именем  "Dear dock" (милый голубок) и подписывается своим интимным прозвищем "Pippin"  (наливное яблочко).
    
     Было  условлено,  что муж  вскоре  последует  за  ней, - но  вдруг  она прекращает  переписку,  вступает в таинственное  совещание с адвокатами,  ее воспитательница  привозит документы,  украденные из  взломанного письменного  стола Байрона, составляется протокол, который в  продолжение ста  лет должен храниться  запечатанным.  И, наконец,  ее мать  в  резкой  форме требует  от Байрона  согласия  на  развод. Напрасны старания Августы -  сестры Байрона и
подруги Арабэллы - уладить  недоразумение; туманные угрозы передаются из уст в  уста,  надвигается  сенсационное  судебное  разбирательство,   но  Байрон уступает, развод совершается,  и  поэт покидает Англию, чтобы никогда больше  не увидеть ни жены, ни дочери.
     Что же произошло? В общества шушукаются, газеты с ироническими намеками  замалчивают   неприятное    происшествие.   Байрон   пишет   сентиментальное  стихотворение,   посвященное   жене,   и   пламенный   памфлет   по   адресу
"mischiefmaker" (злодейка, виновница  ссор),  похитительницы  его  писем,  в  полных  сарказма  строфах  Дон-Жуана бичует собственный брак.
     Но  что  же,  собственно,  произошло?  Он  молчит,   Она  молчит.   Все посвященные  молчат.   Из  упомянутых  строф  известно,  что  ревность  была возбуждена этими документами, что была сделана попытка при содействии врачей  объявить его безумным и преступником; известно, что  мадам де-Сталь пишет из  Женевы  письмо Арабэлле  с целью  посодействовать примирению,  но  встречает
решительный отпор. Но никому неизвестно, что так озлобило Арабэллу, вышедшую замуж  за  любовника  своей  тетки Каролины Лэм,  за льва  Сен-Джэмс-Стрита, безнравственность и вольнодумство  которого  были секретом полишинеля.  Одно достоверно: что-то  чудовищное  должен  был совершить  этот  изверг;  и  все  общество,  а  позже -  бесчисленная рать биографов и филологов  с неутомимым  рвением изощряется в самых невероятных догадках. Но он молчит. Молчит и она, молчит до самой смерти - долгих пятьдесят лет. Отзвучало и его творчество. И  только тайна пережила их всех.

ТРИ ОБВИНИТЕЛЯ

     То, что  вина  падает на него, ни в ком не  возбуждает сомнений. Ибо он  покидает страну; свет  наводнен  легендарными  слухами  о его приключениях и  распутстве; она же покинута - эмблема оскорбленной невинности - безответная, страдающая.
     Первый обвинитель - его жена. Она молчит.  Но этим молчанием она возводит тайное  преступление  в нечто  чудовищное. Она  не  отвечает ни на  одно письмо.  Ее  нет на  его похоронах.  Своей дочери она  никогда не показывает  портрета отца, и та в  тридцать семь лет  впервые слышит стихи того, кто дал ей жизнь. Дикое  исступление ее  ненависти прикрыто в глазах света  покровом христианского  смирения:  она  заботится о бедных детях, прилежно посещает церковь,  с  негодованием отвергает  предложение  напечатать  ее  портрет  в  биографии  великого  поэта, -  ведь там он  был  бы в соседстве с  портретом  презревшей  брачные  узы   графини  Гвиччиоли;  не  отвечает  на  вызовы   и издевательства, - но в самом тесном кругу осторожно  нашептывает  чудовищные  намеки,  которые  быстро распространяются. Она долго живет,  всегда с крепко  сомкнутыми  устами,  -  олицетворенная  угроза,  подавленный  вопль  гнева и  ненависти.
     Второй  обвинитель  -  это Англия,  общество,  "cant" (лицемерие). Байрон  создает  скандал  за скандалом,  издевается  над религией  и, что ужаснее всего,  над  английской  нравственностью. Свою родину он выставил перед Европой в смешном  виде,  и путешественники  привозят  сведения  об его безнравственном  образе  жизни. У Женевского озера он встречается с  Шелли, автором безбожной брошюры
о  "Необходимости атеизма",  вступает с  ним в дружбу, и оба, разведенные со  своими  женами,  открыто  вступают  в  преступную  связь  с  двумя сестрами,  убежавшими  от  отца.  Земляки выслеживают  их,  наблюдают за их  чудовищным  поведением,  - чужие пороки всегда  привлекают  богобоязненных людей  и дают  богатую пищу  их  негодованию,  - они наводят  телескопы на его виллу, чтобы  уличить этого неукротимого развратника. В Венеции они подкупают гондольеров, чтобы те подплывали  как можно  ближе  к его  гондоле,  когда он катается со  своим гаремом; они теснятся вокруг его дома в  Равенне и Пизе, и,  когда они  возвращаются  на  родину,  Англия,  содрогаясь, прислушивается к  повести  о  похождениях   нового  Гелиогабала  и  Сарданапала.  Чем  дольше  длится  его  отсутствие, тем демоничнее становится его образ для родины, и ничто не может
ярче  иллюстрировать  обывательский ужас  его соотечественников, чем эпизод,  происшедший у  мадам де-Сталь:  гостившая  у  нее  английская  писательница, узнав, что в доме находится лорд Байрон, упала в обморок.
     Третий  обвинитель  -  и  самый  опасный,  потому   что  он  был  самым достоверным - это сам Байрон в своих разговорах и стихах. Трагические маски, в которых раскрывает он свою душу, это - великие грешники и преступники Каин -  праотец  убийства,  Сарданапал  -  сладострастник,  развратник  дон-Жуан, чародей Манфред, корсары  и разбойники; в тщеславном  влечении он доходит до дьявольских  игр.  Беспрестанно  обвиняя  себя  в  невероятных  таинственных преступлениях,  - и  особенно в  одном, которое  гонит  его по свету,  точно Ореста, преследуемого  фуриями мести. Свой  дом он  называет Микенами,  свою жену  -  Клитемнестрой, сам же  он  -  потомок  Тантала - носится по  свету, бичуемый  демоном  совести.  И  в самом деле  -  незабываемо жутко  звучит в монологе Манфреда  весь порождаемый преступлением  ужас  бессонных ночей.  В действительности  этот  демонизм, эти  скитания по свету, конечно, не носили столь трагического характера: он жил довольно уютно в Женеве  с друзьями и с новой подругой;  в Пизе в его свите было  десять лошадей, павлины, попугаи и обезьяны; он блистал  своей славой в  салонах  и на приемах,  - но в стихах, полных  нарочитого  демонизма, его чело омрачено печатью всех  семи смертных грехов. Вполне понятно, что не было преступления,  которое не мелькало  бы в догадках  современника,  и  всякое  предположение  казалось  правдоподобным. Понятно  и  то, что тайна внезапного  бегства  и  разрыва с  женой возбудила  жгучее любопытство его современников и двух последних поколений;  тем более,
что  сквозь  молчание  все  же прокрадывался  тайный  шепот предположений  и подозрений, никогда не превращаясь в явственную речь.

ПОТОНУВШИЙ КЛЮЧ

     Одно  обстоятельство окружает тайну еще  большей  таинственностью. Лорд  Байрон  ведет  дневник,  в котором  записано  все, касающееся его  внешней  и внутренней  жизни.  Он  смутно  чувствует себя заподозренным, но  не  знает, против   кого   направить   стрелу.  Никто  не  высказывается  ясно.  Каждый ускользает, едва он протягивает руку. Его жена угрожает  разоблачениями, - он предоставляет ей  свободу слова, - и она умолкает. Клевета неуловима.  И вот
он точит оружие на случай, если противник попытается осквернить его труп: он пишет  мемуары,   которые   "после  его  смерти  должны  противостоять   уже высказанной   лжи  и   заглушить  ту,  которая  может  еще   возникнуть".  В доказательство  своего  беспристрастия он предлагает  жене прочесть  их. Она надменно  отвергает предложение. И вот тайна, о которой молчат  уста, живет,
запечатленная на бумаге.
     Хранителем этого клада он назначает своего лучшего друга - Томаса Мура. Ему  он  доверяет это  наследие,  и  -  в  доказательство  того,  что  он не сомневается в опубликовании мемуаров - он заставляет издателя  причитающийся ему гонорар  в  две тысячи фунтов выплатить Муру, -  щедрая благодарность за дружескую услугу.  В Венеции  он вручает  ему первые листки, потом присылает
ему следующие. Затем он предпринимает свое роковое путешествие в Грецию.
     В пасхальное  воскресенье 1824  года  подымается черный флаг над фортом Месолунги. Князь Маврокордато  пушечным салютом  оповещает о  смерти  поэта, фрегат увозит его тело в Англию. И вот, его гроб еще не опущен в могилу, - а на родине уже начинается торг его тайной. Все вдруг собрались вместе  - лэди Байрон, Мур,  сестра, издатель; звенят сребреники;  Мур за уничтожение тайны получает вдвое больше, чем получил от друга за  ее хранение. И они принимают гнусное решение сжечь  мемуары. В ком-то из них еще зашевелилась совесть: не лучше ли  оставить  их  запечатанными,  пока  не  сойдут со сцены все  лица, затронутые в них? Но алчность,  тщеславие и страх сильнее доводов, внушенных совестью;   в  печке  разводят  огонь,  и  в   присутствии  семи  свидетелей безжалостно уничтожается  одно из самых важных и  самых ценных произведений,
быть может, лучшего лирического поэта Англии. Теперь они спокойны - и Мур со своим чеком, и лэди Байрон со своей неутомимой ненавистью.
     Ключ потерян,  тайна погребена, сожжена рукопись,  которая  была готова заговорить, - "and sealed is now each lip that could have told"*.
     _______________
     * "И замкнулись уста, которые могли бы сказать".

                Шекспировская Фея

    Прочитав Гарольда, одна из хозяек модного салона, леди Каролина Лэм, заявила: «Я должна его увидеть. Умираю от любопытства». Он был ей представлен. В тот же вечер она записала в дневнике: «Это прекрасное бледное лицо — моя судьба».
    Каролина Лэм стала его любовницей, причем весьма настырной и ревнивой. Она организовывала для него приемы, писала письма и сама доставляла их Байрону на дом, переодетая в костюм пажа или кучера. Вскоре «леди Каро» наскучила поэту, он хотел ее просто бросить, но это оказалось делом трудным. Потеряв самообладание, она учинила громкий скандал Байрону, разбила окно и осколком стекла порезала себе руки, заявив всем присутствующим (а все это происходило на балу), что ее покалечил именно Байрон.
    Но это произошло много лет спустя. А тогда, в момент попытки самоубийства (или покалечивания?), естественно, разразился общественный скандал, и Байрону пришлось поспешно уехать в Оксфорд, где его утешительницей стала Джейн Элизабет Скотт, 40-летняя жена графа Харли.

 (Об их шумном романе в конце XX века был снят в Великобритании фильм, и он называется «Леди Каролина Лэм», ее образ на экране воплотила актриса Сара Майлз).

    Роман леди Каро с Байроном длился семь с половиной месяцев: с 25 марта по 9 ноября 1812 года. Рассказывают, что они встретились много лет спустя. Каролина Лэмб была уже старой и ехала с мужем в экипаже, навстречу им повстречалась траурная процессия. На вопрос мужа Каролины: «Чьи это похороны?» — люди ответили: «Лорда Байрона». Леди Каро не расслышала этих слов, а муж не рискнул их повторить.
    Леди Каролина Лэм  пережила Байрона на четыре года. Она скончалась в январе 1828 - го, на руках сэра Уильяма Мельбурн - Лэма, пэра и сенатора Англии, от последствий сердечного приступа, в возрасте сорока двух лет, как и было предсказано ей давним видением в старинном зеркале.

    Леди Каролина Мельбурн - Лэм, урожденная Понсонби, писательница, светская дама, возлюбленная Байрона. Ее роман "Гленарвон" - одна из загадок смешения реальности с действительностью. Роман о лорде Байроне. Том самом, знаменитом хромом поэте, про которого рассказывают всякие чуднЫе* (*ударение на этом слоге) и даже ужасные истории! Он покорил стольких женщин! Роман их длился совсем недолго. Каро (так сокращенно называл ее муж) оскорбленная донельзя тем, что своенравный поэт посмел оставить ее, обожавшую возлюбленного до безумия, решила вылить весь пыл обиды и горя в книгу, где описала свою несчастную любовь! В «Гленарвоне», Каролина отомстила коварному возлюбленному - утопила его в бушующем от непогоды море.

    Леди Мельбурн - Лэм обладала ярко выраженными способностями общения с параллельными мирами и даром ясновиденья.
    Хозяйка усадьбы после разрыва отношений с Байроном изменилась и не лучшую сторону. Она была скорее не совсем здорова, и иногда вела  себя странно, ей никогда ни в чем не перечили и точно выполняли указания - капризы, даже самые сумасбродные и нелепые, иногда подмешивая в чай или кофе успокоительный порошок, который давал личный врач Каролины.
    Это была хрупкая, изнеженная женщина, маленькая, рыжеволосая, с огромными голубыми глазами на точеном, фарфоровом лице. Ее ручки, вечно тонувшие в пене шелков и венецианских кружев, казалось, не могли поднять ничего тяжелее маленькой севрской чашечки или гусиного пера.
    Однажды во время безумного припадка отчаяния хрупкая госпожа разбила в кабинете сэра Уильяма всю дорогую утварь: сервизы, вазы, тонкие фарфоровые безделушки, разнесла в щепки два стула и дверцы бюро, где хранились секретные бумаги лорда Лэма и сломала тяжелый дверной запор.
    По ночам Каролина разговаривала с невидимыми другим духами и призраками, описывая на бумаге свои видения и сны.  Потом поутру, не с того ни с сего, велела  выбросить в мусорную яму дорогое зеркало в золоченой раме. Из-за того, что ночью к ней якобы явился в этом зеркале дух ее давно умершего дедушки, лорда Понсонби,  предрекший ей раннюю смерть, в сорок два года (так оно и получилось!!!) 
    Леди Каролина частенько говорила с Байроном, по ее словам он являлся ей в разных обличиях. В одном из таких явлений лорд был совой. Вот что писала Каролина в своем дневнике и в своей книге о лорде Байроне: «-А, это Вы.. Вы решили вернуться ко мне в облике этой милой певуньи птички? А я чуть было не велела Уилмору прогнать Вас. Я не могу спать по ночам, слыша, как Вы зовете меня! Признайтесь же, дорогой, что Вы совершили ошибку, женившись на этой Анабелле Милбенк? Впрочем, мне нельзя говорить о ней плохо, она теперь - леди Байрон: Она, а не я. Она была моею лучшей подругой, кузиной, я сама Вас и познакомила. Глупая! Впрочем, как же я могла удержать Вас?! Разве можно удержать Вас, бушующее море, порывистый ветер, неохватный океан? Я пыталась. Я придумывала всяческие уловки. Мокла под дождем, у дверей домов, где Вы развлекались, осыпали вниманием других, даже мою шестидесятилетнюю свекровь, леди Мельбурн! Ха- ха - ха! Вы помните, Вы называли ее "английской мадам Де Мертей"*? (*Героиня романа Де Лакло "Опасные связи", маркиза де Мертей - дама высшего света, лицемерно скрывающая свои амурные похождения).  Ваша язвительность, она была так изысканно - точна, но она, порой, убивала меня безжалостно! Как Вы смеялись надо мной, когда я, переодевшись в костюм пажа, приносила в Ваш дом свои же письма, или бежала с факелом за Вашей каретой, чтобы хоть на минутку увидеть Ваше лицо, услышать Ваш голос!! Мои дети были правы, сказав как то о Вас: "Вот господин, который говорит, как музыка!" Мои дети обожали сидеть у Вас на коленях, особенно - старший мальчик. Вы говорили, что у него "небесный, совершенно нездешний взор": Помните? О, я уверена, что он будет видеть этим взором иные миры, более свободно не так, как я.. Ведь его благословили Вы, великий Поэт. Я тоже вижу цвета небесных сфер и иные миры, но не так тонко, как будет видеть он, ведь меня никто не благословлял!» - голос леди Каролины прервался, но лишь на минуту и вскоре жалобно зазвучал вновь, как нежная флейта.

Правда, теперь в нем слышались и гневные ноты: «Бессердечный, я лишилась даже Вашей любви! Я писала вам сотни писем в день - угрожающих, умоляющих, пылких, совершенно непозволительных, компрометирующих меня. Вы рвали их.  Вы смеялись над строчками, в которых я сравнивала Вас с солнцем, а себя с подсолнухом, который, "узрев однажды во всем его блеске лучезарное солнце, удостоившее на мгновение озарить его, не может в течение всего своего существование допустить, что нечто менее прекрасное может быть объектом его поклонения!" Вы назвали их вычурными эти строки и написали мне в ответ жестко сдержанно: "Леди Каролина, Я Вам больше не любовник, я люблю другую. Я всегда буду помнить с благодарностью о знаках особого внимания, которыми Вы меня почтили! Излечитесь от Вашего тщеславия, оно смешно, изощряйтесь с другими в ваших бессмысленных капризах и оставьте меня в покое!" - так Вы написали мне в день, который я все еще помню до самой мелочи, до солнечного блика на земле, и до запаха этой самой земли, который я ощутила, упав на землю. Вы так и не поняли, как я любила Вас! Едва Вас увидев на одном из вечеров леди Уэстерморленд, - помните, я тогда сторонилась Вас? - я почувствовала Вашу необыкновенность, родные души всегда чувствуют друг друга, ведь верно? - и написала в своем дневнике: "Он злой сумасшедший, с ним опасно иметь дело!" Да что я Вам говорю, ведь Вы читали это! Как и другие строки, после второй встречи: "Это бледное, удивительное лицо будет моей судьбой!" Вы знаете, я редко ошибаюсь. Все так и есть. Я вернулась к беззаветно и беспредельно любящему меня сэру Уильяму, я поддалась Вашим уговорам, и уехала с матерью в Ирландию, я пожертвовала своим чувством. Но я так и не переставала думать о Вас и ощущать Вас рядом. Всегда. Вы надо мной точно ворон. Хотите взглянуть на книгу, которую я пишу? Там, наверное, много ошибок, милый Байрон, ведь я не умела писать и читать до пятнадцати лет, даром, что росла в доме тети - герцогини! Это теперь я читаю по латыни и еще на пяти языках. Но и ругаюсь, я как ирландский матрос. Что Вы смеетесь? Меня воспитывала прислуга тетушки. А не сама Ее светлость, той все было недосуг: балы, приемы, визиты ко двору, вечерний пикет* (*карточная легкая игра) с королем. И не дай Господь выиграть - Его Величество больше и не пригласит! Старая ворона!

