Попутчик

ПОПУТЧИК
(Дорожная  зарисовка)

Мы ехали в полупустом плацкартном купе скорого поезда «Сухуми - Москва» вдвоём с мужчиной трудно определимого возраста и явно «восточных кровей», которого я пару раз видел издали на территории санатория в Нижних Эшерах.
 
Утреннее чаепитие начали со знакомства и продолжили неспешным разговором «за жизнь», как говорят в Одессе. Показавшийся поначалу замкнутым, попутчик мой на деле оказался весьма разговорчивым отставным военным медиком, продолжающим работать врачом и «на гражданке».

Нелёгкая судьба судового «эскулапа» вдосталь помотала его по свету, и ему было что вспомнить и о чём рассказать.

Не знаю, то ли в медицину идёт какой-то особый «контингент», то ли постоянное профессиональное общение с большим количеством людей  — коллег и пациентов  — вырабатывает повышенную наблюдательность и коммуникабельность, то ли и то и другое вместе, но большинство врачей наделено именно этими качествами.

К тому же это, как правило, люди с отличной памятью и образной речью, деликатно обращающиеся со словом, как с тонким хирургическим инструментом. Мне кажется даже, что медики наиболее полно представлены в «писательских рядах». Но это так, к слову…

Попутчик оказался человеком весьма разносторонних интересов, и наша беседа порхала с одной темы на другую вольно и неприхотливо, как бабочка на весеннем лугу, и прерывалась лишь во время длинных стоянок на больших станциях.

Мы в это время, как и большинство пассажиров, выходили на перрон или платформу размяться и «подышать свежим воздухом». Но едва поезд трогался, беседа возобновлялась. Как правило, она окрашивалась эмоциями личного восприятия или понимания затрагиваемых тем…

За окнами вагона мелькали поля, луга и перелески, покрытые нежным налётом первой зелени; словно игрушечные, садовые домики, сгрудившиеся в предместьях городов; платформы и эстакады; грязные коробки предприятий с дымящими трубами; опоры контактной электросети и ажурные конструкции мостов, перекинутых через переливающиеся живым серебром реки в весеннем разливе.

Когда за мелькающими переплётами очередного моста показался и, приближаясь, начал как бы разворачиваться перед нами Дон, я непроизвольно отключился от того, что говорил мой попутчик, и прямо-таки впился глазами в полоску песчаного пляжа на левом пологом берегу, сейчас совершенно безлюдного.

А перед глазами, накладываясь на реальный пейзаж и преобразуя его, вставали картины жаркого августа 1981 года, когда пляж был усеян людьми, а мы всем семейством загорали здесь и купались в ласковой донской воде. «Голубята» самостоятельно, хотя и под «визуальным контролем» заплывали довольно далеко от берега.

Картины эти воспроизводили события так, как их запечатлели память и любительская киноплёнка. При этом чётче всего прорисовывался эпизод, как Светланочка смело бросается в воду, чтобы плыть на глубину, словно торопясь на помощь кому-то…

Очевидно, на моём лице была написана такая гамма чувств, в основном далеко не радужных, что собеседник сразу отметил это и даже попытался связать перемену с темой того, о чём мы только что говорил. Но, не найдя логического объяснения перемены, после небольшой паузы напрямую, «без обиняков», задал возникший вопрос:

  — Скажите, пожалуйста, почему Вы так переменились в лице? Может, я сказал что-нибудь неподобающее? Или за окном увидели нечто из ряда вон?..

