131. Ночь над Туркестаном

(Вечер свободных пилотов)
 
Нам потому интересно друг с другом, что каждый из нас умеет то, чего не может другой. Твоя роль в том, что ты, подобно Питеру Пэну (почему - не Кришне?) - затейник разных игр. Ты вечный спорщик со Временем. И не желаешь замечать седые волоски в шевелюрах друзей и подружек. Часы тикают себе, да и плевать на них. Есть в небе Бог - затейник добрый всех интересных игр. Поиграем здесь, потом поиграем там. Везде и повсюду нескончаемые игры. Чем плохо вообще жить? - скажите мне. И я отвечу вам - плохо не быть поэтом, плохо не быть художником. Гораздо хуже не быть никем. Не быть. Нет во Вселенной существа, которое бы не было живо.

Кайт, чей повседневный быт вечного студента с гитарой просится как архетип на кинопленку, в уютном уголке твоей современности при ветреной луне в деталях повторяя твой вечер наедине с собой (гандхарвы все одним помазаны мирком), противным мелким почерком остро отточенного по-ленински карандашика скребет малоформатный листик аккуратного блокнотика, в котором непременно есть, как полноправный текст стихов, страничка со списком предполагаемых покупок галантерейного свойства: купить кроссовки Reebok 41 размера, майки - 2 шт., новые джинсы и английский дезодорант пакистанского производства. И - цветы для очередной Прекрасной Дамы - вечная статья расходов. John в любви ленив как полубог. Это значит, что он надеется на чудодейственные свойства связи. Телефонной. Звонок от девушки не выглядит столь неловко, как если бы она выкликивала кавалера в толпе. Телефонизация уравняла в известной мере и половые различия. К тому же, у лентяя есть подавляющее преимущество перед рокнролльной дамой - квартира, пустая и убогая, но все же - отдельное жилье.

Место, где можно раздеться донага и чувствовать себя комфортно. Можно ли создавать нечто значительное, не будучи нагим? Нагота сопровождает тебя в лучшие мгновения жизни. Пожалуй, только минимум хорошего нижнего белья имеет право на бытие в Стране Чудес, хотя и это - всего лишь привычка. Душа томится как в христианской келье, будучи обряжена в удушливое и, в конце концов, нечистоплотное тряпье. Кайт также наг в самые вдохновительные моменты, являя собой подобие Геркулеса в засушенном виде. Кайт субтилен. Да плюс к тому еще приземленно галантен - он знает, чем пронять подземную душу любой женщины-шудрани. Подземную, то бишь, до самой кромки наполненную пошлостью... Убийца Цветов вручает самке человека пучок зарезанных сущностей. Старина Хоттабыч, угрюмый бомж с маниакальной склонностью к умерщвлению домашних насекомых, эдакий Герасим шестиногих Муму, выглядит, пожалуй, несказанно благороднее расфуфыренного надушенного до удушливости джентльмена, чей акт подарка цинично оттеняет, аттенюирует суть проституции в сношеньях мэна с вумэном. Бутылка водки есть необходимая функция в системе плотскоматериальных координат.
 
Темна ты, ночь над Туркестаном -
Я, если б смог, не убежал:
Бессмысленно и ресторанно
Блестит отравленный кинжал
 
Еще не испытав усталости многолетнего донора вольного семени, ты пользовался благосклонным кокетством юной Интуиции, и многое сумел предугадать, не пытаясь уклоняться, но подставляя жаждущее сердце финским ножам событий для ради полученья икспириенсов, знаний, скорби умножающих. Предугадать - не осознать, а просто выпеть, и получить полупьяное признание в кругу давно, гораздо более тебя разочарованных людей. Литература есть полная часть Бога.
Теперь ты мучишься и днем, и ночью, в отражении на тетрадной амальгаме прошедших сочетаний получая странное уподобие удовлетворения. Надеждой жив пока, что стоит дописав нетолстую и не совсем еще маразматическую тетрадь, на всем поставить точку. И снова ощутить простое счастье свободной, беззаботной жизни, не обращая взгляда на часы. Но карма, карма, Наденька - ее куды девать? Любимую женщину Ст.Хотт., кстати, так и звали. Они напару пыхали, кушали взаимно. Идейный тунеядец Сережа был любим и кормим своей люб. женщиной. Надежды юношей питают, так об этом говорили в нашем компактном, склонном юморить народце.
Непременные условия для женщины, которая сама звонит по телефону своему кавалеру-лежебоке, и ближе к ночи отправляется к нему через весь опаский город, на каждом шагу рискуя быть изнасилованной стражами общественого порядка (см. Песнь Песней):

