Глава восемнадцатая

И вот весною от Арины,
Как дар участья от  природы,
Два нежных ласковых письма
Я получил – душе отрадно.
Одно писалось однодворцем –
Наполовину грамотей, –
Другое – было под диктовку
Моей тоскующей старушки
Рукой прекрасной Анны Вульф.
И тут обеих вспомнил сразу,
Теплом любви налилось сердце,
И затуманились глаза…
Хоть в зиму – первое посланье,
Второе шло в начале марта,
Они бесценны для меня.
«Мой друг, на сердце беспрестанно, -
В своём письме твердила няня. –
В душе моей и на уме
Стоите рядом вы со мною,
И лишь когда засну под вечер,
То в тишине забуду вас.
Меня волнует обещанье,
Надеждой радует домашних,
Что летом будете у нас.
Мой милый ангел, приезжайте –
Вы приезжайте к нам в деревню:
Я соберу всех лошадей,
Чтоб сократить домой дорогу.
Прощайте, батюшка; до встречи,
Мой Александр,  - храни вас бог!
Прости, Сергеевич, скучаю
Без новых сказок, анекдотов,
Без ярких пламенных речей.
За ваше милое здоровье
Намедни вынула просвиру –
Ходила к нашему попу –
Молебен в храме отслужила,
К иконам тихо приложилась –
Ещё, дружочек, поживи!
Живи долгонько, хорошенько
И береги себя под небом –
Живи, как слюбится тебе.
Я, слава богу, всё здорова;
Целую мелко ваши ручки
И остаюсь, мой друг, при вас.
Я, многолюбящая няня,
Ваша дряхлая Арина
И Родионовна к тому…»
Средь суеты московской жизни,
Среди допросов у жандармов
Свою подружку не забыл –
Я помню, помню, дорогая,
Твою замершую улыбку,
Твои уставшие глаза;
Я помню горестное детство,
Я помню радостную юность,
Я помню наш уютный дом -
Всегда ты радуешь поэта.
Твои незлобивые письма
Среди сокровищ я храню -
Среди бумаг своих ценнейших:
Меня в тревоге выручаешь –
Ты для меня ценнее всех!
Ценна ты родственной любовью –
Несу по жизни неизменно,
Как нескончаемый огонь!
Любил средь шалостей ребёнка,
Любил и в пору возмужанья,
И до сих пор тебя люблю.
Была, как мать, ты с ранних лет,
Меня повсюду опекала
И коротала век за мной –
Я проводил с тобой беседы,
Порой не раз меняли свечи:
Не замечали мы часов!..
Но вот неведомая сила
Меня внезапно потянула
В прогретый солнцем Петербург.
Меня роднило дерзновенье
С прекрасной северной столицей –
Сквозь суету стремился к ней:
Ко мне взывали Медный всадник
И мелодичный плеск каналов,
И величавый Летний сад.
Я был в Москве, как пятый месяц –
Узнал сполна за это время,
Поистрепался интерес.
Я лишь устал, не исписался –
Искал всё новых впечатлений,
Душа алкала перемен.
С людьми сносился с уваженьем,
А к старикам питал почтенье,
Не разорял вороньих гнёзд,
Но видел я, порой сквозь время,
Как бог вручил мне вещий разум
И третьим глазом наделил:
Горят леса моей России,
Идут волнения в Каире,
Грядут погромы в Анкаре…
В холодном сплине пребываю –
Вокруг гнетущая тревога,
Она царит и здесь, и там.
И на склонение апреля
Я обратился к Бекендорфу,
Наскучить просьбой не страшась:
«По обстоятельствам семейным,
Не оставляя то без срока,
Я должен ехать в Петербург.
И ныне я приемлю смелость
Просить на это разрешенье
Средь дел отеческих у вас,
Когда Отчизна, как ребёнок,
А он нуждается в заботе, -
Вы опекаете его».
Надзор секретный неустанно
Следил за каждым днём поэта,
И я томился от того.
Вот десять дней с тех пор минуло,
Как я письмо своё отправил,
И поступил ко мне ответ:
«Наш царь, российский император
Решил помочь, соизволяя
Уехать вам в Санкт-Петербург,
И вам заметить он изволил,
Что нет обиды и сомнений
В его прощающей душе.
К тому ж, в поэте он уверен,
Что тот останется поэтом
В своих талантах и трудах –
Пребудет честным гражданином,
Примерным русским дворянином,
Как слово, данное царю,
Во всех делах пребудет честным.
Вам надлежит весьма пристойно
Вести себя и благородно,
А то и сдержанно, как трон!»
И началось моё прощанье
С седой Москвой, меня принявшей,
С живой и чувственной Москвой.
Как и всегда, помог Погодин –
В мою же честь устроил завтрак,
Куда пришёл московский свет –
Все литераторы, поэты,
Кто не был подлым лицемером
И лиру Пушкина ценил.
Там остроумно все шутили
И говорили о работе:
Что пишет, будет, написал,
Избрав престиж литературы?
Царили радость и веселье
В кругу проверенных друзей.
Любые темы обсуждали
И в стихотворстве упражнялись –
Я с Баратынским сочинил
За три минуты эпиграмму
На столь дремучую бездарность
Сентиментального творца
И журналиста, между прочим,
Кто званье Шаликов носил:
«Однажды выйдя из сортира,
Князь, вздорный Шаликов, проныра,
