От первого лица, единственного числа

СТАРЫЙ ТРАМВАЙ


– Земляк, прохожий, не зевай.
Иль жизнь не дорога?
Не кляча скачет, прет тамвай.
Глянь, как искрит дуга!
Сто лет пусть мне на взгляд, на вид,
смелей, дружок, влезай.  
Помчусь, аж ветер засвистит,
на то ведь и трамвай.
Влезай, дружок, давай, садись,
приобретай билет.
А нет – уйди, не попадись,
переломлю хребет…

Трезвонит он со всех сторон,
долдон, хозяин, хам.
Как надоел его трезвон
и людям, и домам!
Но день придет, и дружный крик
поднимутся кругом:
"В последний путь идешь, старик!
Пора! В металлолом!"
Был лих, как вихрь, и нравом крут,
не тот уж жизни тонус.
Давно в пути, вершат маршрут
троллейбус и автобус,
автомобиль! Он скрежетал,
разгаданный, как ребус.
И сник на миг и приотстал
молоденький троллейбус.

 
НОЧНАЯ ФАНТАЗИЯ
                В.А.

В твоем колхозе
снега, снега.
В твоем колхозе
кружит метель.
Ветер, яростный хулиган,
треплет двери, рвет с петель.
Ты ровно дышишь,
ты тихо спишь,
так незаметно
дышишь.
В углу под полом скребется мышь,
а ты не слышишь.
Ты ничего не слышишь.
Дремлет в печи
сковорода.
В огонь
она идти не рада.
Но тут не скажешь ни «нет», ни «да» –
надо!
Как душно в доме.
Как печь тепла.
На печке дед замычал во сне.
Война... Тут когда-то война была.
Вся деревня, земля в огне!..
Вздохнул, закашлялся. Ну что ж,
пора ему просыпаться.
С иконы не жалобно смотрит Христос,
грозя указательным пальцем.

А за окном резвится мороз.
У него поджарая стать.
И от самого снега
до самых звезд
ничего не видать,
ничего не видать.
Бандит-мороз воробья расстрелял!
А ветру – что
тихо шепчет клен?
Он листву свою растерял.
Он сединами
убелен.
Вдруг там – о, проснись!!! –
блеск.
За пригорком что-то горит!
Тихо вздохнул седобровый лес.
Над полем застыв, оседает крик!
Напялив на плечи маскхалат,
брезгливо сморщившись, как эстет,
из-за пригорка ползет солдат –
белокурый красавец рассвет…

Будь осторожнее. Он поджигает снег,
тебя
          сжимая
         в огненном
                кольце!
Но ты все спишь, и на лице
тихая
нелюбовь ко мне.



ДОМ, КОТОРЫЙ ИДЕТ НА СЛОМ

У нас на Таганке ломают дом.
Шар весом в тысячу тонн –
бом-м,
бом-м!
И стена, изувеченное
немыслимой пыткой тело,
падает на колени,
дрожит и раскалывается,
расстилается
в прах.
Две старушки смотрят и вздыхают.
И вытирают краями платочков
краешки глаз.
Я постоял, постоял  и пошел
по срочным делам – 
так казалось.
В метро ту же думу думал.

На этом, черт возьми, жизнь настоена.
И это относится не только к домам:
чтоб новое что-то было построено,
надо, ну надо
что-то сломать.



УХОД БЛУДНОГО СЫНА

Пора.
Я ухожу.
Прощайте.
Входную дверь
за мной
запрете.
А что для вас мечта о счастье?
А вам близка мысль об уходе?
Бывайте
сыты и здоровы,
крепите дом, свою державу.
А я не ваш! Хочу другого.
Я выслужил на это право!
Как шар воздушный, рвусь я в воздух.
От нетерпенья стропы рвутся!
Скорей туда, где солнце, звезды!
У вас тут
можно задохнуться.
Туда, где гром, не писк, а
гогот,
пустыня тьмы и море света.
Хочу громадного другого.
Как гроб, тесно мне ваше – это!
А вы потом семью стращайте
о выросшем – не без! –
уроде.
Я сын небес!
Пора.
Прощайте.
Входную дверь за мной
запрете!


НОЧЬ

Работали ведь, устали,
парами, а не врозь,
вы тихо в ту ночь спали,
лишь мне, черт,не спалось.
На черном стены фоне
черный квадрат окна
видел, в нем тьмы ладони,
и морда у тьмы черна.

Бессонница! Встал я, вышел…
Ни звездочки, ни фонаря.
Лишь тьма на земле и выше!
Когда же, когда ж заря?!
Просил я, молил Бога.
Египетская тьма.
Я ощупью шел, я трогал
заборы, столбы, дома.
Ни проблеска в небе черном,
ни огонька в окне.
Ни зги не видать, ни черта!
А я все мечтал о дне, 
листвы чтоб, травы зелень,
ласточки в голубизне!
Во тьме лишь сверчки
пели.
А я… я мечтал о дне…
Молиться и ждать рассвета?
Вот так
сходят
с ума.
Тьма. Вам понятно это?
Когда ты в кольце! Тьма!!!
О, сон ваш – подобье бреда,
нет, смерти, так он глубок…
Я шел – вам понятно это? –
я думал так – на восток!

«Тьма, свет – как зима и лето.
Свет мертвою тьмой замело.
Дождусь ли весны, рассвета,
чтоб стало кругом светло?!» –
я думал, вздыхал и плакал.
Нащупал в стене дверь.
Рванул ее. Ах, собака!
Рвал, как
мясо рвет зверь!..

