Последний паром

     (поэма)
               
                Предкам моим Ртищевым-Евдокимовым
                и Журихиным посвящаю...

1
В трамвай полуденный, ленивый
и в этот час – полупустой
вновь сяду я неторопливо
и вновь на остановке той         
сойду.
Направлю шаг упругий
на перекрёсток трёх дорог,
где жестяной кораблик-флюгер
лениво ловит ветерок.
Где ясно слышится дыханье
неторопливых волжских волн,
как будто тонкими духами
нагретый воздух освежён.
И здесь берёт своё начало
тот спуск, что, убыстряя шаг,
внезапно выведет к причалу.
Но прежде,
как заправский маг,
на вираже ступенек стёртых,
что облегчают спуск крутой,
вдруг явит панораму порта
с его привычной суетой.

* * *
Всегда так было –
я всё помню, помню!
И по привычке прихожу сюда.   
Но ждёт меня
почти безмолвный полдень.
И ждёт меня
бесшумная вода.
 
Здесь мне никто
не помешает думать.
Теперь здесь просто некому мешать.
Пустые палубы,
пустые трюмы…
И на причале ни одна душа
 
не ждёт,
когда же теплоход причалит
или отчалит –
это всё равно.
Здесь всё давно
подёрнуто печалью.
И всё здесь обезлюдело давно.

Хотя и навигация в разгаре –
до ледостава
несколько недель,
а целый флот речной
теперь в прогаре –
внезапно оказался не у дел!
 
Да что там флот,
коль вся страна в разоре!
Кого винить нам –
дедов иль отцов?
Или себя?
Ты был ли прав, Григорий?
Мой дед,
мой свет,
мой крест, в конце концов.
 
* * *
...Как помню себя –
так же помню и Волгу.
Такой вот широкой
(не знала иной).
Я помню,
как в детстве бродила подолгу,
где дамба стоит
крепостною стеной.
 
Стараясь представить,
как было здесь раньше,
когда ещё Волга
считалась рекой.
...Идёт гимназистик,
нагруженный ранцем,
а следом за ним –
мещанин слободской.
 
Наверно, собрался
к заутрене в церковь…
Надел на себя
свой наряд дорогой…
Тогда из-за Волги
добраться до центра –
как будто бы выехать
в город другой.

Всего три версты –
добежал бы вслепую,
да где там –
коль вечной преградой вода!
Хоть мост был построен
ещё в Мировую,
но шли по нему
лишь одни поезда.
 
А тот,
что возил на патронный рабочих,
всегда возвращался
из центра к пяти.
Успеешь – так сядешь,
не сядешь – как хочешь,
ищи через Волгу
другие пути.
 
Зимой на санях
(у кого они были),
а летом – на лодке.
А если с добром –
лошадкой, телегой
иль автомобилем –
так те торопились
на волжский паром.

В воскресные дни
он пыхтел от натуги.
Ещё от росы
не просохла трава,
а жители сёл
всей заволжской округи
товар уж везли
на базар продавать.
 
Весь в запахах мёда
и рыбьего жира,
он шумно катился
по волжским волнам.
А в будни был тих,
как его пассажиры,
что ехали в город
по разным делам.
 
...Где пристань была –
там давно нет и следа.
Там Волга,
и близко там берега нет.
А старый паром
сделал рейс свой последний   
в тот год,
когда я появилась на свет.

Той Волги (до ГЭС)
я уже не застала.
Её острова,
заливные луга,
протоки,
ложбины в кустах краснотала
и жёлтого сена большие стога –
где это?..
 
...В Часовне,
рабочей слободке,
пестрит
от сатиновых красных рубах.
Здесь возле домов
опрокинуты лодки,
а каждый мальчишка –
пловец и рыбак.
 
А дым над слободкой –
то сладок, то горек.
А волжские ветры
вкусны и свежи…
Сюда и приехал
мой Ртищев Григорий.
И здесь под водою
в земле он лежит.

Здесь всё под водою.
Чья воля чужая
лишила вас дома,
земли, красоты?..
Бесснежный февраль
иногда обнажает
полоску земли,
где стояли кресты.
 
2
...Мундир офицерский
подальше запрятав,
Григорий трудился
с темна до темна.
Какая
его ожидала оплата?
«Народная» власть
расплатилась сполна.
 
Родительский край   
оказался вдруг тесен.
Посмел быть небедным –
твоя же беда!
Но дед мой
не стал дожидаться репрессий –
оставив хозяйство,
ушёл навсегда.