  — Нет, Вы тут совершенно ни при чём! Не беспокойтесь. Просто вспомнилось, как несколько лет назад вот на этом пологом берегу Дона возле железнодорожного моста, по которому мы только что проехали, я был со всем своим семейством во время плавания на теплоходе «Алёша Попович». И перед глазами встала, как живая, картина купания не только взрослых, но и всех троих ребят : старшей дочери Лены и «двойнят» — Серёжи и Светланы, их «заплыв» чуть ли до середины, пусть и не широкого здесь, Дона…
 — И не боязно Вам было?
  — Боязно, конечно. Но мы были «начеку».
  — Да… А в моей врачебной практике был несколько лет назад случай, когда пришлось, как говорят, «откачивать» утонувшего мальчика лет, кажется, пяти.
  — Сколько же он пробыл под водой?
  — Не меньше получаса.
  — Да, откачивание без результата — процедура тяжёлая и неблагодарная…
 — Почему же без результата?
  — Ну, как же. Наверняка, после такого длительного пребывания под водой не было не только дыхания, но и сердечной деятельности. Следовательно, уже начал погибать мозг. По крайней мере, — его кора…
 — Да, да. — Так считается. И зачастую — бывает. Но мне, знаете ли, удалось «вытащить» мальчика. Пришлось, правда, изрядно попотеть — часа полтора…
 — И что, он пожил потом ещё немного, слабоумный?
  — Да что Вы говорите такое? Он жив–здоров и поныне. Уже ходит в школу и, говорят, неплохо учится….
  — Но как же так? Почему Ваш случай не укладывается в рамки обычных представлений? Может, это было зимой, и сработал эффект сильного охлаждения?
  — Ну что Вы! Летом это было, летом. Но я объясняю необычный исход тем, что сознательно не применял такого крайнего средства, как прямой укол в сердце для его  «адреналинового запуска», который резко ухудшает прогноз даже при первом положительном эффекте…
 — А почему Вы поступили именно так? В какой книге или инструкции прочитали об этом?
  — Читать не доводилось, нет. Но, тем не менее, и придумал это не я сам. Такая мысль прозвучала много лет назад, ещё в годы моей учёбы, в лекции старого опытного врача. А... собственно, почему Вы спросили об этом? Откуда у Вас, насколько я успел понять — инженера, знание того, что принято, и что не принято в таких случаях?

  — Увы, и мой интерес, и мои знания произрастают на очень горькой почве трагической гибели младшей 11-летней дочурки, которую с большим трудом, в том числе и с помощью прямого укола в сердце, удалось вернуть на время к жизни. Затем были двадцать четыре дня в реанимации с искусственной вентиляцией лёгких, капельницами и монитором. Но спасти её так и не удалось. Она скончалась, не приходя в сознание... А, может, и приходила, да не могла нам дать знать об этом… Я до сих пор не могу прийти в себя от горя, как не могу понять, чем были те страшные двадцать четыре дня для неё. — Жизнью ли? Или бессознательным физиологическим угасанием? Личность-то, скорее всего, погибла вместе с корой мозга буквально в первые минуты трагедии. А вдруг нет?!.

  — Ради Бога, простите, что навёл Вас на такие тяжёлые размышления и воспоминания!..
  — Вы-то как раз и не виноваты. Не извиняйтесь. Воспоминания, как я уже говорил Вам, вызваны видом тех мест, где дочурка загорала и купалась. Более того, — некоторые моменты того купания засняты на киноплёнку и вошли в своеобразный «архив Светланочки».

Другое дело, что Вы посеяли в моей душе очень серьёзные сомнения в правильности тех предписаний, которыми пользуются как обязательными инструкциями в таких горьких случаях врачи. Ведь если бы они действовали «Вашим способом», то и эффект мог быть совершенно иным. Вам не приходила в голову мысль обнародовать свой опыт в каком-нибудь медицинском журнале, сделать его достоянием сообщества практических врачей?
  — К сожалению, я об этом как-то совсем не думал. И только сейчас понял необходимость публикации. Надо будет попробовать сделать такой шаг в ближайшее время. Ведь это действительно может привести к спасению многих жизней. Только вот...
  — Что?
  — Занятость. Эта наша вечная занятость. Но я всё же постараюсь. Ей Богу… А, кстати, — простите за любопытство — что это за пометки Вы делаете время от времени в своей записной книжке? Уж не стихи ли пишете?
  — Ну, стихами назвать это, пожалуй, громковато, но что-то «такое этакое» — рифмованное — иногда выплёскивается на бумагу…
 — И о чём, если не секрет, это «что-то»?
  — О многом. Но чаще это связано, всё-таки, с дочуркой, её подвигом по спасению жизни тонувшей ровесницы и гибелью самой юной спасительницы…
 — А нельзя ли мне посмотреть что-нибудь из этого, как Вы называете, «рифмованного».
  — В принципе, можно. Только вряд ли это доставит Вам удовольствие или улучшит настроение…
 — Пусть Вас это не заботит…
 — Как знаете. Я Вас предупредил…

И с этими словами я достал из чемодана и передал собеседнику небольшую подборку отпечатанных на машинке и переплетённых в самодельную книжечку «рифмомыслей», диалогов, монологов, словесных пейзажей и зарисовок.

Сосед углубился в чтение. Наступившая пауза тотчас же заполнилась ритмичным перестуком колёс, который до этого, вроде, и не был слышен, а теперь буквально «бил по ушам». Создавалось впечатление, что звуки эти, чем-то напоминавшие «Болеро» Равеля, транслировались по радиосети поезда, включённой внезапно на большую и всё возрастающую громкость.