Она по ночам и превращалась в нее! И летала над замком в Девоншире. Я точно знаю! А в кого превращаетесь Вы по ночам? В коршуна? Нет, пожалуй, в ворона! Вы так же мудры, как он. Милый Байрон! А, может быть, Вам и не надо ни в кого превращаться? Вы же Дьявол! Да - да я знаю, Вы - Дьявол. Вот его усмешка, его взгляд. Не подходите ко мне близко. Это Вы - прелюбодей, а не я! Вы сами меня соблазнили, Вам льстила эта роль альковного аббата, наши долгие разговоры по утрам, и то, что Вы выбирали для меня туалеты на день, читали мои личные  письма и сами отвечали на них! Зачем я Вам это позволила?
    У нас с Уильямом все всегда иначе. Он так нежен, добр ко мне! Он обожает во мне все, вплоть до капризов, которые Вы презирали! Но я знаю, что Августа, Ваша сестра, и мадам Гвичиоли, там, в Венеции, (*последующие возлюбленные Байрона) капризничали еще больше меня! Пустите меня, как Вы смеете давать мне пощечины, мне, супруге сенатора и пэра?! А еще - лорд, кичащийся древностью рода!! Прочь руки! Я сказала Вам, отпустите!!»

    Доктор предлагал поместить Каро в лечебницу, до полного выздоровления. Лэди Мельбурн (мать сера Лэма) была «за» такое решение. Муж же Каролины считал, что Каролина совершенно нормальна.  Просто она слишком впечатлительна, слишком увлекается, слишком отдается страстям.
    Эти ее постоянные переходы от бурной веселости к меланхолии, эти стихи, которые она слагала с девяти лет, не умея писать! А на свадебной церемонии, на глазах у всех гостей она накричала на священника, расплакалась, порвала платье, упала в обморок, и ее на руках пришлось нести в карету!
    Все это сэр Уильям мужественно терпел. И пытался держать себя в руках. Успокаивая сам себя разными доводами. Хотя основной довод был весьма внушительным – любовь!
    Между тем Каролина уже не отвечала за свои действия. Писала какие - то бредовые книги, разговаривала сама с собой, меняла платья пять раз в день, то плакала, а то смеялась. Такая смена настроений опасна. Однажды она набросилась с ножом, на того же лорда Байрона, а потом пыталась заколоть и себя!
    Жизнь с Каро угрожала карьере сэра Уильяма! Его Величество никогда не мог окончательно назначить его представителем королевства в Ирландии, зная, что он женат на женщине со столь скандальным прошлым.
   Но Уильяму Каролина была дороже Ирландии и политической карьеры! Леди Мельбурн просила сына развестись. Сын напрочь это отвергал.   

    Почти все мои сны Каро были вещие. Она предвидела и смерть Байрона.
Как-то на кухне…утром служанка обнаружила в чашке кофе – узор предвещающий смерть тому чье имя начинается с букв: G.B. (George Byron). Страшный кофейный узор на стенках чашки смыли, напополам с водой, две тихих соленых капли.

    Но, несмотря на насмешки, неверие и оплеухи, смерть все-таки отыскала того, кто должен был умереть. 19 апреля 1824 года в Миссолунгах (Греция) скончался великий G.B. Джордж - Ноэль Гордон Байрон. Умер он не в морской пучине, как того навязчиво хотелось обиженной и страдающей леди Каролине, увидевшей его в вещем сне, а в своей постели, на руках верного камердинера Флетчера.
    Рисунок судьбы Поэта - покорителя сердец и умов, - не подчинился и на этот раз прихотливому капризу воображения феерической, непредсказуемой леди Каролины! Но навряд ли "шекспировской фее", как ее звали в высшем свете, захотелось бы делать конец своего пылкого романа "Гленарвон" (заслужившего высокую оценку самой Жермены де Сталь!) столь трагичной действительностью. Она была слишком умна для этого. Как и все ясновидящие и ведьмы. Как и все, кто обладает способностью видеть иные миры и прикасаться к ним!

 Последняя любовь поэта

    Впервые Тереза Гвиччиоли увидела Байрона в салоне графини Альбрицци, этой, как ее называли, венецианской мадам де Сталь. Она пришла сюда, чтобы полюбоваться знаменитым чудом - скульптурным изображением античной Елены Прекрасной, изваянным прославленным Кановой и лично подарившим его хозяйке.
    Байрону показалось - перед ним живой оригинал греческой красавицы. Златокудрая, с жемчугом зубов, великолепной фигурой, она была достойна кисти Тициана. Он сел рядом с ней и начал болтать о Венеции - волшебном зеленом острове своего воображения, прекрасном, околдовавшем его городе.
    Тереза, конечно, кое-что слышала о жизни Байрона в Венеции. Не могла не слышать, когда все кругом только и говорили, что о причудах английского милорда, такого богатого и красивого, такого щедрого и экстравагантного. Его поведение граничило с вызовом, за ним тянулся шлейф сплетен и пересудов, о нем рассказывали разные пикантные истории. Байрон шутил: Венеция - страна счастья и веселья, легких нравов и дивной природы, здесь трудно остаться безгрешным.

    Она обратила внимание на его странную привычку жевать табак. В ответ услышала, что ему необходимо обуздать свои челюсти, поскольку он предрасположен к тучности. Много лет, еще с Кембриджа, держит диету, а табак отбивает аппетит.

- Тогда почему вы не занялись спортом? - спросила Тереза.

- Было, занимался, - отвечал он. - Увлекался и боксом, и фехтованием. Плавал, стрелял из пистолета, совершал прогулки верхом, которые и теперь, кстати сказать, не бросаю.

Терезе вспомнилась шутка о том, сколько лошадей у них в городе: "У нас всего восемь коней, - улыбались венецианцы, - четыре бронзовые, на соборе святого Марка, остальные четыре, живые, в конюшне лорда Байрона".

Они заговорили о Данте и Петрарке, об их бессмертных возлюбленных Беатриче и Лауре. Но это было лишь предлогом. На самом деле они уже думали о себе, о своем будущем.

Граф Гвиччиоли, ее муж (он был старше жены на целых сорок лет), прервал беседу, напомнив, что пора ехать. Тереза поднялась, словно во сне. "Я чувствовала, что меня увлекает какая-то непреодолимая сила", - признается она в своей книге "Жизнь Байрона в Италии", которую напишет потом. И еще добавит, что встреча эта, состоявшаяся в начале апреля 1819 года, "скрепила судьбы их сердец".

В тот апрельский вечер Байрон попросил Терезу о свидании. Она была настолько безрассудна, что согласилась при условии, что честь ее не будет запятнана.

На другой день в обеденный час к ней явился старый гондольер с запиской и отвез к месту, где ждал Байрон. С этого дня они стали встречаться. Виделись в театре, у кого-нибудь из знакомых за ужином, совершали долгие прогулки в гондоле по лагуне, любовались солнечными закатами на острове Лидо.

Никогда Тереза не испытывала ничего подобного, она безоглядно следовала велению своего сердца. Даже Венеция, которую она не любила, - этот мрачный город без цветов, без деревьев, без запахов, без птиц, с его черными гондолами вместо привычных ярких упряжек лошадей - казалась ей теперь земным раем.

Но "земной рай" не может длиться вечно, сокрушалась Тереза. И предчувствие не обмануло ее. Муж сообщил, что они выезжают в Равенну, в их имение на реке По, и пригласил Байрона навестить их. Похоже, старому графу льстило внимание знаменитого поэта к его жене.

Тереза занимала все мысли Байрона, он просиживал ночи напролет, сочиняя ей послания, полные нежности и любви. Наконец, не выдержав разлуки и помня о приглашении, он решил отправиться в Равенну.
К подъезду подали роскошную карету, в которой Байрон обычно путешествовал. Громоздкая, украшенная его собственным гербом, подобно знаменитому экипажу Наполеона, она вмещала в себя кровать, походную библиотечку, буфет и обеденный фарфоровый сервиз, серебряную утварь и запас белья.

Путь лежал через Падую, Феррару и Болонью. На берегу По Байрон сочиняет меланхолические стансы, в которых называет Терезу "владычицей своей любви", и сгорает от желания скорее видеть ее.

На седьмой день карета въехала в Равенну - тихий городок неподалеку от моря. Байрона встретило безлюдье тесных улочек и великолепные, знаменитые своими мозаиками базилики. Он остановился в маленькой гостинице на виа ди Порта Сизи. Едва сменив платье, поспешил представиться графу Альбогетти - главному администратору провинции. Тот сразу же пригласил поэта в свою ложу на вечерний спектакль.

Есть ли у него знакомые в Равенне, поинтересовался граф, когда они заняли свои места. "Да, - отвечал Байрон, - я близко знаю графа и графиню Гвиччиоли". "Увы, - сокрушенно вздохнул его сосед, - вряд ли вам удастся повидать графиню, она, кажется, при смерти..."

Известие ошеломило, в отчаянии Байрон вскричал, что, если она умрет, он не переживет ее!

Граф вытаращил на него глаза. Он-то думал, что знаменитого поэта привело в их город намерение увидеть памятники, древние гробницы и прежде всего могилу Данте. А он, оказывается, прибыл сюда в погоне за юбкой!

К счастью, в этот момент появился граф Гвиччиоли и сообщил более достоверные сведения о Терезе. Она серьезно болела, но сейчас, слава Богу, кризис миновал. По его словам, болезнь была вызвана неудобствами переезда. Слабый организм резко отреагировал на перемену обстановки. Истинная же причина заключалась в том, что Тереза, расставшись с Байроном, впала в депрессию, тосковала, почти не ела и довела себя до физического и нервного истощения.

На другой день Байрон отправился к Терезе. С этого момента он стал являться с визитами каждый день, что дозволялось обычаем и не вызывало подозрений. А по ночам Байрон писал ей письма. И все чаще задавался вопросом, любит ли она его и что уготовано им в будущем. "Я - чужак в Италии, - сетует он, - еще более чужестранец здесь, в Равенне, и слишком плохо знаю обычаи этой страны. Боюсь, как бы тебя не скомпрометировать". И не находит ничего лучше, как предложить ей бежать с ним.

Тереза обрадовалась, но не потому, что была согласна, а оттого, что наконец-то уверилась в истинной преданности своего возлюбленного, готового ради нее на все. Само же предложение о побеге отвергла, боясь позора. И выдвинула свой план: она притворится мертвой, как Джульетта, а потом тайно скроется. Предложение позабавило Байрона, но принять его он отказался.

Между тем, становилось очевидно, что местные доктора не в состоянии вылечить Терезу. Тогда Байрон предложил выписать из Венеции собственного медика, профессора Алиетти. Тот прибыл в Равенну, и его искусство быстро поставило больную на ноги. Байрона стали называть ее спасителем.

И вот они уже вдвоем скачут к морю, и волны, ласкаясь, касаются копыт их коней, и, завороженные красотой лазурного берега, опьяненные дурманящими запахами трав и соснового бора, забыв обо всем на свете, они отдаются счастливому мгновению. Спешившись, сидят под раскидистыми пиниями, бродят по пахучему чабрецу, внимая пению соловьев и стрекоту кузнечиков.

"Что есть любовь?" - вопрошает он себя. И вспоминает слова Данте о том, что даже ему, мыслителю, неясно, в чем ее суть и каков ее смысл: “...субстанции в ней нет, она - неосязаемый предмет". Поэтому бесполезно объяснять, что такое любовь, - это все равно что спрашивать живущего что такое жизнь, молящегося - что такое Бог”. Это узы и таинство, соединяющие человека не только с человеком, но и со всем живым. В самом деле, рассуждает Байрон, мы приходим в мир и с первого же мгновения стремимся к себе подобным. Найти существо, тебе соответствующее, ум, способный оценить твой, тело, чьи нервы вибрируют вместе с твоими, подобно струнам, сопровождающим прекрасный голос певца, - вот цель, к которой стремится любовь...

Вместе с Терезой пришел он поклониться праху Данте, собрата не только, по ремеслу, но и по горькой судьбе скитальца. Тереза предложила Байрону сочинить что-нибудь о Данте, наподобие его "Жалобы Тассо".

- Повинуюсь вашим желаниям - они для меня приказ, - шутливо ответил Байрон, словно менестрель, готовый исполнить повеление дамы своего сердца.

Спустя некоторое время он преподнес Терезе "Пророчество Данте" с посвященным ей вступлением.

В Равенне, где все дышало памятью о великом изгнаннике, Байрону хорошо работалось. Впрочем, он должен был бы скорее благодарить не тень умершего, а живую вдохновительницу, безмятежное свое счастье в объятиях молодой женщины, послужившей прообразом его героинь: Ады в "Каине" и Мирры в "Сарданапале", которой были посвящены многие его стихотворения. Он настолько был в тот момент под ее властью, что по ее просьбе оставил работу над "Дон Жуаном" - Тереза сочла поэму безнравственной. Похоже, она вознамерилась наставить своего в прошлом беспутного возлюбленного на путь истинный. И ей это, надо сказать, удалось. Связь с Терезой стала для Байрона неоценимым благом. Он во всех отношениях переменился к лучшему, как заметит его младший друг поэт Шелли, - "это касается и таланта, и характера, и нравственности, и здоровья, и счастья".

Их отношения строились на полном доверии и искренности. Он не скрывал от нее свое прошлое, бурные увлечения, которые пережил. Она знала и о рыжеволосой светской львице Каролине Лем, доставившей ему столько беспокойства и обид, и о жене Анабелле, бросившей его по причине, ему самому не известной. Оставались, правда, уголки души, куда он не впускал никого и где жила память о девочке с очами газели, и о следующей его юношеской пассии, отвергшей "хромого мальчика", и о той, из-за которой он совершил "первый прыжок в поэзию" - о его кузине Маргарет Паркер. Глубоко в душе было запрятано чувство и к Августе - сводной сестре, дочери отца от первого брака, - единственной, кто не отвернулся от него, когда, ославленный, оклеветанный женой, объявленный чуть ли не безумцем, он был затравлен лондонским светом и ужасно одинок.

Ревновала ли Тереза к его прошлому? Пожалуй, да. И не столько к тем, оставшимся далеко в Англии, сколько к той, что родила ему дочь Аллегру. Девочка жила в пансионе при монастыре в Баньякавелло, и Байрон то и дело порывался ее видеть.

В том, что Тереза ревновала, не было ничего удивительного: ведь она любила. Понятен и ее интерес к героиням его поэм: ей казалось, что у них должны быть реальные прототипы, а в основе сюжета должны лежать подлинные события сердечной жизни ее избранника.

Он же боялся не столько того, что любовь, как и всякая страсть, сделает его смешным, сколько того, что она разрушит все помыслы, направленные к добру и славе.

Похоже, Тереза понимала, что любить поэта нельзя, не зная и не любя его "безумств". Ей, быть может, недоставало таланта мадам Альбани, многолетней мудрой подруги Альфьери, отважно бросившей мужа - шутка сказать, претендента на английский престол - ради какого-то сочинителя и оказавшей на него огромное влияние как на писателя. (В то время мадам Альбани жила во Флоренции, где был похоронен ее любимый, которому она воздвигла пышную гробницу.) Но в чем Терезе нельзя было отказать, так это в обворожительной простоте и естественности. В Италии, где характер женщины определяют две, казалось бы, несовместимые черты - кокетство и чопорность, она выгодно отличалась от местных дам.

Казалось, идиллия будет длиться вечно, и ничто не предвещало перемен. Они нагрянули внезапно. То ли граф сам что-то заподозрил, то ли нашелся доброхот, открывший ему глаза. Как бы то ни было, он неожиданно объявил, что едет в Болонью осматривать свое имение и что Тереза отправляется с ним. Но и на этот раз разлука оказалась недолгой. Несколько дней спустя они встретились в Болонье.

Старый граф, эта хитрая лиса, избрал новую тактику: не желая явно огорчать жену, он вроде бы не препятствовал их свиданиям, но сделал так, что они стали крайне редкими. Почти все время граф проводил в разъездах по провинции, и Тереза вынуждена была сопровождать его.

Среди реликвий в шкатулке у Терезы хранилась одна, особенно ей дорогая. Томик в ярко-красном бархатном переплете - "Коринна", сочинения мадам де Сталь.

Чем же была дорога ей эта книжка? Только ли тем, что вместе с Байроном читала ее вслух? Томик был дорог ей тем, что Байрон оставил на нем свою надпись, вернее, целое послание, ей, Терезе, адресованное. Случилось это в ее отсутствие, когда по требованию графа она как раз выехала с ним в загородное имение. На полях оглавления мелкими буквами поэт сделал надпись по-английски, где, в частности, признался: "Судьба моя целиком зависит только от тебя, а ты - девятнадцатилетняя девушка, которая всего лишь два года как покинула монастырь. Я бы хотел, чтобы ты оставалась там, или, по крайней мере, никогда не встречать тебя в твоем положении замужней женщины.

Но все уже слишком поздно. Я люблю тебя, ты любишь меня, - по крайней мере, ты говоришь об этом и действуешь, как будто так оно и есть, что является великим утешением для меня, что бы там ни произошло... Вспоминай обо мне иногда, когда нас разделят Альпы и Океан, но они не разлучат нас никогда, по крайней мере, до того, пока ты этого сама не пожелаешь".

Тереза не желала разлуки, напротив, всем сердцем стремилась к любимому. И судьба смилостивилась над ними.

Неожиданно граф предложил ей отправиться в Венецию на консультацию к доктору Алиетти. Байрону было разрешено сопровождать ее.

Стояла середина сентября - пора очарованья и хозяйственных хлопот. Поля в долинах рек и виноградники на отрогах холмов освобождались от бремени тучного урожая. Дороги были забиты скрипучими крестьянскими повозками, запряженными белыми быками и нагруженными только что собранными плодами.

  Байрон и Тереза наслаждались тем, что могли останавливаться в одних гостиницах, ехать в одной карете по дороге, взбирающейся на склоны гор, пока наконец перед ними не засверкало море. Это было первое их совместное путешествие, нечто вроде запоздалого медового месяца.

