Наречие любви

Ирина Рувинская, Наперечёт. Стихи. Библиотека «Иерусалимского  журнала»,  Творческое объединение  «Иерусалимская антология», 2009 – 184 c.. 

Из трёх поэтических книг Ирины Рувинской («Коммуналка», «Пока» и «Наперечёт») названия двух  последних морфологически представляют собой  наречия.  Однако по-русски  наречие  – это не только часть речи,  но и, как гласит один из словарей, «разновидность языка, употребляемая в качестве средства общения лицами, связанными между собой территорией, профессиональной или социальной общностью» (я бы ещё прибавил – общностью духовной). То есть, наречие – это и  своего рода диалект, сленг, «язык» людей, ощущающих своё деловое и духовное родство.

Вот и сборник стихов «Наперечёт» состоит, «по замышлению ли Бояню» или «по былинам сего времени» (автору видней!), из стихотворений такого ряда: это «наперечёт» (в смысле  «все подряд»? Но, скорее всего, «на выбор»!) такие вот, за душу берущие, лирические пьесы… 

Кстати, заглавной для книги явилась вот эта, в несколько строк, миниатюра:

наперечёт  наперечёт
прикосновения
                глаголы
пошёл давно отсчёт
и солнышко ещё печёт
но русские деревья голы
наперечёт

Русскому израильтянину излишне объяснять, что «своими» он ощущает те деревья, листва которых опадает в дни, соответствующие  календарной осени северного полушария, хотя в наших здешних палестинах ещё по летнему жарко. Цитированные строки в книге  почти заключительные, но вот и самые начальные:

любительница русского фольклора
ну каково
в окне огни   
                огни ерусалима
на полке мегилат эстер* и тора
и никого
и лишь тоска неутолима
и видно скоро скоро
добьётся своего

Контрапункт двух, казалось бы, столь противоположных  геоклиматических, этнонациональных, культурологических стихий: привычной  сердцу русского ассимилянта  славянской – и почти шокирующей своей новизной иудео-левантийской – звучит на всём  лирическом пространстве  сборника. Книга, собственно, и состоит из довольно чётко разделённых тематических слоёв: привычного «там» и ошеломившего «здесь». Четыре части  её лирических текстов, словно «вкладками» или «вклейками»,  переложены четырьмя циклами «Из иерусалимских тетрадей». Кратчайшая, буквально в несколько строк, биографическая справка, напечатанная белым шрифтом - «вывороткой» на чёрном отвороте изящной обложки (художник Таня Гишплинг) сообщает читателю, что автор, родившись в   Кирсанове (городке на Тамбовщине), жила потом в Мичуринске, Воронеже, Харькове. Впечатление  такое, что  «беспощадное небо этой земли» (Иерусалима, Израиля), её быт и уклад служат фонoм,  на котором выверяется вся предыдущая жизнь автора – и наша.

При этом – ни малейшего (так часто фальшивого и криводушного у иных новосёлов, новожилов страны) восторга по адресу её красот и доблестей, но искреннее (не усомнишься!) беспокойство:

…её эту землю спасти удержать (…) её сохранить
только крови достанет ли
нашей и вашей

Эта тревога, эта новая и заново выстраданная любовь – вовсе  не за счёт любви старой, избытой,  новое чувство обретено не путём затаптывания прежних ценностей.  Даже уникальное пугало советской жизни – «коммуналка» вспоминается  теперь не только тараканьими свадьбами в полутёмных коридорах и шумными скандалами со вздорной соседкой, но и тем, что, когда ты заболела, –

                …она, а не  кто-то,
вдруг предложила свежего компота,
и хлеба принесла, и  молока.

Мы, впрочем, помним по далеко не худшей советской лирике 60-х – 70-х годов вызывавшие у читателя сочувствие картинки растерянности и описание противоречивых чувств, охвативших кого-то из тогдашних «олим», - вроде тоски, проснувшейся здесь, на земле Израиля,  в душе еврейской бабушки, по «старой соседке-антисемитке» (Александр Аронов).  Коренное отличие чувств нынешней лирической героини – в том, что они отражают не взгляд со стороны, а внутреннее переживание участницы событий:

каждую ночь бормочу бормочу пока не засну
господи сохрани эту страну

разве нас не для жизни собрал отовсюду ты
кто над нами преступны да и мы не чисты

но всё равно бормочу
                спаси спаси сохрани
ведь тут живут наши дети
совсем ещё дети они

Значительная часть книги написана ещё «там» - в «стране исхода», хотя начинается сборник  стихами «Из первой иерусалимской тетради». Но циклам  «Из третьей…»  и «Из четвёртой…» таких  тетрадей предшествует выразительный  и понятный каждому в нашей стране «промежуточный»  заголовок «Между войной и войной», «мы уже поняли что не кончится эта война» (чуть было я не  написал: «восклицает автор», – если  бы не обратил внимание, что и вообще-то в этих стихах  не густо всех знаков препинания, а уж  восклицательные – и вовсе… «наперечёт»). Забота о судьбе  «новой родины» определённо главная в душе лирической героини:

