04072010

Воздух теснил запах хвои, запах хвои теснил воздух, песок был горяч. Тяжело вдыхая июль, я пыталась не чувствовать боли от раскалённых песчинок. Пляж был в тот день многолюден, всё живое стремилось к воде. Подмосковье. Крики, говор, ругань, плач и смех.
-Катя, ****ь, где сигареты?
-А?
Моя мать замечает с извиняющейся улыбкой: «Отзывается. Значит привыкла».
- ****ь, где сигареты, говорю?
- В сумке.
- Ну ты охуела, сука! Нахрена мои сигареты положила в свою долбанную сумку?!
- Отъебись.
Моя мягкая, растомлённая зноем сестрёнка делает вид, что ничего не слышит. Загорает, только вылезла из мутной воды, где её смущал ил на дне. Со смуглой кожи за секунды испаряются остатки реки. Я делаю вид, что читаю. Прячу ступни в песочек, ищу, где прохладней. На переплёте золотом сверху на светло-коричневом: Чехов.
- Где это ты так ёбнулся?
- Да, ****ь, сам не помню. Пидарас, наверно, на прошлой неделе какой-нибудь отхуярил.
- А ты чё, очканул что ли?
- Я, ****ь, пьяный в жопу был. Говорю же, еле помню…
Концентрация внимания на тексте.

«На заводах и в усадьбах читали очень мало, играли только марши и польки, и молодежь всегда горячо спорила о том, чего не понимала, и это выходило грубо. Спорили горячо и громко, но, странно, нигде в другом месте Вера не встречала таких равнодушных и беззаботных людей, как здесь. Казалось, что у них нет ни родины, ни религии, ни общественных интересов. Когда говорили о литературе или решали какой-нибудь отвлеченный вопрос, то по лицу Нещапова видно было, что это его нисколько не интересует и что уже давно, очень давно он не читал ничего и читать не хочет».

Взрослые запускают голопопых детей, те визжат. Бегают между полотенец с яблоком или бананом в руках, неуклюже отмахиваются от ос. Им всё можно.

 «Он, серьезный, без выражения, точно дурно написанный портрет, постоянно в белом жилете, по-прежнему все молчал и был непонятен; но дамы и барышни находили его интересным и были в восторге от его манер и завидовали Вере, которая ему, по-видимому, очень нравилась. И Вера всякий раз уезжала из гостей с досадой и давала себе слово сидеть дома; но проходил день, наступал вечер, и она снова спешила на завод, и так почти всю зиму.
     Она выписывала книги и журналы и читала у себя в комнате. И по ночам читала, лежа в постели. Когда часы в коридоре били два или три и когда уже от чтения начинали болеть виски, она садилась в постели и думала. Что делать? Куда деваться?  Проклятый, назойливый вопрос, на который давно уже готово много ответов и, в сущности, нет ни одного».

- Смотри, складочку несут купаться, – мама скучает, смотрит, как карапуза в розовой панаме и огромных нарукавниках несут «мочить ножки».
- Это не складочка, это человек.
- Может, из складочки и вырастет человек. А пока это просто складочка.
Перевернулась на спину. Уже почти обсохла. Пятки в мокром песчаном панцире, им проще вытерпеть жар. Ощущается тяжесть Чехова, мой том не из лёгких. Рассказы нависли спасительной тенью, скрывают носик от солнца.

     «О, как это, должно быть, благородно, свято, картинно - служить народу, облегчать его муки, просвещать его. Но она, Вера, не знает народа. И как подойти к нему? Он чужд ей, неинтересен; она не выносит тяжелого запаха изб, кабацкой брани, немытых детей, бабьих разговоров о болезнях. Идти по сугробам, зябнуть, потом сидеть в душной избе, учить детей, которых не любишь, - нет, лучше умереть! И учить мужицких детей в то время, как тетя Даша получает доход с трактиров и штрафует мужиков, - какая это была бы комедия!»

Книга движется вслед за солнцем. Взгляд уходит с страниц на небо. Наконец-то плывут облака. Такие большие и белые… Если б была художником, разработала б технику фокуса. Фокус на книгу, фокус на небо, фокус на ругань, фокус на текст. Многослойность сознания, взгляда и мысли, многослойность чувства и книги – тринадцатая страница.