Вошел. «Ах, вы нас не звали?»
Там пили и как не петь?
Там праздновали, обмывали –
свадьбу, рожденье, смерть?
«Премногая лета! Горько!
Все будем там, в вечной ночи! –
Кричал я. – А света сколько!
Но он у вас цвета мочи».
«Охрана! – они вопили. – 
Гоните его прочь!»
И пуще плясали, пили,
меня зашвырнув в ночь.

Ни проблеска в небе черном, –
как мир в начале начал.
Ни Бога во тьме, ни черта…
Я тьме сволочной закричал:
«Как смерть, стань же, сука, вечной!
Вершись, единение тел,
в одно тьмой соитое нечто!»
Шаг – пропасть! – я вниз полетел.
Я падал. А сердце билось!
Сейчас, вот сейчас – дно!!!
О Боже святой, помилуй!
И вот оно, вот
оно…

Вскочив, я зашелся криком,
скинул кошмар сна.
Увидел, что ночь темна.
На черной стене безликой
та же ее улика –
черный квадрат окна.



Я НЕ УМРУ

Я не умру, нет, это
невозможно.
В моих глазах свет мира
не погаснет.
Иначе – где
меня еще возьмете?
Иначе мир в небытии
погрязнет!
Где были вы, скажите мне на милость,
когда мы распрощались? Вы исчезли?
Мы встретились – и вы опять родились?
Ну согласитесь же, признайтесь честно!
Мир – мой, мне
жертвоприношенье.
Я улыбаюсь – все вокруг смеется.
Порождены моим воображеньем
и Юлий Цезарь, и Шекспир, и Моцарт!
Я Бог пред вами, одинок и вечен.
Вовеки не умру, даю вам слово!..

Я тихо умираю каждый вечер,
чтоб рано утром
возродиться снова.



ТЫ И Я

1.

С утра –
в тяжелом недоумении,
сонно-задумчивый, как гобой.
Сегодня я разодран сомнениями,
сегодня – в разлуке с самим собой.
Мне буквы мерещатся яркими перлами.
Видишь, сколько их? На,
лови!
Слова мне кажутся самыми первыми
песнями
о любви.
Жизнью играть легко ли отважиться?
И все же
очень трудно решить:
правда это или мне кажется,
что я не могу
без тебя
жить…

2.

    Нам надо быть вместе,
    нам надо быть вместе
    от первых курантов
    до последних известий…

Ты была как обычно, я –
молчаливый, как камень.
Только твердость, мертвость его, – ах, мне бы.
Твои письма теперь мне нужнее хлеба!
И тронулся поезд.
Как крыльями, машем руками.
И шел я обратно, и – ха! – улыбался.
Я взгляды ловил, в этих взглядах купался!
Я шлепал весело – эх! – по лужам.
Так на поминках смех нервный душит.

   Нам надо быть вместе,
   нам надо быть вместе.
   Зачем ты придумала миф об отъезде?
   Нам надо быть вместе,
   нам надо быть вместе,
   как счастье и солнце,
   как звезды и песня.
   Нам надо быть вместе.
   Нам надо быть вместе.
   Нам надо быть вместе.
   Нам надо быть вместе!..

А может быть – ха! – ты права. Ты права!
Одно к одному подобрались слова,
друг с другом сложились – составилась сумма.
Я это – нам-надо-быть-вместе – придумал!
Слава Богу, хватило чернил,
ночью сидел – белый лист зачернил.
(Ибо по жизни –
точно по лезвию,
срываюсь, как в пропасть, на дно –
в поэзию!
И хватит об этом, сейчас – не об этом.
Но где-нибудь Там я восстану поэтом!)

   Нам надо быть вместе,
   нам надо быть вместе,
   как беглый преступник и мысль об аресте!
   нам надо быть вместе. Ты слышишь, нам надо –
   от первых тех слов до последнего взгляда!
   Нам надо, ты слышишь, ты слышишь, –
          быть вместе,
               
   как крест окровавленный с тем, кто воскреснет!
   Как счастье и солнце,
   как звезды и песня,
   нам надо быть вместе…

3.

Все,
все пройдет, мой голос станет глуше.
В твой дом не я, а кто-то будет вхож.
Одна в другой вновь растворятся души,
но не меня от страсти бросит в дрожь.
Что ж!
К твоей судьбе я больше не причастен.
Я ни при чем! Живи себе, дыши.
Как инженер, я, разобрав на части,
узнал движения
своей больной души.
Был болен, бредилось: одни мы лишь на свете
освоили из вздохов, междометий
язык любви – в поту, в ночной росе.
Я был в плену!
И вот распались сети.
Шепчу: как все!
И я был как все – дети,
и ты
такая же,
как все.

4.

Правда?
Ложь?
Пальцами мозг-
воск
мнешь,
выдавливая
воспоминания.
Ты и Я.
Не я, другой.
Мое сердце –
в целлофановом мешочке,
цело и невредимо.
Мой мозг –
мост
в будущее.
И ты не Та.
Нет, не Та.
Та –
мечта!


  ЖАК ПРЕВЕР

Когда среди
груды бумаг
вдруг я нашел стихи,
я замахал, замахал руками, как
крыльями!.               
Выше неба взлетел, над
звездами!
На вашем был этом – седьмом
небе!..
А после – опять:
колеса и ноги.
Ссутулишься в поисках стихов и любви.
Бывает, их сто лет не встретишь,
они ведь тоже
где-то
ходят.


