Глава 18. Переломный момент

Обыкновенный солярис

- Фантастический берег Чукотки, вечно бьющий в него океан, здесь когда-то казачьи лодки пробирались сквозь льды и туман... – задушевный голос главного кино-путешественника страны бархатистыми интонациями выплескивался из полутьмы палаты. Помигивая огоньками шкалы настройки, магнитола мерно вздымалась и опускалась на волнах похрапывающего живота.
Блин, опять не выключил!
С Толяном, моим соседом по палате, у нас вечно по вечерам заваривается одна и та же мировоззренческая грызня. Можно даже сказать - небольшая политическая драчка, как любил говорить товарищ Ульянов-Ленин. Просто его койка – прямо напротив моей стоит. Стоп, стоп – койка Толяна, не товарища Ульянова!
Черт, кумар выходит! Укольчик этот, который на ночь – очень конечно классный, но и он держит где-то минут сорок. Ну - час, не больше. И фиг потом придремаешь, выкручивать будет до самого утра.
Так вот, Толян - он не может засыпать в тишине, а я – когда играет или триндит что-то. Он мне говорит: вот буду прикимаривать и щелкну тумблером. И ни фига не выключает – засыпает так. А я кручусь, верчусь и кидаю в него тапками, которые запасаю с вечера.

- …наша передача была посвящена Чукотке, этому удивительному уголку Советской земли, - задушевно ворковал ведущий, – если у вас будет возможность посетить…»
Чур тебя, чур! И уголок твой удивительный, и театр у микрофона твой бл*дский! На Чукотку заманивает он! А Колыма там за углом, да? Нет, уж лучше вы к нам!
Меня доставили сюда две недели назад. Толян был уже после операции, типа – долгожитель реанимационной палаты. Разглядывая меня через свою ажурную конструкцию на подвешенной к потолку ноге, он полез знакомиться:
- Откуда, военный?
- Связь! – выдавил я сквозь зубы.
- А, «жопа в мыле, рожа в грязи, вы откуда? мы, из связи!» Связьбат или коммутатор армейский?
- Заглубленный узел!
- Загубленный? Как молодость моя, что ли?
Я закрыл глаза. Когда меня привезли - носилки кинули в коридоре и полчаса искали сестру-хозяйку. Чтобы выдать мне кальсоны госпитальные. Которые я потом засунул под подушку. Еще хотели руками снимать сапог – но я стал орать, чтобы разрезали его, он все равно списанный.
Вкололи мне еще какую-то малиновую жидкость, какой-то коктейль Малиновского, но все без толку. А я думал – обезболивающее.
Ничего, хорошо зафиксированный больной в анестезии не нуждается!

Да, я таки сломал ногу. Шкаф с аппаратурой связи, последний из всех здоровых могиканищев, которых мы вытаскивали из нашей подземной ямы, все же хряснулся на меня, голубчик. Шел легкий снежок, и мастодонт этот был скользкий, гладкий и холодный. И стать можно было только в торец к нему. Вот он в эту сторону и кувыркнулся, соскочив с веревок.
Самое смешное, что мы это знали еще до службы. Мой институтский товарищ, Сашка, когда мы фантазировали перед армией, как лучше эту заразу прослужить, заявил, помню: сломать бы что-нибудь...
- Небольшое что-то, да? Палец указательный на правой руке?
- Дурак ты! Типа – снайпер знаменитый?
- Тогда всю руку.
- Та, будешь тропинки тогда протаптывать, не присядешь перекурить ни на минуту. Ногу лучше всего. Ногу надо ломать.

Приемник поперхнулся призывом начать путешествие по миру с посещения удивительного и загадочного Чукотского края и перешел на возмущенный свист. Спидола это ведь, что ты хочешь! Какой-то диссидентский диод, а может даже целый триод впаяли в нее поглубже. С этих латышей станется!
Я опустил руку на пол и нашарил тапок.

Толян был дедушка. Дедушка из автобата.
Я лежал первые дни на вытяжке и разговаривать особо не хотел. Зато он болтал тогда без умолку:
- И потом я на газоне его обгоняю... и хрясь! Он меня в крыло…
Я периодически вырубался. История аварии Толяна всплывала какими-то рваными разноцветными кусками, по форме похожими на обкусанные оладушки, которые поднимались над поверхностью огромного океана беспамятства, разумного такого океана жиденькой овсяной каши, раскинувшегося по всей планете и произхвольно сгущающего на своей поверхности то озерца вишневого сиропа, то болотца молочной пенки. Эти куски влезали в мои сны, притворяясь всякими знакомыми людьми и ископаемыми животными, и тянули мою ногу в разные стороны…
Уму не растяжимо!
- А главное, знаешь что главное? Ты что - спишь? Главное – чтобы машина не загорелась! Спишь?
- Не, не сплю.
- Вот, хорошо. А я и не бздел тогда про пожар. У меня же - солярис! А все равно, думаю - еб*нет как сейчас, как… А они меня никак вытащить…
- Ты читал? – я аж привстал навстречу.
- Что читал?
- Солярис?
- Ну да, солярис, у меня. Обыкновенный солярис, я и говорю. Газон мой - на соляре, понимаешь? Значит, не рванет сразу, как бензиновый! Как ты не понимаешь!
- А, обыкновенный...
- Ну да! А кабину у газона смяло и они меня никак…


