Комната

Да постигнет проклятие каждого
порождающего себе подобного на свет...



   Никогда не думала, что буду сидеть в собственной комнате под столом с бритвой в руках, размышляя зачем мне все это нужно.
Они ищут меня... Они найдут меня.

   То, к чему я неумолимо стремилась, так и останется для меня загадкой, далекой и непознанной. Возможно и вовсе не исключено, что и все мои попытки оказались совершенно напрасны. Наверное, я уже пришла к тому логическому завершению, когда остается только развернуться и пойти совершенно другим путем, который возник настолько неожиданно и внезапно даже для меня, всегда смотрящей далеко в будущее... Вернее, возникла сложившаяся в единый многогранный кристалл весьма рациональная идея. Но пока что только образная. Постепенно, туманность ее рассеется, обозначая ровные черты намеченного мною нового пути...

   Это началось ровно полгода назад, а может и с первого дня от моего рождения. Но последние пару месяцев я даже свыклась, что уже ничего особо не изменится, и даже успокоилась.
   За окном еще светлое небо с четкими очертаниями леса и проводов, но вечер уже поздний, судя по всему, около одиннадцатого или половины двенадцатого. Запахло дымом табака. Она опять курит. Я никогда не выносила этого омерзительного запаха, но ей всегда было плевать, она курила каждые полчаса и каждые полчаса этот запах заполнял мою комнату. Только подумать, что за все эти годы, которые она прокурила, можно было бы приобрести не один весьма неплохой автомобиль по сегодняшним меркам или купить квартиру в каком-нибудь захолустье, типа района, в котором живу я. Немыслимо.

   Силы постепенно покидают. Все смешалось, и, кажется, я ничего не понимаю. Нет ни одного вопроса, на который бы я смогла ответить не задумываясь о последствиях своего ответа. Обреченность на жизненные рамки.

   Я пытаюсь дождаться, когда все лягут спать. Сначала отключатся четыре лампы дневного освещения на кухне, потом загорится свет в уборной и тусклые его сгустки проникнут в мою комнату через огромную щель под дверью, так как уборная находится как раз напротив моей комнаты. Потом вспыхнет ярким венцом последняя лампа над разделочным столом и раковиной недалеко от моей двери, ее ослепительный блеск отдастся и отразится в отражении зеркального шкафа, опять же, через щель в двери, только уже с левой стороны. Она выпьет свои таблетки, разделив каждую на четыре неровные угловатые части, оставляя при этом каждый раз на столе немного белой пыли больше похожей на известь. Я услышу этот стук и глухой кашель, а чуть позже потухнет свет и меня настигнет синевато-вишневая темнота, а за ней – полная тьма. Прекратится топот и это уже осточертевшее линолеумное это прилипающих, будто отсыревших вконец, ног, а также шум чьих-то шагов.

   Все стихло. Я пишу все это сидя на полу; советская, пожелтевшая от старости, лампа с почти полностью облезлым и выгоревшим плафоном закрыта моим ситцевым платьем, она освещает только половину одной страницы дневника, поэтому наутро я вряд ли смогу понять и разобрать даже и половины из написанного. Но это не так важно. У меня сводит ноги и колени от сидения на колючем, проеденным молью, ковре; носом я достаю кончика стертого карандаша. Благо, что в комнате оказались мои очки и я могу их надеть. В очках мне почему-то не так страшно.

   Такое странное, навязчивое чувство, что я уже в десятый раз возвращаюсь из будущего в свое прошлое, но повторяю вновь и вновь все ту же ошибку...

   Из форточки повеяло вечерней свежестью и по полу пронесся легкий ветерок прохлады. Сквозняк. Дверь на улицу уже закрыли, скорее всего даже на замок, значит, приоткрыта форточка в ванной комнате. Пред тем как наступает ночь, они всегда закрывают входную дверь на замок, а калитку на лом. Они боятся, они очень пугливы. Можно даже подумать, это их спасет в случае чего, но это глупо. Их ничего не спасет.

   Я живу на улице, где при выходе из ограды дома тебя могут сбить на дороге с односторонним движением при скорости «за сто сорок» и не заметить. Около калитки я часто нахожу свежие трупы только что убитых таким образом животных людьми. А если быть чуть точнее, то я живу во второй половинке дома, в первой обитает очень странная семья с приемным сыном наркоманом, который постоянно водит кого-то во двор. Не так давно, за гаражом, я видела, как один из его так называемых «клиентов» искал закладку в траве, хоть я и прошла в двух шагах; в тот момент у него была сильнейшая ломка, он и не мог меня видеть. А ведь всего каких-то полгода назад соседу-наркоману проломили основание черепа, тут, недалеко, на соседней улице, но только это не особо-то помогло. Здесь нередко пропадают люди и вовсе, или же возвращаются в свой дом с теми, кто впоследствии их там и убивает, а если повезет, то оставляет съехавшими с катушек  калеками или, как сейчас модно говорить, «недееспособными».
   Спустя некоторое время он вернулся с больницы, а до того – с тюрьмы, и снова начал водить таких же, как и он, – сюда. Полиция приезжает довольно часто и... уезжает. Ничего не меняется.

