Дествие седьмое. То, что страшнее пыток

(Финмор Вильварин, 518 г. ПЭ, Ангбанд.)

Сквозь золотой туман воспоминаний настойчиво пробивалось какое-то чувство. Не боль, эту иллюзию роа мне удалось загнать в самый дальний угол разума, где она сжалась в неопрятный комок и лишь временами огрызалась обломками крысиных зубов. Это было совсем другое ощущение, ощущение пустоты. Только покинув Ондолиндэ – совершеннейшую крепость моей феа, где она скрывалась от холода, окружающего мира я понял, что этим чувством является просто голод. К счастью, пустота поселилась не в душе, а лишь в желудке, но и оттуда она причиняла массу неприятностей. Думать о высоком сквозь тянущую тошноту, поднимающуюся из самой глубины тела, и вновь соскользнуть мыслью в убежище сладких воспоминаний так же не удалось. Пришлось обратить свой взор к миру.

 Вокруг царила ночь, назвать это пронизанное светом звезд и полной луны отраженным от далеких горных верши время темным, после многих лет долгих лет шахт я просто не мог. А горы действительно далеки. Не знаю, сколько времени я провел в мечтах о Гондолне и тех, кто ждёт меня там, бросив своё тело на произвол судьбы, но оно проявило верность достойную вассала дома Семицветной Дуги, оно ползло и ползло. Вокруг были не бесплодные и голые камни, лишь кое-где припорошенные снегом, который не успел выдуть северный ветер, и даже не высокогорные луга, радующие глаз изумрудом шелковой травы, и рубинами маков навевающие сладкий сон. Оставшиеся за спиной горы скрывал густой лес, лишь их сияющие вершины виднелись над кронами могучих сосен, золотые стволы которых возносили руки ветвей, украшенные кистями трехгранных игл, скрывающими нефритовые коконы только завязавшихся шишек от отливающего холодом мифрила полного лика луны. Взгляд терялся в переплетении лунных теней на покрове поглощающего взгляд малахита мха, лишь кое-где нарушенного прихотливой вязью следов тонкорогих оленей и долгоухих зайцев. Мир, казалось, вновь открылся мне, исцеляя феа и наполняя разум восторгом пред совершенством мелодии Илуватора.
 Однако громкое бурчание живота внесло диссонанс в эту прекрасную песнь существования. Впрочем, эльф не может остаться голодным в лесу, это столь же невозможно как холодный огонь или живой труп. Конечно, сейчас весна, ни плодов, ни ягод, ни орехов еще нет, для грибов тоже рано, но ведь всегда можно уговорить кого-нибудь из лесных обитателей отдать роа для поддержания моей, и утешить его отлетающий дух участием в вечном и неизбывном круговороте природы. Я глубоко вдохнул воздух насыщенный запахом хвои, моховой прелости, и свежести весеннего леса, прикрыл глаза и распахнул феа навстречу Арде.

 Тишина, глухая, ватная тишина. Нет, я прекрасно ощущал металлическую кислинку свежести лесного ручья текущего шагах в пятидесяти справа, солидную, непоколебимую на протяжении жизни даже эльфов сладкую горечь гранита под моими ногами, и даже пряную маслянистость янтаря, в пяти шагах к северу и на два локтя вглубь. Но жизни я не ощущал. Я распахнул глаза: лесные исполины никуда не делись, они были вокруг меня, но я не мог ощутить текущих в них соков, я не ощущал тех сотен и тысяч ниточек и узелков жизни которые несомненно сплетались вокруг меня. За деревьями я не видел леса, леса квенди.
 Вспомнился девятый зал пыточных Ангабанда, где в один из дней их служитель, в рясе со столь глубоким капюшоном, что я даже не мог сразу опознать, к какой расе он принадлежит, поднес к моим глазам странный инструмент, как будто в насмешку покрытый чистой белой эмалью. Казалось, одно движение, и мои глаза окажутся на ложечках этого произведения Вражьего искусства. Я тогда испугался, как оказалось, зря. Десятилетие пыток и шахт отняло у меня нечто более важное чем зрение. Не знаю, остался ли я еще эльфом.
 Я медленно добрел до звенящего ручья. Старые знания не подвели, на его берегах действительно рос рогоз. Не обращая внимания на боль от порезов ладоней, я вытягивал его целыми охапками. Потом мыл корневища в холодной воде, отдирая грязь и кожицу обломками ногтей. Все это время в сознание нарастало свинцовое отупение, казалось, разум не соглашался впустить в себя очевидное. Не помню, как я развел костер и испек корни, когда я начал их есть, то ощутил на языке сладкий хруст, напомнивший печенье, которые мы с сыном сестры моей матери так любили. Так, после третьего корня, мои мысли опять соскользнули в счастливые времена Ондолиндэ.