- это должна быть женщина женского пола;

- ей должно быть не менее 8 и не более 135 лет, хотя, возможны исключения. Имеется в виду возраст грубой телесной оболочки;

- ее рост не должен быть менее 25 сантиметров, но и не должен превышать 3 с половиной метров. Исключения допустимы;

- она не должна быть безобразной. Уж лучше пусть будет безОбразной.

- хорошо, если она придет в гости не с пустыми руками;

- просто замечательно, если в ее сумочке помимо косметики и прочих бессмысленных вещей, будут находиться следующие предметы материальной культуры:

а) еда, в том числе - несколько мясных котлет, копченая колбаса, французская булка, шоколад, сгущенное молоко и баночка растворимого кофе. Торт с кремом также желателен. Патологическую приверженность шудрани и подлого люда к грубоматериальным субстанциям следует развивать до крайних пределов, ибо совершенство в низком приводит в итоге к вступлению в царство Высокого. При отстутствии шоколада допустима его замена коробкой шоколадных конфет (но ни в коем случае - не с мятной начинкой!). Весьма желательны также мед, гоголь-моголь либо сахарная пудра для использования оных в любовных играх;

б) бутылка алкогольного напитка - водки, коньяка, ликера или вина - не имеет значения, но лучше бы - и то, и другое, и третье сразу. При наличии у дамы претензий на эстетизм будет также невозбранимо, коли уж решится она зацепить еще и бутылочку шампанского вина на предмет услаждающего тело и ум наполнения естественных ложбинок и углублений тела дамы с последующим истомно-нежным испитием напитка из вышеуказанных емкостей галантным поневоле кавалером;

в) как минимум две пачки хороших сигарет с фильтром и еще - дюжина сигареток типа Кафе крим или наподобие. Сойдет и пара гаванских;

г) предохранительные средства.

Примечание: только выполнение всех вышепоставленных условий позволит считать гостью достойной общения. И то - как сказать, сделка останется неравной, ибо в обмен на низменные материальные аргументы поэт обречен самозабвенно пожертвовать самим собой как основным составляющим элементом информационной мини-Вселенной, своей любовью (которая в силу ее свойств неспособна быть суррогатом чувства - столь она трансцен...), а также целой ночью - неизмеримой бездной лунным светом пронизанного пространства-времени; в общем, всем тем, что не может быть уложено ни в один коммерческий контракт, и лишь условно может быть означено неуловимым понятием СВОБОДА.

Подобно всем ночам, туркестанские ночи пропитаны духом подобных сделок, вся кажущаяся циничность которых моментально слетает с них ввиду малопреложности тезиса: так, подобно бурливым водам Арагвы и Куры (по г-ну Лермонтову), сливаются воедино силовые линии Земного и Небесного, Духа и Плоти. Котлеты служат топливом любви, в пылу которой как бы между прочим зачинается искусство как сфера сознания.

