Мы не рабы

      Свистуха  – так называется деревня на берегу Волги, где я, вот уже который год подряд, коротаю лето.
      Жителей осталось в  Свистухе  - по пальцам легко перечесть. Одни старики да старухи. Пенсионеры, доживающие свой  век. Молодёжь давно усвистала на заработки. В основном в Москву. Парни – охранниками. Девушки – продавщицами.
     Когда-то деревня процветала, живописная была, ухоженная.
     Теперь, увы, не то.
      Была школа – девятилетка, её закрыли.  Не кого  стало учить.  Кстати, школу открыли ещё во времена земства, в девятнадцатом веке.
       Была хорошая библиотека, её разорили, а здание сожгли. Кстати, библиотеку организовали православные купцы,  тоже ещё в девятнадцатом веке.
        Был фельдшерский пункт. И аптека при нём.  Фельдшера сократили, медпункт и аптеку закрыли.
        Было сельпо, то есть магазин. Закрыли. Теперь до ближайшего магазина пять километров.
        Был клуб. Был народный театр. Кстати, созданный опять же купцами. Закрыли к чёртовой матери! Зачем он нужен в деревне, где и жителей-то, кот наплакал. Правда, здание сохранилось. Благодаря бывшему заведующему клубом, а ныне пенсионеру Матвею Иголкину. Он оберегает клуб от залетных бомжей и диких туристов, которые норовят вломиться в клуб в плохую погоду. Со всеми вытекающими из этого негативными последствиями. Вывеску с клуба постоянно срывают какие-то транзитные ухари. Забавы для. Но Матвей с неистребимым упрямством всякий раз водружает её на законное место над входом.
      Вокруг Матвея и кучкуются не умершие еще аборигены. Мужики выпивают, рыбачат, беседуют на всякие интересные темы. Женщины, как им и положено, заняты хозяйством: коровы там, поросята, куры. Правда, коровы – это слишком громко сказано. Корова в деревне одна. У Антонины – жены Матвея.
       Пенсии у всех – мизерные, издевательство, а не пенсии. Словом, помереть – не помрёшь, но и жить невозможно, если бы не огороды. Но ведь и здоровья уже нет, чтобы в этих огородах горбатиться.
        Глядя на эту картину, я негодую на власть предержащих: это же надо, так не знать нужды нашего народа, так не любить этот многострадальный народ, чтобы загнать в такую нужду и бесправие!..
         Как люди выживают, ума не приложу. Но  - как-то ухитряются существовать.
         По утрам, на зорьке, мы собираемся на берегу Волги. Рыбачим.  Рыбу ловят, в основном, Иван –  бывший колхозный пожарник, его считают своим деревенским философом, Коля-самогон (тут, полагаю, комментарии излишни) , ну, и я с ними заодно. А Матвей просто составляет нам компашку, сидит на берегу реки, чтобы не скучать дома.
        Клёв плохой. Честно говоря, его совсем нет. Жара, рыба залегла на глубину. Никакой приманкой её не выманишь.
        Никола-самогон  меняет червяка на крючке. И говорит, обращаясь к Ивану:
        – Ваня, Вань… Огурчика не желаешь?
        - Давай, - шепчет Иван. – Только не шуми…
          Никола-самогон извлекает из рюкзака трёхлитровую банку с самогоном, наполняет стакан, подносит Ивану. Иван медленно пьёт, как говорится, с чувством, с толком, с расстановкой. Крякает от удовольствия.
         - Хороший у тебя самогон, Никола! Не балованный. ..Большой ты специалист!  - говорит деревенский философ.
          - Для себя ведь делал, Вань… Не разбавлял…
           - А огурчик-то где? – морщится Иван.
           Никола-самогон, спохватившись, угощает Ивана огурчиком. И спрашивает меня, по-волжски окая:
           - Олексей, а ты? Как насчёт огурчика? Не откажешься?
            Не откажусь, говорю. Никола-самогон повторяет ту же процедуру, что они проделали с Иваном. Потом эту же процедуру проделывает Матвей.  Потом Никола-самогон говорит самому себе:
              - Теперь и я огурчик скушаю.
              И кушает, то есть сначала опорожняет стакан, а потом уже грызёт  огурчик.
              Мы сидим в тени под ивой. Про удочки забыли. Какая может быть рыбалка, если не клюёт. Действо под  огурчик повторяется. Языки развязались, захотелось  потолковать. По душам. Обо всем подряд.  А ведь нам есть о чём поговорить.
               - Всё-таки ты расскажи, Олексей, чего там у вас, в Москве проистекает? – по-волжски, окая, допытывается традиционно Матвей.
               Ничего хорошего, отвечаю.
               - То есть… Воруют? – сурово спрашивает Матвей.
                Воруют,  говорю.
               - И безнаказанно?
              - Ты, Мотя, прямо,  как ребёнок, - встревает Ваня-философ. – Кого ты хочешь наказывать, если воруют те, кто у власти. Сами себя, что ли, чиновники будут наказывать? Так, только для виду фыркнут – и всё спустят на тормозах…
               - Ладно, пусть чиновники воры…  Ну, а Путин-то… Куда смотрит? – не унимается Матвей.
               - Туда же и смотрит, - скептически улыбается наивному вопросу Иван. – Утонула, говорит…  Я, говорит,  ё-к-л-м-н,  восемь лет на вас горбатился, как раб на галерах. Теперь опять два срока буду горбатиться…
