За последним перевалом. ч. 8

               
...Полыхал огромный костёр. Даже сильнейший ветер не мог унести его жар прочь, и Николай нежился под тентом, сняв анорак. Первая за весь поход абсолютно комфортная ночёвка. На небольшом, на два котелка, костре поодаль я заканчивал готовить немудрёный ужин: рисовая каша с сублимированным мясом, чай и, в качестве премии - оладьи. Готовил из расчёта ужин -завтрак, чтобы пораньше сняться поутру, не тратить время на готовку. Дежурному достаточно будет разогреть приготовленное с вечера на печурке и незадолго до рассвета сыграть подЪём словами:"Завтрак в постелю, господа-товарищи!"
                Незаметно прошёл час, полтора. Напряжение повисло над лагерем, хоть и было нас в нём всего двое. Я замечал, как всё чаще и чаще смотрит на часы Николай, и точно так же, как наверняка и он, делал в уме незамысловатые подсчёты. Полтора километра в два конца, всего три. Без рюкзака, даже ночью Пух прошагал бы за 25-30 минут. Даже если он сломал лыжу, то добраться в лагерь по колее было недолгим делом. Только где её ломать-то? Хищники? Нереально, все они ушли следом за своей обычной добычей южнее, туда, где снег был не такой глубокий, и копытным было легче прокормиться. За 8 дней мы не видели ни одного следа...
               Какого чёрта делает Пушок в непроглядой ночи, на ветру? Или он решил встретить Виктора и переговрить с ним с глазу на глаз, высказать накопившиеся претензии, получить объяснения и тем разрядить обстановку?
               Я взгянул на часы, скосил глаза на Колю. Тот смотрел на циферблат, не отрываясь, почти демонстративно, явно приглашая меня к разговору.
- Спокойно, больной! - Я подмигнул ему. - контрольный срок не вышел... Ох и распустил я вас. А вы - нервы. И драть-то поздно, выросли уже...
                Колька хмыкнул, тряхнул головой и поморщился.
                Отмерил я себе пятнадцать минут, по истечению которых решил пройти вверх по течению километра три, дальше Пушок наверняка бы не пошёл.                Потихоньку я начинал злиться. В Витьке пылала обида, и он наверняка хотел изобразить смертельную усталость, вызвать в нас чувство жалости к себе, с ним всё было ясно. Но чем занимался Серёга? Вот кому бы я с удовольствием отвесил подзатыльник - парень откровенно маялся дурью.
               Но разозлиться я не успел.
               Со стороны лыжни, ведущей к лагерю, совсем рядом, раздался удар, дикий восторженный вопль, и к костру выкатился тёмный, хлопающий крыльми ком, а за ним вылетел облепленный мокрым снегом Серёга и с воплем:
- Колька! Подарок! Лови его, лови! - упал, подминая под себя крупную птицу.
              Мы остолбенели.
              Секундой спустя Пушок стоял на ногах и изображал то ли обледеневшую статую Свободы, то ли Данко с иллюстрации из учебника литературы, только вместо всемирно известного факела или пылающего сердца он поднимал высоко над головой ещё слабо трепещущего крыльями и подёргивющего ногами крупного глухаря со свёрнутой шеей!
- Полчаса к нему подкрадывался, он прямо на лыжне стоял, на вас смотрел. Я аж взмок весь, пока подобрался, чтоб палкой его шарахнуть! - Пух весь светился самодовольством.
- Ну, с полем тебя! - ругать было бессмысленно, но недовольство его длительным отсутствием надо было озвучить, - А теперь, блудный сын, иди сюда, бить буду!.. Но могу пощадить, ежели ты ещё и с доброй вестью.
- Ты о Витьке? Испереживались, дураки?! Да он рядышком, метров семьсот, ну, километр. Курит и ждёт, когда мы его искать пойдём. Я к нему под шумок близенько подошёл. Хотел поговорить, да раздумал. Но я по лыжне взад-вперёд пару раз прошёлся, догадается, что встречать ходили, часа три её еще не заметёт.
- А стопсигнал?
- Да что ты волнуешься! Там так бензином воняет, что и стопсигнала не нужно! - Помолчал секунду-две, не выдержал и заливисто захохотал, показывая нам все свои тридцать два зуба, - Если он вздумает сказать, что и мимо верёвок прошёл, и огонь не заметил, то я его на лыжню выведу и морду набью!
- А что так?  - Николай заинтересовался.
- Так снег-то уже мокрый! Я там таких снеговиков поперёк лыжни поставил - во! - и он приподнял руку чуть выше головы, показывая их размер, - Три штуки поперёк лыжни, а одного чуть выше по течению, метрах в полутора. Заслон!
                Я хохотнул. Колька скорчил гримасу: смеяться ему было больно.
- Ну, троглодит, - обратился я к Сергею, кивая на глухаря,- что будем с "мамонтом" делать?
- Жрать!
- Ощипать его не удастся, у него перо, крепче чем у гуся.
- А я его в глине!
- Ну-ну! Эксковатора тут нет. Кто будет землю долбить? Да и с глиной тут наверняка напряжёнка, в горах ведь, как-никак!
- Моя забота! - Самоуверен он бывал порой без меры.
- Может, проще ободрать?--подал голос Николай.
--Моя добыча! как хочу, так готовлю!
                Башка у Пуха была всё-таки золотая: длинной жердью он сдвинул в сторону поленья и угли с половины большого костра, обжигаясь наковырял из-под него тощей местной супеси, смешал со снегом и золой в довольно неприглядное тесто и сноровисто занялся птицей.
- Суп да с потрошками - лечебный, для Кольки! - он торжественно передал мне глухариные печень, сердце и желудок. Мысль была дельная, и я пошёл воплощать её в жизнь.
                Нет, школу выживания Серж прошёл хорошую. И двадцати минут не прошло, как глухарь, обмазанный "глиной", был зарыт под кострище и на него были надвинуты жаркие угли; обтирая руки снегом, он блаженно улыбнулся, рухнул на лапник рядом с Николаем, легонько ткнул его под бок, пробормотав с грубоватой нежностью:
- Ну, болящий, щас мамочка тебя накормит вкусненьким, токо потерпи чуток...
                Моё терпение подходило к концу. Виктора всё не было. Он слишком любил себя, чтобы добровольно замёрзнуть, но, хоть царила оттепель, на таком ветру он мог и простыть, тогда у нас с Пушком на руках стало бы двое больных, что уже перебор для группы из четырёх человек.