Муки совести

  Благословенно, неизгладимо, невозвратимо... прости!  (А. Блок)

   Мне было 13 лет и целых 4 месяца. Я училась в седьмом классе. Наступила весна. В душной классной комнате нашей старинной школы с высокими потолками нещадно жгли батареи, и бесчинствовало апрельское солнце. Мальчики смотрели на меня как-то не так, как-то особенно. Было немного не по себе, но всё–таки радостно. Я знала, что волосы у меня блестят каштаново, а глаза на солнце имеют цвет неспелых крыжовин. А талия - самая тонкая из параллельных седьмых классов. Так мне сказала первая красавица школы Оленька Каверина. Не сказала, а огласила постановление наиболее красивых девочек-восьмиклассниц. Мне было лестно и хотелось верить.
  На большой перемене возникло непреодолимое желание распахнуть окна и впустить в класс апрель с капелью, чириканьем воробьёв и сумасшедшим весенним солнцем. Почему-то казалось, что все будут только рады и присоединятся к моему решению. И вот я ухватилась за ручку плотно заклеенного огромного окна и стала её дёргать. Ручка не поддавалась. И тогда самый умный мальчик из нашего класса, никогда не ругающийся матом и относящийся к девочкам уже вполне по-человечески, подошёл ко мне и стал помогать: в четыре руки мы очень быстро справились.
  Апрель оказался в классе. Сосульки плакали, воробьи и синицы щебетали наперебой, солнечные зайчики метались по чёрной доске. Глаза у мальчика вдруг оказались неправдоподобно голубые, тёплые (так не бывает, но было), а взгляд у него стал такой ласково-снисходительный и взрослый, как у папы. Он улыбнулся мне и ничего не сказал. Мы сидели на подоконнике, апрель наполнял нас и становился непостижимо общим. Такой красивой и значительной минуты ещё никогда не было в моей жизни.
   И вдруг… Настолько "вдруг", что я вздрогнула и едва не свалилась со второго этажа, в класс ворвался директор школы – Андрей Александрович. Лицо у него было бледное, губы дрожали.
  «Кто это сделал?!» - закричал Андрей Александрович. Я не знала, что он умеет кричать. Это был мой любимый директор и самый благородный мужчина на свете. Меня словно парализовало. Я всю жизнь болезненно реагирую на крик, особенно если не ожидаю его. Я стояла перед Андреем Александровичем, рядом стоял голубоглазый мальчик, и на его лице горели два красных пятна. Андрей Александрович набросился на него. Он кричал, что мы могли простудиться, выпасть из окна и другую ерунду… Я тогда не могла понять, что для него это была не ерунда, а испуганная любовь плюс уголовная ответственность. И, поэтому, он ничего не почувствовал про "общий апрель". Он отказался разделить его с нами. Я понимала, что должна всё объяснить, рассказать, что окно начала открывать я, а голубоглазый мальчик, как настоящий мужчина, просто помог мне. Но слов не было. Было стыдно, страшно и неловко. В эту самую минуту, едва начавшись, заканчивался, умирал наш «общий апрель". Меня охватил ужас чего-то несвершившегося. Возможно, судьбы.
   Пока я переживала всё это, Андрей Александрович закрыл и запер окно. Бумажные полоски жалко трепетали от сквозняка. Звенел звонок, а я так и стояла, словно ждала, что кто-то восстановит справедливость и скажет Андрею Александровичу, как всё было. Я хотела, чтобы ему это сказали. Но никто не сказал. Даже самая известная ябеда в классе Лёлька Малкова молчала. «Сядьте на место»,- сказал Андрей Александрович и вышел из класса. Весь урок прошёл мимо меня.
   Я закончила школу, поучилась в двух университетах, родила двоих детей. Но самым стыдным эпизодом своей жизни считала это своё молчание. Свой преданный апрель. Часто, вспоминая его, я стонала во сне и даже наяву. С мальчиком мы дружили всю жизнь, посылали друг другу журналы «Новый мир», «Нева» с понравившимися произведениями. Я удивлялась этой дружбе: мне казалось, что он должен был презирать меня.
   Мальчик закончил престижное военное училище, стал военнослужащим и даже дослужился до "чинов известных", женился, вышел в отставку, поселился недалеко от столицы и недавно умер от взрыва газа в квартире. Самый умный в классе голубоглазый мальчик не почувствовал запаха газа и закурил. Так говорят.
  …А тот убитый апрель всё стоит между нами. Только теперь я не знаю, кто его убил. И по-прежнему стону во сне от мук совести. Теперь реже. Иногда молюсь своими словами, чтобы он там, в небе, простил меня.