Отсюда John без особых умственных напряжений, но с Божьей помощью произвел как-то походя на свет Божий диалектическую парочку персонажей: Поэта и Блудницу. Он изобрел велосипед. У живущей в Пензасе норильской поэттесы Елены Ягумовой есть такое: "Мы встретились - Мудрец и Потаскуха". Все воробьишки клюют с одного подсолнуха. Всегда страдавший отсутствием динамических идей м-р Кайт подхватил и поднял сих малых прямо-таки на героическую высотищу (первым звонком к тому послужило сочинение им программной песни "Поэт и Блудница"). John, когда ему самому осточертело мусолить скудную, в общем, радость этой "поэтической находки", стер надпись над изголовьем коммунальной кровати в своем Ангаре по адресу город Душанбе, улица Свириденко (ныне "кучаи Бухоро") 49 кв. 21. Там, на несвежих желтых саратовских обоях в мещанский цветочек, усеянных тараканьими какашками, поверх клякс от раздавленных мух, телефонных номеров и неразборчиво начертанных строф, обреченных на безвестность, было изображено сердечко - расплывшейся жирной линией губной помады яркой шлюшьей расцветки. В силуэте сердца теперь значилось: "ПОЭТ &...". Символ с отсеченными силовыми линиями земли превратился в нейтральствующе бесконфликтствующий знак, и надпись съассоциировалась в сумеречном сознании вечно пьяных посетителей с безобидной привычкой тихого шизофреника писать на поверхности предметов их названия: на заборе писать "ЗАБОР", на стене - "СТЕНА" еtс. Ясно было и так, что на пружинном ложе под надписью в сердечке обитает создатель словосочетаний.

В одну из щедрых ночей, когда пассивные дамы м-ра Кайта вместо запаха свежих гвоздик вдыхали кактусную пыль за немытыми окнами, а предприимчивые девушки м-ра John'а, сидя дома, поглощали свои бездарные рыбьи котлеты, сдобренные презренно-буржуйским кетчупом и притворными слезами физического одиночества, сами отцы-зачинатели уютно пили водку в испещренной настенными надписями кухне Всеобщей Сестры Али. Время от времени Всем Сестра снимала с Вечной Плиты Неиссякающий Чайник и поливала кипятком угол кухни, где на трубе парового отопления особенно густо сидели упитанные глазастые тараканы. Это был вечер свободных пилотов. И им почему-то казалось, наверное, спьяну, что Всем Сестра смогла подняться за грань обыденного женского восприятия мира, что выражалось, вопреки трезвой логике, в ее крайне легкомысленном образе бытия и неправдоподобно частой смене любимых мужчин, которые, с незначительными промежутками, навещали ее двухкомнатные Палестины в хорошем старинном доме, отвоеванные ею некогда у единственного законного мужа, давно уж утопшего в океанах чужих стран и постелей. Поэты дружили с Сестрой, а дружбе не нужны мотивы и оправдания. Внешне выглядевший разгульным, образ жизни Али представлялся друзьям глубоко научно обоснованным, носившим трансцендентный характер. К тому же, было известно, что она происходила из семьи опытных брахманов, родители ее, к тому же, были духовными наставниками John'а, трансцендентальнаго брата Олеси.

Картину небесного братства несколько портило присутствие в квартире малолетнего сына Сестры - Евгения, абсолютно неухолокостимого девятилетнего сорванца, но достаточное количество водки и неутомительно приземленный характер застольной беседы смягчали все обстоятельства быта. К тому же, ребенок давно уже спал, временами ужасно вскрикивая в горячечном недетском сне. Женя был единственным живым существом, укушенным собакой Джесси
- символом добра и всепрощения. Таки достал он безобидную тварь...

- Сексу хочется, мальчики, - скучным голосом заметила Всем Сестра, когда третья бутылка и девятнадцатая тема были исчерпаны, и тревожная китайская луна уже облила патинизированной бронзой листву канадского клена, тянувшего свои ручищи в распахнутое настежь кухонное окно. На соседней улице как площадная брань резко жахнул подствольный гранатомет, и вслед за тем пронзительчо закричала сирена. Сержант Дуюмов, стоя во тьме unter den Linden ((нем.) - под липами - прим.ред.), смотрел на фосфорический циферблат часов и, бормоча навек прилипшее к гортани русское ругательство, звучавшее как "ибимат", угрюмо впитывал соки исторического момента. Соки пахли гнилым мясом.