                - Я не согласен, - тряхнул остатками когда-то роскошного чуба Матвей.
                - С чем ты не согласен?
                - Если президент раб, то и мы, значит, рабы? А я не хочу быть рабом… - отрубил Матвей. – Раньше депутатов называли слугами народа…  А теперь  другой коленкор, вишь,  президент, как раб на галерах, премьер вообще марионетка… Ну, и чего нам ждать? Хотят сказать, что мы – хозяева? Но раб всегда норовит  объегорить своего хозяина… Не надо нам рабов. Дайте мы сами собой распорядимся…  Без рабов… И без господ… Тогда и воспрянет Россия-матушка…
                Я с изумлением посмотрел на него: ай, да Мотя! Светлая голова! Я это высказывание – про то, что раб на галерах – конечно слышал. Но как-то не придал особого значения, мол, для красного словца президент загнул. Ан, нет! Мотя-то в верном направлении осмыслил: действительно, если нами раб президент управляет, значит, мы тоже рабы…  Логично.
                Но тут мои размышления прервали баба Капа, сестра Ивана-философа,  и Антонина, жена Матвея. Они бесцеремонно прервали нашу беседу.
                - Ну-ка, горе-рыбачки, заморите червяка… Небось, хлещете Колькин самогон без закуски, - сказала баба Капа, поставив перед нами чугунок отваренной в мундире картошки и разложив хлеб, зелёный лучок, петрушечку и укропчик.
                - Погоди, Капа, со своей картошкой, - осадил её Матвей. – У нас важный разговор.
                И бывший завклуба обратился к бывшему пожарнику:
                - Ваня, я тебя, как философа, хочу спросить…
                - Спрашивай, - приосанившись,  разрешил Иван.
                - Ответь мне, Ваня, как философ. Ради чего всё это порушили, весь уклад нашей жизни? Не всё же было плохо? Зачем было закрывать школу, сжигать библиотеку, похерить фельдшерский пункт, клуб ликвидировать, лучший в области…  Зачем, Ваня?
                - На твой нетерпеливый вопрос, Мотя, у меня нет убедительного ответа, - помолчав сказал Иван. – Свободу обещали…
                - Какая на хрен собачий свобода,  - вскипел Матвей. – Дали дуракам сободу!.. И что они с ней сделали? Одни тут же стали бессовестно воровать, другие позволили себя обворовывать…
                Никола-самогон тут же подхватил его слова:
                - По мне… так дербалызнуть пару стакашеков самогонки. Кол в руки… И понести этих брехунов, что свободой нас дураков дурачили, по пням по кочкам. В другой раз неповадно будет головы честному народу морочить…
                - Погоди ты - кол в руки, - осадил его Матвей. - Ты вот что скажи. Тебе Олимпиада в Сочи нужна? А универсиада в Казани? А чемпионат мира по футболу, который нам, как снег на голову... Нужно тебе это всё?
                - Да пошли они все со своими Олимпиадами и чемпионатами. Я на них забил...
                - Вот, - Матвей нравоучительно поднимает палец. - Туда миллиарды вбухали. А сколько разворовали, никто тебе не скажет. Народу эти чемпионаты - как козе баян. Лучше бы эти средства пустили на возрождение сел да деревень, вообще провинции...
                Мне интересно их слушать. Ведь это простые люди говорят о своих горестях и чаяньях. Столько сермяжной правды в их словах. Мотаю себе на ус. Люблю я этих людей. За что? Да разве любят за что-то? Люблю - и всё тут. За то, что живу рядом с ними на белом свете.  Принимаю их такими, какие они есть. А они принимают меня без всяких оговорок. Мы как будто породнились. Хорошо их понимаю. Вернее, стараюсь понять.
                - Да ну вас, мужики, какие-то вы унылые сегодня! – решила перевести стрелки разговора баба Капа. – Чем о плохом говорить, лучше на Волгу поглядите! Красотища какая!  Сколь живу, сколь смотрю, а никак не могу налюбоваться…
                Улыбаясь, баба Капа, вошла в реку по колени, запрокинула голову и подставила лицо под ослепляющие солнечные лучи.
                - Мы не о плохом говорим, Капа, - возразил Матвей. – Мы о хорошем горюем. Помнишь, какой у нас клуб был? А ансамбль? «Свистухинские соловьи»… Сколько разных мероприятий было!
               - Я всегда по пятницам политинформацию проводил, -вставляет Иван. – О международном положении…  Об атеизме… О вреде абортов…
                - С концертами выступали… - мечтательно улыбнулась баба Капа. – Я, бывало, сарафан свой цветастый надену… Монисто… Ленты в волосах… Сапожки на каблучках. Красные. Юбку на бёдрах нафуфырю. Титьки вперёд! Полная пазуха! По два пуда каждая. Настоящая русская красавица! Мужики – в обморок!
                А какие пьесы мы ставили! – умиляется Матвей.
                - Мотя, я тебя умоляю, - взвилась Антонина, обнимая мужа. – Ты со своим клубом до инфаркта себя доведёшь. Нету больше клуба! Закрыли! Сняли с баланса. Вот и забудь о нём…
                Матвей отстраняется от жены и сурово ей пеняет, положив ладонь на грудь, там, где сердце:
                -  Клуб вот здесь у меня на балансе. – И снова восторженно обращается к бабе Капе. -  А как  ты Анну Каренину  играла? А? Какой был спектакль! Самого Толстого! Льва… У меня паровоз на сцену выезжал… Помнишь?
                - Ещё бы ей не помнить, - загоготал Никола-самогон. – Она там с Егором…
               - Вот он, лёгок напомине, собственной персоной катит, - перебивает Иван.
               На велосипеде подъезжает Егор.  Это колоритнейшая фигура в Свистухе. То есть самой фигуры, как таковой, не видно. Маленький, как говорится, метр с кепкой, давно на пенсии, но до сих пор жуткий бабник. И, главное, женщины в нём души не чают. Как это объяснить – не знаю, но это факт, а не реклама, Егор знаменит своими похождениями на всю округу.
             Он слез с велосипеда, степенно со всеми поздоровался. Никола тут же берёт его в оборот.
            - Помнишь, Егор, спектакль «Анна Каренина», - хитро лыбится Никола. – В нашем клубе…
            - Ну, и что?
          - Да ничего. Просто ... сидим… вспоминаем…
          - С настоящими декорациями… - не перестаёт умиляться Матвей. – У меня паровоз на сцену выезжал!
          Егор заводится с полуоборота.
          - Ага! – подхватывает он. – А я, как штатный киномеханик, осветителем был. Плюс шумовые эффекты. В нагрузку. За те же деньги, между прочим…  Не то, что сейчас. Бесплатно никто шага не ступит. – Его тоже увлекли воспоминания. – А Капа играла Анну… Натурально играла. Вполне реалистично. И помню, чего-то нас с ней разобрало… На премьере…
         - Ой,  Егорка, перестань, - кокетливо повела плечами баба Капа.
         - Чего – перестань? – не унимается Егор. – Все же знают… Ага… Разобрало, значит… На премьере… И давай тогда мы… В кинобудке…  Дрючиться… Неожиданно для обоих…  Я её заместо Стивы Еблонского…
         - У Стивы, к твоему сведению, фамилия Облонский, - поправляет Иван. – И в кинобудке Анна не могла быть со Стивой. Они ведь брат и сестра. В кинобудке она могла быть исключительно с Вронским. – Тут Иван спохватывается, сплёвывает в сердцах. – Тьфу ты! Запутал меня совсем!... То есть… не в кинобудке…  А вообще…
         - Мне без разницы, - невозмутимо продолжает Егор. –Со Стивой она была… Или с Вронским, как ты говоришь… Короче, дрючимся мы с ней… А Матвей в это время бегает за кулисами. И орёт дурным режиссёрским голосом. Как Станиславский. «Где эта сука, Анна Каренина?! Ей пора под паровоз ложиться»…
            Я эту историю знаю наизусть, но каждый раз, когда её пересказывает Егор, слушаю с интересом. Мы смеёмся.  И сам рассказчик, и Ваня-философ,  и Никола-самогон, и я, и Антонина,  и баба Капа. Только Матвей сердито зыркает в нашу сторону, но и он в конце концов не выдерживает и тоже хохочет.  А отсмеявшись, выговаривает:
            - Не об этом теперь речь, Егор. Последнюю культуру напрочь  извели. Под корень распатронили.  А ты про кинобудку…
             - Да уж, действительно, распатронили, - поддержал друга Иван. – Философски рассуждая, Мотя, пора министерство культуры за жопу взять. Взять! – спросить: какие у вас тенденции насчёт перспектив культурного развития населения в российской глубинке?  Хотелось бы послушать, что тогда они нам ответят.
           Но ему решительно возражает  Никола-самогон:
             - Сказанул тоже – за жопу…  А не слишком кучеряво для них будет? Сейчас засобачим по паре стакашков… Самогону…  Каждому кол в руки. И понесём подряд все министерства  по пням, по кочкам! Без разбору! В сортире мочить будем! А ну, суки, отвечайте, какие у вас тенденции против перспектив нашей Свистухи…
            - Да в гробу я видела все ваши министерства! – взвилась баба Капа. – Вы лучше на Волгу поглядите! Такая красота! Эх!..  Давайте за неё выпьем! Никола, наливай!
            Никола с готовностью налил всем самогону.
            - Я ещё вот за что хочу выпить... Мечта у меня есть, - сказал Матвей, поднимая свой стакан. - Вообразите себе такую картину... Просто представьте на минутку... Приходим мы в один прекрасный день к нашему клубу... А вывеска на своём месте висит. Как ей и положено. Никто её не сковырнул... И тогда мы даём концерт... Весь ансамбль в полном составе. "Свистухинские соловьи". А деревенского народа - полный зал...
            Матвей застенчиво  улыбнулся. Даже как-то конфузливо улыбнулся. И добавил:
            - Вот и всё... Маленькая, можно сказать мечта...
            А Иван посмотрел на него, пристально и сочувственно, и возразил:
            - Нет, Мотя, наоборот. Это очень большая мечта. Боюсь, настолько большая, что при нашей жизни она не исполнится.
            Мы выпили. И стали смотреть на Волгу. Молча. Каждый о своём думал. А скорее всего, мы думали об одном и том же, но по-разному. Как жить? Как выжить? Как сберечь эту красоту?
           А Волга плескалась у наших ног, нашептывая своими волнами о том, как много она повидала и как много ей предстоит ещё повидать.