Никогда здесь не бывавшая Тереза с восторгом приняла предложение, вполне отвечавшее ее романтическому настроению.

Дом Петрарки стоял на вершине холма, к нему вела тропинка. Сверху перед ними открылся вид на сады в долине, на заросли шиповника, ивы и кипарисы, кольцом окружавшие раскинувшуюся внизу деревню и церковь.

На втором этаже Байрон и Тереза увидели фреску, изображающую Лауру и Петрарку, кресло, в котором однажды летним утром его нашли мертвым, головой покоившимся на книге.

В альбоме для посетителей они записали свои имена, причем Байрон захотел поставить свое имя непременно рядом с именем Терезы.

Прибыв в Венецию, они остановились в пригороде на еще ранее купленной Байроном вилле Фоскарини. Дом располагался на берегу Бренты, неподалеку от лагуны, его окружал прекрасный английский парк с красивой платановой аллеей, с игрушечными озерцами и перекинутыми через них мостиками. Здесь они были в полном уединении и по-настоящему счастливы. Прогуливались по романтическому саду, катались в коляске вдоль элегантной Бренты, читали вслух, сидя на скамейке у озерца, поэмы Байрона. Вечерами Тереза, играла на фортепьяно, которое он специально выписал для нее.

Места Венеции прекрасной!
О! я провел немало тут
Счастливых дней, святых минут...

В присутствии Терезы ему как никогда хорошо работалось. Она удивлялась: его способность к сочинению: была настолько велика, что он умудрялся творить, несмотря на ее болтовню, ибо, как сам признавался, ему лучше работалось, когда он видел ее и слышал ее голос. Его перо двигалось так быстро по листу бумаги, что можно было подумать, будто кто-то диктует ему.

Работал он обычно по ночам и редко ложился до зари. Вставал поздно, завтракал - чай без сахара, желток сырого яйца без хлеба. Затем читал или писал письма. После обеда - прогулка верхом. Вечером - легкий ужин, игра Терезы на фортепьяно или арфе, беседы с ее братом Пьетро о будущем Италии.

Казалось, все шло отлично, о большем блаженстве нечего и мечтать. Однако появились некоторые тревожные признаки в душевном состоянии Байрона. Всегда склонный к сплину, он стал особенно мрачным и меланхоличным. В нем пробудился скитальческий дух, частенько заводил, он речь о "южноамериканском прожекте" - желании раскинуть свой шатер где-нибудь за океаном, куда поэт частенько уносился воображением.

В один далеко не прекрасный для любовников день объявился граф Гвиччиоли и потребовал возвращения Терезы.

Супруги уехали. Байрон остался один. Перед ним был выбор: либо оставаться в Италии, либо избрать бегство. Он пишет Терезе: "Я намерен спасти тебя и покинуть страну, которая без тебя становится мне ненавистна... Я должен оставить Италию с глубоко раненым сердцем, пребывая в одиночестве все дни после твоего отъезда, страдая телом и душой... Прощай! - в этом единственном слове заключена гибель моего сердца..."

На помощь ему пришла сама Тереза, разыгравшая свою козырную карту. Она вновь серьезно заболела. Всполошившиеся родные сочли приступ настолько серьезным, что легко поддались на ее уговоры вызвать Байрона. Все помнили, какое благотворное воздействие оказал он во время ее предыдущей болезни.

И вот он в доме Гвиччиоли, живет с ними под одной крышей на втором этаже и ежедневно видит свою Терезу. Казалось, все - муж и родные Терезы - смирились с Байроном в роли чичисбея. По обычаю это означало, что он становился чем-то вроде вице-мужа. Чичисбей обязан был сопровождать даму во время прогулок, бывать с ней в обществе, поскольку, согласно старинному правилу, считалось противным хорошему тону в этом случае мужу появляться в свете вместе с женой. Обычай иметь чичисбея избавлял от пересудов и сплетен. Лорд Байрон, признавалась Тереза, играл роль чичисбея с удовольствием, слегка, однако, посмеиваясь. Не до смеха было лишь ее мужу. Его слабо утешал странный обычай, и он по-прежнему чувствовал себя в незавидной роли рогоносца.

Однажды Байрон получил от возлюбленной взволнованную записку. Рано утром, сообщала Тереза, когда она была еще в постели, муж открыл ее секретер и прочел все его письма, которые лежали в ящичке.

Вызывать на дуэль обманутый супруг не стал, но потребовал немедленно покинуть его дом.

Хотя, по обычаям того времени обманутый муж должен был убить любовника. Но он оказался трусоват и решил договориться с наемным убийцей. Тот запросил за “дело” 20 эскуди, не очень большие деньги. Но рогоносец был настолько скуп, что сделка не состоялась.  Так жадность сохранила жизнь знаменитого поэта.

Тереза поспешила заверить Байрона, что скорее умрет, чем откажется видеть его.

На следующий день она перешла к активным действиям - заявила своему отцу, что после всего случившегося не намерена оставаться с графом, и испросила у отца родительского разрешения вернуться к нему под его защиту.

История приняла совершенно неожиданный оборот. Старый граф согласился с дочерью и тут же направил просьбу папе Пию VII о невозможности его дочери жить с "таким придирчивым мужем". Папа отнесся к просьбе благосклонно. 12 июля 1820 года он провозгласил "разделение" графа и графини Гвиччиоли (о полном разводе не могло быть и речи, так как в Италии его не существовало).

Три дня спустя Тереза оставила дом графа Гвиччиоли и отправилась в Филетто - летнюю резиденцию своего отца, неподалеку от Равенны. Согласно указанию папы, ей надлежало жить в доме родителя, "как полагается уважаемой и знатной даме, разведенной со своим мужем".

Байрон оставался в Равенне, и разлука длилась уже более двух месяцев. Его письма, которые Тереза заботливо сохраняла, разительным образом начинают отличаться от тех, что писал он ей раньше. Тереза терялась в догадках: что происходит? Отчего переменился тон его посланий? Чем он занят в Равенне? Подозревать в измене и ревновать не было резона. Тогда что же? Скоро ей открылась истинная причина.

Равенна была важным революционным центром, а Байрон участником освободительного движения, главой одной из местных групп. На личные средства он вооружил отряд, посещал собрания карбонариев, встречался с их вождями, был буквально одержим идеей освобождения Италии от австрийского ига, горел желанием внести свой вклад в борьбу.

Мятежная натура поэта требовала активной деятельности. Его меланхолии как не бывало. Охваченный возбуждением, он живет жизнью деятельной, напряженной. В эти дни Байрон осознает, что борьба предстоит нелегкая, но готов пожертвовать и собой, и своим состоянием ради святого дела итальянцев. "Мы намереваемся немного подраться в следующем месяце, если гунны (то есть австрийцы) перейдут через По", - пишет он Терезе в августе 1820 года. Теперь она знала, чем занят Байрон, гордилась и восхищалась своим "влюбленным карбонарием". Понятна ей стала причина, отчего он так скуп на письма, почему не навещает ее. Не догадалась она только об одном, какая борьба шла в душе Байрона. В письме, отправленном в Англию, он писал: "Я чувствую - и чувствую с горечью, что человеку не следует растрачивать жизнь в объятиях и в обществе женщины и чужестранки; что получаемой от нее награды - пусть и немалой - недостаточно для него и что подобная жизнь чичисбея заслуживает осуждения".

Не в силах больше выносить разлуку, Тереза приехала в Равенну и всю зиму прожила у отца, где Байрон часто навещал ее.

Поэт с нетерпением ждал начала восстания. Весь нижний этаж его дома представлял собой арсенал - был завален штыками, ружьями, патронами и прочим оружием и снаряжением.

Весной австрийцы нанесли поражение восставшим в долине Ристи и быстро продвигались в глубь страны. Начались репрессии, почти все друзья Байрона были арестованы, и многие без суда и следствия высланы за пределы папского государства. Байрон всерьез задумывается о том, чтобы перебраться в Швейцарию, так как его "жизнь здесь нельзя считать в безопасности". Обманутый в своих надеждах, он, однако, не пал духом, как многие его сподвижники. "Ни время, ни обстоятельства не изменят моих убеждений или моего чувства негодования против торжествующей тирании", - записывает он в те дни. Не дожидаясь худшего, он благоразумно покидает Равенну и спешит к Терезе, которая еще раньше уехала к отцу в Пизу. Здесь, по словам Терезы, Байрон много работал, как обычно, по ночам. Вечера проходили возле Терезы, а днем в компании своих соотечественников-англичан он совершал прогулки верхом.

Между тем стало очевидно, что Байрон не задержится в Пизе. Местная полиция, переняв эстафету у своих коллег из Равенны, пристально наблюдала за поэтом и предпочла избавиться от столь беспокойного пришельца. Последовало распоряжение: Байрону немедленно оставить город.

Вместе с Терезой, ее братом и отцом Байрон отбыл в Геную - единственное место, где ему разрешили поселиться.

Вилла, на которой он обосновался с Терезой, называлась Каза - Салюццо и располагалась на холме, возвышающемся над заливом.

Байрон тяжело переживал поражение карбонариев, крушение своих политических надежд, выглядел расстроенным и печальным. Его обуревали сомнения: вправе ли он, человек, ищущий активных действий, устраниться от борьбы, в сущности, изменить делу свободы.

В Италии он теперь не видел такой возможности. Но была Греция. Там совершались деяния высокого мужества. Набат восставшей Эллады взывал к помощи, доносил вести о героических подвигах потомков древних эллинов. Когда-то на этой земле родилась европейская цивилизация, родились любовь к свободе и поклонение красоте - самые прекрасные человеческие качества. И справедливое дело греков было делом всех честных людей. Байрон не мог оставаться в стороне.

...лучше гибнуть там, где и поднесь Свобода
Спартанцев память чтит, погибнувших в бою,
Отдавши за нее так гордо жизнь свою
У Фермопильского бессмертного прохода, -
Чем мертвенный застой...

Ничего не подозревавшая Тереза терялась в догадках, отчего Байрон выглядит таким печальным. Он же не знал, как сообщить ей о принятом решении.

Однажды на террасе, когда она наблюдала за меркнувшими над заливом лучами заходившего солнца, он с грустью сказал, что у него нет ее портрета. Не согласится ли она позировать одному искусному миниатюристу? Тереза ответила слезами, чутьем угадав недоброе предзнаменование в его словах.

Сказать ей о своем решении он так и не решился, а поручил сделать это ее брату, надеясь смягчить удар. Напрасно, однако, полагал он, что Тереза поймет его. Она восприняла известие, словно смертный приговор, плакала, умоляла, наконец, заявила, что он должен взять ее с собой. Когда бы он бросал одну женщину ради другой, то у нее действительно могли быть основания жаловаться, рассуждает Байрон, но "если человек вознамерился отправиться на выполнение великого долга, на честное дело, этот эгоизм со стороны женской "части" просто невыносим". У него были дурные предчувствия. Он предложил Терезе описать его жизнь в Италии. На что она воскликнула: "Никто не пишет жизнеописание живого человека!" Он промолчал в ответ. Байрон был уверен, что не вернется из Греции.

Незадолго перед тем как им расстаться, Байрон вошел к ней с большой связкой своих рукописей. "Здесь кое-что я нацарапал, - сказал он, - все это вышло из моей головы". - "Я сохраню это до твоего возвращения", - ответила она. "Делай с рукописями что хочешь, - продолжал он. - Можешь сжечь, а может, когда-нибудь удастся продать на аукционе".

В день отплытия, 13 июля 1823 года, Тереза сказала Байрону, что будет ждать его, а в глазах ее читалось мрачное предчувствие: они расстаются навсегда. Тяжелый английский бриг "Геркулес", на котором плыл Байрон, поднял паруса, они колыхнулись под ветром, словно прощальный взмах платка, и корабль взял курс к берегам восставшей Эллады.

На девятый день плавания Байрон с дороги отправил Терезе письмо. "Моя дорогая Тереза, у меня всего несколько мгновений, чтобы сообщить тебе, что все у нас в порядке и что мы уже далеко по дороге Леванта. Будь уверена, что я люблю по-прежнему, и  самые прекрасные слова не смогут выразить лучше ту же мысль. Всегда нежный к тебе Б.".

Предчувствия не обманули Байрона, он умер на греческой земле, в Миссолунгах, десять месяцев спустя после того, как простился с Терезой. Думал ли, вспоминал ли Байрон о ней в свои последние минуты? Брат Терезы, находившийся возле Байрона, уверял, что последняя фраза была сказана им по-итальянски: "Я оставляю в этом мире нечто дорогое". Можно понять, она адресовалась Терезе.

                Источник:   viva-referats.narod.ru   Byron.htm

                Клермонт, Клер

                (1798-1879)

Единоутробная сестра Мэри Уолстонкрафт Годвин (впоследствии Мэри Шелли), воспитывавшаяся вместе с ней в доме Уильяма Годвина. В 1814 К. сопровождала Мэри при ее побеге из дома с П. Б. Шелли, а потом была постоянной спутницей этой пары, фактически превратившейся в троицу. В 1816 Клэр пыталась поступить в труппу театра Друри-Лэйн, что ей не удалось, но зато она познакомилась в театре с Дж. Г. Байроном и стала его любовницей (причем инициатива здесь была полностью на её стороне). Эта связь продолжалась недолго, Байрон хладнокровно расстался с Клэр, а та в 1817 родила от него девочку, названную Аллегрой, которая скончалась в 1822.
    В 1860-х Клэр  поселилась во Флоренции и жила там вместе со своей племянницей до самой своей смерти. Однажды некий капитан Силсби, большой поклонник Шелли и Байрона, узнал, что во Флоренции живет бывшая любовница последнего, у которой сохранилось множество писем этих двух поэтов, но она отказывается их публиковать. Тогда капитан задумал снять комнату в доме старушки, дождаться ее смерти и наложить руку на драгоценные реликвии. Все шло согласно его плану: он поселился в этом доме, Клэр  вскоре умерла, но тут на его пути встала 50-летняя племянница почтенной леди, которая в обмен на бумаги потребовала, чтобы Силсби на ней женился. Бедняге эта жертва оказалась не под силу, и он остался ни с чем.
     В 1887 Г. Джеймс услышал эту историю от своего знакомого и взял ее за основу сюжета повести "Бумаги Асперна" (1888).

                ЖЕНЩИНЫ ЕВГЕНИЯ БАРАТЫНСКОГО               
          
Любовь бывает такой разной, что ее порой и за любовь-то не примешь. Иногда любовь кажется вспышкой света, иногда - ноющей в сердце болью.

    Первую разновидность любви поэт Евгений Боратынский  узнал в Петербурге, влюбившись в Софью Дмитриевну Пономареву, дочь сенатского оберсекретаря, большую авантюристку и завзятую любительницу талантливых литераторов, женщину необычайную, странную, страстную, славившуюся своими выходками на всю Северную столицу.
    Вторую - в Финляндии, полюбив Аграфену Федоровну Толстую, жену своего командира - Арсения Андреевича Закревского, генерал-губернатора Финляндии.
    И та, и другая долго питали его поэзию.

                СОФЬЯ ПОНОМАРЁВА

    В 1819 -20 гг.  Баратынский   служил рядовым  в пехотном полку, стоявшем в Финляндии в укреплении Кюмени. Полком командовал полковник Георгий Лутковский — его родственник. Пятилетнее пребывание в Финляндии оставило глубочайшие впечатления в Баратынском и ярко отразилось на его поэзии. Впечатлениям от «сурового края» обязан он несколькими лучшими своими лирическими стихотворениями («Финляндия», «Водопад») и поэмой «Эда». Первоначально Баратынский вёл в Финляндии очень уединённую, «тихую, спокойную, размеренную» жизнь. Всё общество его ограничивалось двумя-тремя офицерами, которых он встречал у полкового командира, полковника Лутковского.
 По негласному разрешению Лутковского Баратынский  иногда посещал Петербург. Здесь его ждали старые друзья, рестораны, пирушки.
Вскоре пришла  и любовь - как же без нее, если тебе чуть за двадцать, ты хорош собой и считаешься отверженным? Офицеров в Петербурге много, а солдат-дворянин, да еще из знати, к тому же одаренный поэт - один...

Даме с заурядным умом такой выбор мог бы показаться необычным, но особа, решившая покорить солдата Боратынского, славилась своими выходками на всю Северную столицу. Петербургской любовью рядового лейб-гвардии Егерского полка  стала Софья Дмитриевна Пономарева, дочь сенатского оберсекретаря.

Софья получила блестящее домашнее образование, говорила на четырёх европейских языках. В 1814 году вышла замуж за богатого откупщика Акима Ивановича Пономарёва, не игравшего значительной роли в её салоне.

К 1821 году в доме Пономарёвых (Фурштатская улица, близ Таврического сада) сложился литературный салон. К июню 1821 года относится название шуточного общества «Сословие друзей просвещения». По отзывам современников, Пономарёва была начитанной дамой, легко декламировала на память любому поэту его собственные стихи, хорошо играла на музыкальных инструментах и пела. Среди её гостей были И. А. Крылов, Н. И. Гнедич, Е. А. Баратынский, В. К. Кюхельбекер, А. А. Дельвиг, А. Д. Илличевский.

    Софья Дмитриевна принимала в своём салоне только мужчин и активно флиртовала с ними, изображая «детское проказничество», однако никогда не заходя в этом до «банальной связи». В салоне сложился «культ Софии», напоминающий средневековые «дворы любви» и «служения Даме». В «Сословии друзей просвещения» существовал особый ритуал инициации, пародировавший масонские ритуалы, и шутливые прозвища. Большое число стихотворений посвятили Пономарёвой долго и серьёзно влюблённые в неё Баратынский, Дельвиг и Сомов.

Не ум один дивится Вам,
Опасны сердцу Ваши взоры:
Они лукавы, я слыхал,
И все предвидя осторожно,
От власти их, когда возможно,
Спасти рассудок я желал
Я в нем теперь едва ли волен,
И часто пасмурной душой,
За то я Вами недоволен,
Что недоволен сам собой.

— Е. А. Баратынский

Значительная часть светских мадригалов, эпиграмм, шарад, акростихов, экспромтов и тому подобной продукции, сочинявшейся в салоне, печаталась в журнале Измайлова «Благонамеренный». Состав этих публикаций определяла сама Пономарёва («господин Попечитель» общества).

