Парадоксы Джонатана Свифта

Выяснение  отношений  преобладает  в поэзии Свифта по  личным, даже по  интимным причинам,  однако  личная жизнь  этого  великого  писателя не только  не замыкалась  в келейном или в  альковном,  а,  напротив,  доводила интеллектуальные искания до наивысшего напряжения как в  политической деятельности,  так и в  любви. 

Со  своими  современниками Свифт не  без  труда находил взаимопонимание,  если вообще находил  его;  он скорее  очаровывал,  чем располагал к себе;  однако очаровывал  он разоблачениями,  а не  излияниями,  оставаясь небезопасной и поэтому привлекательной  загадкой.  Пожалуй,  в  своих стихах Свифт  откровеннее  всего,  но  тщетно искали бы мы в этих стихах однозначной исповеди:  в  интимнейших строках блещет уклончивая  откровенность загадки:  чем прозрачнее  стих,  тем неуловимее намёк.

Прославленный  стилист  сближается  с читателем лишь до  известной степени.  Отточенный  стиль  пленяет  своей  отчётливостью,  исподволь сохраняя дистанцию,  от которой,  впрочем,  выигрывает не только автор,  но и читатель.  В произведениях Свифта недаром уделяется столько  внимания  изучению языков.  В  этом сказывается  автобиографический момент:  провинциалу Свифту нелегко давалось аристократическое произношение.  Личные трудности вынуждают Свифта задуматься над проблемой общего  языка между людьми.

 В поэме  «Каденус и Ванесса» действие  сводится,  по существу,  к прениям,  к репликам и аргументам.  Герои  ловят друг друга на слове,  подхватывают,  взвешивают, переиначивают  отдельные  суждения;  выражение мысли переходит  в настоящее  сражение,  когда победить  значит убедить.  В  стихах,  обращенных к Стелле,  с доскональностью,  достойной  солидного  лексикона, исследуется  значение  слов  «честь»  и  «добродетель».  Мнимая филология Свифта разве что маскируется  академическим лоском.  Своими языковедческими  экспериментами Свифт придавал новый ракурс центральной проблеме  восемнадцатого  века,  проблеме природы и разума.

Рационализм восемнадцатого,  отчасти  семнадцатого  века основывался  на парадоксе:  эталоном разумности  объявлялась  природа,  лишённая разума,  тогда как разум  слыл исключительно  человеческим достоянием.  В прошлом и  будущем оставались  попытки постулировать единый разум для человека и природы.  Разумность природы принима¬лась  в первой половине восемнадцатого века как факт,  как простая данность,  поэтому не только  в искусстве,  но и в умозрительной философии была широко распространена аллегория:  устойчивое  соотнесение предмета с некоей отвлеченной идеей.  Аллегории в принципе сводились  к природе,  выступающей  как  аллегория разума.

 Позволительно утверждать,  что именно  рационализмом восемнадцатого  века была дискредитирована аллегория,  во многом определявшая романско-готическую культуру Средневековья  и высоко ценившаяся  в  эпоху Барокко. Умышленная  прямолинейность  в  сопоставлении  предмета с  мыслью вы¬нуждала считать  аллегорию мертвенным проявлением холодной рассудочности,  и подобная  точка зрения,  характерная для девятнадцатого века,  даёт себя  знать до  сих пор.  Между тем истинная  аллегория века восемнадцатого  призвана маскировать парадокс,  который исподтишка   оживляет её,  придает  ей насыщенность и напряженность.

  Парадоксальность  как творческая  стихия, торжествует  в поэзии Александра Поупа.  Любование парадоксом наблюдается  в  «Тристраме Шенди» Лоуренса Стерна.  Свифт  один из первых распознал парадоксальность рационалистической аллегории,  однако  вместо  любования мы находим у Свифта едкую  горечь.