* * *

Пришло – по волшебству.
Взлелеяно и брошено.
  Задушено, буквально уничтожено.
  Сначала в реках и морях утоплено,
  потом – в огонь, туда его,
  где не протоплено!
  Горишь, проклятое? Пошире поддувало.
  Что, мало?
  По морде, под ребро. Ногами в кровь забито!
  Забыто?
  В ужасной беготне – умри – замучено,
                машинами задавлено.
 Изучено,
 по полочкам расставлено.
 В живых оставлено?
 «Ну что дало оно вам, – говорят, – ну что дало?
 Теперь вам лучше? Правда ведь?
 Прошло?»

 Но кто там за спиной?
 Смотри!
 Застенчиво так мнется, улыбнулось…
 Вер-ну-лось…!!

    
ТИШИНА

Тихо. Тс-с, тихо.
Тишина.
Тишиной окружены, как покойник гробом.
Только стучат копыта истории
по мостовой времени.
Да еще, как заряды в тучах, зреют в сердцах
обиды за прошлое,
ужас о будущем.
Душно. (Все мы астматики.) Душно!!!
Но гроза проходит стороной.
Странно?
Вам это странно?
Вот – нет воздуха и нет надежды.
(Все мы – киты
на берегу.)
А ночью врачи – ах, чудовищные оптимисты! –
летят нам поставить свой точный диагноз.
К черту в зад!
Лучше вас знаем мы ваш диагноз:
шизофрения,
инфаркт,
смерть.

   
МЕРТВОМУ ПОЭТУ

Известно всем, где, догнивая, возлежит
твое земное тело.
Но что ж твоя душа, как Вечный жид,
по миру мается? Покоя не хотела
при жизни и теперь его не хочет.
О чем она теперь
хлопочет?
Ты, умирая, думал: «Опыт мой не кончен.
Еще незрел
плод моего труда.
Мой труд, он должен
быть продлен, продолжен!
О, где ты, ученик? Иди сюда».

Чернила высохли, не кончена строка.
И нету мастера, и нет ученика…

Душа поэта, упокойся и умри
в метадуше, учеников послушных
тут не найдешь, их не ищи, ведь это скучно –
быть продолжателем
чужой игры.
Вот этого считай учеником.
Он знает все, с твоим трудом знаком.
Но свой глагол звенит в душе неизреченный!
Ему диктует тот, кто и тебе!
Он пред могилой преклонил колено
и – дальше в путь по собственной судьбе.


ПОДРАЖАНИЕ МАЯКОВСКОМУ

1.

Как покорный и преданный слуга,
стучаться в души: тук-тук,
на каждом перекрестке себя предлагать,
как панельная проститутка?!
Не-ет!!!
Счастливые незнанием чувства голода,
несите, спасите свои туши!
По тусклым улицам этого города
пройду угрюмый
и
равнодушный.


2.

Вдруг по радио:
– Лист. «Утешение».               
Бросили,
как корове жмых.
Кому этот Лист?
Неужели мне?
Вот сволочи, бьют под дых.
Мол, давай, окунайся в гущу событий,
хватит слезы лить рекой.
От этого, мол, государству убыток
и себе
пользы никакой.
Ладно,
я это обмыслю, обмозгую
и, наверно, приму
необходимое решение.
Но, Лист, ради Бога, заткни музыку!
К чертям твои утешения.


* * *

– О, Учитель! Ты мудр и велик.
Ты улыбаешься улыбкой мира
и плачешь слезами мира.
Скажи: а зачем это – жизнь?
– Не знаю.
– О, Учитель!
Краткость и точность твоих ответов
нас всегда поражали.
Скажи,
а что было раньше?
– Не знаю.
– О, Учитель!
Теперь и нам
многое становится ясно.
Открой же, ответь, о, скажи нам, скажи:
а что будет завтра?
– Не знаю.
– О, Учитель!
В веках прославится мудрость твоя.


* * *

Еда и Пиво – вот
два первослова,
два первосмысла, в них
первооснова.
В них все, и все от них
произошло:
свобода, власть, закон,
добро и зло.
Немые предки наши землю грызли,
впивались в лужи, и какие мысли
носились в их безмозглых черепах?
Вползая в жизнь
и возвращаясь в прах,
о мире думали, как нищий о столовой.
Вот бытия
начальная глава.
Еда и Пиво – вот
два первослова.
Потом пришли все прочие
слова.


МИНИАТЮРЫ



ПОДРАЖАНИЕ АХМАДУЛИНОЙ

В начале – Слово, а не суммы, числа.
О, жизнь копеечная, в ней не вижу смысла!

*
Я никому не желаю зла.
Господи Боже, тем более,
что жизнь эта подлая мне принесла
сто-о-лько душевной боли!..

ТОРОПИСЬ!

Необозримы кварталы руин.
В воздухе пыль –
прах!
История вскинула руки свои –
часы на обеих руках.

ПОПЫТКА ЭРУДИЦИИ

Ах, как судите вы неглубоко!
Гениальный, великий… Однако
отличайте взволнованность Блока
от задумчивости Пастернака.

ЗАДАЧКА

Если счастья всех Миш и Ань
слить в один большой океан,
если беды всех Коль и Борь
слить в одну
скорбь и боль,
одно в другом р-размешать –
такие задачки под силу решать
всем, кто на отлично учится, –
что получится?..

*

Истина рождается не в споре,
не в курилке и не в коридоре.
Там родиться может точка зренья,
истина – дитя уединенья.