Поговаривали о ней всякое. Идет, к примеру, завсегдатай ее салона по улице и вдруг столбенеет от неожиданности. Что такое? В чем дело? Да ни в чем - просто ему в лицо расхохоталась хорошенькая  крестьяночка с коромыслом плече. Он вглядывается в нее пристальнее - ан и не крестьянка это, а Софья Дмитриевна спешит по своим секретным делам!

Другой друг дома Пономаревых, человек почтенный и заслуживавший доверия, уверял, что как-то поутру видел Софью Дмитриевну, наряженную финкой. За ней, тоже в финском костюме, шла ее подруга, итальянка. А куда они торопились, кто их ждал, чего ради дамы затеяли этот карнавал, оставалось только гадать.

По первоначальному замыслу Софьи Дмитриевны  поэт Боратынский должен был украсить коллекцию  её любовную коллекцию. Дело, однако, кончилось тем, что она влюбилась в него сама. Передаваемые через друзей записки, свидания в Летнем саду, объяснения, ревность...

     Презренья к мнению полна,
     Над добродетелию женской
     Не насмехается ль она,
     Как над ужимкой деревенской?
     Но как влекла к себе всесильно
     Ее живая красота!
     Чьи непорочные уста
     Так улыбалися умильно?

     Как в близких сердцу разговорах
     Была пленительна она!
     Как угодительно-нежна!
     Какая ласковость во взорах
     У ней сияла!..

 Было ли это счастьем? Теперь Евгений может ответить твердо - да, было!

Софья Дмитриевна умерла на 30-м году жизни в больших страданиях; на её смерть Дельвиг написал следующую эпитафию:

Жизнью земною играла она, как младенец игрушкой.
Скоро разбила её: верно утешилась там.

Муж Пономарёвой пережил её. У них был один ребёнок — сын Дмитрий Акимович, товарищ Лермонтова по юнкерской школе и поручик лейб-гвардии Гусарского полка; растратив отцовское состояние, он застрелился.
            
                ЗАКРЕВСКАЯ  АГРАФЕНА ФЁДОРОВНА

    Аграфена оказалась музой Евгения Баратынского, вспыхнув на небосклоне его поэзии той самой кометой, явление которой ослепительно и мимолетно. Образ этой неординарной женщины вдохновил знаменитого поэта на создание поэмы «Бал», вышедшей в 1828 году, в которой Закревская выведена под именем княгини Нины. Так в лирике Евгения Абрамовича родился новый для русской поэзии образ — роковой соблазнительницы с холодным сердцем. В светском обществе Аграфена славилась количеством любовных похождений, которые афишировала с вызывающей смелостью. Среди ее ухажеров был и поэт Евгений Баратынский.
    Родился он в 1800 году в дворянской семье. В десятилетнем возрасте мальчика зачислили в Пажеский корпус. Во время учебы подросток связался с компанией сверстников, дерзкие шалости которых «во вред начальству» закончились элементарной кражей. (Начитавшиеся Шиллера юнцы из романтических побуждений организовали «общество мстителей».) Дело раскрылось, малолетних преступников исключили из корпуса без права состоять на военной службе. «Разве что пожелаете служить рядовыми»...
    И потомственный дворянин Евгений Баратынский стал солдатом Егерского полка, а потом перевелся унтер-офицером в Нейшлотский полк, расквартированный в Финляндии.
    Нейшлотским полком командовал в то время полковник Георгий Лутковский — давний знакомый семьи Баратынских, который знал о поэтических опытах молодого унтер-офицера и всячески его поддерживал. Евгений в свободное от службы время работал много: из-под его пера выходили элегии и мадригалы, послания к друзьям и поэмы... Молодого человека любили и однополчане, и наезжавшие из Петербурга военные чиновники, которые сочувствовали опальному дворянину. А поэт Жуковский и президент Академии наук Уваров хлопотали  в Петербурге перед императором о присвоении Баратынскому офицерского чина, что дало бы ему право подать в отставку, но Александр I оставался непреклонным.
    Николай Путята, адъютант генерал-губернатора Финляндии (Арсения Андреевича Закревского звали за глаза герцогом Финляндским), на несколько месяцев вытащил Баратынского из глухой провинции. Их знакомство, ставшее началом многолетней дружбы, состоялось на берегу пустынного озера в конце мая 1825 года во время инспекционной поездки губернатора.

«Я шел вдоль строя за генералом Закревским, — вспоминал впоследствии Путята, — когда мне указали Баратынского... Он был худощав, бледен, и черты его выражали глубокое уныние».

Адъютант знал, что молодой человек пишет стихи, а остальное о своей судьбе поэт честно поведал сам. По возвращении в столицу Великого княжества Финляндского Гельсингфорс (ныне Хельсинки) Путята принялся ходатайствовать перед генерал-губернатором о хотя бы временном переводе опального дворянина и поэта в штаб.
    Осенью того же года генерал-губернатор Финляндии разрешил унтер-офицеру Баратынскому служить при своем штабе в Гельсингфорсе. Поэт стал бывать в высшем свете города, где блистала своей красотой жена Закревского, Аграфена Федоровна. И уж эти-то месяцы Евгений запомнил навсегда. И не столько благодаря дружбе с Путятой, которая становилась все крепче, сколько возможности общаться с той, которая являлась, безусловно, центром местного общества. Сколько жадных взглядов было устремлено на эту женщину...

«Она — моя героиня, — писал Баратынский своему другу Путяте. — Стихов 200 уже у меня написано... Ты будешь подозревать, что я несколько увлечен... Но я надеюсь, что первые часы уединения возвратят мне рассудок. Напишу несколько элегий и засну спокойно. Поэзия — чудесный талисман: очаровывая сама, она обессиливает чужие вредные чары...»

Кто же эта героиня поэта?

Аграфена Закревская (урожденная графиня Толстая) родилась в 1799 году в семье графа Федора Андреевича Толстого. В 1818 году она вышла замуж за 32-летнего Арсения Андреевича Закревского (1786—1865), участника Отечественной войны, военного чиновника высокого ранга. Ее явно «некняжеское» имя (кстати, и мать ее звали простонародным именем Степанида) любящий муж преобразил в Грушеньку. Супруга была его слабостью, и он покорно терпел все ее выходки. Через три-четыре года имя высокой смуглой красавицы, имевшей неисчислимое количество любовников, было у всех на устах.
Князь Мещерский рассказывал:
    «Графиня Закревская была женщина умная, бойкая и имевшая немало приключений, которым была обязана, как говорили, своей красоте. Графиня вполне властвовала над своим мужем».

На портрете Дж. Доу (1827 г.) она изображена в неоклассическом стиле, подчеркнутом соответствующим фоном и драпировками, в виде античной богини, с роскошными формами, в царственно-небрежной позе.

Ее племянница, писательница Мария Федоровна Каменская, урожденная Толстая, в «(Воспоминаниях» пишет: «Закревская была очень хороша собой, что доказывает ее портрет, написанный Доу. Тетка моя изображена на нем в голубом бархатном платье с короткой талией и в необыкновенных жемчугах. И глядя на ее теперь, всякий скажет, что Закревская была смолоду красавица».

В глазах современников она представала женщиной, дерзко презирающей мнение света, сверхсексуальной и даже порочной, внушающей страх заразительной силой своей почти сатанинской страстности.

Не исключено, что Аграфена Федоровна сознательно стремилась создать вокруг себя ореол «роковой» женщины. Ей необходимы были сильные ощущения, опасная игра страстей.
    В 1821 году у Закревской умерла мать, и якобы после этого печального события начались у Грушеньки нервические припадки, чрезвычайно беспокоившие ее мужа. Вероятно, по совету докторов, а может быть, и по воле самой Аграфены, Закревский отправил ее в сентябре следующего года на лечение в Италию. Для этого супругу пришлось срочно добыть деньги и влезть в долги, лишив себя тем самым дохода на будущий год.
    Осенью 1823 года по Петербургу поползли слухи, что Аграфена вообще не собирается возвращаться в Россию: на Апеннинах ее удерживал бурный роман с князем Кобургским, будущим королем Бельгии. Но все же любовники расстались, и Грушенька приехала из солнечной Италии как раз в те дни, когда ее супруг получил должность генерал-губернатора Финляндии.
    В конце 1824 года в Гельсингфорсе молодой, но уже известный поэт Баратынский встретился на балу с Закревской, каждый шаг которой сопровождала скандальная молва. Эта встреча потрясла Евгения. Поклонница любовных похождений предстала перед ним не только в блеске своей красоты, но как женщина роковая и опасная. Она покорила не только поэта, но и его друга и сослуживца Н. В. Путяту, с которым Баратынский обменивался доверительными письмами. В них красавица именовалась условно-романтическими именами и прозвищами: Альсина, Магдалина (но без эпитета «кающаяся», хотя каяться этой веселой даме было в чем) или просто Фея. Мучительное и сильное чувство Евгения к жене генерал-губернатора отражено в приведенном ниже стихотворении:

Порою ласковую Фею
Я вижу в обаянье сна,
И всей наукою своею
Служить готова мне она.

Душой обманутой ликуя,
Мои мечты ей лепечу я;
Но что же? странно и во сне
Неподкупно счастье мне:

Всегда дарам своим предложит
Условье некое она,
Которым, злобно смышлена,
Их отравит иль уничтожит...

Через несколько месяцев поэт уехал из Гельсингфорса в прежнюю свою глухомань — в тихую Кюмень — служить дальше. Но впечатления от встреч с этой необыкновенной женщиной остались в его памяти навсегда. «Хотя я знаю, что мучительно и глядеть на нее, и слушать, я ищу и жажду этого мучительного удовольствия...»
    В 1825 году стараниями друзей Баратынский был наконец-то произведен в офицеры и получил право подать в отставку. Но странное дело: к его безудержной радости примешивалось чувство томительной тревоги, горечь расставания со страной, так много значившей в его судьбе и поэтическом становлении.

«Скажу тебе, между прочим, — писал он Николаю Путяте, — что я уже щеголяю в нейшлотском мундире. Это удовольствие приятно, но вот что мне не по нутру — хожу всякий день на ученье и через два дня — в караул. Не рожден я для службы царской. Когда подумаю о Петербурге, меня трясет лихорадка. Нет худа без добра и нет добра без худа... В Финляндии я пережил все, что было живого в сердце моем...»

В том же году поэт начал работать над своей поэмой «Бал», которую опубликовал в 1828 году. Он сам признавался, что замысел этой поэмы был связан с Гельсингфорсскими впечатлениями и что прототипом ее главной героини являлась «Она», т. е. Аграфена Федоровна Закревская.

В поэме гордая Нина Воронская полна презрения к чужим мнениям — плевать ей, что думают о ней окружающие! Над женской добродетелью — или над тем, что принято считать таковою, — ветреница смеется. В дом ее как мотыльки на яркий свет слетаются и записные волокиты, и зеленые новички вроде Баратынского. Разумеется, особых добродетелей они здесь найти не надеются, но...

Но как влекла к себе всесильно
Ее живая красота!
Чьи непорочные уста
Так улыбалися умильно.

В самом начале поэмы автор с неожиданной резкостью и страстностью чуть ли не предостерегает неосторожных новичков:

Страшись прелестницы опасной,
Не подходи: обведена
Волшебным очерком она;
Кругом ее заразы страстной
Исполнен воздух!
Жалок тот,
Кто в сладкий чад его вступает:
Ладью пловца водоворот
Так на погибель увлекает!
Беги ее: нет сердца в ней!
Страшися вкрадчивых речей
Одуревающей приманки;
Влюбленных взглядов не лови:
В ней жар упившейся вакханки,
Горячки жар — не жар любви.

И еще характеристика поведения Нины, которую дал Е. Баратынский, имея в виду реальное поведение А. Закревской:

Кого в свой дом она манит, —
Не записных ли волокит,
Не новичков ли миловидных?
Не утомлен ли слух людей
Молвой побед ее бесстыдных
И соблазнительных связей?
Но как влекла к себе всесильно
Ее живая красота!

Далее автор заставляет свою героиню впервые влюбиться в человека, сердце которого принадлежит другой, причем воплощающей для Нины те самые ненавистные ей «ужимки деревенские» женской добродетели. Потеряв своего любовника, пребывающего в роли счастливого супруга «малютки Оленьки», Нина не в силах унять жар сердца и гордыню и поэтому принимает яд. Концовка неожиданная, многим показавшаяся странной, но в ней заключена своеобразная идея возмездия. Поэт вынуждает свою героиню пережить то, что прежде переживали ее жертвы, чьими страстями она так безответственно играла. Самоубийство главной героини — последний штрих к созданному Баратынским романтическому характеру. Может быть, так он мыслил для себя прощание с искушавшей его Закревской?

В поэме дан еще и автопортрет поэта. Героя, правда, зовут не Евгением, а Арсением, но черты характера и внешности сочинитель явно позаимствовал у себя.

Княгиня Нина завершает образ роковой соблазнительницы, наметившийся в лирике Евгения Абрамовича. Она влечет к себе всесильно своей «живой красотой». В ней есть непостижимая переменчивость:

Как в близких сердцу разговорах
Была пленительна она!
Как угодительно нежна!
Какая ласковость во взорах
У ней сияла!
Но порой,
Ревнивым гневом пламенея,
Как зла в словах, страшна собой,
Являлась новая Медея!
Какие слезы из очей
Потом катилися у ней!

Но, сколько бы строк ни посвящал Баратынский любимой женщине, ее чары не теряли своей силы. Лицо Аграфены с правильными чертами, дерзким разлетом бровей, ясным горделивым взором  продолжало пленять молодого офицера.

«Финляндский отшельник», как с грустной иронией именовал себя поэт, в одном из писем в 1825 году сообщал Николаю Путяте: «Вспоминаю общую нашу Альсину с грустным размышлением о судьбе человеческой. Друг мой, она сама несчастна: это роза, это Царица цветов; но поврежденная бурею — листья ее чуть держатся и беспрестанно опадают... Про нашу Царицу можно сказать: "Вот во что превратили ее страсти". Ужасно! Я видел ее вблизи, и никогда она не выйдет из моей памяти. Я с нею шутил и смеялся; но глубоко унылое чувство было тогда в моем сердце. Вообрази себе пышную мраморную гробницу, под счастливым небом полудня, окруженную миртами и сиренями, — вид очаровательный, воздух благоуханный; но гробница — все гробница, и вместе с негою печаль вливается в душу: вот чувство, с которым я приближался к женщине, тебе еще больше, нежели мне, знакомой».

Оба молодых офицера были влюблены в жену своего командира. Крепнущая день ото дня мужская дружба не омрачилась ревностью, да и какая может быть ревность, если в любом случае эта женщина принадлежала не кому-то из них, а совсем другому человеку — генерал-губернатору.
    Впрочем, мужа не убудет, если часть предназначенной ему супружеской ласки отдать другому мужчине. Так, видимо, решила для себя «Клеопатра Невы», как назвал ее А. С. Пушкин в «Евгении Онегине». Нагрянув в августе 1825 года в Петербург, где оказался и Баратынский, Закревская, прекрасная как никогда, готова была, кажется, облагодетельствовать поэта куда большим вниманием, нежели прежде. И начался их тайный роман.

«Аграфена Федоровна обходится со мною очень мило, и хотя я знаю, что опасно и глядеть на нее, и ее слушать, я ищу и жажду этого мучительного удовольствия».

Князь Вяземский называл ее медной Венерой, а такие благонравные и моральные люди, как писатель С. Т. Аксаков, смотрели на нее с ужасом и отвращением. Секс для этой поклонницы любовных приключений и шумных развлечений являлся каким-то маниакальным способом удовлетворения своей необыкновенно пылкой души. Красивая и умная женщина с переменчивым характером, страстная, порывистая, она открыто продолжала пренебрегать приличиями и условностями света: ее увлечения, любовные похождения, эксцентрические выходки  были у всех на устах, но никто не считал непристойным знаться с генеральшей.

После бурного Петербургского периода Закревская вернулась к супругу в Гельсингфорс, а Баратынский внезапно объявил о своей помолвке с умной и волевой Анастасией Энгельгардт. Узнавший об этом Пушкин был изумлен: «Правда ли, что Баратынский женится? Боюсь за его ум...»

В 1826 году, получив наконец отставку, популярный в литературных кругах поэт очутился в Москве и поделился с Н. В. Путятой неожиданной новостью: «...в Москве пронесся необычайный слух: говорят, что Магдалина беременна. Я был поражен этим известием. Не знаю, почему беременность ее кажется непристойною. Несмотря на это, я очень рад за Аграфену: дитя познакомит ее с естественными чувствами и даст какую-нибудь нравственную цель ее существованию. До сих пор еще эта женщина преследует мое воображение, я люблю ее и желал бы видеть ее счастливою».
    А 3 июля А. Я. Булгаков сообщил о благополучном разрешении от бремени и о появлении в семье Закревских новорожденной Лидии Арсеньевны: «Императрица сама вызвалась и объявила Арсению, что она с Императором изволит крестить новорожденную его Лидию Арсеньевну. Аграфена Федоровна бодра, как ни в чем не бывало, сидит и ходит».

С рождением дочери генеральша на время успокоила «свет» и мужа, ставшего министром внутренних дел России.

К этому времени Баратынский уже был женат, и, казалось, окончательно расстался с обольщениями губительной страсти к обманчивой Фее. Но, вероятно, память сердца жила, а быть может, возникали и ситуации, когда он мог встречать в обществе Аграфену Фёдоровну, еще не успевшую, несмотря на рождение дочери, превратиться в благочинную мать семейства. Ведь именно в эти годы она кружила головы Вяземскому и Пушкину. И в какой-то момент родились уже прощальные строки Баратынского, обращенные к Закревской (1828 г.):

Нет, обманула вас молва,
По-прежнему дышу я вами,
И надо мной свои права
Вы не утратили с годами.
Другим курил я фимиам,
Но вас носил в святыне сердца;
Молился новым образам,
Но с беспокойством староверца.

В 1831 году муж Аграфены Федоровны вышел в отставку по причине расстроенного здоровья, как следовало из официальной версии. Он занимался устройством домашних дел и управлением имений своей супруги, так что много времени чета Закревских стала проводить в деревне, наездами появляясь в Москве и Петербурге, а иногда отбывала за границу.

«Клеопатра Невы» оставалась верной своим любовным привычкам еще долгие годы. Писатель В. В. Крестовский записал в дневник одну из сплетен 1850-х годов: «3aкpeвский поймал жену свою под кучером. Она, вскочив, вцепилась к нему в волосы со словами: "Видишь ли ты, мерзавец, до чего ты меня доводишь?!"».