На перекрестке неподалеку показался БТР. Он с дизельным громовым присвистом стал надвигаться, слепя фарами шарахнувшегося к замшевому стволу мощной акации мента, низринувшего глаза долу, чтобы не выдать себя их стеклянистым блеском. Многотонное тело машины пронеслось мимо, сотрясая почву и расталкивая готовый под утро сконденсироваться в плотный туман промозглый январский воздух. В рубиновом свете габаритных огней по вытянутой спирали лохматилась густая дымная струя отработанных газов. И, когда резкая вонь пережженной солярки достигла раздувшихся от зоологической ненависти к русским оккупантам ноздрей Дуюмова, огни БТР-а уже исчезли за дальним поворотом, и приглушенный гул смертоносной машины стал почти неразличим в установившейся тишине. "Ибимат", - вновь прошептали спекшиеся губы, и магазин Калашникова чуть слышно звякнул о пряжку подсумка. "Йоптвуймат…". Сержант на мгновение замер, осмотрелся по сторонам, и, стараясь ступать бесшумно, стремительно пересек проезжую часть улицы. Неожиданно, заслышав ревербераторный клекот шагов в отдалении, сержант вжался спиной в шершавый забор, сложенный из крупных силикатных кубов. Рука машинально и почти неслышно перевела автомат в боевое положение. Сердце оглушительно стучало в ушах. "Ну, Фаррух," - мысленно сказал сам себе сержант Дуюмов, - "теперь держись..."

Это, впрочем, литературная условность. Ничего подобного сержант не мог произнести, даже мысленно. Говоря по правде, сержант не вжался спиной в забор, а присел за кустарником породы легустра, чтобы по приближении объекта избрать нужную линию поведения - нырнуть в кусты и схорониться там от греха подальше, либо, используя кусты как засадное укрытие, открыть огонь на поражение. И сержантом сержант Дуюмов был чисто символически. И фамилия его была отнюдь не Дуюмов. Да и звали его иначе. Но разве в этом суть литературы? Спросите Володю-писателя - за кружкой самогона он подробно расскажет вам о том, что такое кропотливый труд прозаика, что пьют, чем закусывают и какими путями ходят по жизни гении, прежде, чем их сочтут таковыми малопризнательные, мать их в душу, потомки.

То, что творилось в дни Войны, стало достоянием мировой истории и, без сомнения, заслужило чести быть занесенным в анналы твердой рукой литератора. Но, полноте... Итак, сержант Дуюмов присел под кустарником, ощутив мнгновенно намокшими коленями всепроникающую свежесть зябливой зимней темной ночи над Туркестаном, или, чтобы быть точнее, над Гиссаром. Колючие мусульманские глаза его беспощадными гиперболоидами инженера Гарина жгли сквозь амбразурные прорези резной листвы гиблый сумрак плохо освещенной редкими тусклыми фонарями улицы имени Тараса Григорьевича Шевченко, сплошь заросшей казавшимися в ночи мохнатыми сказочными чудовищами акациями, липами и канадскими кленами, надеясь выхватить из упомянутого выше сумрака движущуюся навстречу своей неминучей гибели тщедушную фигуру врага. Из хищно конвульсировавших ноздревых отверстий ночного хищника паровозными струйками вырывались протуберанцы морозного парка, и тренированные, неразъеденные еще водкой и анашой мускулы напряглись в предвкушении смертельной схватки. Его прошиб студеный пот, и пространство вокруг наполнилось удушающим мускусным запахом изготовившегося к прыжку зверя. Писатель Горький горько пожалел бы, если б мог знать, какую потрясающую фактуру упустил он в лице сержанта Дуюмова. Впрочем, батальные сцены никогда не были сильным местом Пешкова, прости меня, Господи, грешного...

Однако, писателя все не было, а шаги приблизились и стали в связи с этим слышны громко и отчетливо. Шагающий человек вступил на освещенный участок дороги, и сержант Дуюмов, уже поймавший его силуэт в прорезь прицела, похолодел от приступа животного ужаса, и палец его застыл на спусковом крючке. Он узнал свою жертву - это был один его старый знакомый, тоже сержант, с одноименной фамилией Дуюмов. Короче говоря, это был он сам...
- Мальчики, не далее как вчера мой любимый мужчина оставил меня, - радостно сообщает Всем Сестра Аля, и, прикурив, бросает спичку в окно, прямо за воротник сраженному ужасным открытием сумасшедшему сержанту, сидящему внизу, тремя этажами ниже, в зарослях вечнозеленого можжевельника, шишечками которого Аля имеет обыкновение усыпать дно бутылок с воньким самогонишком (это дает ей моральное право утверждать, что пьет она исключительно «Gin»).

