Вряд ли в Библии найдется более ироничный сюжет...

...



      
   Общая ошибка, в которую впадают философы-идеалисты, религиозные фанатики и либеральные политики, заключается в том, что они думают, будто кто угодно может полюбить кого угодно. Иногда, например, в годы войны, круг тех, на кого распространяется любовь, расширяется и включает тех, кто вынужденно оказался с тобой по соседству и с кем у тебя в других обстоятельствах не могло быть ничего общего. Но стоит только опасности исчезнуть, как этот круг сокращается до нескольких дорогих твоему сердцу имен. Я ненавижу организованную благотворительность, поскольку слишком много получают ее организаторы. Я также не могу любить безымянных получателей такой помощи и не могу ожидать от них чего-то особенного. Голодные дети в Центральной Европе, ради которых я продал свои золотые часы и кое-что из свадебных подарков в 1920 году, в сороковые годы превратился в коричневых нацистов, которые отомстили мне и моей семье за безжалостность Ллойд Джорджа и Клемансо.

Вряд ли в Библии найдется более ироничный сюжет, чем восхваление Иисусом бедной вдовы, положившей в сокровищницу храма последние две лепты. Всего несколькими днями позже из этой сокровищницы Иуда получит свои тридцать серебряников, а остальные деньги уйдут на прокорм священников, которых Иисус только что заклеймил как предателей и на языческое украшение храма, о неизбежном разрушении которого он уже пророчествовал.

Я не страхую жизнь не потому, что за последние пятьдесят лет деньги существенно обесценились, и в результате ты получаешь значительно меньше, чем вложил, а потому что любым страхованием я выражаю недоверие моему слуге Мамоне. Мамона относится ко мне честно, несмотря на мои сомнительные сделки с налоговыми органами, но никогда не наделял меня таким количеством богатств, чтобы у меня возник соблазн не работать хотя бы один день из семи или отправиться в отпуск. Я не веду (как я уже говорил) счетов, оставляя эту работу моему банку и литературным агентам. Пока я знаю, сколько у меня примерно осталось в запасе, любое ведение счетов для меня лишь трата вермени, да еще мешающая тратить и дарить. Я никогда не забываю о ста фунтах Уильяма Кидьера: он был уверен, что я не испытаю при этом неловкости, которую он мог бы испытать, будь он на моем месте. Я также не могу забыть, как Т.Э. Лоуренс в то время, когда я соблазнился неудачно закончившейся для меня коммерцией, отправил мне четыре главы из книги «Семь столпов мудрости», чтобы я их продал какому-нибудь американскому журналу. При этом он пояснил, что гордость не позволяет ему прикоснуться к деньгам, заработанным литературным трудом, – и он никогда такими деньгами не пользовался, – но что эти две сотни фунтов помогут мне подняться.

 Я буду последним, кому придет в голову мысль заставить вас относиться к деньгам не так, как это велит ваше воспитание. Я лишь говорю, что лично игнорирую общепринятую экономическую практику и трачу деньги только тогда, когда чего-то очень хочу или когда заставляет нужда. Мамона всегда уважает спокойную убежденность в финансовой устойчивости, которая называется «доверием», и всегда является по первому зову.
Я никогда не читал учебников по экономике, но общая тенденция кажется мне понятной. Завтра всегда будет больше денег, чем сегодня, но стоить они будут меньше. Продукты питания будут все более безвкусными, вещи будут все более одноразовыми, а, значит, их нельзя будет назвать любимыми. Редкие сохранившиеся предметы, сделанные вручную, займут свое место на музейных полках (и из-за этого выйдут из употребления), металлические деньги Мамоны исчезнут, а вместе с ними исчезнут и все поэты. Когда автоматизация достигнет своего предела, на каждом акре поверхности (а точнее, на ней, над ней и под ней) будет толпиться не менее ста человеческих душ, страшно озабоченных тем, как скоротать досуг, занявшись чем-нибудь новеньким, и с тоской вспоминающих те дни, когда время летело незаметно в стране, где так и не случились порядок и всеобщее братство.