   Пасмурно и грязно. Слизь гниющей листвы упорядоченно налипает на подошву, то и дело собираясь в комок, и вместе с размякшей глиной, тащится за тобой. Еле ползающие старухи с баулами не дают прохода; коротышки в пестрых юбчонках с цветастыми полотенцами на головах, с сопливыми, и еще более противными чем они сами, детишками глазливо цепляются за рукава; побирушки на обеденном перерыве убирают засаленные дырявые одеяла, обнажающие как бы ампутированные ноги и спокойно, как ни в чем не бывало, идут в ближайший ларек за бормотухой... Повсюду вонища далеко не свежего мяса и разлагающейся рыбы. Где-то вдалеке разносятся грохочущие всплески гомона по вещательному каналу: «...инвалиды, пенсионеры и прочие нетрудоспособные...»
   Представьте лишь, все это – неотъемлемая часть жизни моей и вашей. Жизни каждого.

   Я никогда не влюблялась. И не то, чтобы «по уши», я в принципе – никогда не влюблялась. Морально, может быть, это и тяжело, но это так. Влюбленные всегда представляют собой жалкое зрелище и смотрятся настолько нелепо, что и представить что-либо отвратительнее сложно, когда видишь их. Иногда мне хочется сброситься с обрыва при виде них, но чаще – мне хочется сбросить их самих. Для меня существует искусство и жизнь в нем, есть идеализация одного единственного образа, при котором появляются иной раз прототипы, но они мне не нравятся и я их не люблю.

   Но нет, я не предаю то дело, которое считалось делом всем моей жизни. Не моя вина и в том, что одна я не смогла справиться с системой. Подлой, мелочной, такой же, как и люди, которые ее создали. Я родилась в трудное время и по сей день живу во времени, где не то, что подняться, выжить – трудно. Хотя, любое время собственной современности можно было бы так назвать.
   Знаете, у меня нет абсолютного слуха. В моей семье, по крайней мере от прадедов по обоим линиям, музыкой никто не занимался и мне всю жизнь говорили, что я ни черта не слышу и утверждали, что и делать мне в музыке нечего. Этих людей всегда было более чем предостаточно. Спасибо, именно из-за них, но не благодаря им, я и стала тем, кто я есть. Меня не отдали в спорт лишь потому, что там было «все куплено». Но в искусстве куплено больше, чем «все». И это редко кто учитывает.
   Без сомнения, искусство так, как оно есть – свято, но то, что делают с ним люди не имеющие представления о святости, делают из царства прекрасного убогий мирок бесталанности вершинства самого паскудного изобретения человечества – денег. Играть я уже больше не буду.

   Если в жизни и присутствует цель, то цель эта – стена, а достижение ее – всегда тупик. Смысл ее – мнимость и попытка самооправдания. Так есть ли смысл в ней? Если конечная точка оказывается бесконечной прямой не пересекающейся ни с чем...

   Лет пять назад, а может чуть больше, соседа с дома по другую сторону выносили вперед ногами. Я хорошо запомнила ту зиму и те похороны.
Снега выпало до нельзя много и он практически полностью застилал обзор, закрывая собой сливы над окнами остальных домов, а также перекрывая вид из моего окна. Было много крика, ора, бабских слез и оплакиваний, присущих стадным мелким народам; много местной родственной черни, человек за триста... Я знаю, что его убили. За наркоту, свои же. Русские так не убивают. Ему переломали все пальцы на руках, а затем отрезали кисти, сломали кости рук и ног, а под конец отрезали голову. Говорят, ее нашли где-то в лесу, отдельно от туловища (интересно было бы взглянуть на это). Туловище же не могли долго найти.
   Так каков был смысл его жизни? Наказание. Другими словами – смерть. Это единственное, что могло бы ее оправдать.
   Теперь в том доме мойка и постоянный неимоверный шум от двух моющих машин с семи утра и чуть ли не до часа ночи, которые сопровождаются не менее мерзопакостными громкими голосами, смехом и разговорами на езидском этих ублюдков – его детей и полудохлого, как помоечная старая псина, пока еще живого, отца. Я жду, когда сдохнет и он. Родители не должны переживать своих детей.
   
   Мне удалось дождаться полной темноты и приоткрыть плафон лампы, сбросив с нее ситцевое платье на пол. На часах десять минут первого, со временем я не ошиблась. Я вообще его очень хорошо чувствую – иногда даже в секундах, но чаще с точностью до минуты.