НЕ ДОГОВОРИЛИСЬ

– Ты – свои мне деньги, звания,
я тебе – свое призвание.
Я – ворюгой буду, ты – поэт!
– Ишь ты, какой хитренький. Ну нет!

*

Один мой друг,
писатель и маньяк,
обожествляет женщин и коньяк.
Вкушая их, становится счастливым.
А я довольствуюсь
своей женой и пивом.



КРИК

Средь бела дня
подохнуть не дайте!
Издайте меня
и пере-
издайте.
               

        *

– Вот предмет тебе. Запомни, это правый,
это левый бок, вот верх, вот низ.
А теперь, не бойся, поверни.
И, как прежде говорили, Боже правый!
То, что верхом было, низом стало,
то, что слева, – справа. Так скажи,
как здесь правду отличить от лжи,
если мы их можем
поменять местами?!

– Ты чудак.
Наружность видишь, внутрь смотри!
Истина – она внутри, внутри…


* * *

Раз Иуда за вечерей Иисусу говорил:
– Равви! Отче! Мою жизнь ты ярким светом озарил,
светом истины, спасенья и добра.
Слава Господу! Спасителю ура!
Но апостолы молчали, пережевывая сыр.
и, стеная, думал Божий Сын:
«Все предатели, отступники –
Марк, Петр и Лука.
Лишь Иуда предан мне наверняка».



БАЛЛАДА

Каждой вещи – место и названье,
так диктуют интересы дел.
Но когда мы спим, мы не зеваем,
спрятав лица в штукатурку стен,
но когда, от нас слегка больная,
спит Земля, подставив звездам лоб,
две звезды, которых мы не знаем,
продолжают
старый
диалог.

– Что за глупость, силы пресвятые!
Для чего горим? Своим огнем
согреваем мир? Да здесь пустыня!
Вакуум! Нет человека
в нем.
О, актеры! На всемирной сцене
маемся. Искусство перенять
кто придет? Кто скажет? Кто оценит?
Пуст театр. Здесь некому понять.
Кто здесь любит нас? Кто ненавидит?
Для чего горим – кто даст ответ?
Господи, что нас никто не видит,
в этом смысл есть тайный?! Или нет?!

– Сердце жжет. Материя взбесилась.
Ну погасни! Только черта с два.
У людей преобладает синтез.
А у нас… порода такова:
мы должны дотла сгореть, в итоге
разложиться – чтоб труха, зола.
Пусть потом
они найдут истоки
их земного света и тепла.
Водород весь превратится в гелий,
и конец, бросаем якоря.
Но хоть день, когда мы не горели,
был?!. Ну, значит,
все не зря,
не зря…

У баллад старинных – эпилог.
Мрак над нами, черный потолок.
Спи спокойно, милый мой, усни!
Но в глазах твоих
что за огни?..



ЭПИЗОД

Есть на площади старинный особняк,
на колоннах беломраморные львы.
Я войти в него возжаждал, как маньяк.
Вышел из дому, кричал: «Иду на вы!»
А пришел – и перетрусил, и обмяк,
и стоял, не поднимая головы…

Знала ветреная площадь: эти песни не новы 
про мальчишек, что кричат: «Иду на вы»!

Но поймите, сумасшедший этот бред
здравомыслие во мне опережал.
Но поймите, дня не жил, пятнадцать лет
я вхожденье это предвкушал!

Оказалось, дверь закрыта на замок,
для входящих был у двери электрический звонок.
Я нажал. Передо мной возник
полумертвый, скрюченный старик.
Он в молчаньи слушал мой рассказ,
и в глазах была библейская печаль.
Сжались львы, когда он отвечал:
«Паренек, здесь вход по пропускам.
Мне-то что, я б всех пустил, поверь.
Будь здоров». На том захлопнул дверь.

Я подумал: «Ну и ладно, наплевать».
И пошел и стал тихонько напевать.
А теперь вот как по бритве, по ножу,
как по проволоке, по Москве хожу.


ДИАЛОГ НА РАССВЕТЕ

– Есть люди-деревья, а есть –
трава,
вихрь и сплошная гладь.
Можно годами качать права,
а можно – за горло взять!
Проснется скоро проклятый дом
и станет
тысячеглаз.
Вставай!
Проснись же, вставай, идем!
Они не догонят нас!

– Зачем вы меня разбудили, сеньор?..
Опять вы затеяли свой разговор?

– Послушай, вчера я на крыше был,
мир оттуда видней.
Ты не поверишь, меня ослепил
блеск вечных огней.
Сверкает, как дорогой бриллиант,
тысячью красок мир.
Бежим из этих дурацких квартир.
Ты слышишь, –  ржет Росинант!
Бежим из этих квартир!

– Меня вы терзаете, словно вампир.
Я знаю уже все слова наизусть…

– Старо? Ну и что? Ну и пусть!
Но страшно мне жить здесь. Пойдем на риск!
Ах, Санчо, взгляни вокруг.
Скажи, что ты видишь?
Глупость и грусть.
А там – радостный смысл!
Здесь «жить» значит жизнь
беречь, сторожить.
Зачем?! Ты запомни впредь:
счастье – это взахлеб, по-цыгански жить
и на всем скаку умереть.
Надо сердце взвинтить, билось чтоб сильней.
Ну-ка, сердце, давай!
Давай!
Ну-ка, бейся так, чтобы гром по земле!

– Ах, сеньор, это все
слова.