В  своей прозе Свифт  идет не от  аллегории  к парадоксу,  а в противоположном направлении:  от  парадокса к аллегории.  Если  природа – эталон разумности,  её  отношения  с разумным якобы человеком обнаруживают парадоксальный  изъян:  изъян этот  в  глазах Свифта – стадный  инстинкт,  искажающий  подлинную человечность.  Если другие великие  сатирики высмеивали общественные пороки,  представленные в  отдельных экспонатах,  то  есть,  в типах  (например,  Тартюф – тип лицемера),  Свифт  в  «Путешествиях Гулливера»  подвергает осмеянию уродливые формы человеческого  общежития,  разоблачая  в эпизодических персонажах одну и ту же растлевающую стадность.

 Парадоксально согласие природы и разума,  их несовместимость  ещё парадоксальнее. Стадностью оборачивается извращённая человечность  в тех особях, которые ушли  от природы и не пришли  к мудрости,  не  обрели культуры,  как сказали бы мы.  Свифтовские йеху омерзительны как  существа, низведённые  к неприкрытой  стадности.  Парадокс  больше не  таится  в благопристойной аллегории;  сам парадокс порождает  свою аллегорию, пародирует  аллегорию разумной природы.  Пародия достигает художественной  законченности  в  "Путешествиях Гулливера»,  однако уже  в  политических памфлетах Свифта намечается та же проблематика.  Свифт нападает  на вигов  потому,  что  видит  в них нивелирующее  стадное начало,  хотя  в  глубине души  отнюдь  не идеализирует  своих сподвижников  и покровителей,  в  самой  королеве усматривая  отталкивающие черты йеху.  Беспощадный  ниспровергатель  всяческих кумиров,  Свифт в политике,  в  литературе и в повседневной жизни всегда на стороне самобытности;  он ценит  лишь независимую человеческую индивидуальность.  При этом Свифт  вовсе не противопоставляет  избранных толпе. Эгоцентрический индивидуализм ему совершенно чужд.  Для Свифта независимая  человеческая  индивидуальность –  норма,  а не исключение. Такая  норма восходит  к  старинному английскому общинному праву. Патриархальная  поэзия  своего удела и надела не утратила для Свифта притягательной  силы. Отсюда странное сочетание аристократических пристрастий и демократических симпатий в  его жизни и творчестве. Свифт никогда не выдавал себя  за аскета,  не пренебрегал комфортом, тонкими яствами и  винами.  Об этом  свидетельствуют  его  стихи.  Усадебная  поэзия Вуд Парка отдаленно  напоминает  «Жизнь  Званскую» Державина.  Тусклые  городские будни оправданы и преображены эксцентрической поэзией  скромного  семейного  праздника,  в  котором на правах домочадцев участвуют Аполлон,  Бахус и  «бог земли».  Стихи,  обращённые  к Стелле,  группируются  вокруг  «Рецепта,  как Стелле помолодеть». Рецепт  характерен для Свифта.  Чтобы Стелла помолодела,  должна помолодеть  сама  «старая  веселая Англия»  со  своими  пастбищами,  подпасками и скотниками.  Особый аромат  стихотворению придаёт  колоритная аллегорическая  триада:  молодеющая Стелла – корова,  нагуливающая жирок,  -  Европа,  оплодотворенная  быком Юпитером.

Стада и  табуны в  творчестве Свифта не только  бесконечно далеки  от  стадности,  они  исключают  стадность,  как  сама первозданная природа,  хотя для Свифта остаётся  открытым  вопрос,  что  такое  стадность:  преодолимая  стадия  или  вечное  свойство  человеческой  природы? Бескомпромиссная  педагогика Свифта предполагает,  что  стадность  была бы преодолена,  если  бы независимой  индивидуальностью  стал  каждый.  С непреклонностью,  доходящей до жестокости,  Свифт  предъявляет это требование к самому себе и своим близким,  в первую очередь своим любимым ученицам,  двум  своим  героиням Ванессе и Стелле. «Полжизни прожито  не зря,  еще другим не в  тягость я»,  -  гордо  провозглашает Стелла,  благодарная  своему учителю.  Ванесса «в  его  науку углубилась,  в  его  лице в  себя  влюбилась».  Такое бескорыстное себялюбие для Свифта –  благородная  независимая  человечность,  однако  взыскательный учитель  едва ли  служил простым зеркалом для  своей ученицы;  он  соглашался  отражать  её  совершенства лишь  постольку, поскольку видел  в них свою науку,  то  есть  свое отражение,  и,  не находя такового,  с негодованием отворачивался.  Учитель Свифт  стремился  преподать  взаимную зеркальность,  чтобы на независимость  отвечали независимостью,  перестав нуждаться  в учителе;  разочарованный  очередным опытом,  великий чаровник замыкался  в  своей неразгаданной  загадке. 