В 1848 году император Николай I назначил Арсения Андреевича военным генерал-губернатором Москвы. На этом посту Закревский пробыл до 1859 года. Хотя Аграфена Федоровна больше не развлекала светское общество громкими скандалами, что-то от материнского характера унаследовала, вероятно, ее единственная дочь Лидия. По Москве ходили слухи, что она предавалась любовным утехам даже с симпатичным часовщиком, приходившим для того, чтобы завести часы в генеральском доме. Лидия во многом повторила мать: разница в возрасте супругов, пристрастие к жемчугам, бурная молодость, роковая роль в карьере отца. Будучи женой графа Дмитрия Карловича Нессельроде, сына российского министра, она неожиданно для всех в 1859 году покинула мужа и уехала за границу с князем Друцким-Соколинским. Рассказывали, будто Закревский заставил ее обвенчаться с князем при живом супруге, и эти события послужили одной из причин отставки генерал-губернатора Москвы. После этого Арсений Андреевич вместе с Аграфеной Федоровной покинул Россию. Умер он во Флоренции в 1865 году.

Подробностей о последних годах жизни «Клеопатры Невы» исследователи не обнаружили, но романтический ореол вокруг ее личности сохранялся долго.

Муза Е. А. Баратынского, Аграфена Федоровна Закревская, скончалась в 1879 году, а сам Евгений Абрамович умер на 35 лет раньше своей бывшей возлюбленной — в 1844 году.

                Источник: истории любви, XIX век
                АНАСТАСИЯ ЭНГЕЛЬГАРДТ

Мураново хранит в себе память о целом ряде выдающихся литературных имен, мурановский дом является у нас единственным в своем роде домом поэтов.

Я помню ясный, чистый пруд;
Под сению берез ветвистых,
Средь мирных вод его три острова цветут;
Светлея нивами меж рощ своих волнистых,
За ним встает гора, пред ним в кустах шумит
И брызжет мельница. Деревня, луг широкий,
И там счастливый дом… туда душа летит,
Там не хладел бы я и в старости глубокой!

Восклицал первый архитектор и строитель усадебного дома поэт Евгений Боратынский.

Денис Давыдов познакомил семью Энгельгардтов с опальным поэтом Евгением Абрамовичем Боратынским, приехавшим в Москву в середине 1820–х годов.   
Встречи Евгения Абрамовича в московском доме Энгельгардов с юной старшей дочерью хозяина Анастасией Львовной Энгельгардт переросли в любовь. Он  женился и был счастлив.

     Не ослеплен я музою моею,
     Красавицей ее не назовут,
     И юноши, узрев ее, за нею
     Влюбленною толпой не побегут.
     Приманивать изысканным убором,
     Игрою глаз, блестящим разговором,
     Ни склонности у ней, ни дара нет,
     Но поражен бывает мельком свет
     Ее лица необщим выраженьем,
     Ее речей спокойной простотой,
     И он скорей, чем едким осужденьем,
     Ее почтит небрежной похвалой.

31 января 1826 года поэт вышел в отставку, а 9 июня того же года состоялась их свадьба. Боратынский в летнее время часто бывает в Муранове. После смерти Льва Николаевича Энгельгардта в 1836 году Боратынский берет в свои руки управление всем имением жены. В 1841–1842 годах Евгений Абрамович строит в Муранове новый дом по своему плану, и теперь вся семья живет в имении не только летом, но и зимой.      
Евгений оказался прекрасным хозяином, через несколько лет после того как они с семьей обосновались в Муранове, у них появились немалые деньги. Они решили отправиться в большой тур по Европе: Берлин-Лейпциг –Дрезден -Париж, затем поехать в Италию, прекрасную Италию, край поэтов и художников...

Боратынский гулял по старинным улочкам маленьких итальянских городов, любовался видами Неаполя. Там с его женой случился тяжелый нервный припадок, за ним последовал глубокий обморок, и местные врачи всерьез обеспокоились за ее жизнь.

Евгений стоял, прислонившись к стене, кусал губы и смотрел на задернутую кисейным пологом кровать. Как ему быть, если произойдет непоправимое? Он не сможет вернуться в Мураново один! Как обойтись без заботы Анастасии Львовны, ее спокойного, ненавязчивого интереса к его делам, стихам, мыслям?

Поэт представил - и ужаснулся бессмысленной пустоте, которой может обернуться жизнь, закусил побледневшие губы и схватился за сердце. «Неэлегическая наружность» - какой вздор! Прекраснее женщины  нет! И какой же он глупец, что не говорил ей об этом каждый день, каждый час - всегда, когда она хотела бы это слышать...

К вечеру Анастасия Львовна пришла в себя.

…А на следующий день с Боратынским случился сердечный приступ, и кровоизлияние в мозг убило поэта за два часа.

Жена с сестрой разделили отцовские имения, Мураново перешло семье Путяты. Старый друг сохранил дом таким, каким он был при Боратынском. А капитальный ремонт потребовался только через сто двадцать лет - Боратынский оказался прав, бревенчатые стены под кирпичом и глиняной штукатуркой по прочности не уступали камню...

Литература:

1. Александров А. Отверженный//Караван историй.-2006.- №7. - Стр. 182-191.
2. Баратынский Е.А. Стихотворения. Поэмы. М.: Наука.-1982.
3. Бочаров С.Г. О художественных мирах: Сервантес. Пушкин. Баратынский. Гоголь.- М., 1985.
4. Лебедев Е.Н. Тризна: книга о Е.А. Боратынском. - М., 2000.
5. Песков А.М. Боратынский. Истинная повесть. - М., 1990

                Россинская Светлана Владимировна

                ЖЕНЩИНЫ  ИВАНА  АЛЕКСЕЕВИЧА  БУНИНА

      ВАРВАРА ПАЩЕНКО

Свою первую любовь, - будущую Лику - Бунин встретил весной 1889 года в  "Орловском вестнике", где она временно работала корректором. Об этой встрече и о развитии этого чувства сохранилось подробное и взволнованное письмо влюбленного юноши старшему брату Юлию Алексеевичу Бунину. В письме он писал: "Вышла к чаю утром девица высокая, с очень красивыми чертами лица, в пенсне,.. в цветисто расшитом русском костюме". В то время, особенно в провинции, была на них мода. Она показалась ему умной и развитой. А наружностью и в самом деле была недурна.
Варвара Пащенко была почти на год старше влюбившегося в нее поэта. Окончила полный курс Елецкой гимназии, из которой Иван Бунин был исключен с 6 класса. Мечтала о консерватории и готовилась в "настоящие актрисы". (Мать ее в молодости была актрисой, а отец даже держал оперу в Харькове, потом прожился, как свидетельствовал сам Бунин, и стал заниматься "докторством"). Докторская дочка недурно пела, играла на рояле, участвовала в любительском драмкружке. Играла вполне недурно. И это нравилось Ванечке, так его все называли тогда. Бунин ей нравится, но смущает его молодость, неустроенность. К тому же ее отец - доктор Пащенко, у которого была в Ельце неплохая практика, - без обиняков заявляет влюбленному юноше, пришедшему просить руки его дочери, что он ей не пара, что прежде, чем думать о женитьбе, «нужно стать на ноги». Интересна реакция на случившееся «бесценной Варюши». Отвергнув предложение своего воздыхателя обвенчаться тайно, тем не менее, она обещала, что «будет с ним по-прежнему жить нелегально как жена». В то же время Варвара начала встречаться с богатым помещиком Арсением Бибиковым, за которого в конце концов и вышла замуж. Иван Алексеевич так и не узнал, что к этому времени Пащенко-отец уже дал согласие на ее брак с Буниным, но «коварная Варвара» сделала другой выбор.
В ту пору Бунин писал своей Варе много и часто: «Варюша! Хорошая моя! Бесценная моя! Прежде всего - люблю тебя! Это для тебя не новость - но это слово, ей-богу, рвется у меня наружу. Если бы ты была со мною! Какими горячими и нежными ласками я доказал бы тебе это... Варюшечка! Дорогая моя! Милая! У меня такое страстное желание поскорее назвать тебя женою, так сильно хочется поскорее быть с тобою, чувствовать, что ты моя, целовать твои "вымытые" глазочки и "мои" ненаглядные ножки...». Как же он любил ее, свою Варюшечку, Вареньку, Варварочку! Как восторженно и страстно писал ей, как мучительно переживал разрывы, метался и страдал, когда расставались. Каждый раз казалось - навсегда... А длилось это "сумасшествие" - его первая большая любовь, "главная в жизни", как писал в одном из поздних писем уже всемирно известный писатель, нобелевский лауреат Иван Алексеевич Бунин, - больше пяти лет. Пять лет надежд, страданий, встреч и расставаний, пять лет, которые вдохновляли годы и водили его пером не однажды. Это Варенька, елецкая барышня, стала нежной и любящей Ликой, это его подлинными переживаниями той поры проникнуты и наполнены отраженным светом многие рассказы, повесть "Митина любовь", сохранившая навеки свежесть чувств молодого поэта, и, наконец, - самый значительный его роман - "Жизнь Арсеньева".
После той первой встречи в редакции было лето в Ельце, встречи на даче в селе Воргол у знакомых Пащенко и Буниных - Бибиковых, где "гуляли по садочку" и проговорили пять часов без перерыва, бродили по дорожкам вместе с другими гостями, слушали в исполнении Вареньки Чайковского. И говорили, говорили. Казалось, она здорово понимает в стихах, в музыке. Потом вместе ехали в Орел. В оперу. Слушать Росси. Все это - из того же письма брату. Оттуда и признание: "Иногда, среди какого-нибудь душевного разговора, я позволял себе целовать ее руку - до того мне она нравилась. Но чувства ровно никакого не было. В то время я как-то особенно недоверчиво стал относиться к влюблению: "Все, мол... пойдут неприятности и т.д."
Он часто думал о ней и оценивал ее, и, разумеется, "беспристрастно", но симпатичных качеств за нею, несмотря на все недоверие влюбленного, все-таки оказывалось больше, чем мелких недостатков. Он зачастил к Пащенко, приезжал туда, в Елец, из Орла, где все еще пытался работать. Писал ей стихи. Теперь уже вместе ездили в имение Бибиковых на Воргол.
Как-то августовской ночью сидели на балконе. Ночь была темная, теплая. Любовались звездами. Потом пошли гулять по темной акациевой аллее, заговорили. Держа Вареньку под руку, он тихонько поцеловал ее в плечо. Произошло объяснение в любви, хлынуло чувство. Потом, спустя четыре десятилетия, оно воскресло в "Лике" самыми поэтичными страницами романа...
А после той ночи - записка (она любила записки): "Не старайтесь больше меня видеть"...
На другой день она попросила - они встретились уже с глазу на глаз - "забыть эту ночь". Вечером произошел разговор, потом - слезы. Умчался, как бешеный, верхом в орловскую гостиницу из Ельца, совсем не помня себя. "Нервы, что ли, только я рыдал в номере как собака... настрочил ей предикое письмо".
Он - талантливый литератор и поэт, он, уже почти двадцатилетний юноша, о котором говорили, что "красив до неприличия", он, гордый и своенравный потомок древнего дворянского рода, писал ей, умоляя, "Хоть минутами любить, а месяцами ненавидеть". В "Лике" об этом так: "Я ничего не слыхал, не видел, мысленно твердя одно: или она вернет мне себя, эту ночь, это утро, эти батистовые оборки, зашумевшие от ее замелькавших в сухой траве ног, или не жить нам обоим!" Какие пронзительные слова любви!
Ванечка терзался и страдал: "голова горит, мысли путаются, руки холодные - просто смерть..." Вдруг - стук, письмо! Сумбурное, довольно холодное. Ее. "Да пойми же, что весы не остановились, ведь я же тебе сказала. Я не хочу, я пока, видимо, не люблю тебя так, как тебе бы хотелось, но, может быть, со временем я и полюблю тебя. Я не говорю, что это невозможно, но у меня нет желания солгать тебе. Для этого я тебя слишком уважаю. Поверь и не сумасшествуй. Этим сделаешь только хуже. Со временем, может быть, и я, сумею оценить тебя вполне. Надейся..."
А он - "сумасшествовал". И снова писал в откровении брату, спрашивая: что делать? Было ясно, что именно. Ведь готовил себя для другой, более "идеалистической жизни". Но чем настойчивее старался внушить себе, что завтра все же надо написать решительное, прощальное письмо, - это, казалось еще возможно ("последней близости между нами еще не было"), - тем больше охватывала его нежность к ней, восхищение ею, благородное умиление ее любовью, искренностью, прелестью ее глаз, лица, смеха, голоса...
Казалось, все кончено. И неожиданно - посыльный. И снова с запиской. "Больше не могу, жду!"
Так, то дома, то в городе, то в Ельце, то в Орле провел молодой Бунин всю эту осень. Забросил работу. Да еще вышла ссора в редакции. Из-за его смелых заметок в "Московских новостях". 29 мая 1891 года он пишет Юлию Алексеевичу: "Если бы ты знал, как мне тяжко! Я больше всего думаю сейчас о деньгах. У меня нет ни копейки, заработать, написать что-нибудь - не могу, не хочу... Штаны у меня старые, штиблеты истрепаны. Ты скажешь - пустяки. Да, я считал бы это пустяками прежде. Но теперь это мне доказывает, до чего я вообще беден, как дьявол, до чего мне придется гнуться, поневоле расстраивать все свои лучшие думы, ощущения заботами (например, сегодня я съел бутылку молока и супу даже без "мягкого" хлеба и целый день не курил - не на что). И этакая дура хочет жениться, скажешь ты. Да, хочу! Сознаю многие скверности, препятствующие этому, и потому вдвойне - беда!.. Кстати о ней: я ее люблю (знаю это потому, что чувствовал не раз ее другом своим, видел нежную со мною, готовой на все для меня) это раз; во-вторых, если она и не вполне со мной единомышленник, то все-таки - девушка, многое понимающая...»
Во многих письмах  Бунин говорит об этой любви как о самом большом и самом глубоком чувстве в своей жизни. Даже законная жена Бунина, его вечная спутница с 1907 года до последних дней, Вера Николаевна Муромцева-Бунина, с оттенком некоторой горечи скажет об этой его первой любви, как может быть о самой настоящей и единственной. Сам же писатель в последнем абзаце своей страстно-чарующей "Лики" напишет, вспоминая: "Я видел ее смутно, но с такой силой любви, радости, с такой телесной и душевной близостью, которой не испытывал ни к кому и никогда"...
Варвара Владимировна Пащенко вышла замуж за друга Бунина Арсения (Арсика) Николаевича Бибикова (1873 -1927), театрального и киноактёра, литератора, с которым прожила двадцать лет, родила сына. Умерла 19 мая 1918 года.
                Источник:  varvara_ru
                Анна Николаевна Цакни
                (1879-1963)

Анна принимала его ухаживания, гуляла с ним по приморским бульварам, пила белое вино, заедая кефалью, и никак не могла понять, чего он медлит. Он решился внезапно и в один из вечеров сделал предложение. Венчание назначили на 23 сентября 1898 года.
В августе 1900-го Аня родила сына. Но Коленька не прожил и пяти лет, скончавшись в январе 1905 года от менингита. Горе Бунина было безмерно, он не расставался с фотографией ребенка во всех своих странствованиях. Анна после смерти сына замкнулась, ушла в себя, не хотела жить. Через годы пришла в себя, но замуж второй раз не вышла. Но все это время не хотела давать ему развод. Даже тогда, когда он связал свою жизнь с Верой...
Летом 1898 года Бунин жил  под  Одессой,  на даче редактора и издателя  журнала «Южное обозрение» Николая Цакни. Здесь он  встретил девушку, которая показалась ему видением, ожившей древнегреческой фреской, загадочной и манящей к себе так, что не то что не было сил сопротивляться, а от всех нахлынувших чувств осталось ишь желание броситься в этот омут черных глаз и наслаждаться грезившейся близостью. Это была дочь одесского грека Н. Цакни.
 Они подружились. Анна относилась к молодому человеку нему нежно и романтично. Ей было восемнадцать. Впереди - целая жизнь, судьба: И он, начинающий литератор, без средств и состояния, желал определить эту судьбу. Как-то он ехал с ее отцом на паровичке, ходившем в те времена на Фонтане, вышли на площадку, курили, папаша рассказывал о своем народовольческом прошлом, как бежал из Сибири, оказался во Франции, где пришлось и улицы подметать: А Иван Бунин вдруг сказал: "А вы знаете: я прошу у вас руки вашей дочери". И бывший народоволец, сдвинув шляпу на затылок, ответил просто: "Да я-то тут, дорогой, при чем? Это, мне кажется, дело Анны Николаевны. А что касается меня - я ничего против не имею". Но во всем этом была одна неловкость: мачехой его юной донны была Эля, Элеонора Цакни: Народоволец Николай Петрович женился на ней в Париже после смерти своей первой жены, от которой и была дочь Аня. Серьезные намерения Бунина стали известны и Анне, и ее мачехе Элеоноре Павловне, которая когда-то была близко знакома   с И. Буниным. Через   много лет Бунин вспомнит, что Элеонора "была просто до неприличия влюблена в меня».
На предложение Бунина  Анна ответила литератору рукопожатием и розами, а вторая: (Как он потом вспоминал, она его "до неприличия возненавидела").
К этому времени Иван Бунин был повидавшим жизнь человеком. Первый раз он женился гражданским браком на дочери врача Варе без венчания, потому что ее отец категорически запретил Варе венчаться с неимущим Буниным, ибо венчание - это уж навсегда! А в Одессе на венчании настояла Элеонора Павловна. Она оплатила и обряд, и подвенечное платье, и карету наняла. У Бунина на все это не было средств, он в церковь Сретения, что была когда-то на Новом базаре, пришел пешком. Обряд венчания его мало занимал, как он вспомнит потом.  Но на свадьбе разразился скандал, смахивающий на водевиль. Во время веселого пира жена Аня шутливо сказала мужу Ивану, что некоторые считают, что он женился на ней из-за ее денег. "Кто сказал это? Кто так считает?!": Аня намекнула на литератора Федорова и его жену. В гневе Бунин (как свидетельствуют хорошо знавшие его) напоминал Отелло в исполнении негра Сальвини. Правда, до немедленной сатисфакции дело не дошло. Он кричал и высказал все, что думает о вчерашнем приятеле, хлопнул свадебной дверью и закрылся у себя в комнате. (Чета Цакни уговорила его и Аню после свадьбы жить у них на Херсонской). Аня рыдала. В дверь к Бунину стучали - без результата. Гости разошлись. Правда, виновник событий, литератор Федоров, был, видно, в подпитии, и улегся со своей женой Лидой как раз в постель, приготовленную для новобрачных. Об этом реальном водевиле Лидия поведает миру позже, а Федоров - поистине литератор - вставил этот эпизод в одно из своих "бессмертных" произведений. Утром Бунин вышел из своего заточения. Все просили друг у друга прощения и клялись в вечной любви.
Но счастливая семейная жизнь на Херсонской не складывалась. Одни (и Бунин) обвиняли в этом Элеонору Павловну, тайно строившую козни вчерашнему возлюбленному, другие говорили о несусветной ревности писателя. Главное, Аня была равнодушна к делу, которое он считал делом свое жизни, - к писательству. Ей совсем  не нравились стихи, которые он печатал в газете ее отца.
"Что это? - спрашивала себя Аня. - Я ошиблась в нем. Он совсем не талантлив". Они спорили. Она увлеклась оперным искусством: У них все стало врозь. И, когда она забеременела и уже была на пятом месяце, он уехал из Одессы. Позже он признается, что особой любви к Ане не испытывал, просто было море, Ланжерон, красивая девушка: Тут уж он не просто лукавил, а лгал.  Его вторая попытка семейной жизни закончилась не только неудачей, но и трагедией: родился мальчик, которого Бунин почти не видел, но фотографию которого рассматривал перед собственной смертью. А мальчик умер в пятилетнем  возрасте от скарлатины.
Второй брак И. Бунина повторил судьбу первого.
В высказываниях и записках  Бунина посвящённых  Анне Цакни  много  противоречивого. И повинен в этом, в первую очередь,  он сам. Но не забывчивость  подвела его, когда он, вспоминал прожитое, а, скорее, обстоятельства. Как известно, и первая жена Варя не любила его творчества и его самого разлюбила и бросила ради другого. Это событие измотало душу писателя. Близкие опасались самоубийства. Его боялись оставить одного. Но, по сути, это же произошло и во время второго его брака. Все эти его воспоминания-россказни о том, как он "забыл" невесту в церкви, что не любил ее, а было лишь приятно, - это все выдумки глубоко раненного тщеславия и гордости.
 А на самом деле он писал из Одессы старшему своему брату: "Чувства нет - без чувства жить нельзя" - сказала она (Аня). Чувствую ясно, что она не любит меня ни капельки, не понимает моей натуры. Так что история обыкновенная донельзя и грустна чрезвычайно для моей судьбы. Как я ее люблю, тебе не представить. Дороже у меня нет никого".

