О Ю. Кублановском

    ЮРИЙ КУБЛАНОВСКИЙ. Число. Избранные стихотворения. М. Издательство
    Московского клуба. 1994. 399 стр.
    
    Книга Юрия Кублановского — избранное из ненапечатанного. Большинство
    стихотворений публикуется в России впервые. Четверть века не просто работы
    или творчества, а — жизни представлены в этой книге. Каждое стихотворение с
    датой, как с печатью времени и обязательством перед ним и собой: не лгать. И
    поэтому преобладающая интонация — неторопливого и сосредоточенного
    размышления. Без автоподзавода, опасного разгона, когда поэт проскакивает
    истину, как неприметный поворот к родному дому, и продолжает нестись,
    убеждая себя и других, что скорость и есть единственный смысл его движения.
    Ю. Кублановский — в сущности, странник. Главное — дорога, ее прихотливые
    повороты, медленное насыщение глаза и разума. Только так пройденное
    становится любимым, а увиденное — родным.
    
    Ивы ищут зеркального броду,
    их русалочья тяга слепа.
    И в слоистую сыплется воду
    световая — сквозь гривы — щепа.

    Провожальщицы конных и пеших,
    словом, всякого, кто тороплив,
    жены-ивы с куделью затлевших
    и прилежно расчесанных грив.
    
    Именно из этого медленного, любовного отношения к миру и вырастает
    повышенная ответственность перед ним. Ты уже не просто скользящий и
    неизвестно куда летящий полуопознанный объект, но человек, живущий здесь,
    приросший к пейзажу истории и природы. Конфронтация с властью и вырастала на
    почве такой ответственности.
    Москва, “лжебелокаменнодвуликая”, и простодушная российская провинция — вот
    два полюса, между которыми так или иначе проходила жизнь. От современности и
    “совдепии” — уход в историю и старину, в вечно сияющую природу, в
    христианство. Неторопливая, трудно поддающаяся переменам провинция
    становится символом несуетного отношения к миру. Русский Север, Соловки,
    Плещеево озеро, Волга — чем дальше от Москвы, тем больше простора и воли;
    чем больше родной земли пропущено через глаза и сердце, тем она дороже и
    больней.
    
    Схватил бы я в цепкие руки гитару,
    напенил цимлянским бадью
    и гнал бы и гнал из Симбирска в Самару
    под парусом крепким ладью.
    
    Именно в строках, посвященных русской природе, просыпается “атаманская
    стать”, хотя поэт и пытается выдавать себя за смиренного инока. Именно
    природа дает силы жить и надеяться на лучшие времена. Правда, они всегда не
    там, где их ждут. Возможно, и были они для поэта в те трудные 70-е годы,
    когда писались его лучшие стихи, когда он был молод, когда вопреки всему, а
    может, и благодаря, рождалось в его скитаниях по стране чувство любви к
    России, где “мужикам нельзя не пить, а бабам не ворочать шпалы”. Это чувство
    у поэта менее всего декларативно, он избегает прямых признаний, за
    исключением, может быть, единственного: “Родину ниоткуда как не любить до
    крику?” Но это — “ниоткуда”, а дома кричать не нужно, можно просто любить —
    видеть, слышать, осязать.
    
    Россия, ты моя!
    И дождь сродни потопу,
    и ветер, в октябре сжигающий листы...
    В завшивленный барак, в распутную Европу
    мы унесем мечту о том, какая ты.


    
    Духовный пейзаж советского диссидента дополняют любимые поэты — Батюшков,
    Лермонтов, Китс, Клюев, Хлебников, художники-импрессионисты, Ван Гог. Слова,
    сказанные Кублановским о любимом художнике, можно отнести и к нему самому:
    “У глаз мельтешившую явь, как осу, удержал в кулаке”.
    Я думаю, что Кублановский в любом социуме был бы “против”. Он диссидент не
    по ситуации, а по призванию. Только в противостоянии находит он силу для
    существования. Это заметно и по стихам последних лет, когда давно дождались
    “жирной, траурной над бровастым полосы” и “вдруг обреченно открыли, что
    нечем и некому мстить”, и “стало таинственно, страшно и, в общем, невесело
    жить”. Сейчас “становится жалко и красноармейца, не только царя”. Сейчас уже
    не получается — “ницшеанствовать бы с охоткою, тайно веруя в благодать”, и в
    последних стихотворениях религия — уже не инструмент противления и прибежище
    социального одиночки: в Боге обретается ускользающий смысл бытия.


Новый мир, 1995, 6