То ль в башке у меня затмение,
То ли кружит нечистая сила...
Неожиданное откровение
Откровенно меня сразило.

Прочитал в президентском блоге я -
Всё озвучено в высших сферах:
У нас - рабская психология,
Президент, как раб на галерах.

Энергично дал всем прочувствовать -
В выражениях он не слаб,
Дескать, можете мне посочувствовать:
Восемь лет уже, как я раб.

Над Россией витает рок...
Может, это эксперимент?
Вот на новый вырулил срок
Безупречный наш раб-президент.

Раб... Признание это зловещее.
Унижающее нас, но вещее:
Как же надо народ не ценить,
Чтоб в глаза это всем заявить.

Раб... А род людской - господа?
Но в истории было всегда:
Раб готов господина продать,
Обмануть, обокрасть и предать.

Раб работает из-под палки,
Ненадёжный он элемент.
Как глупы мы, и как мы жалки,
Если раб у нас президент.

Так живём мы - как в воду канутые,
Оболваненные и обманутые.

Помню, было, учили в школе -
Не рабы мы, рабы не мы.
Но... в Завете на всё своя воля:
От сумы, а кому от тюрьмы...

И печаль меня угнетает,
Тяжелы вы, путы судьбы.
Нами раб-президент управляет?
Значит все мы - тоже рабы!

И мне хочется крикнуть, как в классе,
Вовсе не для пятёрки в дневник,
Президенту-рабу, рабской массе:
Не рабы мы! Услышьте мой крик...