– Санчо, милый! Ну что здесь? Покой,
уют?
К чертям, я по горло сыт!
Ты слышишь, товарищ, опять бьют
ратушные часы!

– Проникнуты чувством все ваши слова.
А жизнь, вы поймите, она такова:
я здесь прописан, и здесь мой дом.
Таков закон, мир стоит на том.
Сеньор, жизнь такова.

– Ну да… Да, конечно, –
свой дом, семья...
Но мне-то… Но как же я?!
Плохой я, Санчо, отец семьи,
как Данте плохой приор.
Пока не поздно… Уже к шести
близко!!!

– Не надо, сеньор.
Мы с вами старинную песню поем.
Еще ее долго петь.
Я, маленький, толстый, и вы, словно жердь,
мы вечно были, мы будем и впредь.
Мы здесь нужны. Куда мы уйдем?

– Ах, Санчо, не здесь наш дом…


ОЗЕЛЕНЕНИЕ

Посадили деревце, а вырос кустик.
Ничего, и кустик сойдет.
Посадили кустик, а выросла травка.
Ничего, сойдет и трава.
Посеяли травку, а ничего не взошло.
Хоть ты сдохни – одно ничего!

Ну и ладно, обойдемся, и пусть,
не впадайте в ужасную грусть.
На природу где сел, там и слез.
Отойдите! Взрастет
дикий лес.


МАРИНА

Прохожих не было, в тумане растворились.
Была погода –
Боже упаси.
Измучившись, мы плюхнулись в такси,
водителю сказали, чтоб к Марине
он нас доставил. Но в снегу, в грязи
тонули шины, и порой водитель
ногой напрасно нажимал на газ
и злился, что водительская власть
невелика.
Наш путь был длинным –
длинным, как рассказ
о пустяках. Я умереть хотел,
но есть предел
всему, что есть, и мы приехали.
Марина
встречала нас,
как в прошлом королей встречали короли –
движением руки.

Ты в сто двадцатый раз, а я был у нее впервые.
Я не предполагал попасть в старинный дом!
С таким уютом
я был незнаком.
Узоры потолка, их линии кривые
буквально лезли на рожон,
выпячивались и вопили
о старине!
Там было все старинным:
огромный письменный
стол на кошачьих лапах и рояль.
Но я был абсолютно поражен
богиней бронзовой, старинная, она стояла,
Диана, с луком, на дубовом пне.
Мысль неприличная тогда мелькнула:
вот бы мне!..
И те бокалы, из которых пили,
и гобелен пейзажный на стене,
и все предметы пели оду хором
о старине!

Марина изрекла:  – Благодарю вас,
что выкроили время и пришли.
Вас видеть рада.
Мы с собою принесли
длиннющую бутыль полусухого.
Она из тьмы буфета извлекла
крепленую настойку винограда.

Мы долго просидели за столом.
Вначале нас с Мариной разделяла
стена неловкости и отчужденья.
Потом ты ей похвасталась, сказала,
что у меня есть библия. Она
за это слово, как за руку, ухватилась,
и я не мог руки ей не подать.
И развязались языки, мы говорили,
разматывали рассуждений нить,
как будто нас двоих приговорили
пожизненно друг с другом говорить!

Она сказала: – Эта книга
быть не могла написана людьми,
стоявшими в те времена
на слишком низком уровне развития.
(Ее родители,
да и сама она
собрали,
как для меня здесь все,
завидную библиотеку.
В ее квартире
царили книги.
И не случайно у нее возник
вот этот интерес к истории религии.
Из книг, естественно, откуда же, из них!)

– Тем самым что? – спросил.
– Она откуда-то Оттуда
была принесена!
– Марина, – я сказал, – ты жаждешь чуда?
– Наоборот, я здесь в виду имею
сошествие на Землю космонавтов,
существ с других планет.
Здесь ничего причудливого нет.
И этот факт, быть может, отразился
в позднее созданной легенде о Христе.
Тут вкралось у нее противоречье:
так кем же создана легенда о Христе?..

Потом мы за поэзию взялись.
Она сказала: – Ныне пишут плохо.
Нет остроты, нет тонкости пера.
И души мелкие. Поэт, он человек-гора
среди людей-холмов. 
И начала читать Мариенгофа.

А я, чем дальше, больше понимал,
что речь ее – всего лишь маскарад
ее души. Казалось, мысль другую
она в себе хотела заглушить.
Уж слишком яростно возносит и ругает.
Как снег шел в середине сентября,
она все это говорила зря.
В глазах ее таилась боль другая.
Потом я пожалел, что вдруг сказал: – Марина,
твой дом богат, в нем хорошо, в нем – все,
и ты хозяйка в нем.
Но где та заключительная чаша,
которая всегда полна,
как в полнолуние Луна?
Она ударила бокалом о бокал.
Тончайшей чистоты хрустальный звон
звучал, как гимн мифической страны,
страны, которой не было и нет,
страны, которой имя – Старина.
Потом он умирал,
вошел в материал
стен, пола, потолка и там
погиб.
Она взглянула на меня, ее бровей изгиб
двусмыслен был: растерянный и гордый.
А может, так ложился лампы свет?
Когда она сказала: «чаши нет»,
лицо ее мне было – лик иконный.
Потом мы собирались уходить…

И ты открыла мне ее секрет.
Был человек, которого она
любила.
Он был женат, его жена Людмила
была подруга ей и ничего
не знала.
Чтобы встречаться с ним как можно чаще,
Марина
носила на себе его подарок,
мотоциклиста деревянного, мотоциклиста –
ну, потому что он был сам мотоциклист.