Судьба одесской жены Бунина определилась позже. Красавица, она блистала в светском обществе Одессы и Москвы. Потом она вышла замуж за известного в Одессе дворянина из рода Дерибасов - за Александра Михайловича.
 Впоследствии Анна Цакни-Бунина-Дерибас, неземная красавица, сошедшая с древнегреческой фрески, потеряла в этой жизни все - и родных, и друзей, и любимых. И даже квартиру, и окончила свой земной путь в одиночестве в доме для престарелых. 

                Вера Николаевна Муромцева
                (1881-1961)

Вера Муромцева родилась в 1881 году и принадлежала к дворянской профессорской старой московской семье, которая жила в уютном особняке на Большой Никитской.  Её дядя — Сергей Андреевич Муромцев был председателем Первой Государственной Думы. Вера получила прекрасное образование. Она серьёзно изучала химию, знала четыре языка, занималась переводами, увлекалась современной литературой. К тому же она была необычно красива. Некоторые отмечали её сходство с Мадонной.
 Вот как описывает её облик Валентин Катаев:
…я впервые увидел … Веру Николаевну Муромцеву, молодую красивую женщину — не даму, а именно женщину, — высокую, с лицом камеи, гладко причёсанную блондинку с узлом волос, сползающих на шею, голубоглазую, даже, вернее, голубоокую, одетую, как курсистка, московскую неяркую красавицу из той интеллигентной профессорской среды, которая казалась мне всегда ещё более недосягаемой, чем, например, толстый журнал в кирпичной обложке со славянской вязью названия — «Вестник Европы», выходивший под редакцией профессора с многозначительной, как бы чрезвычайно научной фамилией Овсянико-Куликовский.
Иван Алексеевич Бунин при первой встрече, в Царицыно, на даче Муромцева, в 1896 году, не обратил внимания на юную Веру Муромцеву. Все его мысли были заняты совсем другой женщиной. А вот Вера запомнила эту встречу «в погожий июньский день около цветущего луга». Даже помнила его лицо, которое было тогда «свежим и здоровым». Чего не скажешь в момент их настоящей встречи 4 ноября 1906 года в квартире молодого писателя Бориса Константиновича Зайцева. Хозяева организовали литературный вечер, куда был приглашён Бунин как писатель (хотя в ту пору он был малоизвестен). И здесь Иван Алексеевич наконец-то заметил «тихую барышню с леонардовскими глазами.
 Далее из  воспоминаний  В. Н. Муромцевой
«Наговорившись и нахохотавшись, шумно поднялись, и столовая опустела. Я перешла к противоположной стене и остановилась в раздумье: не отправиться ли домой?
В дверях появился Бунин.
— Как вы сюда попали? — спросил он.
Я рассердилась, но спокойно ответила:
— Так же, как и вы.
— Но кто вы?
— Человек.
— Чем вы занимаетесь?
— Химией.
— Как ваша фамилия?
— Муромцева.
— Вы не родственница генералу Муромцеву, помещику в Предтечеве?
— Да, это мой двоюродный дядя.
— Я иногда встречаю его на станции Измалково.
Мы немного поговорили о нём. Потом он рассказал, что в прошлом году был в Одессе во время погрома.
— Но где же я могу вас увидеть ещё?
— Только у нас дома. Мы принимаем по субботам. В остальные дни я очень занята. Сегодня не считается: все думают, что я ещё не вернулась из Петербурга…».

Родители Веры были против отношений её с Буниным. Более того, все их друзья и знакомые в профессорской среде тоже негативно относились к этим отношениям. В ту пору Вера Муромцева училась на последнем курсе, и ей надо было держать экзамены и писать дипломную работу. Когда она обратилась к знакомому семьи с просьбой дать ей дипломную работу, то он ответил ей: «Нет, работы я не дам вам, — сказал он своим заикающимся голосом, — или Бунин, или работа…».
И Вера с Буниным стали встречаться тайно от всех.
(Из воспоминаний Н. Муромцевой)
 «Однажды, когда я опять зашла к Ивану Алексеевичу, он поведал мне своё заветное желание — посетить Святую Землю.
— Вот было бы хорошо вместе! — воскликнул он. — С вами я могу проводить долгие часы, и мне никогда не скучно, а с другими и час, полтора невмоготу».
А потом Бунин и совсем решил изменить не только её судьбу, но и профессию: «Я придумал, нужно заняться переводами, тогда будет приятно вместе и жить, и путешествовать, — у каждого своё дело, и нам не будет скучно, не будем мешать друг другу…».
«Когда близкие люди говорили мне, что я жертвую собой, решаясь жить с ним вне брака, я очень удивлялась», — писала Вера Николаевна.

Только своему отцу она рассказала, что собирается открыто ехать с Буниным в путешествие по Святой земле. Он принял решение дочери тяжело, но постарался не дать ей это почувствовать. А маму Веры потом уговорили её братья, которые считали, что их сестра всегда делает всё правильно. В день отъезда один из братьев, чтобы разрядить обстановку, «с припевом „со святыми упокой“, прочитал длинный ряд имён и фамилий, по его мнению, прежних поклонников».
В последнюю ночь перед новой жизнью «на душе у Веры было двойственно: и радостно, и грустно. В душе боролись вера с сомнениями».
10 апреля 1907 года Вера Николаевна и Иван Алексеевич отправились в первое свое путешествие. Для всех родных, близких и знакомых они стали мужем и женой. В гражданском браке они жили ещё долго. Только во Франции, в 1922 году, они обвенчались.
Египет, Сирия, Палестина, Греция, Турция, Италия, Швейцария, Германия, Франция … Одно путешествие сменялось другим, потом третьим… Почти целых двадцать лет они вели кочевой образ жизни. Осели они в Грассе — в небольшом городке на юге Франции.
За годы, проведённые вместе, у них было всякое. Литературный секретарь Бунина Андрей Седых, наблюдая отношения Веры Николаевны и Бунина, как-то написал: «У него были романы, хотя свою жену Веру Николаевну он любил настоящей, даже какой-то суеверной любовью… ни на кого Веру Николаевну он не променял бы. И, при всём этом,  он любил видеть около себя молодых, талантливых женщин, ухаживал за ними, флиртовал, и эта потребность с годами только усиливалась… Мне казалось, что она… считала, что писатель Бунин — человек особенный, что его эмоциональные потребности выходят за пределы нормальной семейной жизни, и в своей бесконечной любви и преданности к „Яну“ она пошла и на эту, самую большую свою жертву…».  Ян — так решила называть его Вера Николаевна еще на заре их отношений, «потому что ни одна женщина его так не называла, …он очень гордился, что его род происходит от литовца, приехавшего в Россию, ему это наименование нравилось». Однако у Валентина Катаева можно прочитать о том, что Вера Николаевна называла Бунина Иоанном. «Помню, меня чрезвычайно удивило это манерное Иоанн применительно к Бунину. Но скоро я понял, что это вполне в духе Москвы того времени, где было весьма в моде увлечение русской стариной. Называть своего мужа вместо Иван Иоанн вполне соответствовало московскому стилю и, может быть, отчасти намекало на Иоанна Грозного с его сухим, жёлчным лицом, бородкой, семью женами и по-царски прищуренными соколиными глазами. Во всяком случае, было очевидно, что Вера Николаевна испытывала перед своим повелителем — в общем-то совсем не похожим на Ивана Грозного — влюблённый трепет, может быть даже преклонение верноподданной».
По словам Георгия Адамовича, «…за её бесконечную верность он был ей бесконечно благодарен и ценил её свыше всякой меры. Покойный Иван Алексеевич в повседневном общении не был человеком легким и сам это, конечно, сознавал. Но тем глубже он чувствовал все, чем жене своей обязан. Думаю, что если бы в его присутствии кто-нибудь Веру Николаевну задел или обидел, он при великой своей страстности этого человека убил бы — не только как своего врага, но и как клеветника, как нравственного урода, не способного отличить добро от зла, свет от тьмы». Вера Николаевна пережила Бунина на восемь лет. Она была не только женой писателя, но и, будучи человеком литературно одаренным,  занималась переводами и писала статьи.
После смерти Ивана Алексеевича она жила только памятью о нём, получая персональную пенсию от СССР как вдова русского писателя. За эти годы Вера Николаевна написала две книги: «Жизнь Бунина» и «Беседы с памятью», которые просто наполнены любовью к мужу, к своему любимому писателю.
Вера Николаевна Муромцева-Бунина была похоронена в одной могиле с мужем на парижском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

                ГАЛИНА  НИКОЛАЕВНА КУЗНЕЦОВА
                (1900 - ?)

Они познакомились в конце двадцатых в Париже. Иван Алексеевич Бунин, 56-летний знаменитый писатель, и Галина Кузнецова, никому не известная начинающая писательница, которой не исполнилось и тридцати. Все вполне могло бы обойтись тривиальной любовной интрижкой по меркам бульварного романа. Однако этого не произошло. Обоих захватило настоящее серьезное чувство. Встал вопрос: как быть? Кузнецова жила в Париже. Бунин вместе со своей женой Верой Николаевной Муромцевой - в Грасе, маленьком городке на юге Франции, где они снимали виллу, а точнее старый, обветшалый дом с единственной роскошью - великолепным видом на долину, горы, море... Бунин привез свою молодую подругу сюда.
Любовный треугольник Кузнецова - Бунин - Муромцева
В сущности, в появлении Кузнецовой в этом случайном эмигрантском гнезде не было ничего удивительного. Бунин не выносил одиночества. С ним и Верой Николаевной здесь постоянно находилась целая компания молодых писателей: Зуров, Рощин, Цвибак... Тем не менее, отношения с Кузнецовой скрыть не удалось. Да, собственно говоря, их никто и не скрывал! Вера Николаевна уже давно привыкла к своей участи "жены писателя", а Бунин всегда был настолько увлечен самим собой, своими чувствами и работой (в это время он писал роман "Жизнь Арсеньева", впоследствии принесший ему Нобелевскую премию), что предпочитал не отвлекаться "на пустяки".
До Муромцевой Бунин уже бывал женат. Первый раз - гражданским браком на Варваре Панченко, которая покинула его, оставив записку "Ваня, прощай. Не поминай лихом", и чей уход он переживал так тяжело, что даже подумывал о самоубийстве. Второй раз - на красавице Анне Цакни, родившей ему сына (ребенок, к несчастью, умер) и тоже бежавшей от Бунина, ссылаясь на его несносный характер. И наконец - фактически третьим браком на Вере Николаевне Муромцевой, ставшей ему преданным другом на всю жизнь.
Появление Галины Кузнецовой явилось серьезным ударом для стареющей жены Бунина. Его предстояло пережить.
Как ни странно, в своих дневниковых записях Бунин практически не оставил свидетельств о счастливой поре своей последней любви. То ли ему было не до того, то ли, несмотря на весь свой эгоцентризм, понимал, в какое щекотливое положение поставил Веру Николаевну. Понимала это и Галина Кузнецова, которая тоже регулярно вела дневник, но которая в отличие от своего возлюбленного не была на его страницах столь сдержанна.
Порой так и кажется, что ее рукой водило не только естественное желание писательницы запечатлеть все, что дает пищу уму или будит воображение, - наблюдения за жизнью писателя, литературные и политические споры, какие-то свои мысли, настроения... - но и подспудное чувство вины за невольное вмешательство в чужую семью, страх, что окружающие будут осуждать ее, неправильно истолкуют мотивы ее поведения.
В сущности, так оно и было: и осуждали, и не понимали, и третировали. Сколько натерпелась Кузнецова от одной только Зинаиды Гиппиус, этой верховной жрицы литературной эмиграции, любившей навещать Грас и стоившей целого легиона ядовитых кумушек! Даже Бунин не мог ее защитить. В дневнике Галина давала облегчение своим чувствам. Быть может, надеялась и на другое: что позже, разбираясь в пестрой бунинской жизни, потомки учтут и ее свидетельство. Писала скупо, осторожно, но все-таки достаточно красноречиво, чтобы добиться своего, и спустя десятилетия ее голос вызывает доверие.
 "И вот я пишу, - читаем об одной из их с Буниным прогулок в Грас, во время которой он посоветовал ей, придя домой, коротко, в двух словах описать увиденное: зелень, цвет неба, моря... - но не так коротко, как говорит он, потому что мне хочется сказать и о нем самом, о том, что он был весь в белом, без шляпы и когда мы шли по площади, резкая линия его профиля очеркивалась другой, световой линией, которая обнимала и голову и волосы, чуть поднявшиеся надо лбом..." Как хотите, но трудно усомниться, что эти строки вылились не из чистого источника любви. А прочитав следующие: "странно представить, что я была замужем, пережила войну, революцию, разрыв с мужем", - не проникнуться сочувствием к автору. И далее "...а она (Муромцева) за все 20 лет жизни не может примириться с ним (Буниным)"... - не изумиться, уловив за плохо скрытым раздражением обыкновенную женскую ревность.
Нет, положение Галины в доме Бунина, ее мысли, ее душевное состояние отнюдь не были безоблачными. Жизнь поставила ее в очень сложную ситуацию: одновременно и пикантную, и тягостную, и почти безнадежную. Даже в период, когда между нею и писателем, казалось бы, царила полная гармония, на их горизонте уже маячили черные тучи. Ведь получалось, что Бунин является мужем сразу двух женщин - своей законной жены, отношение к которой он определял по-толстовски, объясняя, что любит Веру Николаевну, как самого себя, и потому не может говорить о какой-то особенной любви (не станешь же признаваться в любви к своей руке или ноге?), и Галины, радовавшей и вдохновлявшей его своей молодостью и обаянием. Могло ли такое положение устраивать обеих женщин? Разумеется, нет.
Многие, кто был в курсе бунинской семейной истории, только диву давались мудрости Веры Николаевны, которая прилагала поистине титанические усилия, чтобы, поборов естественную неприязнь, по-христиански полюбить свою соперницу. (Чего ей это стоило, знает один Бог! Тем более что находились и такие, кто осуждал ее, считал подобное поведение недостойным.) Галина Кузнецова, со своей стороны, тщетно пыталась обрести душевное равновесие, смириться с Верой Николаевной, не думать о будущем. Ей это тоже давалось нелегко. А главное, обе понимали, что рано или поздно их любовный треугольник все же должен распасться. Трагическая развязка - лишь вопрос времени. Оно покажет, кто здесь лишний...
Между тем "парижский" Бунин изменился до неузнаваемости. В Париже на рассвете своего романа с Галиной Кузнецовой Иван Алексеевич дня не мог прожить без кафе и ресторана, путал день и ночь, растрачивал себя с молодой безоглядностью. "Грасский", напротив, словно буддийский монах, тщательно "очищался" перед работой - мало ел и пил, рано ложился спать и помногу каждый день ходил. Галину Кузнецову это поражало. Веру Николаевну успокаивало. Когда-то, соединив свою судьбу с судьбой Бунина, она услышала от него такие слова: "А мое дело пропало - писать я больше, верно, не буду..." Удивилась. А он продолжал: "Ну да, поэт не должен быть счастлив, должен жить один, и чем лучше ему, тем хуже для писания. Чем лучше ты будешь, тем хуже...". "Я в таком случае постараюсь быть как можно хуже", - ответила Вера Николаевна смеясь, хотя сердце у нее сжалось от боли. Ведь по сути это было предупреждением: быть женой писателя совсем не то, что инженера или чиновника. Писатель, если он настоящий, служит одному богу - Искусству. И жена его, если она хочет соответствовать этому званию, тоже должна идти на жертвы. В 1927 году в Грасе, когда Галина Кузнецова, Бунин и Вера Николаевна стали жить вместе, последняя все это уже прочувствовала и понимала. Галине же только предстояло узнать. В ее дневнике читаем, как легкий, сухой, напряженный с чашкой кофе он проходит к себе в кабинет. Раздается спешный звук зажигаемой спички... потом опять... Бунин работает... В это время к нему можно было входить, говорить, брать вещи - он ничего не замечал. Однажды, выйдя к завтраку, как лунатик подошел к двери, ведущей в сад, и задумчиво произнес: "Доктор идет". Он имел в виду дождь, который барабанил в дверь. А доктор попал сюда из главы о Лике, героине его романа...
Жизнь, где на первом плане всегда был Бунин и его работа, а на втором - две женщины, продолжалась почти семь лет. Напряженность отношений то спадала, то набирала силу. Бунин, стремясь упрочить этот шаткий союз и сознавая, что самое ненадежное звено в нем - Кузнецова, настаивал, чтобы та больше работала, занималась литературой. Уверял, что в противном случае может статься, что ее душа так и останется, как облако, слишком лиричной в жизни. Он был прав. И она понимала это. Но понимала и другое: Бунин надеется, что работа, общие интересы сгладят углы и противоречия их жизни, победят разницу лет, помогут сохранить чувства. Этого не произошло...
В 1933 году, сидя с Кузнецовой в "убогой "Олимпии" - грасском кинематографе (Бунин, между прочим, обожал новинку тех лет - ковбойские фильмы), он узнал о присуждении ему Нобелевской премии: "За строгий артистический талант, с которым он воссоздал в литературной прозе типичный русский характер". В Стокгольм, где должна была состояться торжественная церемония вручения награды, пустились всей "дружной шведской семьей". Дамы могли им гордиться. По отзывам свидетелей церемонии, Бунин держал себя не хуже короля. Таких писателей здесь еще не видели. А спустя совсем немного времени жизнь сыграла с ним злую шутку. За триумф пришлось заплатить. Победа в литературе обернулась поражением в любви.
Вскоре Кузнецова познакомилась с сестрой литератора Федора Степуна - Маргаритой и связала с ней свою жизнь. О лесбийской любви тогда знали мало. Бунин был шокирован и оскорблен. Ему, мнившему себя знатоком любовных наук, вдруг открылось нечто, о чем он даже не подозревал. Наступили тяжкие годы любовного похмелья. "Уже пятый час, - писал он в 1934 году, - а все непрерывно идет мягкий снег - почти с утра. Бело сереющее небо (впрочем, не похожее на небо), плавно-плавно - до головокружения, если смотреть пристально - текущая вниз белизна белых мух, хлопьев. Разговор с Г. Я ей: Наша душевная близость кончена. И ухом не повела". Почти до 1938 года Бунин все никакие мог успокоиться, хандрил, пил, грезил о самоубийстве. Однако, как не раз до этого, все обошлось. Отвлекаясь, принялся за работу, стал писать книгу "Освобождение Толстого", заткнул ею образовавшуюся сердечную брешь. Вовсю старалась и Вера Николаевна. Познакомила его с семьей Жировых, их дочкой Олечкой, к которой Бунин горячо привязался. Знавшие его поражались: холодный, высокомерный эгоцентрик часами играл с девочкой, сам превращаясь в дитя, писал ей стихи. А она ласково звала его "Ваня" и... ставила в угол - наказывала. Любовь к жизни вновь побеждала, хотя и с трудом, время от времени больно напоминая о прошлом.
"Был в Каннах, взял билет в Париж на пятницу... Шел по набережной, вдруг остановился: "да к чему же вся эта непрерывная, двухлетняя мука? Все равно ничему не поможешь! К черту, распрямись, забудь и не думай!" А как не думать? Все боль, нежность. Особенно, когда слушаешь радио, что-нибудь прекрасное..." Как-то в одном из газетных интервью в ответ на упрек в пессимизме Бунин отвечал: "Может быть, газету ввела в заблуждение та грусть, которая сквозит в некоторых моих прежних, юношеских вещах, но грусть - ведь это потребность радости, а не пессимизма, и отсюда еще очень далеко до мировой скорби. Я, наоборот, настолько люблю жизнь, что с удовольствием прожил бы хоть 2 тысячи лет". В шутку признавался, что завидует Агасферу, осужденному на бессмертие. И совершенно всерьез на седьмом десятке говорил о себе: "...и нюх у меня, и глаза, и слух - на все - не просто человеческий, а нутряной - "звериный". Поэтому "по-звериному" люблю я жизнь. Все проявления ее - связан я с ней, с природой, с землей, со всем, что в ней, под ней, над ней, и смерти я не дамся..." В том же духе, ехидно, играючи решался им вопрос и о смысле жизни.
- В чем да в чем! - говорит у него Яков-караульщик, герой рассказа "Божье дерево", написанного в 1927 году в Грасе. - Мы вот так-то возили раз с покойником родителем хлеб с поля, а я и пристань к нему, что, да как, да зачем... а он молчал, молчал, да и говорит, наконец: "Вот как пущу тебе, малый, по ушам кнутом, тогда узнаешь зачем!"