В Симбирск захватил он
большое богатство:
жену да детишек,
да книжек сундук.
Судьба уж давно
отучила пугаться,
тем более –
тратиться на ерунду.
 
Потратил на главное
силы, здоровье –
ютясь по коморкам,
детей подымал.
Не так бы трудился –
не харкал бы кровью…
Но младшенький Лёша
был очень уж мал.
 
И Танечке с Феденькой
рано работать.
Андрюша –
учителем стать захотел.
У Дуни, жены, –
тож сплошные заботы:
бельишко в корыте,
обед на плите.

А старший –
давно уж семье не опора.    
В семнадцать
уехал на Дальний Восток.
Когда вербовался,
надеялся – скоро
вернётся домой,
а когда срок истёк,
 
задумал сыграть он
на деньги в картишки.
И было пять сотен.
Поставил все пять.
А ловкий игрок
его мигом обчистил.
Да так,
что пришлось вербоваться опять.
 
Ещё один срок
Пролетел незаметно.
Теперь он и тратить
не стал ничего.
Но, видно, помечен
был чёрною метой –
в дороге обчистили
снова его.

И тут
проверяют как раз документы.
А паспорта нет,
как часов и сумы.
Какие
могли быть тогда аргументы?
Спасибо –
отделался годом тюрьмы.   
 
Шёл тридцать девятый.
Точнее нет даты.
Десятый годок
шёл отцу моему…
Андрея весной
забирали в солдаты.
Тогда ж Александра
сажали в тюрьму.
 
А в марте
Григорий, Танюша да Лёша
свалились в тифу.
Как дорога бела!
Алёша запомнил
лишь сани да лошадь.
Когда же очнулся –
сирень отцвела.

И не было больше отца.
Наломался
на тяжких работах.
А был богатырь!
Ему б передышки
хоть самую малость,
но рты его деток –
не лишние рты…
 
Что видел в Симбирске
родной мой Григорий?
Работа в пекарне,
усталость, болезнь.
Работа да голод.
Работа да горе.
Но всё же в политику
он не полез.
 
Наверное,
всё понимал он прекрасно.
Но принял ту жизнь.
И страну не менял.
И сына готовил
для Армии Красной,
и сына взрастил он
отцом для меня.

* * *
Отец мой
в семье был последним ребёнком. 
Последышам
больше заботы всегда.
Их балуют чаще,
буквально с пелёнок.
Так было б и с Лёшей,
когда б не беда.
 
Как умер отец –
жизнь как будто сломалась.
Так лошадь с разбега
встаёт на дыбы,
чтоб сбросить жокея,
как лишнюю малость…
Отвергнутый Дуней,
хозяин избы

вдовицу с детишками
выгнал из дома.
Все четверо
жили тогда во дворе.
А в августе
небо ночное бездонно.
и листья травы
поутру в серебре.

Но были сильны ещё
военкоматы.
«Плохие тылы –
затаившийся враг!» –
так Дуне сказали.
И дядя усатый
семью поселил
в деревянный барак.
 
Прекрасная комната
метров семнадцать.
В ней есть, где побегать,
и есть, где прилечь.
За ширмою
можно вполне заниматься –
там стол, да сундук,
да огромная печь.
 
Теперь только жить.
Поджидать старших братьев.
Писать за здравие
их имена…
Но вместе семье
никогда не собраться –
по-своему
всё посчитала война.

* * *
Убит, похоронен…   
И место, и дата –
слова похоронки
до боли скупы…
Для Родины
больше не стало солдата,
Для матери…
Знает Господь
да попы
о том, сколько было свечей поминальных
по душу Андрея
в церквах сожжено…
 
Есть в центре Часовни
стена с именами
погибших.
И есть в этом списке одно,
что матери было
дороже всех в мире:
Андрей Евдокимов.
Заложник войны.
Ведь было ему
только двадцать четыре…
И больше двух лет –
до победной весны…

3
Отца моей мамы      
я тоже не знала.
Но бабка
водила меня по Тверской.
Там, в центре столицы,
семья занимала
хорошую комнату –
всё под рукой.
 
Там дед мой столярничал.
Краснодеревщик
Сергей был отменный.
А деньги не шли…
Подумывал даже
вернуться в деревню,
но как там с семьёю
прожить без земли?
 
Вот так вот и жили,
судьбину ругая.
Лишь в праздник
на сале лепёшки пекли.
В столице всегда
жизнь была дорогая…
В тридцатом
семья переехала в Клин.