И в мыслях я вернулся к ней, я ей сказал:
– Марина,
Ведь ты умрешь средь этой старины.
Здесь жизнь темна, искусственна и монотонна.
Марина, ты прекрасна,
как Мадонна.


* *  *

Что такое вчера?
Это детское что-то, смешное, наивное.
Это лес над рекой, это ночь, это люди сидят у костра.
Собрались – был еще полумрак, поздним вечером.
Закусили и выпили.
Насмеялись и завели
разговор о прекрасной судьбе человечества.
— Ах, вот лет через сто, через двести!..
Их распахнуты души, глаза их горят.
И, конечно, смешны их одежды.
И, конечно, наивны надежды.
Но как искренно говорят!

Что такое вчера? Ну конечно, конечно,
это не то, где мы – я и ты.
Это крапивой заросшее кладбище – холмики 
и заржавленные кресты.

Что такое сегодня?
Это где мы – ты и я.
Это где – ой! – суета, беготня.
Некогда сесть и подумать – бег.
Это где пол-
часа на обед
и где неделя короче мгновения.
        И на бегу говоришь сам себе: – Ну зачем я, куда?
                Ах, куда?!
        И ведь знаешь: все это не стоит труда!
Но,
пока не уйдешь на вечный ночлег,
бег!

Ну а завтра?
О, завтра! Самодержавье ума и свободы!
Это где неуместны
все наши печали-заботы,
это где небоскребы из хрусталя.
А инопланетные гости:
                – Ой, – озираются, – это же сказка!
          А мы... да не мы, уж какие тут мы?! –
им, смеясь:
– Почему? Никакая не сказка,
просто жизнь на планете Земля!

Что такое вчера плюс сегодня и завтра?
Я не знаю, как это назвать.



ДВОЕ
(триптих)

                Памяти художника Виктора Попкова,
                автора картины «Двое»

1.

Это – в чаще лесной, не обхватишь стволы.
Все здесь переплелось,
даже лось
не пройдет, обойдет.
Но в пожухлой траве
средь ветвей
вот лежат два человека.

Все ярчайшие краски – Им!
Эта кисть, эта песнь, этот гимн…

Он в траву уткнулся лицом,
до пояса голый и смуглый,
на затылке руки сцепил,
чтоб не видеть –
Ее! Потому что страшно!
Потому что впервые же это, впервые!
Вот рядом Она.
Как тонки Ее руки!
Заломила под голову левую.
А другая, как лента,
изогнулась вдоль тела.
Ее тонкое тело
стать могло б монументом покоя,
если б не взгляд этот страшный,
если б не щеки – мелом,
если б не в капельках пота
окаменевший лоб.

Нам, не детям, понятно,
что скоро пройдет, скоро-скоро,
этот девственный ужас,
все поймут и скажут:
«Принимаем тебя,
мир земной!»
На Земле – так уж водится – все
рождается в страсти и муках.
На Земле – так
становятся мужем
и женой.


2.

Вот
ярко-желтая камень-пустыня,
ни деревьев здесь, ни травы.
Разнообразят пейзаж
лишь огромные ямы и рвы,
но и в них жизни нет. И небо мертво,
окровавленно-мертвое небо.
– Что за прихоть художника? – скажете. –
Глупость, фантастика, блажь. –
Как будто не мир вокруг Них,
черновой вариант мира,
который Им еще предстоит изменить –
для себя, под себя!

Вот в центре Они
в полный рост. Глаза опустив,
Она синее платье на бедрах разглаживает,
и в углах Ее рта затаилась,
как у Мадонны, улыбка.
Он – руками размахивает.
Он хочет Ей что-то сказать, объяснить!
Словно нить!
К Ней Он тянется, тянется к Ней, словно нить!
А Она –
игла.
А улыбается —
потому что давно уже все поняла.

И не видят вокруг
ничего живого, кроме друг друга.
И потому мертвы
земля и небо.


3.

Вот, как перед фотографом, группа –
                мужчины и женщины.               
Вот толстяк, вот какой-то урод,
девчонка, длиннющая, тощая.
Но в лицах любых двух людей
есть что-то общее.
Вот в центре седая старуха
в черном, белые бусы.
И по тому, как, расставив ноги, сидит,
а все остальные столпились вокруг,
можно понять –
это старейшина, Мать
всех.
Но где же Они,
где наши герои?
Вот крайняя слева Она, и на Ней
то же синее платье. А губы Ее
чуть-чуть сохраняют в углах –
«я все знаю!» – полуулыбку. Вот Он.
От Нее отделен
другими. Стоит
с другой стороны этой группы.
Но выражение глаз и линия губ Его
точно такие.
Они смотрят вперед. Параллельных два взгляда.
И кажется, там,
где звезды лишь светятся,
взгляды их встретятся.
И какая-то тетка с руками, как грабли,
и с тоской, что от боли, от женской, – в суставах,
с тяжелою завистью-грустью
глядит на Нее.

А вокруг всей группы и выше,
склонив свои крыши,
дома.
И расходятся веером улицы,
и на улицах этих –
фигурки снующих людей. 
А над крышами – марево неба.
И самолетик, блестящая точка,
оставляет широкий след.
И огромное солнце, янтарная дыня,
плавится и горит.