Как ни поразительно, с любовью у Бунина все обстоит иначе: и сложнее, и мрачнее, и безнадежнее. Однажды в разговоре с Кузнецовой на этот счет Бунин заметил: есть несколько вещей, с которыми ничего нельзя поделать: смерть, болезнь, любовь... Все в одном ряду. Впрочем, до смерти Бунину (он умер в 1953 году) было еще далеко. А от любовных напастей, к счастью, имеется одно надежное лекарство - его величество Время. И вот однажды Вера Николаевна с удивлением запишет в своем дневнике: "Ян третьего дня сказал, что не знает, как переживет, если я умру раньше него..." И добавляет: "Господи, как странна человеческая душа". И чуть позже, уже осмысливая прошлое: "Пребывание Гали в нашем доме было от лукавого". А Бунин, в свою очередь, переоценивая свой опыт, сочинит новое определение любви: "любить - значит верить". Как ни парадоксально, именно по этому символу и жила всю жизнь его жена Вера Николаевна Муромцева.
- Ян мне ни разу не изменял! - уверяла она окружающих. И, наверное, по большому счету была права...
                Людмила Иванова
с сайта http://bunin.niv.ru/bunin/family/lyubovnyj-treugolnik.htm

                ЖЕНЩИНЫ   БАЛЬМОНТА

К. Д. Бальмонт рассказывал в автобиографии о том, что очень рано начал влюбляться: «Первая страстная мысль о женщине — в возрасте пяти лет, первая настоящая влюблённость — девяти лет, первая страсть — четырнадцати лет», — писал он. «Блуждая по несчётным городам, одним я услаждён всегда — любовью», — позже признавался поэт в одном из своих стихотворений. Валерий Брюсов, анализируя его творчество, писал: «Поэзия Бальмонта славит и славословит все обряды любви, всю её радугу. Бальмонт сам говорит, что, идя по путям любви, он может достигнуть „слишком многого — всего!»

Многие биографы Бальмонта задаются вопросом:  за что его любили женщины? Поэтесса Мирра Лохвицкая, Мила Джалалова, балетная плясунья с зелеными глазами, норвежка Кристенсен, с которой поэт встречался лет двадцать, грузинка Канчели, японка Ямагато - это лишь самые громкие его романы.
     Одна девушка бросилась из-за него в пропасть. Другая, потратив на  него все свое состояние,   зарабатывала шитьем,  чтобы покупать поэту подарки. А третья как-то просидела с Бальмонтом всю ночь на пустом бульваре в легком платье, к утру натурально примерзнув к скамье. Это была  дочь генерала Цветковская, которая фактически станет его последней женой.

                МИРРА ЛОХВИЦКАЯ

Мирра Лохвицкая родилась  2 декабря 1869 года. При рождении отец дал ей имя Мария, но имя это девочке не нравилось  и  в подростковом возрасте  она поменяла   его на Мирру.  Эта перемена не была официальной, но постепенно окружающие привыкли и стали называть девочку Миррой. В 15 лет Мирра Лохвицкая начала писать стихи, которые не собиралась публиковать. Обладая хорошим голосом и безупречным музыкальным слухом, она хотела стать певицей. Однако вскоре нашелся человек, обративший на стихи Мирры профессиональное внимание, – Всеволод Соловьев, сын историка Сергея Соловьева. Он оказал ей протекцию и пристроил стихи в печать.
В 21 год Мирра вышла замуж за обрусевшего француза Жибера, по профессии архитектора. Молодые переехали на жительство в Ярославль.
Брак был удачный. Родив пятерых детей, ни на минуту не забывая об обязанностях жены и матери, Мирра не прекращала писать стихи, теперь уже без проблем публиковавшиеся в столичных журналах.
    В 1898 году в жизни Мирры Лохвицкой появился поэт Константин Бальмонт. Он был человек одаренный, но, по воспоминаниям современников, не слишком умный, да к тому же склонный к экзальтации и "придумыванию чувств". Прочитав "Крейцерову сонату" Толстого, он решил, что любовь, особенно супружеская, – это грязь и грех, и попытался покончить с собой. Выбросился из окна – правда, забыл, что живет на первом этаже.
    О том, какой характер носили личные взаимоотношения К. Бальмонта и М. Лохвицой  в точности ничего не известно до сих пор. П.П. Перцов в воспоминаниях упоминает об их «нашумевшем романе», который, по его мнению, положил начало прочим бесчисленным романам Бальмонта. Сам поэт в автобиографическом очерке «На заре» говорит о том, что с Лохвицкой его связывала «поэтическая дружба». В остальном отношения двух поэтов окружены глухим молчанием. Мемуаристы, писавшие о Лохвицкой, не говорят по этому поводу ни слова. Писавшие о Бальмонте Лохвицкую почти не упоминают. Исследователи, основываясь на нескольких стихотворных посвящениях, делают вывод о том, что в какой-то период поэтов связывали отношения интимной близости, затем их пути разошлись, но воспоминания о «светлом чувстве» остались, впоследствии Бальмонт был весьма опечален смертью Лохвицкой, посвятил ее памяти несколько стихотворений и назвал ее именем свою дочь от брака с Е.К. Цветковской. Представляется, что все это верно лишь отчасти. Что же касается интимных отношений то их, скорее всего, не было.
Документальных свидетельств общения двух поэтов почти не сохранилось. В архиве Бальмонта нет ни одного письма Лохвицкой, в ее архиве уцелело лишь одно его письмо. Однако и по этому, единственному письму, можно понять, что существовали и другие письма, но, видимо, по какой-то причине они были уничтожены.

   Драма, по всей видимости, состояла в том, что чувство поэтов было взаимным, причем со стороны Лохвицкой оно было, пожалуй, даже более глубоким и серьезным, но она, по причине своего семейного положения и религиозных убеждений, старалась подавить это чувство в жизни, давая ему проявиться лишь в творчестве. Бальмонт же, в те годы увлеченный идеями Ницше о «сверхчеловеке», стремясь, согласно модернистским принципам, к слиянию творчества с жизнью, своими многочисленными стихотворными обращениями непрерывно расшатывал нестабильное душевное равновесие, которого поэтесса с большим трудом добивалась. Стихотворная перекличка Бальмонта и Лохвицкой, в начале знакомства полная взаимного восторга, со временем превращается в своего рода поединок. Для Лохвицкой последствия оказались трагичны: результатом стали болезненные трансформации психики (на грани душевного расстройства), в конечном итоге приведшие к преждевременной смерти.

Мирра Лохвицкая питала к Бальмонту сильное чувство. Он казался ей несчастным ребенком. А жалость, как известно, не последнее, что может привязать женщину к мужчине, даже если он полный рохля.
Связь женатого Бальмонта и замужней Мирры Лохвицкой продолжалась до 1904 года. О них бурно сплетничали, особенно на фоне внешне сохранявшейся видимости семейной жизни обоих. Муж Мирры к тому времени тоже уже не был верным супругом, но на мещанские скандалы и развод они не шли – во имя детей.
Встречаться Бальмонту и Мирре удавалось с огромным трудом, прибегая к ухищрениям. В конце концов, Бальмонт не выдержал – и сбежал из Петербурга, оставив и семью, и любовницу.
Мирра Лохвицкая не сумела пережить этот удар. Ее поэтическое творчество испытало прилив мрачного мистицизма, стало холодноватым и рассудочным, она увлеклась мотивами зла и сатанизма. А поскольку в тогдашней литературе этого добра и так хватало, то Мирра стремительно затерялась среди унылой богемы – ее начали забывать.               
    Здоровье Лохвицкой заметно ухудшается с конца 1890-х гг. Она часто болеет, жалуется на боли в сердце, хроническую депрессию, ночные кошмары. В декабре 1904 г. болезнь дала обострение, в 1905 году поэтесса была уже практически прикована к постели. Последний период улучшения был летом 1905 г., на даче, затем больной внезапно стало резко хуже. Умирала она мучительно (см. ст. Ю. Загуляевой).  Смерть наступила 27 августа 1905 г. Похороны состоялись 29 августа. Народу на них было мало. Отпевали поэтессу в Духовской церкви Александро-Невской лавры, там же, на Никольском кладбище, ее и похоронили.

Поэтесса скончалась в возрасте 35 лет. Физическая причина ее смерти неясна. В биографических справках обычно указывается туберкулез легких. Между тем ни в одном из некрологов эта болезнь не называется. Единственное современное поэтессе свидетельство (Ю. Загуляевой) говорит о «сердечной жабе», т.е. стенокардии.  Во всяком случае, для современников было очевидно, что физические причины смерти Лохвицкой тесно связаны с ее душевным состоянием.  «Она рано умерла; как-то загадочно; как последствие нарушенного равновесия ее духа… Так говорили…» – писала в воспоминаниях дружившая с Лохвицкой поэтесса И. Гриневская.

Бальмонт не выказал никакого участия к поэтессе на протяжении всей ее предсмертной болезни, и на похоронах не присутствовал.

Специально о Лохвицкой он ничего не написал, но образы ее поэзии продолжают всплывать в его стихах до конца его жизни.

История любви двух поэтов имела странное и трагическое продолжение в судьбах их детей. Дочь Бальмонта была названа Миррой – в честь Лохвицкой. Имя предпоследнего сына Лохвицкой Измаила было как-то связано с ее любовью к Бальмонту. Измаилом звали главного героя сочиненной ею странной сказки – «О принце Измаиле, царевне Светлане и Джемали Прекрасной», в которой причудливо преломлялись отношения поэтов. В 1922 г., когда Бальмонт был уже в эмиграции и жил в Париже, к нему явился юноша – бывший врангелевец, молодой поэт – Измаил Лохвицкий-Жибер. Бальмонт был взволнован этой встречей: молодой человек был очень похож на свою мать. Вскоре он стал поклонником пятнадцатилетней Мирры Бальмонт – тоже писавшей стихи (отец видел ее только поэтессой). Что было дальше – понять нельзя. Отвергла ли девушка любовь молодого поэта, или почему-то испортились его отношения с Бальмонтом, или просто он не мог найти себя в новой эмигрантской жизни – но через полтора года Измаил застрелился. В предсмертном письме он просил передать Мирре пакет, в котором были его стихи, записки и портрет его матери. Об этом сообщал Бальмонт в письме очередной своей возлюбленной, Дагмар Шаховской,которая родила ему двоих детей. Их дочь, родившаяся в том же году, была названа Светланой.

Последующая судьба Мирры Бальмонт была не менее трагична. Неудачное замужество, рождение более чем десяти детей, чудовищная нищета. Умерла она в 1970 г. За несколько лет до смерти попала в автомобильную аварию и потеряла способность двигаться.

Могила Мирры Лохвицкой на Никольском кладбище сохранилась, но состояние ее оставляет желать лучшего. Надпись на надгробном памятнике гласит: «Мария Александровна Жибер – «М.А. Лохвицкая» – Родилась 19 ноября 1869 г. Скончалась 27 августа 1905 г.» Никаких указаний на то, что она была поэтом, –  нет, и потому могила не привлекает к себе внимания. Судя по расположению захоронения, предполагалось, что рядом впоследствии будет погребен муж, но место осталось пустым.

М. Лохвицкая
УТРО НА МОРЕ (из цикла "Новые песни")

Утро спит. Молчит волна.
В водном небе тишина.

Средь опаловых полей
Очертанья кораблей

Тонким облаком видны
Из туманной белизны.

И, как сон, неясный сон,
Обнял море небосклон,

Сферы влажные стеснил,
Влагой воздух напоил.

Всё прозрачней, всё белей
Очертанья кораблей.

Вот один, как тень встает,
С легкой зыбью к небу льнет,

Сонм пловцов так странно тих,
Лики бледные у них.

Кто они? Куда плывут?
Где воздушный их приют?

День порвал туман завес -
Дня не любит мир чудес.

В ширь раздался небосвод,
Заалела пена вод -

И виденья-корабли
Смутно канули вдали.

                Лариса Михайловна Гарелина

За основу публикации взят материал: «К. Д. БАЛЬМОНТ В ПИСЬМАХ К Л. М. ГАРЕЛИНОЙ-БАЛЬМОНТ               

Биография Константина Дмитриевича Бальмонта за пять лет (1889 – 1894) брака с Ларисой Михайловной, урожденной Гарелиной, до сих пор остается белым пятном. История их отношений сводится к констатации: брак оказался неудачным и распался. Между тем это время было насыщено многими событиями в личной и творческой жизни поэта.
 
Родилась Лариса Михайловна Гарелина 5 марта 1864 года, а 25 марта отмечала день ангела. Ее отец, Михаил Никонович Гарелин, был иваново– вознесенским фабрикантом. Воспитывалась она в московском пансионе Дюмушелей, увлекалась музыкой и сценой, хорошо владела французским языком. После смерти ее матери отец вновь женился и выделил дочерям наследство. Младшая сестра-погодок Анна вышла замуж раньше Ларисы. Ее мужем стал тридцатитрехлетний врач Константин Иванович Дементьев, владевший в Иваново-Вознесенске собственным домом и усадьбой на Воскресенской улице. Позднее он служил главным врачом в городской рабочей больнице. Между сестрами долго сохранялись самые близкие родственные отношения: приезжая в Иваново-Вознесенск, Лариса всегда останавливалась, а иногда подолгу жила у Анны, позднее здесь жили и гостили ее дети, в том числе дочь Анна, ставшая впоследствии женой Николая Гумилева.               

