О шестикрылии духа и сана...

*  *  * 


Между Арсением и Анной,
двадцать четвёртого июня,
слоился зной благоуханно,
то липой вея, то петуньей.
Сновали мотыльки огнисто,
и был их пыл похож на шалость.
И воздуха теплынь так чисто
прохладой вдруг перемежалась.
В июньский день двадцать четвёртый,
перед Арсением, за Анной,
какой любви, какого чёрта
опять душе хотелось странной?
Когда б я кликнул поимённо
все дни мои, минуты даже,

нашёлся бы хоть след резона
и маете моей, и блажи?
И вот зову я миг летучий,
прилив тепла под знаком Рака. –
Там дня рожденья Анны случай,
мой сон, мой отблеск Зодиака.
Июнь ещё в цвету, в надежде –
поют, со звоном чашки бьются.
И вновь я, – не мудрей, чем прежде, –
готов дождаться, обмануться,
созвать друзей на именины –
на склоне и судьбы, и лета.
Давно закончены смотрины.
Виновны те же, кто невинны…
Но снившееся! Где ты, где ты?





*  *  * 



Пушкин, Библия, Данте в тисненье,
Шекспир, Достоевский ­–
вот весь скарб, что возила с собою
Ахматова Анна.
Как по-бабьи бы ни причитала,
по-царски, по-детски –
в целом молвлено о шестикрылии
духа и сана.

Отразятся в стекле,
уходя по английскому чину:
Гумилёв, Мандельштам и опять
Гумилёв – каторжанин:
И родня по-над Горенко сгорбится –
горе, кручина,
как склонялся над звонким арапом
охрипший Державин.

К ним из списков расстрельных,
кто ряда не выдал живого:
«Пушкин, Библия, Данте…» и далее –
там же, по тексту,
вдоль того же пунктира
блаженное тянется слово –
гробовой поцелуй Магдалины,
Господней невесты…
 
Речь идёт о бессмертии света.
Ведь непокаянно
зверем-цезарем взыскан
кровящий доныне динарий.
Пушкин, Данте,
всея бездорожия русского Анна,
Гумилёв убиенный и Лев,
рудников пассьонарий...