Действие тринадцатое. Коварные солнца

(Финмор Вильварин 518г. П.Э. Где-то между Тангодримом и Гондолином.)

  Левую щеку обожгло, девятый зал, снова девятый зал. Но нет, в этот раз жара не было, кожу ласкало нежное тепло. Я раскрыл глаза и увидел, что солнце поднялось уже высоко, до зенита ему оставалось пару ладоней, тень веера сосновых ветвей переползла с моего лица на грудь открыв лепестки век мимолетным касаниям пальцев лучей солнца.
   
   Солнечный блик
   Мимолетней полета поденки.
   Радость проходит.
   
   Короткий сон дал отдых уставшему телу, но душу лишь разбередил. Великим счастьем было вновь увидеть Тано, хоть и не наяву, но я бы предпочел вернуться к какому-либо иному моменту нашей недолгой дружбы. У битвы есть своя красота, хищная, как клюв сокола и темная, как брюхо грозовой тучи, взрезанное тризубым клинком молнии. После Альквалондэ битвы стали темой песен для эльдар, покинувших Аман, не менее любимой, чем сама любовь. И многие из таких песен полны радости. Но память именно этой битвы, которая вернулась в пределы моей феа в безмятежный час под соснами, приносила печаль. Ведь именно она привела меня в залы и шахты Ангбанда и приносила пронзительную недосказанность: я до сих пор не знал, чем закончился тот бой, и что стало с Князем. Было и еще какое-то чувство, оно мучало меня многие годы, пробиваясь сквозь тягостную рутину работ в копях, и даже сквозь яркие вспышки боли пыточного зала, но понять его природу я не смог до сих пор. Да, этот сон явно был не лучшим предзнаменованием для предстоящего пути.
   Однако Ондолиндэ и так ждал меня уже десять лет, а, может быть, и кто-то из его жителей ждёт до сих пор: эстель не покидает меня. Но заставлять ждать более предначертанного недостойно перворожденного, не стоит искушать ни малых, ни великих. Еще раз тяжело вздохнув над пролетевшим сквозь феа, подобно стреле, сном, я собрал свою волю в кулак, еще раз извинившись перед Кементари поднял костыль, пристроил его подмышку и двинулся через ручей. Его влага оказалось не хрустальной, а ледяной, но мне после липкого холода копий Тангодрима эта прохлада представлялась живительной. Мелкие, не более ладони, узкие, как стилет, рыбки россыпью прыснули из-под камней, потревоженных моими ставшими неуклюжими в каменных теснинах штолен ногами. После холодка ручья пропитанные золотом солнца изумруды луговой травы казались теплым, и даже сломанная нога испытывала почти чувственное удовольствие от их прикосновений, и я довольно быстро похромал к скрывающемуся в дальней дымке южному лесу.
   Часа через полтора, когда чуть более половины пути было уже пройдено, я вдруг осознал, что дышать с каждым шагом становиться всё труднее, будто мозолистые руки казнедея вновь сжимали моё горло, отпуская лишь в последний момент, только что бы я не упал. Но этот спасительный момент наступал все позже и позже, только что бывший таким свежим и бодрящим, воздух болотной глиной застывал в клетке моих ребер, и не хватало никаких усилий, чтобы вытолкнуть его. Я упал на здоровое колено, судорожно вытянув сломанную ногу, оберегая её от новых повреждений, а себя от новой боли.
   Мохнатые солнышки одуванчиков приветливо приблизились к моему лицу, выталкивать воздух становилось все труднее, каждый его глоток весил больше, чем полная вагонетка угля, он вырывался из тюрьмы моей груди сквозь сомкнутые створки ворот гортани с болезненным свистом и хрипами. Кроме того, глаза стали заливать слезы, веки набрякли и обвисли, нос был забит колючей ватой, царапающей его нежные внутренности при каждом вдохе, а на его конце повисла мутная унизительная капля.
   Слабость швырнула меня с колен на живот, и я пополз, пресмыкаясь, подобно первому дракону Арды. На то, чтобы закинуть костыль за спину и закрепить его, сил дал только долг перед Йаванной: потерять срубленное почти ростком дерево - оскорбление Валы. Каждое прикосновение мягчайшей головки одуванчика жгло, словно раскаленный в горнах Утумно железный прут, направляемый рукой опытного палача, и даже прикосновение к камням, попадавшимся среди корней травы, не причиняло мне такой боли.
   Я не помню, как дополз до второго ручья, ограничивавшего луг с юга. Кольца дракона, охватившего мое горло, распались лишь на его лесном берегу, куда я выполз, мокрый и дрожащий. Я медленно приходил в себя, и когда удалось отдышаться, солнце уже касалось западных пиков гор, проливая из распоротой щеки кровь заката на их снега. Дышалось легко, глаза перестали болеть, нос вновь пропускал воздух легко и ритмично, словно вырезанная мастером флейта, отеки спали, и лишь легкое шелушение напоминало о них. Идти дальше не было сил, да и времени, я решил провести ночь на этом гостеприимном берегу, но тут нежный вечерний ветерок игриво сменил манеру своего бега и с пройденного луга до меня донёсся запах цветущих одуванчиков. Горло судорожно сжалось, нос испуганно засвербел.
   О, Эру Единый, как глубока проклятая печать, выжженная во мне Ангбандом! Неужели тьма так въелась в сердцевину моего роа, что даже игрушечные солнышки цветов, радостно приветствующие весну, жгут его! Стоит ли хранить сломанную глиняную фигурку, не лучше ли вложить ее в ладони Мандоса, дабы он превратил обломки во что-то вновь стоящее?
   Но сколько тогда еще Гондолину придётся ждать меня, и как князь Эгалмот встретит сдавшегося? Препоясав ослабший стан воли этими вопросами, я двинулся к Окружным Горам, в лес и полночь.