На одном из спектаклей, проходивших в Шуе осенью 1888 года, и произошло знакомство Бальмонта с Ларисой. Ему в это время шел двадцать второй год, Ларисе – двадцать пятый, она находилась в расцвете женской красоты, которую поэт позднее назвал «боттичеллевой», возможно, имея в виду картину Боттичелли «Рождение Венеры». Лариса произвела на Бальмонта большое впечатление. 31 октября он посылает ей первое письмо, а 3 декабря пишет из Шуи, что вышел из университета, так как «нервное состояние дошло до крайней степени». В письме от 25 декабря приглашает Ларису приехать в Шую; в приписке это приглашение подтверждено его матерью. Состоялась встреча, и уже письмо от 31 декабря звучит так: «Жизнь моя, радость моя, с новым годом, с новым счастьем. Ваш навсегда К.». А 3 января 1889 года Бальмонт признается: «любовь завладела всем моим существом». Письма из Шуи в Иваново-Вознесенск в январе следовали одно за другим с короткими интервалами. Продолжались встречи и, наконец, 10 февраля состоялось венчание в Покровском соборе Иваново-Вознесенска.

 До марта 1891 года писем Бальмонта к Ларисе Михайловне нет, так как они в это время не расставались: совершили свадебное путешествие, жили то в имении Бальмонтов Гумнищи, то в их доме в Шуе, то в Иваново-Вознесенске у Дементьевых; с осени 1889 года – в Ярославле, где Бальмонт предпринял попытку продолжить образование в Демидовском юридическом лицее и издал «Сборник стихотворений» (1890). В январе 1890 года молодожены переселились в Москву, где жили в дешевых номерах гостиницы «Лувр». Бальмонт решил посвятить себя литературной деятельности.

Но жизнь Бальмонта в этот период жизни складывалась не совсем удачно. Провал первой книги, нервная болезнь и осложнения в семейной жизни (смерть первого ребенка, ревность жены) толкнули его 13 марта к попытке самоубийства: Бальмонт выбросился из окна третьего этажа и искалечил себя. После трудного годичного лечения, во время которого жена ухаживала за ним, Бальмонт встал, по его словам, с чувством «небывалого расцвета умственного возбуждения и жизненности».

В конце 1891 года у них родился, назвали его Николаем в честь рано умершего старшего брата Бальмонта, которого он очень любил. Знакомство с Н. А. Энгельгардтом состоялось, о чем поэт написал жене, 18 июня 1892 года: «Вчера я провел прекрасный день и жалел только, что тебя нет со мной. Ко мне зашел Минский, и мы отправились вместе с ним в Царское Село к молодому поэту Н. А. Энгельгардту, его хорошему приятелю. Очаровательный отшельник, мечтатель, напоминающий немного Шелли, истинный поэт – хрустальной чистоты и умница. Мы много с ним говорили, и у нас нашлось много общих черт, а именно: мы оба любим Библию, оба переводим Сюлли Прюдома, сморкаемся в платки с синими каемками, оба в возрасте 25 лет (он старше меня на три месяца), одинакового роста, у обоих на правой щеке бородавка, имеем одинаковые манеры и т. д.».

Но только он холост и жениться не хочет никогда (о, глупец!). Мы условились с ним переписываться, и я буду участвовать в журнале, издаваемом его матерью («Вестник иностранной литературы «) Н. А. Энгельгардт, бывший у Бальмонтов, так описывает квартиру и ее хозяйку: «Квартира их была на Долгоруковской, во дворе, во втором этаже московского деревянного флигеля, окнами в сад с сиренями, кленами и липами.
Я увидел тогда Ларису Михайловну в простой, но изящной обстановке, в стильном платье со складкой Ватто, напоминавшую статуэтку из бисквита. Она была так юна, что ей по наружности нельзя было дать больше 17 – 18 лет».               

Неопубликованная часть воспоминаний Н. А. Энгельгардта, где он рассказывает о встречах с Бальмонтом, заканчивается словами: «17 мая 1894 года Лариса Михайловна приехала ко мне в Батищево и подарила мне свыше сорока лет безоблачного семейного счастья». Следовательно, сближение произошло между январем и маем. Возможно, их отношения развивались параллельно роману Бальмонта с Екатериной Алексеевной Андреевой, о котором подробно рассказано в ее «Воспоминаниях».
 
Что произошло, почему распалась семья? Ответа на эти вопросы письма Бальмонта к жене не дают. Н. А. Энгельгардт, хорошо знавший содержание писем, отметил, что они свидетельствуют «о самой нежной привязанности» их автора к Ларисе Михайловне. Действительно, в них лишь однажды глухо прозвучало, что оба они виноваты – «оба не сдержали себя» (письмо от 13 июня 1892 года). Значит, не все отразилось в письмах, а столкновения были. Нельзя не заметить также, что письма, связанные со второй поездкой в Скандинавию, редки, коротки и сухи. Почти то же самое можно сказать о письмах второй половины 1893 года и январских письмах 1894 года.
 
Н. А. Энгельгардт пишет, что в семейном союзе Бальмонтов трещина образовалась после смерти дочери Анны. Скорее, после этого она резко обозначилась и расширилась, хотя была и раньше. Их брак не был бесконфликтным. Бальмонт не раз писал о беспричинной ревности первой жены. По словам Е. А. Андреевой-Бальмонт, второй жены поэта, Лариса Михайловна «следила за ним, подсматривала, распечатывала его письма, рылась в его бумагах». Подозрительность была в натуре Ларисы Михайловны, ревностью она преследовала и Н. А. Энгельгардта. Их сын Александр вспоминал: «Мама, добрая и честная, имела ужасный порок. Она была необоснованно ревнива, без всякого повода со стороны отца. И это выражалось в диких сценах ревности».
 
Нечто подобное, надо полагать, было и в отношениях с Бальмонтом, если учесть еще его влюбчивую натуру («люблю любовь» – говорил он о себе). Тем более, когда возникли серьезные отношения между поэтом и Е. А. Андреевой (они познакомились в апреле 1893 года), Лариса Михайловна не могла не почувствовать и не заметить перемены в муже. С другой стороны, мимо ее внимания не прошла и увлеченность ею Николая Александровича Энгельгардта, которая без умысла «подогревалась» его матерью – после знакомства с Ларисой Михайловной во время их приезда в Москву она восклицала, обращаясь к сыну: «Но какая у него (Бальмонта. – П. К.) жена! Какая жена!». Поистине, Л. М. Гарелина обладала даром «чарования». Возникший «треугольник» разрешился тем, что Бальмонт, донимаемый ревностью жены, собрал вещи и ушел жить в гостиницу, а Лариса Михайловна приехала в смоленское имение Энгельгардтов Батищево.
 
Пять лет брака не были счастливыми для супругов. Они слишком много жили врозь, материально и в бытовом отношении долго были устроены плохо. Лариса Михайловна перенесла три беременности, двое детей умерли, ее творческие задатки не могли быть реализованы. Интересы мужа далеко не всегда ею понимались и принимались, а Бальмонт с головой ушел в них. Человек целеустремленный, творческий, деловитый, но малоспособный дать счастье в женском, семейном смысле слова – такое заключение можно сделать о Бальмонте, читая его письма к первой жене. Что касается писем как источника творческой биографии, то их ценность безусловна и весьма значительна. По ним можно видеть, как много Бальмонт занимался самообразованием, читал, писал и вообще трудился.               

В Москве лишь знакомство с В. Я. Брюсовым позволило Бальмонту найти нечто родственное и близкое, но произошло это осенью 1894 года, т. е. после того, как переписка Бальмонта с Л. М. Гарелиной завершилась. В 1895 году был официально оформлен развод, и она смогла вступить в брак с Н. А. Энгельгардтом, а Бальмонт – с Е. А. Андреевой (их венчание состоялось 27 сентября 1896 года. Поскольку в 1895 году, когда у Энгельгардтов родилась дочь Анна, их брак еще не был зарегистрирован, Бальмонту пришлось записать ее на свое имя. Лишь позднее Николай Александрович узаконил дочь.
 
Сложно оформлялся и второй брак Бальмонта, так как, по настоянию Ларисы Михайловны, виновным в разводе признали поэта. Их брак был расторгнут решением Московского епархиального управления, утвержденным указом Святейшего Синода 29 июля 1896 года «с дозволением вступить жене во второй брак, а мужу навсегда воспрещено вступление...» (Захарова О. Архивные находки). Однако Бальмонт пренебрег этим решением и обвенчался с Е. А. Андреевой тайно.
 
Из других источников, в биографии Н.А.Энгельгардта сказано следующее: В 1894 Энгельгардт женился на бывшей жене своего приятеля К. Д. Бальмонта Ларисе Михайловне, урожд. Гарелиной (1864—1942). От этого брака родились: дочь Анна (1895—1942), которая стала в 1919 второй женой поэта Н. С. Гумилева, и сын Александр (1902—78), ставший актером, заслуженным артистом Грузинской ССР. Еще один сын, крестник известного философа, друга Энгельгардта В. С. Соловьева, умер в младенчестве. В семье Энгельгардта воспитывался также сын жены от первого брака Николай Бальмонт, он умер от туберкулёза перед войной.               

Семья Энгельгардтов погибла в 1942 во время блокады. Сам Энгельгардт ослабел до такой степени, что однажды какая-то девочка отняла у него хлеб, который он нес для семьи. Его бывшая домработница рассказывала сыну Энгельгардта, который во время войны жил в Тбилиси, об обстоятельствах смерти его родителей, сестры и племянницы Елены Гумилевой: «Сначала умер отец, потом мама, потом Аня, которая страшно мучилась от голода и холода. Лена умерла последней». В феврале блокадного 1942 -го умер также и его племянник, известный литературовед Б. М. Энгельгардт. И так у моей прабабушки было шестеро детей, выжить удалось только моему деду, видимо под её влиянием ставшему актёром, работавшему на момент трагедии в Тбилисском ТЮЗе, это его и спасло, а заодно и меня. Вот такая связь времён получилась.

Источник: literary.ru    Разместил A.Engelgardt

                АНДРЕЕВА  ЕКАТЕРИНА АЛЕКСЕЕВНА

«Изящная, прохладная и благородная» Е.А. Андреева (1867—1950)

Вторая жена поэта, Екатерина Алексеевна Андреева-Бальмонт (1867—1952), родственница известных московских издателей Сабашниковых, происходила из богатой купеческой семьи (Андреевым принадлежали лавки колониальных товаров) и отличалась редкой образованностью. Современники отмечали и внешнюю привлекательность этой высокой и стройной молодой женщины «с прекрасными чёрными глазами». Долгое время она была безответно влюблена в А. И. Урусова. Бальмонт, как вспоминала Андреева, быстро увлёкся ею, но долго не встречал взаимности. Когда последняя возникла, выяснилось, что поэт женат: тогда родители запретили дочери встречаться с возлюбленным. Впрочем, Екатерина Алексеевна, просвещённая в «новейшем духе», на обряды смотрела как на формальность и вскоре переселилась к поэту. Бракоразводный процесс, дозволяя вступить во второй брак Гарелиной, мужу запрещал жениться навсегда, но, отыскав старый документ, где жених значился неженатым, влюбленные обвенчались 27 сентября 1896 года, а на следующий день выехали за границу, во Францию.

С Е. А. Андреевой Бальмонта объединяла общность литературных интересов; супруги осуществили немало совместных переводов, в частности Герхарта Гауптмана и Одда Нансена. Борис Зайцев в своих воспоминаниях о Бальмонте Екатерину Алексеевну называл «женщиной изящной, прохладной и благородной, высоко культурной и не без властности». Их квартира на четвёртом этаже дома в Толстовском была, как писал Зайцев, «делом рук Екатерины Алексеевны, как и образ жизни их тоже во многом ею направлялся». Бальмонт находился «…в верных, любящих и здоровых руках и дома вёл жизнь даже просто трудовую». В 1901 году у них родилась дочь Ниника — Нина Константиновна Бальмонт-Бруни (умерла в Москве в 1989 году), которой поэт посвятил сборник «Фейные сказки».


                ЦВЕТКОВСКАЯ  ЕЛЕНА  КОНСТАНТИНОВНА

В начале 1900-х годов в Париже Бальмонт познакомился с Еленой Константиновной Цветковской (1880—1943), дочерью генерала К. Г. Цветковского, тогда — студенткой математического факультета Сорбонны и страстной поклонницей его поэзии. Последняя, «не сильная характером, …всем существом вовлеклась в водоворот безумств поэта», каждое слово которого «звучало для неё как глас Божий». Бальмонт, судя по некоторым его письмам, в частности — Брюсову, не был влюблён в Цветковскую, но вскоре начал испытывать в ней необходимость как в действительно верном, преданном друге. Постепенно «сферы влияния» разделились: Бальмонт то жил с семьёй, то уезжал с Еленой; например, в 1905 году они уехали на три месяца в Мексику. Семейная жизнь поэта окончательно запуталась после того, как в декабре 1907 года у Е. К. Цветковской родилась дочь, которую назвали Миррой — в память о Мирре Лохвицкой, поэтессе, с которой его связывали сложные и глубокие чувства. Появление ребёнка окончательно привязало Бальмонта к Елене Константиновне, но при этом и от Екатерины Алексеевны он уходить не хотел. Душевные терзания привели к срыву: в 1909 году Бальмонт совершил новую попытку самоубийства, снова выбросился из окна и снова уцелел. Вплоть до 1917 года Бальмонт жил в Санкт-Петербурге с Цветковской и Миррой, приезжая время от времени в Москву к Андреевой и дочери Нине.

Из России Бальмонт эмигрировал с третьей (гражданской) женой Е. К. Цветковской и дочерью Миррой. Впрочем, и с Андреевой он не прервал дружеских отношений; лишь в 1934 году, когда советским гражданам запретили переписываться с родными и близкими, проживающими за границей, эта связь прервалась. Новый супружеский дуэт Тэффи, вспоминая одну из встреч, описывала так: «Он вошёл, высоко подняв лоб, словно нёс златой венец славы. Шея его была дважды обвёрнута чёрным, каким-то лермонтовским галстуком, какого никто не носит. Рысьи глаза, длинные, рыжеватые волосы. За ним его верная тень, его Елена, существо маленькое, худенькое, темноликое, живущее только крепким чаем и любовью к поэту». По воспоминаниям Тэффи, супруги общались друг с другом в необычайно претенциозной манере. Елена Константиновна никогда не называла Бальмонта «мужем», она говорила: «поэт». Фраза «Муж просит пить» на их языке произносилась, как «Поэт желает утоляться влагой».

В отличие от Е. А. Андреевой, Елена Константиновна была «житейски беспомощна и никак не могла организовать быт». Она считала своим долгом всюду следовать за Бальмонтом: очевидцы вспоминали, как она, «бросив дома ребёнка, уходила за мужем куда-нибудь в кабак  и не могла его оттуда вывести в течение суток». «При такой жизни не мудрено, что к сорока годам она выглядела уже старухой», — отмечала Тэффи.

К концу 1920-х годов жизнь К. Бальмонта и Е. Цветковской становилась всё труднее. Литературные гонорары были мизерными, финансовая поддержка, которая исходила в основном от Чехии и Югославии, создавших фонды помощи русским писателям, стала нерегулярной, затем прекратилась. Поэту приходилось заботиться и о трёх женщинах, причём дочь Мирра, отличавшаяся крайней беззаботностью и непрактичностью, доставляла ему массу хлопот. «Константин Дмитриевич — в очень трудном положении, едва сводит концы с концами… Имейте в виду, что наш славный Поэт бьётся от нужды действительной, приходившая ему из Америки помощь — кончилась… Дела Поэта всё хуже, хуже», — писал И. С. Шмелёв В. Ф. Зеелеру, одному из немногих, кто регулярно оказывал Бальмонту помощь.

Положение сделалось критическим после того, как в 1932 году стало ясно, что поэт страдает серьёзным психическим заболеванием. С августа 1932 по май 1935 года Бальмонты безвыездно жили в Кламаре под Парижем, в бедности. Весной 1935 года Бальмонт попал в клинику. «Мы в беде великой и в нищете полной… И у Константина Дмитриевича нет ни ночной рубашки приличной, ни ночных туфель, ни пижамы. Гибнем, дорогой друг, если можете, помогите, посоветуйте…», — писала Цветковская Зеелеру 6 апреля 1935 года. Невзирая на болезнь и бедственное положение, поэт сохранил прежние эксцентричность и чувство юмора.

В конце 1936 года Бальмонт и Цветковская перебрались в Нуази-ле-Гран под Парижем. Последние годы жизни поэт пребывал попеременно то в доме призрения для русских, который содержала М. Кузьмина-Караваева, то в дешёвой меблированной квартире. Как вспоминал Юрий Терапиано, «немцы относились к Бальмонту безразлично, русские же гитлеровцы попрекали его за прежние революционные убеждения». Впрочем, к этому моменту Бальмонт окончательно впал в «сумеречное состояние»; он приезжал в Париж, но всё с бо;льшим трудом. В часы просветления, когда душевная болезнь отступала, Бальмонт, по воспоминаниям знавших его, с ощущением счастья открывал том «Войны и мира» или перечитывал свои старые книги; писать он уже давно не мог.

В 1940—1942 годах Бальмонт не покидал Нуази-ле-Гран; здесь, в приюте «Русский дом», он и скончался ночью 23 декабря 1942 года от воспаления лёгких. Его похоронили на местном католическом кладбище, под надгробной плитой из серого камня с надписью: «Constantin Balmont, po;te russe» («Константин Бальмонт, русский поэт»

                ДАГМАР  ШАХОВСКАЯ

Е. К. Цветковская оказалась не последней любовью поэта.
В последний год московской жизни у него вспыхнет еще одна любовь - Дагмар Шаховская, которая родит ему сына.

     В Париже он возобновил начавшееся в марте 1919 года знакомство с княгиней Дагмар Шаховской (1893—1967). «Oдна из близких мне дорогих, полушведка, полуполька, княгиня Дагмар Шаховская, урожденная баронесса Lilienfeld, обрусевшая, не однажды напевала мне эстонские песни», — так характеризовал свою возлюбленную Бальмонт в одном из писем. Шаховская родила Бальмонту двух детей — Жоржа (1922—194?) и Светлану (р. 1925). Поэт не смог бросить семью; встречаясь с Шаховской лишь изредка, он часто, почти ежедневно писал ей, раз за разом признаваясь в любви, рассказывая о впечатлениях и планах; сохранилось 858 его писем и открыток. Как бы то ни было, не Д. Шаховская, а Е. Цветковская провела с Бальмонтом последние, самые бедственные годы его жизни; она умерла в 1943 году, спустя год после кончины поэта.