Клоун на крыше

...Отсюда земля казалась пестрой картинкой. Картинкой, на которой поверх
унылого осеннего фона, кто-то хаотично разбросал дорожки, песочницы детских
площадок, припаркованные авто. Людей во дворе не было. Художник, рисовавший
эту картинку словно забыл их изобразить. Неподвижность двора завораживала.

      Он сидел на самом краю крыши. Даже если бы кто-то сейчас оказался в
этом дворе, он вряд ли бы обратил внимание на сидящего на вершине дома
человека. Он как-то лаконично вписывался своей неподвижностью в ущербную
архитектуру здания. Человек сидел свесив ноги и глядя вниз бессмысленным
взглядом. Лицо, изъеденное за годы работы цирковым гримом, хранило
выражение безразличия. Расслабленное ссутулившееся тело словно дремало,
получив долгожданный отдых. Тем не менее, что-то выдавало в этом теле
возможность в любой момент мгновенно напрячься и превратиться в механизм,
готовый к стремительному действию. Двадцать лет работы на манеже научили
это тело концентрироваться мгновенно.

     Двадцать лет… Двадцать лет кочевой жизни, бесконечных репетиций, и
представлений. Двадцать лет гостиниц и съемных квартир в чужих городах,
случайных и недолгих романов, прощаний на вокзалах и невыполненных клятв
непременно вернуться. Двадцать лет травм, обещаний самому себе бросить
цирковую жизнь, депрессивных запоев и новых обещаний, теперь уже начать
жизнь циркового с нуля и стать одним из лучших. Годы ожиданий, что заметят,
а потом, что отметят. Удачные и не удачные попытки доказать, что на очередные гастроли за границу должен поехать именно он...

    А потом опять пьянки: либо со ждущими оттуда с подарками и сувенирами
соседями и знакомыми, либо с обещаниями опять все бросить, потому, что в
перспективные гастроли взяли кого-то другого.

    Двадцать долгих, и в то же время, так быстро пролетевших лет цирковой
жизни ковёрным клоуном. На манеже он был смешным. Менялись костюмы, грим,
парики, программы, трюки, но постоянным оставалось его амплуа смешного
клоуна. Так было надо: оставаться смешным для зрителя и при этом выполнять
сложные трюки. Потому, что кто-то когда-то придумал, что клоун должен уметь
совмещать в себе целый ряд цирковых профессий, но делать это смешно. И он
делал это смешно.

    А еще была личная жизнь. Скомканная, сумбурная и однообразная в каждом
новом городе. Жизнь, в которой ничего не держало. Жизнь, в которой никто не
держал.

    А потом появилась в его жизни она... Интересная, непохожая на всех
прошлых. Соединившая в себе мудрость и какую-то неприспособленность к этой
жизни, заставляющая стремиться к какому-то свету в конце этого
двадцатилетнего тоннеля и в то же время, одаривающая необъяснимым неземным
спокойствием, словно она и была этим светом. С ней он становился настоящим.
Впуская ее в свою жизнь, он с каждым шагом в его мир, все больше позволял
увидеть грустное лицо смешного клоуна. Настоящее лицо. Лицо, которое дано
было видеть только близким людям и самым закадычным друзьям. А она
спрашивала все чаще, почему он не весел и что его тревожит. И каждый раз
пыталась искать причины этой грусти в его отношениях с ней. Он с каждым
днем все сильнее метался между ощущениями, что открывает ее с новой силой
нуждающуюся в нем, и ощущениями, что теряет ее. Он словно участвовал в
какой-то игре с запутанными сложными правилами. Для того, чтобы до конца
вникнуть в эти правила, потребовалась бы целая жизнь. И он уже почти был
готов потратить эту жизнь на изучение их, но она неустанно добавляла
изменения в правила игры. И весь приобретенный опыт ухаживаний и построений
прошлых отношений казался бесполезным, неподходящим для данного случая. Он
злился. Злился на себя, на нее, на всю женскую природу, на саму жизнь. Все
чаще приходило ощущение, что она просто была не готова увидеть его
настоящего.

    Он не смог бы сказать себе, почему оказался здесь. Не смог бы себе
ответить, почему именно сегодня и почему именно на этой крыше. Да он и не
пытался задавать себе этих вопросов. Просто вдруг захотелось подняться на
вершину этой девятиэтажки и поразмышлять глядя вниз. По какой-то
случайности люк на крышу оказался открыт, и ему это удалось.

     ...Отсюда земля казалась пестрой картинкой. Картинкой, на которой поверх
унылого осеннего фона, кто-то хаотично разбросал дорожки, песочницы детских
площадок, припаркованные авто. Людей во дворе не было. Художник, рисовавший
эту картинку словно забыл их изобразить. Неподвижность двора завораживала.

    Человек поднялся на ноги, посмотрел еще раз вниз, развернулся и
собрался было уйти отсюда. Но, сделав шаг, вдруг остановился. Какая-то
пустота пронзила все тело. Какой-то вакуум от головы до пят. Он обернулся и
посмотрел туда, где только что сидел. Там на краю крыши осталась стоять она... его
душа. Словно что-то обдумывала, глядя на него. Что-то, что не могло
позволить вернуться в привычный мир ее хозяина. Резко развернувшись, она
приблизилась к самому краю, посмотрела еще раз вниз, выпрямилась, и подавая
свой призрачный силуэт вперед, раскинув руки, оттолкнулась...