Я вышел в коридор, но воображаемый динамик работал «на всю катушку» и там…

За окнами бежали навстречу поезду лесозащитные полосы, посаженные вдоль дороги. На деревьях начинала распускаться первая клейкая листва. А дальше — поля, чернеющие пахотой и стаями грачей или ершащиеся ровной ярко-зелёной щёточкой озими.

Постепенно живописные картины подсвеченных ярким апрельским солнышком окрестностей как бы приглушили, вытеснили на периферию сознания звуковые атаки колёсных ритмов, отодвинули их куда-то на задний план.

Я даже не заметил, как заговорило реальное, а не мнимое, радио, и уже не ассоциация, а настоящее «Болеро» Равеля зазвучало после какой-то песни в записи радиоконцерта по заявкам.

Мысли бежали и бежали, не останавливаясь, и, как поезд, переходили на стрелочных, но только незримых, переводах, с одного пути на другой, не меняя общего направления…

По давно укоренившейся привычке сочетать поверхностный просмотр телепрограмм или меняющихся картин за окнами вагона с чтением (или сочинением), я достал записную книжку и углубился в её содержимое, примостившись на откидном стульчике рядом со своим купе.

Пассажиры, направлявшиеся в вагон-ресторан или покурить в тамбуре, либо возвращавшиеся на свои места, вынуждены были обходить меня. Но я не спешил уходить из коридора…

Проводница, начавшая разносить чай, зашла в наше купе. Я шагнул следом.

Посерьёзневший и какой-то притихший сосед дочитывал последние странички моего самодельного машинописного «томика»…

 — А Вы не пробовали печататься где-нибудь? — спросил он, когда мы остались одни.
  — Можно сказать, что нет. — Ответил я. — Слишком это всё непрофессионально и не выдерживает никакой серьёзной критики вообще, а уж редакторской — тем более. Да и личное это, неинтересное другим…
 — Почему Вы так считаете?
  — Так мне кажется. Впрочем, и не только мне. Одну попытку под воздействием какого-то необъяснимого импульса я всё-таки предпринимал прошлой осенью…
 — И каков результат?
  — Месяц назад получил, хотя и вежливый, но всё же — отказ (и всю подборку) в «фирменном» конверте популярного журнала.
  — И больше никуда не посылали?
  — Нет. И не собираюсь.
  — А зря!
  — Почему?
  — Считаю, Ваши стихи достойны публикации…
 — А памяти дочурки?
  — Несомненно! Только я, на Вашем месте, предпослал бы этой книжице небольшое предисловие да короткое, но тщательно отработанное стихотворное посвящение…
 — Ну, Вы это всё говорите «в порядке комплимента», мною совершенно не заслуженного, да и судите, простите, не профессионально…
 — Отнюдь. Я высказал истинное мнение, к тому же менее дилетантское, нежели Вам могло показаться. Поверьте на слово, но кое-что я в этом смысле понимаю.
  — Совсем не хотел обидеть Вас. Другое дело — Ваша публикация о повышении шансов на спасение утонувших…
 — Ну что ж, давайте, попробуем остановиться на том, что каждый из нас предпримет попытку в «своей сфере». А может быть, имеет смысл и «переброситься» письмами.
На том и порешили.

Вскоре поезд пришёл в Москву, и мы, попрощавшись, разъехались в разные стороны…

 …Прошло около года. Не знаю, написал ли статью мой попутчик. По крайней мере, никто из знакомых медиков о такой публикации ничего не слышал.

Я же так и не решился послать в какую-нибудь редакцию ни тот сборничек, ни что-то вообще. Не смог даже подобрать или написать походящего стиха—посвящения.

Зато попытка написать нечто вроде предисловия завершилась созданием то ли пространного рассказа, то ли эссе типа дневниковой ретроспекции с условно—рабочим названием «Год кабана», воспроизводящего в основных чертах события того страшного для нас 1983–го года и примыкающих к нему «временнЫх и событийных окрестностей».

И вот — ещё один маленький шажок, хотя и несколько в другую сторону, — данное, непритязательное и несколько сумбурное повествование об одном мимолётном дорожном знакомстве, не имеющем продолжения.

Бумажка с записью адреса и фамилии попутчика куда-то запропастилась. Не исключено, что она может преспокойно пролежать необнаруженной в какой-нибудь книжке, как говорится, «до второго пришествия».

Возможно, что и моего попутчика замотали, закружили будничные дела и заботы, и у него ничего не получается с осуществлением задуманного. Жаль…
1989 г.



Повесть-быль "Год кабана" опубликована
в книге "Свеча негасимая" (2003 г.),
а также размещена на моей страничке сайта Проза.Ру
http://www.proza.ru/2013/03/12/1670