 Пустой газетчик суеты,
Читал элегию семейству,
А казачок огарок сальный
В руках со трепетом держал.
Вдруг  мальчик тоненько заплакал…
— Пример с него берите, дуры!
Отец семейству закричал. —
Откройся мне, о сын натуры,
Ах! что слезой твой взор покрыло?
А тот в ответ: Хочу на двор!»
Затем назавтра в поздний вечер
Зашли с дороги к Снегирёву,
Который лёг уже в постель.
Я с Соболевским, не шутя,
Отняли друга от подушек
И повезли на вечеринку,
Что нам устроил Полевой.
Неспешно ужинали, право,
Вовсю безудержно смеялись –
Над нами не было царя!
Хотя и знались мы врагами,
За чаркой выросли друзьями,
Кто был готов во всём помочь,
Как председателю собранья,
Потом разъехались под утро,
И я остался в тишине…
Минули ночь и шум веселья,
А там – шампанское минуло,
Что пили с сельтерской водой.
И в одиночестве я вспомнил,
Сидящий в утренней прохладе
(С меня похмелье враз сошло),
Как хохотал над Снегирёвым,
Бросал на ветер анекдоты.
Читал запретные стихи.
Вернулись Дельвиг, Баратынский
В моё открытое сознанье,
Пришли стихи минувших дней –
Друзья их вместе написали,
Призвав гекзаметры на помощь,
Раскрыв в стихах убогий быт.
Мой Баратынский выделялся
Среди пирующих улыбкой,
Что тихо грелась на лице.
Я заставлял его смеяться,
Отринув думы и волненье, -
Быть беззаботным в эту ночь.
Со всей Москвы пришли собратья,
Пришли друзья литературы –
Пришли, как водится, на пир.
То пир весёлого рассудка,
Когда вокруг томленье духа
И деспотия, как чума!..
Прошёл апрель, как день тревожный,
И май настал в тревоге прежней,
Но Соболевский учудил –
Он нам  устроил угощенье,
Своих друзей собрав на даче,
Что близ Петровского дворца.
Повсюду были огороды
И незатейливые дачи –
Остатки прежней старины;
Была окраина глухая
В моё изнеженное время,
И были хлебные поля;
И так тянулось до заставы,
Как будто давняя деревня,
То Подмосковье прошлых лет.
Дома поодаль друг от друга
Стояли в этой пасторели,
Чем украшали сей ландшафт.
И в деревенскую пустыню,
Когда дела текли под вечер,
Стекаться начали друзья –
Неслось навстречу им мычанье,
И псов беззубое ворчанье,
И суета сердитых кур.
В тот вечер правил Соболевский –
Он пригласил друзей столичных,
И был Мицкевич приглашён.
Народ собрался за столами,
Держа в уздечке аппетит,
На пир не шёл один лишь я.
Меня тревога угнетала,
Как будто клещ, не покидала,
И червяком терзала ум,
Что я отсюда не уеду,
И настроенье было скверным –
Того не знал, как быть, друзья?!
За мной следил, стервец, Муханов,
А я ходил мрачнее тучи
И в рощи Марьиной гулял…
Как мы уже договорились,
На дачу ментор мой уехал,
Пред Соболевским бить челом,
А там, гостей всех успокоив,
Оповестить: не ждать поэта –
И пригласить друзей к столу…
Когда уже подали свечи
Я средь пирушки появился
И на лицо был сам не свой.
Но за столом пробыл не долго,
Тому вина – расположенье
Дурное духа моего.
Едва поужинав, собрался
И в путь ночной заторопился,
И, слов прощальных не сказав.
Я сел стремительно в коляску,
Что мне подали без расспросов,
И в ночь, как в вечность, укатил.
Надзор секретный Бенкендорфа,
Агентов Третьего отдела
Совсем расстроили меня –
Уже не чувствовал свободы,
И вдохновенье угасало,
Без строк кручинилось перо.
И мысль, вдобавок, угнетала
Моё уставшее сознанье,
Что не пришёл ещё конец
Дознаньям власти по Шенье.
О том писал я Ушаковой
В альбоме чувств Екатерины:
«Поэту тоже суждено
В судьбе познать свой час последний,
Взойдя пред виселицей  гордо,
И встать за правду на помост».
И вспомнил ум: зимой однажды
Я проезжал один чрез площадь –
Чрез площадь Красную Москвы
И средь казнённых декабристов
Увидел здесь, на Лобном месте,
Ивана Грозного террор:
«Здесь опрокинутая плаха,
Там труп, разрубленный с размаха, -
Мучений свежий след кругом.
С костями груды пепла тлеют,
И трупы мрачные чернеют –
Сидят на кольях мертвецы…»
Бог дал добро, и вот случилось,
В июне был я в Петербурге
Уже десятого числа –
Писалось Осиповой быстро:
«Что пошлость полная и глупость
Обеих царственных столиц
Равны с друг другом, хоть различны.
На беспристрастность притязая,
Я вам открыто говорю,
Что лучше выбрать меж обеих
Столиц империи российской
В Тригорском тихое житьё.
Как Арлекин, когда б спросили,
Что я из двух предпочитаю:
Быть колесованным жестоко,
Иль быть повешенным прилюдно? –
Я б здесь назвал молочный суп!»


(КОНЕЦ ПОЭМЫ)
 

Андрей Сметанкин,
Душанбе, Республика Таджикистан,
23-30.06. 2013.