Я часто бывала
на родине мамы.
Мои впечатленья
и нынче свежи:
что летом там сыро –
дожди да туманы.
И редко от зноя
там воздух дрожит.
 
Две тётки мои
там теперь проживают.
В свой город
по брони вернулись они.
И бабушка Поля,
покуда живая,
нередко годами
гостила у них.
 
Всё больше у Нади.
Там дом возле церкви.
(А бабушка
набожна очень была).
К тому же, удобно,
что комната – в центре,
да им, несемейным,
ничуть не мала.

Но если уж в гости
и мы к ним приедем…
Я помню,
как бабушка Поля всегда
боялась,
что мы помешаем соседям…
(Квартира была
коммунальной тогда).
 
Квартир в этом доме –      
собьёшься со счёта!
Была ещё почта.
И даже музей.
А мне интереснее
было в «хрущёвке» –
у тётушки Шуры,
сестёр и друзей.
 
Там дом рядом с прудом.
А дальше – часовня.
И кладбище старое
возле неё.
В часовне остались
замки да засовы,
а в небо сквозь крышу
летит вороньё.

Уж сколько минуло,
но помню ту робость,
с которой ходила
я между крестов.
Пытаясь прочесть
имена на надгробьях,
давно уж пустых,
без венков и цветов.
 
Знать, некому помнить…
 
* * *
Как рана сквозная
болит моя память
о боли земной.
Понять не дано мне,
откуда я знаю
и помню ту жизнь,
что не прожита мной…

Минуя
больших магазинов витрины
и город
по слепку других городов,
я часто ходила
в район тот старинный,
с цепочкою красных
Торговых рядов.
 
Таким
его видела мама, наверно. 
С тех пор
не нарушено здесь ничего.
Всё тот же с фонтаном
ухоженный скверик,
и с гипсовой девочкой
в центре его.
 
Там всё ещё крепок
и дом довоенный,
откуда той ранней,
холодной зимой
бежала семья
от немецкого плена.
А, может, спаслась
от смерти самой.

Гудели
военные автомобили,
несясь напрямик
по огню и золе.
Конфетный заводик
тогда разбомбили,
и сахар расплавленный
тёк по земле.
 
А мимо него
ошалело бежали
с узлами
на поезд. Места занимать.
И справа, и слева:
пожары, пожары –
таким этот город
запомнила мать…
 
Из Клина – в столицу
и дальше – на Волгу –
по нынешним меркам
нет суток пути.
По меркам войны –
путь был трудным
и долгим:
четыре недели
проехать – пройти.

Потеряны вещи.
Разуты – раздеты
(полегче, наверное,
ссылка в Сибирь)
Сергей, Пелагия,
да шестеро деток
к ноябрьским
приехали в город Симбирск.    
 
И (надо же!) –
прямо в Часовню с вокзала.
Как будто вело
провиденье сюда.
Им путь до Симбирска
война указала.
Как прежде тот путь
указала нужда.
 
* * *
Устроились в клубе.
В два яруса нары.
Да шторка-стена,
чтоб подобье угла.
Желанным подарком
им примус был старый,
в котором всегда
засорялась игла…

Потом
угловая клетушка в бараке.
И в эту въезжали
под крики «Ура!».
Потом старший брат
неудачлив был в браке.
И с новой женою
махнул за Урал.
 
Уехали старшие сёстры,
как только
война откатилась
в чужие края.
Остались меньшие:
Галинка, да Толька,
да средняя Лидушка –
мама моя.
 
И дед мой,
Журихин Сергей,
здесь остался.
Навечно.
На Лысой горе то жильё.
И бабушка Поля
здесь встретила старость.
Но смерть
догнала в Подмосковье её…   

* * *
– Тебе тогда было
от силы полгода –
не можешь ты помнить
тот день выходной…
– Я помню.
Какая стояла погода.
И как уходили
рыбёшки на дно,
 
когда наш паром
проходил мимо стайки,
волнуя речную
слепящую гладь.
И резко кричащие
белые чайки
всё звали его
в догонялки его играть.
 
Как мама легко
и нарядно одета!
Как светится солнце
в её волосах!
Я помню прохладу
Её креп-жоржета
и бусы,
прозрачные, словно роса.

В голубенькой шёлковой
тенниске папа.
И шляпа его
из какой-то травы…
Я помню,
как мой развязавшийся капор
скользнул
с шелковистой моей головы…
 
Мой первый паром
делал рейс свой последний.
Уже новый мост
был вовсю знаменит
(крупнейший на Волге!).
Парома наследник –
трамвайчик –
пытался его заменить.
 