НОВОСЕЛЬЕ

– Нет, ты не выглядел веселым,
когда вселялся в новый дом.
Что ж, нелюдимым новоселом
жизнь кончишь в нем!..
В твоей квартире хлам помойки.
А слышишь выше
голоса?
Сосед плиту сдвигает к мойке,
соседка красит плинтуса.
Ты думаешь, их труд напрасен?
Ты – «пас, играйте сами вист?»
Сосед санузел перекрасил!
А твой, дружище, неказист.
Сверлит бетон его сверло,
как надо, греет батарея.
А скоро окна он заклеит,
и станет, как в аду, тепло!
Ты скажешь, быт? Душа забыта?
Вот пыльной пошлости черты?
Но эти подданные быта
счастливей, чем свободный –
ты!

– Проходят дни. Еще скорее –
в чаду бесед.
Но верю в день, когда прозреет,
поймет сосед,
чем в доме этом пренебрег я,
чем дорожил,
зачем я здесь мозолил стекла,
зачем здесь жил.
Поймет он: дома заселенье –
то был пролог.
Ты пол отделал, потолок.
Но что-то ты ведь сделать мог,
не предназначенное тленью?!.

Но верю в день я.
               

РАССУЖДЕНИЕ О МОДЕ

Посмотрите на вашу одежду.
Посмотрели? Остались довольны?
В самом деле довольны? Что ж…
Я боюсь, что вас не поддержит
современная
молодежь.
И не надо так: «Неуже-е-ли?»
Здесь ирония ни к чему.
Есть портной? Покажитесь ему.
Дело в том, что слегка устарели
эти кофточки, юбки и платья,
брюки, галстуки, каблуки.
А рукав такого покроя
затрудняет движенье руки.

Посмотрите на вашу посуду –
на масленку, на блюдца, тарелки.
Вам не кажется, что и рисунок,
да и формы слегка устарели?
А не кажется вам, что масленке
угловатости не хватает?
А у рюмок тонкие стенки.
Вдруг от водки они растают?
А у этой тонкая ножка.
Ну а эта кайма золотая
вам не кажется несколько пошлой?

Вы мне можете возразить,
что воистину умные люди
никогда не идут вровень с модой,
но слегка от нее отставая.
Так, как птица летит в гуще стаи,
чтобы не подвергаться ударам
беспощадного встречного ветра,
так воистину умные люди
никогда не идут вровень с модой,
но – держа интервал, отставая,
не впадая в модерн или ретро…
Что ж, согласен, это умно.
Но ведь умный идет вслед за модой
все равно.

Не зову отказаться от моды,
но хочу приподняться над ней,
чтоб сюрпризы будущих дней –
например, смена времени года –
для меня не имели значенья,
как погода для рыбы в пруду,
не вредили, не помогали –
не мешали, чтобы ничем я
не увлекся, не впал в ерунду,
чтоб не принял за хлеб лебеду!
Но тогда надо в мире искать
не какие-то новые вещи –
все равно устареют – а что-то,
что вне времени,
вечное что-то.
Как вы думаете, найду?..


ГОСТЕПРИИМСТВО

Вы изъездили Дальний Восток,
вы купались в реке Ориноко.
Уходящая вдаль –
ах, дорога, дорога, дорога,
километров огромные числа
вас приводят в восторг? Я не вижу в них смысла.
Мне и здесь хорошо, в однокомнатной этой квартире.
Что мне ваши плоты, бригантины?
Пересечь Калахари, за рог ухватить носорога –
это все интересно, но мне интересней дела человечьи.
Здесь пребуду я долго: дух мой – вечно,
а тело – всю жизнь!
Мне и здесь хорошо. Но бывает порой одиноко.
И тогда я хочу,
чтоб в квартире моей были вы, мои милые гости.
Чтоб сначала галдеж,
кутерьма и сплошная толкучка,
а я чтоб – сначала – сидел и курил в стороне.
Вы боитесь, что будет неловко и скучно?
Сомнения дома оставьте,
на улице бросьте.
Приходите ко мне!

У меня здесь, вы знаете, гости какие
высо-о-кие были?
Раз приехал товарищ на глиняном автомобиле.
А другой прискакал на хрустальном коне!
Я вам буду рассказывать сказки.
Ведь вы же их в детстве любили?
Потому что они словно праздники,
между которыми ну-у-дные были.
Приходите ко мне!

Предложу вам курить, у меня, ради Бога, курите.
А защиплет глаза, станет душно,
я окну прикажу пасть открыть –
снова будет прохладно, воздушно.
Если холодно станет,
рыжим пледом укрою вам ноги.
А уснете – ну что ж,
я вам буду внушать и во сне.
Лишь бродяги бездомные
обивают природы пороги.
Ну зачем вам пантеры, ослы, носороги?
Приходите ко мне!

Наконец, дам сеанс белой магии.
Вы увидите, как
демиург синтезирует души,
как руками он слепит живую и живородящую ткань!
Для примера сольем
душу старца из деревеньки поглуше
и душу младенца из крупного города Тьмутаракань.
Ну так что, вы придете?

У меня просто выбора нет.
Одному... нет, не каторжная морока.
Одному –
как пещерной змее, одиноко!
Приходите ко мне!
Приходите ко мне!
Ну зачем вам река Ориноко?..


ПЕСНЯ О ЗАВТРАШНЕМ ДНЕ

День умирал, отмаялся, уснул.
И солнце обратилось звездной пылью.
Прощай, мой день, друг друга мы любили,
хоть ты меня, конечно, обманул.
И вот часы двенадцать раз пробили.