стареем растут ребята
только вдруг очнёмся
                была страна
a где же она
                страна-то

Или:

все ведут разговоры со всеми
жрут
    плоды жуют как в эдеме
сладок сок и жирен кусок
покупают дешёвые яркие тряпки
а у нас в это время
выбивают страну из-под ног

А вот и ещё (из стихотворения, посвящённого поэту Игорю Бяльскому):

но был гуш-катиф*
                значит все виноваты
и я виновата
                и ты виноват

Спешу, однако, предупредить читателя: не сочтите  по  подбору  предшествующих цитат, что рецензируемая  книга – это сборник стихов «политических».  Ничуть не бывало! По большей части, это собрание интимной лирики – в  основном, любовной, пронизанной  искренностью, душевной чистотой, щедростью чувства, презрением к малейшей фальши:

если скажу я,
                что жить без тебя не могу,
то солгу.
Но как мне тебя не хватает!

Или:

…Всё б соседкам кудахтать да ахать,
за спиною судачить: «Горда!..»
Вспоминаешь ли иногда хоть?
Вспоминай
                иногда.   

Лирике И. Рувинской свойственны сдержанность, самоирония, достоинство, то, что Тютчев называл (в наше время это звучит старомодно) «божественной стыдливостью страданья». Вот  стихи, по-видимому, уже давние (что обнаруживается сохранением такого атавизма, как  нормальная  пунктуация: диковатая  нынешняя мода, не известно – за что, изгнала запятые, двоеточия и другие подспорья здравому смыслу. Отдала дань этой странной «новации» и автор книги, но так было не всегда …)

Я одна, родные далеко,
их покоя шаткого не трону,
научилась врать по телефону
энергично, весело, легко.
Им не видно глаз моих оттуда,
вру и вру,
               уж потеряла счёт.
Так выходит гладко, просто чудо!
Говорю, что крыша не течёт,
что у нас тепло, растаял снег,
что живу спокойно, не стихийно,
не курю, питаюсь калорийно,
и что ты
                хороший человек.


 Прошли годы, канули в Лету запятые, да и страна – явно другая: снега и зимой не всякой дождёшься, но лирическая интонация – прежняя, узнаваемая сходу:

хорошо  что соседкой твоей не стану
и в маколете*  покупая сметану
голос твой насмешливый не услышу

хорошо что друг другу никем не стали
ты  любил говорить что друзья мы
но так разве можно с друзьями   

а что почудилось мне сначала
ведь я же совсем тебя не знала
думала
             ты хороший

Не повторённый, явственно слышится здесь цветаевский «вопль женщин всех времён…», – боль,  вызывающая сочувствие, сострадание, но и   уважение.. Героиня И. Рувинской – не плакса, не бездушная кукла – это  живая, страстная, пылкая личность:

и вдруг увидеть что в одном ряду сидим
что покраснел как молодой и не один
и на автопилоте срифмовать
                « страшна как смерть»
но значит я ещё умею рифмовать а ты краснеть

Это – отдельное стихотворение-катрен.. Наличие, пользуясь словами Б. Чичибабина (правда, сказанными по другому адресу), таких «в четверостишья стиснутых трагедий» делает честь поэтессе. Подлинность переживания, неподдельность горя – в поминальном цикле  из пяти стихотворений  «Навсегда». Истинное, не показное чувство – не редкость в книге, и автор не задумывается дать ему (чувству этому) единственно подходящее название:

что ли мы выбираем
добрых смелых весёлых честных
что ли не знала об этом
думала выбираем
просто щёлк в душе и готово
забыла другое слово

но двенадцать пробило
двенадцать пробило
и скажу сейчас это слово
и вот говорю
любила

В книге  немало стихов о мучительном одиночестве, о призраке надвигающейся старости, печаль по ушедшей матери, тревога о старом отце, о детях,  но побеждает  и звучит  жизнеутверждающим катарсисом   «чей-то»  голос в бессонной   ночи:

 – Говорит тебе кто-то имэле*,
говорил тебе кто-то «милая» –
и молчи.

Даже нормативная пунктуация, в пику  назойливой моде, вернулась на свои места в этом итоговом стихотворении, в заключительных строках  сборника.  Думаю, это голос, вера и достоинство самой поэтессы, великолепно овладевшей «наречием любви».

                Феликс Рахлин
* Пояснения ивритских слов и выражений:
Мегилат Эстер  – «свиток Эсфири»: часть ТАНАХа («ветхого завета», Библии), повествующая о спасении царицей Эсфирью и её родственником Мордехаем еврейского народа
Гуш-Катиф – блок  еврейских поселений на юге сектора Газа, который был в порядке одностороннего «урегулирования» ликвидирован в 2005 г. и передан Израилем  Палестинской автономии.  Вместо ожидавшегося израильским руководством  улучшения отношений со стороны утвердившегося здесь ХАМАСа  последовали  новые обстрелы израильской территории.
Маколет – лавка, небольшой магазин.
Имэле – мамочка.