Связка после дум о Ходынке перед Розановским корпу

Связка после дум о Ходынке перед Розановским корпусом


… И вновь я в Москве, вновь – лекционный день, и вновь я иду по знакомому теперь  району.
И каждый раз открываю что-то новое.

Вот в глубине территории комплекса Боткинской больницы вижу я красно-кирпичное двухэтажное здание: хирургический корпус. Наверное, в современном корпусе больницы, высоком красивом сером здании  из бетона и стекла, есть отделения хирургии и понаряднее, и пооснащённее… Уж очень стар этот корпус, один из первых корпусов. Здесь – что-то простое, не экстренное, не опасное…

А мне этот корпус напомнил один ключевой эпизод моей жизни – там, в далёком детстве, жизнь моя могла и оборваться, если бы не такой же красно-кирпичный корпус на пути – хирургический корпус Фурмановской больницы.

Дело было жарким летом 1980 года, мне было тринадцать лет – возраст упрямства… Семья взяла билеты на поезд – ехать к родне в Фурманов, а у меня на руке, выше локтя, появилась ранка – я её намазала салициловой мазью, которая быстро заживляет. Мазь заживила кожу так быстро и крепко, что нагноение, начавшееся под кожей, - стало развиваться… И как-то очень быстро…

 Но были выходные впереди – врачи не принимали, обращаться в «Скорую» - кто же туда обращается с фурункулами и нагноениями? Да и поездка скоро. Я решила потерпеть – мажу ведь йодом, должно пройти… Помню, что в поезде было так больно, что не могла спокойно лежать, не то чтобы спать… Рука не проходила… Картина под бинтами становилось всё хуже, рука стала толще раза в два, краснота, боль – а я упрямо говорила, что дух сильнее плоти, что всё пройдёт, если я этого хочу!

 Тогда я как раз увлекалась аутотренингом, - а позже, в университете, мы проводили работы по выявлению реакции  сосудов на слово…  Реакция есть, - убедились мы после серии опытов, - но очень слабая… Слабая, но есть… Смотря как смотреть…
 
А пока на руку смотреть было невозможно. Но первый день в любимом городе! Не идти же в больницу! А второй день! Столько родни, столько новостей – не идти же к врачам! На третий день мой дядя – Константин Баландин – застучал по полу своей «клюшкой» - деревянной штуковиной, которой он отталкивал свою тележку от пола – у него были две такие клюшки, похожие на пресс-папье, и у него не было ног.

Юношей он спас грузчиков, отдыхавших у вагона на ткацкой фабрике: заметив, что на мужиков валится с неразгруженной высоты тюк с хлопком – а были такие тюки очень тяжелы – мой сильный дядя подскочил и задержал этот тюк, но тюк этот придавил дяде ноги… Несколько  операций дядя перенёс, но каждая была – поздно, не вовремя, не надолго… Так что он не мог ходить даже на костылях – только ездить на низкой на тележке. Он никогда не жаловался на судьбу, был очень добрым и позитивным человеком, целыми днями вёл со мной философские беседы, перечитал мне множество книг, но ещё больше напридумывал для меня рассказов… Так же, как и для других племянников и племянниц…

 А тогда он застучал клюшкой по полу, крепко выругался – чего я никогда больше от него не слышала – и сказал своим сёстрам, что, если меня к хирургу сейчас не отведут, чтобы в дом больше не заходили. Среди бела дня мы пошли на другой край города… На Девичью-Дивью  гору.

 На отшибе, на мистическом месте языческих Дивьих капищ  высилась красная старинная фабричная больница. Мы подошли к приемному покою – на крыльцо как раз вышел доктор в белом халате, закурил папиросу, прислонился к стене – хотел отдохнуть, и, видно по всему, устал за эти полдня. В комнатке рядом со входом я сняла с руки лёгкую повязку. Доктор заглянул в комнатку. И сейчас я помню, как быстро он откинул свою вожделенную папиросу, сказав медсестре, нацелившейся записывать данные  – потом оформите. Он-то увидел, что счет шел если не на мгновения, то на удачу – рука уже стала глянцевой…

 Мгновенно я оказалась в операционной – меня просто усадили за стол, привязали к нему руку, пожилая пухлая медсестра прижала мою голову к своему животу и закрыла мне голову простынкой – обзора не было! И для верности держала свои руки на моих глазах. Как я ни просила посмотреть – а она то и дело вздыхала – «Ой, что творится! Что творится!» - но так и не дала мне самой посмотреть, что там творится, убрав руки только, когда я могла увидеть аккуратную плотную повязку.

Что там творилось – я смогла представить лишь на перевязке, когда из ранки вытащили невероятные метры бинтов, пропитанных мазью… Вот тёплый, домашний, ласковый живот этой медсестры, её мягкие и уверенные руки я помнила всегда…  И больницу красную помнила. И жест врача, когда он отбрасывал папиросу – молниеносный жест. И то, как из усталого отдыхающего врач мигом превратился в стремительного охотника – помню.

Но вот внешность врача я не помню. Девочке-подростку даже тридцатилетний молодой красавец мог казаться  не представляющим интереса господином неопреденённого возраста... Так что я ничего не могу сказать о его возрасте. Лица не помню – мне ведь глаза открыли, когда он уже ушёл… Имени спросить никто не догадался.

Собственно, что он такого сделал? Ну, вычистил ребенку рану на руке… перевязал… спас глупой девочке жизнь…

И сейчас, при виде корпуса, который я назвала про себя Розановским ( на стене была мемориальная табличка о том, что здесь работал хирург Розанов) – все эти воспоминания всколыхнулись. Уже давно нет многих моих родных, и дяди Кости уже нет. Кто знает, жив ли тот доктор… А моя жизнь идёт, и, наверное, их жизни длятся в моей…

Я обошла здание кругом… В блоке на втором этаже виднелись алые электронные часы, и я замедлила шаг, глядя, как отсчитываются алые минуты и секунды… 23 секунды, почти полминуты -  время  оборота крови по большому кругу кровообращения. Тогда, много лет назад, это могло быть максимальным временем, отпущенным мне в тех условиях…
И я долгую минуту смотрела на часы...


В осеннем дне, спокойно-золотом,
В кленовых тропках Боткинской больницы
Так хочется и помнить о былом,
И безнадёжно заново влюбиться.

Здесь словно бы возможны чудеса…
Сторожка госпитальная прохлада
Минувших дней, и дремлют корпуса,
Храня всё то, о чём болтать не надо.

Сакральный ритм служенья всех веков
Притягивает: кем здесь входишь в мир ты?
Здесь смешан запах сухости бинтов
Со влажным, размягчённым духом спирта.

Вот зданье довоенных древних дней.
Рабочий день истёк, и за часами
Текут мгновенья из свеченья в тень –
Мир, будто храм, покинутый жрецами.

Всё пусто: окна тёмные молчат,
Видны громады в операционных
Из белых ламп; не станет отвечать
Никто моим мечтам неутолённым.

Но кажется: откроется опять
Окно; из ближних стен на красный корпус
Ты выглянешь, чтоб просто подышать –
Так сладостен и свеж осенний воздух.

Меня увидишь – слова не сказать…
А проблеск холодеющего солнца
На окна льёт блестящую печать –
Как будто белый свет сейчас зажжётся

И в жаре мощных ламп бестеневых
Вновь вещее продолжится служенье -
К счастливой жизни возрождать живых,
В земном кругу творить преображенье...