Последний паром
покидал переправу.
Посадка в Часовне,
а дальше – нигде.
Мы с левого берега
плыли на правый,
как будто из прошлого
в нынешний день…

* * *
Теперь я живу
в самом центре Симбирска.
Минуты две-три –
и уже на Венце.
В сухую погоду
Заволжье так близко:
лишь руку протянешь –
оно на конце.
 
С Венца,
моей памяти, видно, в угоду,
тот берег,
как будто видней и ясней.
Всего три версты.
Но и тридцать три года…
Вот бабка моя,
вот и я рядом с ней.
 
Ребёнок несадовский.
Как ни просили
то мать, то отец
(в сад пора по годам),
но бабушка Дуня
была ещё в силе,
сказала:
«Ребёнка калечить не дам!

Детсад – то же стадо.
А девочка наша
не божья овечка.
Тому не бывать!».
…Что детям детсадовским
в рот клали с кашей
мне прямо из жизни
пришлось добывать.
 
Но я не в обиде!   
Я выросла зрячей.
И мне всё Заволжье –
родные места…
От бабушки Дуни
я с детства гордячка,
от бабушки Поли
я с детства проста.
 
Но больше всего,
говорят, я похожа
на тётку Татьяну,
отцову сестру.
Лицом – точно в мать,
волосами и кожей.
А с тёткой мы были
близки по нутру.

Мы обе любили
ходить вечерами,
до чая,
на звёздное небо глядеть.
Беседы,
что душу мою врачевали –
я их до сих пор
вспоминаю в беде…
 
Куда только тётя
меня ни таскала!
На Волгу, и в лес,
и к студентам-друзьям…
Пусть в играх моих
мне она потакала,
но с детства я знала
и слово «нельзя».
 
Пока нам в «хрущёвке»   
квартиру не дали,
мы жили с ней вместе.
Потом я сюда
всегда возвращалась.
Сквозь время и дали,
пока не осталось
от дома следа.

Когда тот барак,
как другие, сломали,
им с бабушкой дали
получше жильё.
Теперь-то пожить бы,
как люди, нормально,
да вот подкачало
здоровье её.
 
В квартире
всего и жила-то три года.
Когда ни колоть, ни топить,
ни таскать
дрова из сарая
да ведрами воду.
В квартире – удобства,
а в сердце – тоска.
 
Наследство войны
иль наследство барака
(но вряд ли за что-то
Господь наказал) –
в свои пятьдесят
умирала от рака.
В квартире своей.
У меня на глазах.   

* * *
Когда перестал
уже действовать морфий,
и стала от боли
себя забывать,
она говорила
про Чёрное море,
где только разок
удалось побывать.
 
Она говорила
про волны и катер…
А думала, видно,
что скоро конец.
И вдруг эти слезы…
И будто некстати:
«Не дай тебе Бог
без любви под венец!».
 
Тогда я подумала:
как же иначе?
С немилым-то мужем –
какое житьё!
Себе я казалась
и умной, и зрячей,
а тётка,
наверно, считала: дитё.

Хотела меня уберечь –   
ведь любила –
от лишних страданий,
печалей любых.
Но я очень скоро
слова те забыла,
чтоб выскочить замуж
по первой любви.
 
Тогда я считала
её и последней.
Казалось,
любить невозможно сильней.
Не знала ещё,
что иду я по следу
любви.
И пока не приблизилась к ней.

5
О жизнь,
ты казалась такою огромной!
Казалось,
навечно ты будешь со мной…
Неужто полжизни прошло?..
До парома,
что душу мою
повезёт в мир иной,
 
есть время.
До тех, настоящих, итогов,
до старости, внуков,
хождений к врачу
ещё далеко…
Но увидеть, потрогать
всё то, что имею, –
сегодня хочу.
 
Есть всё, как мечтала:   
на Волгу окошко,
хотя под горой
и не видно её.
Есть красные дети,
собака да кошка,
да птицы без клетки –
чего же ещё!

Вот только нет денег…
Да это не важно!
О них даже стыдно
как будто писать.
Какая проблема –
нехватка бумажных –
затянем потуже
 свои пояса!
 
Давай-ка о вечном!
Так как же с любовью?
Всё также.
Замужество в прошлом.
Любовь
всё там, впереди…
                10-19.08.1992; 4-16.07.2021 ©