«Сколько разговоров про школы, сельские библиотеки, про всеобщее обучение, но ведь если бы все эти знакомые инженеры, заводчики, дамы не лицемерили, а в самом деле верили, что просвещение нужно, то они не платили бы учителям по 15 рублей в месяц, как теперь, и не морили бы их голодом. И школы, и разговоры о невежестве - это для того только, чтобы заглушать совесть, так как стыдно иметь пять или десять тысяч десятин земли и быть равнодушным к народу. Вот про доктора Нещапова говорят дамы, что он добрый, устроил при заводе школу. Да, школу построил из старого заводского камня, рублей за восемьсот, и "многая лета" пели ему на освящении школы, а вот, небось, пая своего не отдаст, и, небось, в голову ему не приходит, что мужики такие же люди, как он, и что их тоже нужно учить в университетах, а не только в этих жалких заводских школах».

Песок в лицо. Какой-то вытянутый в струнку мальчишка взял в кулачочки песок у самого моего носа, чуть не попал в глаза. Не заметил. Ну это-то ладно… Песком он швыряет в птиц – совсем ручных голубей! Они разлетаются в недоумении, он смеётся, чувствует себя властелином. Маленький ещё, глупый, а это – его детство, не надо мешать.
…И почему мой отец не скажет этой шпане, чтоб они следили за речью? Он делает вид, что читает. «Моби Дик» - огрызки от сашиной сессии, факультет журналистики.
И всё-таки, как хорошо! И эта нелепая брань – заменитель живого слова. Они как животные: выползли стайкой на пляж, и греют бледное тело, купаются в речке прям в майках и шортах. Наверно, детдомовцы. А может, и вовсе без дома. Совсем ещё дети. И мужики с животами – тоже смешные. Пьют пиво. И бабки с их сплетнями, очками от солнца и кремом против загара, со сморщенной кожей – живые, горячие, летние. И этот жестокий ребёнок.
- Саша, куда ты смотришь? – сестре очень жарко, капельки пота на лбу, подбородке, сохнут спутанные волосы.
Опускаю взгляд:
- В книгу.

«И Вера чувствует злобу на себя и на всех. Она берется опять за книгу и хочет читать, но немного погодя опять садится и думает. Сделаться врачом?  Но для этого нужно держать экзамен по латинскому языку, и к тому же еще у нее непобедимое отвращение к трупам и болезням. Хорошо бы стать механиком, судьей, командиром парохода, ученым, делать бы что-нибудь такое, на что уходили бы все силы, физические и душевные, и чтобы утомляться и потом крепко спать ночью; отдать бы свою жизнь чему-нибудь такому, чтобы быть интересным человеком, нравиться интересным людям, любить, иметь свою настоящую семью...»

- Наверно, милицию уже вызвали.
- А что такое?
- Да труп выплыл.
- Как труп?
- Вон, сам посмотри.
- Какой синий…
- А почему у него руки торчат?
- Окоченел.
- Лера, не смотри туда.
- А что такое?
- Там труп.
- Как труп?
- Не смотри, не смотри туда.
К берегу прибилось тело. Бело-голубое, он явно умер давно. Лежит на спине. Светится белым пятном на оранжевом пляже. Все бегут из воды. Волны от катера (катает на водных лыжах скучающих) укачивают его. Дети разбегаются с визгом. Это был мужчина. Вот так же сидел, пил пиво, наверное. Вместо плавок – семейные трусы, явно незапланированный отдых. Вокруг голубой лысинки седенькие волосики, теперь сливаются с цветом кожи.
- Его, наверно, течением принесло. Может и не в Москве утонул.
Но самое страшное – руки. Едва согнуты, они почти вертикально направлены в синее небо. Как будто в объятья кого заключают. Труп держит вытянутые к небу руки – так странно, так непонятно.
- Хорошо, что в воде на него не наткнулись.
- Папа, там труп.
- Где?
- В воде. Выплыл.
Я почему-то смеюсь. Всё кажется слишком абсурдным. Вот мы - горячие, всей семьёй, среди других москвичей загораем. А вот он – холодный, вытянул руки, оккупировал озеро, произвёл фурор на пляже после смерти одним фактом своего существования. Девочка лет десяти, недалеко он нашего пледа, плачет, спрятала личико в ладошки.
- Что смеёшься?
- Не знаю. Так глупо всё это.
- Не смешно, человек умер, – сказал мне papa. У него умирал отец, у меня отец не умирал. – Пойдём отсюда.
Мы спешно собрались, как многие. Гость из иного мира совсем уже перебрался на пляж с течением, греет свою мёртвую плоть нашим июльским солнцем. Мы уходим, мне почему-то уже не смешно. В горле стоит ком – у всех. Но через 10 минут в машине уже смеёмся все вместе над бессмысленной рекламой – «пицца на тити».
- «На тити» - курсивом было написано?
- Нет, большими красными буквами.
Хахахахахахахаха. Мы живы, нам смешно. Поехали в ресторан, протолкнуть ком из горла.

Лето, 2010.