Серебрянный ключик

А что Чукотка? Нормальный край для молодых пилигримов. Есть что посмотреть, хоть и нечего показать. Собственно, на этом странствии можно и остановиться, что там дальше смотреть? Аляска ведь такая же, ничего интересного…
Свист и шипение, треск и похрустывание. В магнитолу попробовал вклиниться какой-то симфонический оркестрик, но его властно вытеснил спокойный, облеченный властью голос.
«…Сегодня западный мир сотряс очередной грандиозный скандал. Многомесячное расследование самоотверженных журналистов левых изданий… фиии иить.. рискуя жизнью бросивших вызов теневым дельцам…»
Пошли новости. Про коварный зарубеж.
Я перехватил поудобнее последний тапок и замахнулся.
«Миллионы встают на освободительную борьбу».
Вовремя они. Полвторого ночи, блин!
Я примерился поприцельнее и кинул тапочек, стараясь вышибить приемник из рук Толяна и при этом не зацепить ажурную конструкцию, выставленную с его ногой на оттяжке.
Мы просто оба с ним – неходячие. У меня гипс свежий - от груди до пятки, а у него аппарат Илизарова на подвеске: два богатыря, встать не можем ни… ни фига!
Мимо!
Черт, снаряды кончились!

 «Полной победой трудящихся и сокрушительным поражением опостылевших тиранов, узурпировавших власть… фиии…иить… закончились массовые протесты и выступления…»
Как закончились?
Блин, теперь придется всю эту лабуду про недоедающих негров полночи слушать!
…Когда Толяну поставили этот аппарат Илизарова – его неделю не трогали. Но оказалось, что это только начало.
Наш главный хирург, подполковник, посмотрел ему в глаза и сказал, как в фильме про Шурика:
- Надо, Толя, надо.
Он сделал три решительных поворота маленьким гаечным ключиком. Толян вдохнул, выпучил глаза и замер.
А потом он заорал. И орал так почти сутки.
Но Толян – он же дедушка не откуда ни будь, а из автобата. Вызвал салабона, пошептал ему что-то в опухшее ушко и через сутки ему притаранили передачку.
Гаечный ключик на двенадцать. Блестящий такой, новенький. Он спрятал его под матрац и теперь всегда ласково соглашался с доктором, что, мол, да, надо подкрутить, подразорвать эту кость, чтобы она наросла. И после его ухода  – попускал гаечки назад.
А хирург наш, кстати, впервые тот метод применял. Ему на соседнем заводе, просто так, за обычный спирт, из нержавейки этот аппарат выточили, по его наброскам.
Да, специфика армейская. Смекалка, выдумка – все ведь из подручных средств, на голом энтузиазме. А как меня встретили тут? Притащили дрель, обычную такую, и всверлили спицу в колено – для вытяжки. Оказали, можно сказать, теплый болевой прием.

Он был дедушка. Дедушка из автобата. А в автобате дедушки – они как боги. «Кулак», то есть степень жесткости в отношениях младший - старший – сильнее всего в автобате, потом только пушкари идут и дальше – все остальные.
Как племена разные. У всех свои обычаи, свои порядки. У каждой части - особые примочки, даже бьют молодых по-разному. Например, есть «скворешник»: салабон становится по стойке смирно, надувает на вдохе грудь и дедушка сандалит в нее кулаком! Называется - благодарность с занесением в грудную клетку. У нас в части была «шейка» - надо наклониться и подставить шею, по которой – хрясь ребром ладони! А в автобате  – просто щелчок по уху, но уж ходили они все с распухшими ушами - как чебурашки, спутать невозможно.
Я вот лежал и думал: какая интересная наука - социология. Армейская социология. Полгода жизни тут – как двадцать лет. Два года – восемьдесят получается, срок человеческой жизни. И смена поколений, четырех поколений. Все, как в жизни, только в сорок раз быстрее.
И передаются же обычаи и правила - из поколения в поколение! Как в том автобате в шестидесятые годы завелось жестко, предельно жестко, так и переходит от одних к другим! Это если с солдатских – на человеческие жизни пересчитать… Так, это ж примерно пятьдесят поколений, две тыщи лет!
А вот женщины, например. С другой стороны посмотрим…
Я поерзал внутри своего гипсового домика.
Вот женщины. Они любят готовить. Слава Богу, что когда-то одна из них полюбила это дело и вот – из поколения в поколение…

«...не прекращаются демонстрации десятков и сотен тысяч …..фиють фии…. требующих положить конец бедственному положению крестьянских и рабочих масс, улучшить оплату и условия работы в таких странах, как, Бахрейн, Катар и Оман…»
Блин, а катар – это разве не глазная болезнь?