Мелочь

               

1.
Первый встретил второго  почти в середине жизни.
Первый был чуть постарше, второй считал себя всех умнее...
Как там в романе классика: лёд и пламень?
камень с водой? Пусть не так, но весьма похоже.

Тот, что второй, был собой завсегда любимый,
часто за рюмкой чая, уже согретый,
он на мажорной ноте октавой низкой
с пафосом, будто молвил с горы Олимпа,
всё повторял неизменное:
                «Я – копейкин,
звание это ко мне перешло от предка,
тот был  купцом умелым , вёл торг с размахом,
Волга носила его корабли и барки,
по городкам и весям имел он лавки,
он под проценты бедным давал копейки,
вот и прозвали в народе его Копейкой.

А по другой по ветви – по материнской
(это позднее он вывесил в паутине
на обозренье всего остального мира) –
мы из дворян столичных, из Питербурхских,
корни прабабки, не помню в каком колене,
тянутся, стало быть, аж ко двору царицки».

2.
Выпив очередную за славных предков,
он неизменно, будто чего-то взвесив,
то ль на бизмене внутреннем, то ль на чашах
старых весов прадеда – купца-торговца,
сразу же, громко и важно, как на партсъезде,
словно большой секрет открывая миру,
будто даруя людям открытье века,
иль самого себя убеждая в чём-то,
может, во избежание ассоциаций
(мелочь и в крупном банке – всего лишь мелочь),
то ли  желая страстно себя возвысить,
чтоб показаться с виду куда значимей,
очень значительно, правда фразой дежурной,
провозглашал, в грудь себе указуя пальцем,
слишком заученно, как на уроке школьник:
«Да, я – копейкин, но это совсем не значит,
что я дешёвый, мелкий и низкопробный,
в этом прозвании суть моя – Неразменный
(произносил это слово с заглавной буквы),
а потому, естественно, и непродажный»,  –
так говорил он. 
                И говорил так часто,
что, слыша это, первый невольно думал:
«О дешевизне: копейке цена копейка;
о неразменности: всё же она разменна –
грош среди русских ценился лишь в полкопейки,
вот и менялась копейка на пару грошей;
он ведь не глуп, чтобы не знать такого,
значит – тщеславен. Не буду коробить предка»,  –
так думал первый, и, чтоб не задеть второго,
думал не вслух, и молчал, обладая тактом...


3.
Любой солдат быть хочет генералом
равно тому и скромная копейка,
когда ей эта скромность изменяет
мечтает стать рублём и даже выше –
как ветхая старуха у корыта
разбитого желала быть царицей,
так и копейка мелкая – червонцем,
но не советским с ликом Ильича,
а тем, что всех иных валют значимей,
желанней и весомей в мире денег –
чеканки царской золотым червонцем:
медяшка жаждет золотого звона
и блеска ярче солнечного света!
Вы помните чем кончила старуха?

4.
Однако же, вернёмся ко второму:
он оправдал разменность и продажнось,
заложенные видно в генофонде,
по крайней мере – в прозвище своём:
он оценил плечо и руку друга
в смешные единицы миллионов
рублей российских (ладно бы хоть фунтов
сырого Альбиона или евро,
на крайний случай) и за эту цену
он продал дружбу ради жалких денег,
при этом надругавшись и над клятвой,
которую давал, вступая в члены
сообщества столичных адвокатов:
не продавать законных интересов
доверчиво доверившихся лиц.

Но... может ли торгаш не продавать,
коль продавцом является по сути?
И разве ноне вес имеет клятва?
Любая, даже клятва Гиппократа.
К тому же эта небольшая сумма
ему, видать, заоблачной казалась,
ведь мелочь мерит меркою своею:
рублей российских пара миллионов
копейками – почти три сотни тонн.

Наследник был наставника шустрее:
тот взял лишь горстку сребренников жалких,
а этот, новый, медных грошей – гору...
Ну взял и ладно: дело не в деньгах –
факт в том, что ремесло Иуды живо
и многим в наше время по нутру,
а нашему «герою» так уж точно.
Но… каждому своё, Jedem das Saine,
suum cuique – всем по серьгам… воздастся.


5.
«Всё мелкое – по существу большое,
а всё большое – мелкое», такая
формулировка или аксиома
приемлема к физическому миру,
но если окунуться в мир души,
то мелкая душа, то бишь душонка,
как внутренняя сущность, не способна
явить внутри самой себя богатство
красивых форм и чистых устремлений;
там обитают только алгоритмы –
как обмануть, как хапнуть, как предать –
и множество уловок обелить
себя, любимого, и очернить другого
перед лицом свидетелей паденья.
Душою мелкий – быть большим не может,
как бы не тужился себя самовозвысить.
Так и любая мелкая копейка -
глядит орлом. И выглядит орлом,
покуда решкой к вам не обернётся.
Не восполнима пустота души
ни пафосом, ни купленной наградой,
ни громкими словами о себе:
чем больше пустоты – тем больше звона.

6.
Молчать перед зазнавшимся нарциссом
в момент слепого самолюбованья
его самим собой – не безопасно:
он такт сочтёт молчанием ягнёнка,
себя вообразив всесильным львом,
и будет думать только о закланьи.

Оставим сослагательные мысли:
вот если б не молчал..., да абы-кабы –
пустое всё: не нам судить другого,
не нам перевоспитывать кого-то,
кто ненадолго встретился в дороге.
Любой попутчик послан был судьбою –
пойми: зачем? И чти науку жизни,
сокрытую в народных поговорках:
не верь словам; не сотвори кумира;
и встреченного другом не зови,
покуда вместе с ним не съешь пуд соли;
всё тайное в свой час себя проявит,
всё внутреннее – выползет наружу;
глядит рублём , а сам гроша не стоит...
Какая мудрость в этих поговорках!

Народ не обмануть, как человека,
народ  зрит в корень и на слово меток,
всё называет именем своим:
как сына бондаря не звали кузнецовым,
как воробья орлом не нарекали,
так и копейку, цену точно зная,
всегда считали мелочью разменной.

7.
Кончен рассказ. Эпилог (по закону жанра).

Первый оставил вечно снующий город
и обитает ныне в природном храме:
грязь городскую смыл он водой озёрной,
жажду свою утолил из ключа святого,
полною грудью вдыхает сосновый воздух,
счастлив он небом, солнцем, дождём и ветром.

Думает ли о втором? Иногда бывает:
злоба ушла, ей на смену явилась жалость:
разве ж умён тот, который не понимает:
жадных до денег судьба одарит сумою.

Что до второго, то он поступил стандартно –
сказки нетленны, и сказ от Матфея вечен:
медную мелочь свою закопал он в землю,
как деревянный мальчик на поле чудном
по научению нищих – слепого с рыжей;
ибо, наставника вспомнив из Кариота,
плату "за поцелуй" – заложил в участок
сада  (не будем звать его Гефсиманским):
пруд его – скользкую глину запрятал в камень
и щеголяет им, как Нева гранитом;
лилии водяные, мосток горбатый...

Только не лишне вспомнить, что годы – осень,
глянь: над прудом кружат золотые листья –
это осина щедро из-за забора
ворохом осыпает свои червонцы
и обнажает мышцы корявых сучьев,
вызов бросая...
И, кажется, ждёт кого-то...