Кайт громко икает и, свесив голову на грудь, бессмысленно улыбается и, как положено писать в литературных произведениях, мычит нечто нечленораздельное.

John с трудом пытается осмыслить слова Али, это ему не удается, и он едва сдерживает готовую сорваться с уст денатуратно-ацетоновую отрыжку.

- Людка, Людка, - ну не женщина, а стихийное бедствие! Уж на что я, пардон, мальчики, б***ь, но... - имеющий вид замысловатой икебаны стол вдруг резко кренится - это мистер Кайт, решивший на практике проверить гравитационный закон сэра Ньютона, заваливается на сидящего рядом друга. Костя очень боится, что Аля начнёт приставать к нему, поэтому всякий раз у неё в гостях напивается до статуса невменяемости. Пьяные сраму не имут.

- ...По-моему, Котику пора баиньки, - прорезает ватное безмолвие ночи вечно трезвый алюминиевый голос Всем Сестры. С улицы в кухню вплывает облако смешанных запахов - дизельной гари и персиков.

- Отведи его в кроватку, - предлагает она John'у, и тот послушно встает, опрокидывая стул с гнутыми ножками.

Когда John возвращается в кухню, Аля уже плачет, пьяно и горестно, всхлипывая и роняя жгучие слезы в чашечку Петри, служащую пепельницей (подарок любовника - врача санитарно-эпидимиологической службы). Она поднимает застланные обильной влагой желтые тигриные глаза и пытается сфокусировать взгляд на вошедшем. Сумбурная игра винных паров отражается на ее смертельно усталом от беспорядочной жизни лице тридцатилетней алкоголички.

John грузно опускается на стул, стоящий в облюбованном тараканами углу, и, облокотившись о стол, закрывает лицо ладонью от назойливого света голой лампочки под закопченным потолком. Он чувствует, как ему на голову и за воротник сыпятся смелые шестиногие десантники. Аля неожиданно резко откидывается на спинку стула и с третьей попытки водружает на сиденье рядом стоящего стула ногу приятной для мужского глаза формы. В пружинистом прыжке за ее спиной крупный бело-рыжий кот бесшумно достигает подоконника, и с независимо трезвым видом устраивается там, по-тигриному свесив вниз широкие передние лапы.

- John, - произносит Всем Сестра заплетающимся языком. - С...скажи, красивые у меня ноги?..

- Very well, дубовый table! - доносится из спальни за стеной неправдоподобно бодрый и ясный голос мистера Кайта: бедняга бредит во сне. Он вполголоса что-то лопочет, и затем вдруг громко заходится в приступе радостного рассыпчато-крупесчаного марихуанного смеха. И так же неожиданно смолкает. Из соседней комнаты слышен тихий плач Жени - мальчику опять снятся кошмары.

John немигающим взглядом воспаленных красных глаз смотрит на Алину ногу, и после утомительно долгого раздумья с неимоверным трудом выдавливает из себя вместе с ацетоновой икотой:

- Очч...ик...чень...

Вечер, вернее, ночь в этом месте захлопывает свои люки, дверки, веки и уста. John совершает последнее усилие и - поднимается, и идет, держась за косяки дверей и стены, по жестким доскам судьбы, к не менее жестким доскам гостевой кушетки в непроглядной тьме Алиных покоев. Он засыпает, едва коснувшись пылающей щекой тугой ватной подушки, обтянутой мерзким на ощупь бархатом. Диванная спираль своим острием впивается ему в бок. Всё как было вчера, дежавюжится John'у. Только вчера он потащил за собой на веранду подругу дней суровых Л. с целью овладения. Но сильное опьянение исключало возможность утехи, и вскоре при посредстве вменяемой Л. и кого-то из друзей-мужчин с сильными тёплыми руками он, как был, в спущенных на колени штанах, положен на тот же самый диван с колючей пружиной. И, как вчера, John'у вновь начинает сниться злой джигит с кинжалом, гоняющийся за ним по зеленым холмам кавказских предгорий. Одно убийство - ещё не кошмар? Один чеченец - еще не война?