Загадку человечной  независимости Свифт  в  своей поэзии приписывал традиционной аллегории разумной природы.  В поэме «Каденус и Ванесса»  природа отождествляется  с  красотой.  Создавая Ванессу,  Венера пытается доказать,  что  в  красоте мудрость,  но  роман Каденуса и Ванессы скорее доказывает,  что  истинная красота в мудрости,  несовместимой  с природной  красотой.  В  стихах,  посвящённых Стелле,  красота рассматривается  как простой атрибут чести  или добродетели.  Добродетель – это  прекрасная  естественность  как аллегория мудрости.

 Аллегоричность не только  не мешает,  она помогает Свифту создать убедительнейшие женские образы.  Вряд ли спутаешь экспансивную Ванессу со  вспыльчивой,  но  благоразумной и порядливой Стеллой.  Ванесса,  прихотливая  питомица Венеры и Паллады,  сияет, как одинокая  звезда,  в мифологическом обрамлении;  над Стеллой потрудился Прометей»  воздвигнув для души чертог,  блистательный и  обитаемый,  жилой дом,  ангельский  отель – аллегория,  достойная  гостеприимной,  заботливой Стеллы.


В  своих письмах к Стелле Свифт  прибегает иногда к вымышленному игрушечному языку:  дань домашней эксцентричности.  В своей поэзии Свифт  подчёркнуто  традиционен,  он придерживается исконно  английской   номиналистической традиции.  Слово для Свифта – это  наименование;  оно никогда не замещает предмета,  как  это происходит,  скажем,  у Джона Донна.  В  «Путешествиях Гулливера» жестоко осмеивается как склонность подменять  предметы словами,  так и тенденция предпочитать  слову предмет.  Наименование  сопутствует явлению:  где нет лжи и обмана,  там нет  слов,  обозначающих ложь и обман.  Свифт в прозе и в  стихах достигает  предельной ясности,  которая,  впрочем,  никогда не  впадает  в  однозначность;  именно  в  ясности сказывается парадоксальная  вопросительность.  Традиционностью и ясностью Свифт ограждает  свою независимость.

 Свифт усматривает  стадность не только  в  банальной  вульгарности,  но  и в потугах вычурной  оригинальности,  в  будущем дендизме  и  снобизме.  Независимость  нуждается  в  слове;  слову грозит  опасность:  «Развратный век растлил слова».  Растленные слова образуют в  «Каденусе и Ванессе» фон бессловесной  болтовни,  речевую зону светского  стада.  На этом фоне особенно  трагичны герой  и  героиня,  блещущие утонченной  отточенностью своих реплик.  Бесхитростная  простота Стеллы бросает  вызов миру  «пагубной неправоты»,  миру модниц,  развратниц,  шулеров,  псевдопоэтов.

 Так  в поэтической аллегории обнаруживается  знакомый парадокс:  если природа – эталон  разумности,  а человек – ходячий разум,  откуда сумасбродство  рода человеческого?  Если  красота – аллегория мудрости, значит  ли  это,  что  красота всегда разумна,  а мудрость  всегда прекрасна?  Если же аллегория мудрости – добродетельная     естественность, значит ли это,  что мудрость естественна для человечества? Не порывая  с метафизическим рационализмом,  Свифт  остро  переживает  его историческую ограниченность и не находит на свои вопросы другого ответа,  кроме мужественной независимости в жизни и в творчестве.