Приди же, мое завтра, поскорей.
День завтрашний, в тебя я верю, верю!
С тобой одним переживу потерю
всех тех минувших, обманувших дней.
Тобой одним всю жизнь мою измерю!

Родись как отблеск утренней звезды
и возмужай в сиянии рассвета.
Наш путь с тобой покуда не разведан.
Пусть будет крут до горней высоты.
Его пройду, лишь будь мне верен – ты!
День завтрашний, пообещай мне это.



* * *

Тюльпан, один, полуживой,
над хрусталем царил.
Широко зев разинув свой,
он вазе говорил:

– Уж листья в пятнах. Смерти знак?
Но стебель воду пьет.
О жизни плачет и поет
душа, –  вовек чтоб так!

Хрусталь вздохнул: – Ах, маленький!
Бессмертья жаждешь? Ишь!
Но ты, цветочек аленький,
не первый тут стоишь!

Цветок ему: – Ты мертв, хрусталь.
Лишь мертвое бессмертно? Жаль…


 
СОНЕТ

Все пристальней присматриваюсь к звездам.
В душе их свет, как музыка, звенит.
Что в них ищу? Да ничего, я – просто:
вот перышко стальное, вот магнит.

Ты дни считаешь, ты мусолишь дни,
счет кончится не рано и не поздно.
Но звездной ночью, друг мой, вверх взгляни,
увидишь мир спасительный, как остров.

И все слова из памяти сотри –
там нету слов. Ты просто так смотри.
И ни Христа, ни знаки зодиака

там не ищи, тогда увидишь текст.
Читай его! Но дай нам Бог прочесть
хотя б одну строку небесных знаков…


АХ, ЗАЧЕМ, ПОЧЕМУ?..

1.

– …Ну хорошо, а почему, ответь,
успех неуловим был, как жар-птица?
Не потому ль – депрессия-волчица
мне жизнь изгрызла, изрыгая смерть?
Поверь, страшней, чем метастазный рак,
души кромешный мрак!..

Ну хорошо, талант хоть был?
Хоть бы?!
Скажи!!! И потому так больно?

– Талант…
Ты был? И этого довольно!

2.

– Зачем
все это
было?
Ты, пресвятая, преслепая сила,
мое небытие, немыслимый эдем,
развеяла зачем? 
Зачем?!!
В начале было Слово?
Ты говоришь! Скажи мне, так какого
черта от меня его ты скрыла?
Иль, может быть, до срока утаила,
и в миг возврата
в те врата
факс получу, всевышний твой ответ, 
чтоб разом – тьма и свет?!

Всю жизнь судьбы я мнил сорвать завесы.
Меж строк стиха… чего еще там... пьесы, 
как кровь, сочилась главная из тем:
зачем?.. 

Иль, может быть, «резвяся и играя»,
меня ты бросила в ад бытия из рая?

Дай, дай ответ, как весточку в тюрьму!
А то немыслимое я шутя приму.
Но прежде чем придет оно –
на краешке могилы – 
шепни, шепни:
зачем
все это
было?..
               
3.               

 – Чтоб с ангелом кудрявым песню спеть!
«Зачем»…

– Таков ответ твой, Боже?
Поверишь ли, я так же думал, то же:
под скрип качелей про качели спеть.   
Успеть, успеть
свое…
вдохнуть в нее!
Чтоб стала внучка моя умной и хорошей.
Вот заповедь, ее впитайте кожей: 
«чтобы вам все на свете  удалось
и каяться за это не пришлось».

Ты, ты ответ, мой ангел милый,
на тот вопрос:
зачем
все это
было?


СИМВОЛ ВЕРЫ

                Что ж, меня вы убедили,
вы, кого уж нет, но были.
В эту черную дыру,
день придет, и я нырну,
и пойду туда, ко дну.
Да, конечно,
жизнь конечна,
я умру.
Но            
кто видел это дно?
Вдруг там дверца иль окно?!
И ведет оно куда,
если – да?!

Верую, как в истинного Бога:
смерть – лишь до… до, до… Дорога
там откроется, и я пойду по ней,
кода в дне окошко отворю.
Будет много-много светлых дней!
Может быть, и что-то повторю
в том ином, совсем другом миру.
У другого друга на пиру
стих прочту, другой совсем, не тот,
рассмешу там весь инонарод!
Путь – куда откроет то окно?
Я не знаю, знать мне не дано…
Палача на троне задушу!
Кисть возьму, мадонну напишу!
Верю, будет много светлых дней.
Света и теней,
верней…

А потом – опять придет пора? 
Вновь дыра?
Дальше – дно, окно? Или теперь   
золотом сияющая дверь?!
И сквозь дней волшебных череду
вновь пойду искать свою звезду?!
Боже, в резюме мое впиши
эти воплощения души!..
И куда утянет эта нить?   
Вот что бы понять, что объяснить.
Ах, себе лишь, больше никому.
«Сумасшедший», – скажут, не поймут.
"Выдумал. Там нет, не будет дна.
Жизнь одна! А дальше – тишина!
Даже тьмы не будет – ни черта!»

Что ж, кто в «ни черта», а кто – в Христа.
Вера – да, индийская – во мне:
Тот, кто зажигает свет в окне,
нас вовлек в великую Игру.
Смерть – лишь отдых, ожиданье
новых вводов, стартов, таймов.
Будешь ли в конце кричать «ура»?
Чем твоя закончится Игра?
Тайна, тайна, – ведь Игра! 
               
...Да, я умру.
Но, я верю, беспечально.

                (2013 г.)