Мои поэты. Светлов. У Революций романтики нет

Не знаю, стихи каких поэтов читал на своих выступлениях великий Маяковский. Михаила Светлова — читал всегда. «Гренаду». А это о чем-то, да говорит.
Мы привыкли к Светлову, как к романтику («...любимую на руки взяв осторожно на облако я усадил»... «Юношу стального поколенья похоронят посреди дорог, чтоб в Москве еще живущий Ленин на него рассчитывать не мог..»... «...как нас обнимала гроза, когда нам обоим сквозь дым улыбались ее голубые глаза!»).
А он не был романтиком, этот вечно улыбчивый человек, балагур и роскошный автор роскошных афоризмов. В начале Гражданской он служил в ЧК. И вспоминал об этом позже в «Пирушке»: «Пей, товарищ Орлов,/Председатель Чека.../ Расскажи мне, пожалуйста,/Мой дорогой,/Мой застенчивый друг,/Расскажи мне о том,/Как пылала Полтава,/Как трясся Джанкой,/Как Саратов крестился/Последним крестом». Ему приписывают строки: «Весёлые песни поют комиссары, /Тачанка в степях шелестит./Я рад, что в огне мирового пожара/Мой маленький домик горит».
Мне не известно, какой такой Красный Бог хранил его, троцкиста, на которого НКВД завело не одно дело. Завело, но не дало хода, хотя и фиксировало, например, его слова о расстрельных процессах: «Это не процесс, а организованные убийства, а чего, впрочем, можно от них ожидать? Коммунистической партии уже нет, она переродилась, ничего общего с пролетариатом она не имеет»
В череде поэтов революции, ставших через свои стихи символами, он, похоже, остался один. Он воевал в Великую отечественную. Выжил, хотя читал стихи под бомбами. И шутил, что «обнаружил в них длинноты». И дожил до шестидесятых, пил и преподавал в Литинституте, и был любим друзьями и студентами. И умер в больнице, попросив друзей принести ему пива: «Рак у меня уже есть!» И «Гренаду» его перевели на все мыслимые и немыслимые языки, а  два десятка композиторов в разных странах сделали из нее песню.
Так что же за Бог его хранил? Мне правда было это интересно, пока я не понял, почему его читал Маяковский.
Есть такое дело в литературе и поэзии, что граница между хорошим поэтом, даже выдающимся, и талантливым, почти гениальным проходит очень четко.
Талантливый поэт, даже если он весь повяз и любой идеологии, даже если он дышит революцией, он, иногда сам того не осознавая, все равно говорит простую правду о сути того, что видит.
Как раз это очень ярко у Маяковского, кажется, в поэме «Владимир Ильич Ленин». Там есть два момента: «...А если/ в партию/ сгрудились малые –/сдайся, враг,/замри и ляг!/Партия –/рука миллионопалая,/ сжатая в один/громящий кулак». Не строящий, не защищающий — громящий (!) кулак. Одно честное слово — и вся суть.
Или вот еще, мое любимое: «Я видел горы –/ на них/и куст не рос./ ...И на сто верст/ у единственного горца/ лохмотья/ сияли/ ленинским значком». Горы, камни, ни черта нет, горец в лохмотьях, но значки — уже завезли. Не хлеб, не одежду...
Ну не мог не написать этого Маяковский. Даже в самое его личного советское время.
Видимо, это он чувствовал и в Светлове, поэтому читал его «Гренаду» с ее откровенной беспощадностью: «Отряд не заметил потери бойца/И «Яблочко» песню допел до конца». И может быть, это одна из самых страшных строк о Гражданской войне, где не жаль ни кому ни своих ни чужих, Хотя чужих-то и не было в ней.
И у Светлова таких строк много. Я уже привел некоторые. А были еще «Мы мирные люди, /но наш бронепоезд стоит на запасном пути». Почитайте его «Песню», «Есенину», «Перед боем» или «В разведке» - жесткий стих, на который Алена Свиридова написала отличную песню.
Светлов пробивается именно осколками, точками жесточайшей правды своего времени. Он не был романтиком революции, хотя его так трактовали. У революций не бывает романтики. У революций бывает похмелье ужаса. Но позднее. Иногда - слишком позднее.
Может быть, кстати, за честность Светлова любил и Окуджава, тоже солдат и поэт, все понимавший про эту жизнь, но написавший: «...И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной». Это комиссары из той же «Гренады», которые не заметили потери бойца.
Очень точно о нем сказал Евгений Евтушенко: «Светлова не арестовали, но колымский ледяной холод проникал всюду - даже за казавшийся уютным столик в «Национале», где Светлов сиживал с таким же, как он, неарестованным арестантом эпохи - Ю. Олешей».
Но еще лучше о нем написал наш главный в литературе каторжанин, прошедший сталинские лагеря от звонка до звонка, великий Варлам Шаламов (а я действительно считаю его великим, его проза — в сотни раз сильнее и честнее многих, кто писал о ГуЛАГе): «Светлов встал, протягивая мне руку:
- Подождите. Я вам кое-что скажу. Я, может быть, плохой поэт, но я никогда ни на кого не донес, ни на кого ничего не написал.
Я подумал, что для тех лет это немалая заслуга — потрудней, пожалуй, чем написать «Гренаду».»