Философия иносказания в творчестве Низами

В творчестве Низами поэзия и философия по существу совпадают. Каждое поэтическое достижение Низами является одновременно философским открытием, но, хотя его поэмы изобилуют отдельными глубокими философскими изречениями, эти изречения, взятые порознь или даже расположенные согласно определенному принципу, не дают возможности вычленить философскую систему Низами, единственным достоверным свидетельством которой остается сама художественная ткань его произведений.

Всеобъемлющей философской стихией для Низами становится проблема творческого Слова. Уже в «Сокровищнице тайн» прославляется первичное Слово, движущее миром, что позволяет итальянскому исследователю Алессандро Баузани сопоставить Низами с Данте Алигьери (см. Alessandro Bausani. „Aspetti filosofico-etici dell’Opera di Nizani“, Colloquio sul poeta persiano Nizami e la leggenda iranica di Alessandro Magno“, Roma, 1977, p. 152, 173). При этом Алессандро Баузани подчеркивает своеобразие азербайджанского поэта, хотя и остается, в общем, верен западной филологической доктрине, склонной всецело растворять Низами в иранской традиции. Основополагающую для творчества Низами формулу Слова мы находим в поэме «Хосров и Ширин». Поэт призывает превращать не одно слово в сто слов, а сто – в одно. Когда единое творческое Слово обретено, отдельные разрозненные слова выступают как его значения. При этом истинное творческое Слово не находится среди «ста слов», оно возникает из них или, вернее, над ними путём иносказания. Иносказание – это соотнесение разных слов ради единого Слова, подытоживающего и превышающего их отдельные значения. Для Низами в творческом Слове философская истина. В этом смысле каждая поэма Низами и «Пятерица» в целом представляют собой развернутое иносказание.

Кроме Слова, в поэзии Низами как особая категория выступает Сокровенное, тайное или несказанное. Сокровенное – не есть непознаваемое. Это уровень бытия, пока еще не достигающий Слова. Тайным обозначена безграничная перспектива познания. Несказанное – это внесловесное свидетельство Сокровенного. Сокровенное присутствует в иносказании Низами как значение наряду с другими значениями, но иносказание Низами никогда не сводится к шифру, преднамеренно затаивающему некую истину. Иносказание у Низами преодолевается иносказанием. Рисунок-узор и мелодия-музыка – два сквозных иносказательных образа в поэзии Низами. Сокровенное как рисунок – это тайное в явном. Сокровенное как музыка – это несказанная гармония космического и социального бытия.
Своеобразие отдельной культуры определяется соотношением Слова и Сокровенного. Для Низами Слово – философский камень, превращающий тайное в явное. Слово в своей целостности торжествует над Сокровенным. Низами не одинок в подобных устремлениях. Обращает на себя внимание перекличка его поэм с «Книгой Покаяния» Григора Нарекаци. Когда Низами провозглашает: «ничто не существует, всё сущее – Ты», он явно имеет в виду творческое Слово как истину и как совесть мира, и подобные формулы вряд ли справедливо рассматривать как пантеистические.

История человечества у Низами также во многом определяется взаимодействием Слова и Сокровенного. Поэма «Искендер-наме» посвящена осмыслению исторического процесса в целом, а не тем или иным конкретным историческим событиям. Сначала Искендер побеждает зинджей, олицетворяющих темное первобытное варварство. Потом он берет верх над жестокой восточной деспотией, которая коренится в традициях Сокровенного. Историческая правота Искендера – в его приверженности Слову.

Искендер для Низами – homo historicus, человек, испытывающий историю во всех ее возможностях и направлениях. Отсюда его поистине фаустовская множественность. Искендер – не только стратег, политик и пророк, он строитель, он изобретатель зеркала.
Зеркало – важнейший символ в поэме «Искендер-наме». Искендер изобретает зеркало, потому что он сам зеркало истории, но отражать истину не значит постигнуть ее. При всей своей неустанной деятельности Искендер пассивен, так как движим отражаемым, то есть внешним, заданным. В этом трагическая обреченность Искендера. Искендер ловит зеркалом Сокровенное, и сам пойман: в зеркале его смерть. Обманчивость зеркальной изобразительности подтверждается состязанием румийских и китайских художников, а также повестью о Мани-художнике. Искендер – двурогий потому, что его образ двоится, как отражаемое и отраженное. Искендер – пленник Сокровенного; в его двойственности тайная уязвимость, которой невозможно скрыть.

Глубокий художественно-философский смысл приобретают обращения к виночерпию в начале глав Шараф-наме и обращения к музыканту в начале глав Икбаль-наме. Вино и музыка – иносказательные образы несказанной мудрости. Образ вина, восходящий к древнеиранскому культу Хаомы, предвещает живую воду, недоступную Искендеру. Музыка, понимаемая в духе Пифагора и аль-Кинди, обозначает вселенскую гармонию, явленную Искендеру в образе справедливой страны: идеал, неосуществимый для него. Бессмертие и социальная гармония остаются в Сокровенном.

С подобной проблематикой связаны антиподы Искендера, Хызр и Сократ. Хызр обрел бессмертие, Сократ достиг свободы. Сократ выше Искендера, так как Сократ властвует над страстями, которыми Искендер порабощен, будучи зеркалом, а не творцом истории.
Спор мудрецов о первом творении восходит к «Пиру» Платона. Распознаются в нем также мнения дахритов, естествоиспытателей и метафизиков, согласно классификации аль-Газали. Последнее слово в этом споре Низами оставляет за собой – Слово, познаваемое и познающее мир, вплоть до истоков бытия. При этом поэт-мыслитель Низами осознает свое новаторство, которому не пристало связывать «сказанья прелестные» с «костями истлевшими», то есть с обветшалой мудростью прошлого.

Таким образом, Низами сам становится героем поэмы «Искендер-наме». Характерно, что образ поэта сближается с образом Хызра, имеющим фольклорное происхождение. Позволительно предположить, что Низами, чье имя было Ильяс, имеет в виду себя, упоминая Ильяса, нашедшего живую воду вместе с Хызром. Хызр, удачливый искатель, бессмертный носитель народной мудрости, приобщает Низами к Слову, которое представлено личностью поэта: «Так как слово получило устойчивость благодаря мне, мною оно и будет держаться до самого воскресения (мертвых)» (Низами Гянджеви, «Искендер-наме», Баку, 1983, с. 41).

Увидев справедливую страну, Искендер понимает, что тщетны все его победы и даже пророческое призвание. Для Низами  в этом трагизм исторического человека. История не приводит к идеалу. Утопия вне истории. Утопия Низами поражает своеобразием. Ее нельзя сопоставить с республикой Платона, где правят философы и сохраняется неравенство. Не вписывается такая утопия и в иранскую традицию, не идущую в своих чаяньях дальше идеальной монархии. Город Низами, населенный равными, свободными людьми, предвосхищает самые смелые видения Томаса Мора и Томмазо Кампанеллы. Мы имеем все основания утверждать, что в образе идеального города в поэме Низами сказались давние социально-этические чаянья посвященных.