   Пять непрочитанных писем, но опять – ничего нового. Ведение сейчас всяческих диалогов меня нервирует и выводит из себя, я не буду никому отвечать, да и что, все это  – пустая, бессмысленная болтовня, которая ни к чему не сводится и, как правило, ни к чему не приводит, а если и приводит, то к тому, чего сейчас у меня и без того предостаточно. Общение по социальным сетям, в принципе, – бред: ты не знаешь человека, он не знает, тебя и каждый из вас переписывается с тем, кого хочет видеть, а не с тем, кто существует на самом деле. Впрочем... любые отношения межличностные и уличные междусобойчики не меньший бред. Вот, печатаю сейчас фразу в ответ: «Плод не может быть просто плодом, он должен в любом случае относиться к какой-либо культуре.»
   Кто знает, о чем я на самом деле?

   Да, быдло должно оставаться быдлом и останется. Деревня, в какой бы город не переехала, останется деревней. Наверное, поэтому все так, как и должно быть – никак.

   Абсолют одиночества. Бывает же, общаетесь вы с человеком на протяжении нескольких лет, практически беспрерывно, а потом однажды наталкиваетесь на то, что вам не хочется отвечать на его письма, не хочется брать трубку, видеть совместные фотографии, слышать этого человека, узнавать его на улице. Привязанность ведь тоже проходит, как проходят воспоминания, но... нет, воспоминания как раз-таки остаются – уходят люди из них, и даже в собственных воспоминаниях ты остаешься один. Сколько таких людей ушло из моей жизни, и ведь по сути никто из них не виноват в том, потому что они не ушли – их просто выгнали. Но если бы все они, без исключения, остались?.. Еще одна загадка жизни. А в своего рода наказание, например, я встречу завтра человека, и постараюсь убежать от него как можно дальше... а он, убегая от кого-то, встречает на своем пути «меня», столь похожего на «себя» самого, потому что бежит он мне навстречу, лицом к лицу, убегая исключительно от себя.

   Несколько часов я просидела с бритвой в левой руке в воспоминаниях, эмоциях и рассуждениях. Я чуть ее не сломала пополам, когда сжала чуть посильнее, но никаких следов на ладошке и с внутренней стороны пальцев не осталось. Мне снова отдало в голову и я, облокотившись на батарею, отключилась, а потом проснулась здесь, на полу, с этой же бритвой в зажатом кулаке.

   Я чувствую остро. Но у меня очень высокий болевой порог. Мне вряд ли будет больно, когда я полосну бритвой несколько раз по руке. Другое дело – насколько это окажется эффективным. Скорее всего, мне удастся выжить и я окажусь в психиатрической лечебнице. Но ведь у людей творческих шизоидный тип – это норма, только разной степени.

   У меня есть ключи от квартиры прабабки, которая скончалась к концу седьмого года. Собственно, на ее сорок дней, недалеко от могилы, я и начала писать. Квартиру я эту терпеть не могу, в ней произошло множество плохих вещей, в ней и медленно умирала моя прабабка. В прихожей висит старинное тяжелое зеркало в медной оправе, мне кажется, все дело в нем. Жаль, что мне так и не удалось его забрать. Квартира находится на девятом этаже, но нужно решить, балкон это будет или лоджия. Под балконом подъезд, множество высоких зарослей кустов и дорога, под лоджией – двор, где постоянно бегают дети... Это будет неправильно.
   В соседской же квартире, еще в школьные времена, жил мой одноклассник. Его мать, наркоманка, тоже скончалась, здесь же... А потом на лестничной площадке был пожар, опять же из-за наркоманов, но с квартиры напротив. С тех пор черная копать над дверью, которую так никто и не отмыл, меня устрашает все больше и больше... Если я возьму ключи от квартиры, то это сразу станет заметно, так как одна я никогда туда не хожу. И я могу просто не успеть.


   Они меня нашли.
   Я должна что-то придумать, я должна уйти сама. Но у меня еще столько воспоминаний...

   Повеситься. Нет, это не красиво и не соответствует мне. Да и где? В квартире; дома не получится, потолки не те.
   Есть еще два варианта – утопиться, сбросившись с моста или же принять неимоверное количество снотворного. Почему-то оба варианта не кажутся мне правдоподобными.
   Яд? Где его взять я понятия и не имею.
   Таблетки, наркотики? Нет.
   Идеально было бы застрелиться, но оружие давно продали, тем более, что оно было охотничьим.

   Месяц назад я написала завещание. Я знала и была точно уверена, что произойдет именно так и меня подтолкнут к этому.
   Но я что-нибудь придумаю, обязательно придумаю...







p.s.: И если после этих слов я ничего не добавлю к написанному, значит, скорее всего, меня уже нет на этом свете или я что-то придумала.