Ярослав Сейферт. Памятник чуме

ПАМЯТНИК ЧУМЕ

1.
На все четыре стороны глядят
четыре отставные полководца
войска небесного.
Но все четыре пункта
затянуты слоями темных туч
и заперты висячими замками.

И солнца свет раскачивает тень
сооружения старинного упорно:
от часа кандалов
до часа плясок,
от часа розы
до часа змеи,
от часа радости
до часа злобы,
от часа упования
до Никогда…

И остается только шаг один
от мига безнадежности
до турникета смерти.
И наши жизни движутся, как пальцы
по злому рашпилю,
дни, годы и века…
И нам приходится порою слезы лить
год целый напролет.

И вот слоняюсь я вкруг обелиска,
на месте, где когда-то ждал свиданья,
и слушаю журчание воды,
что выливается из пастей тех химер,
которых выплеснул Апокалипсис.

А тогда я видел,
как на твое лицо
бросала тень вода.

А было то в час розы…

2.
Влезь на фонтан, пожалуйста, малыш!
Прочти мне все
Начертанное там,
На твердокаменных его страницах.

Сначала – от Матфея:
«Кто из нас
Властен срок своей жизни увеличить
хоть на локоть?»

Второе изречение – от Марка:
«Кто, принеся горящую свечу,
поставит под горшок ее,
а не в подсвечник?»

И вот стих от Луки:
«Глаза – светильники тел наших,
но туда, где тел не счесть,
слетают тучи коршунов»…

И вот последнее – от Иоанна.
Любимейшего из учеников.
Его заветы за семью замками!
Открой их мне, малыш!
Отрой, коль даже
зубами действовать тебе придется.

3.
Я окрещен был в мраморной часовне
Святого Роха на краю Ольшан.
Здесь, когда в Праге гибли от чумы,
вкруг стен рядами складывали мертвых –
на тело -  тело в несколько слоев.
От их костей через года остались
следы неаккуратных штабелей,
перегоревших в известковом вихре.
Я частым гостем был этих печальных мест,
не отрекаясь от соблазнов жизни.
Мне было хорошо среди людей.
Я ощущал их теплое дыханье
и запахи ловил женских волос.
Я посещал Ольшанские пивные.
и слушал вечерами  возле них
могильщиков и мойщиков покойных,
поющих песни грубые свои.
Уже давно умолкли те пивные.
и те могильщики друг друга погребли,
давным-давно скончавшись друг за другом.

А с наступлением весны
Я, взяв перо и лютню,
Пошел туда, где вишенка цвела
у обращенных к югу стен часовни.

И, одурманен запахом цветов,
я вспомнил девушек,
снимающих подвязки с поясами
и их бросающих легко на спинку стула…
Но, однако,
до созерцанья этого мне оставалось
еще лет пять пути, не менее того…

4.
Нередко я простаивал подолгу
у деревянной звонницы.
Она давно нема.
Смотрел на статуи в ампирном стиле
в печали Маломестского погоста.

Те статуи гниют
быстрей покойников
под ними погребенных.

Они уходят медленно
и понемногу
с улыбками пропащей красоты…
А были среди них
не только женщины
и воины в доспехах…

Я не был там давно.


5.
Прошу, не оставляйте никому
иллюзию, что больше нет чумы,
что чума кончилась…
Неправда это!
Я видел множество гробов,
вплывавших медленно в ворота эти,
и не только в них…

Нет, нет, чума свирепствует.
Просто ее
врачи,
чтоб паники не вызывать,
иначе называют ныне,
и что ни день, то новое мудреное названье.
Но смерть осталась той же, что была.
И так же, как в былом, чума заразна.

Когда бы я ни выглянул в окно –
все те же клячи, дроги
и тощие гробы.

Но только не звонят колокола.
Но только нет креста на колокольне.
И можжевелового дыма тоже нет.

6.
В траве Юлианских лугов
мы валялись однажды под вечер.

Город скрывался во тьме.
И из темных речных затонов
слышен был лягушачий плач.

Подошла молодая цыганка
В полузастегнутой кофте,
предложив погадать по руке.

Она сказала Галасу:
«Не дожить тебе до пятидесяти!»
И за этим сказала Чернику:
«Проживешь ты чуть дольше него».

А я не хотел узнать –
боязно…
Но, взяв мою руку насильно,
Она воскликнула: «Ты –
долго, долго!..»

И было то
ее местью и было жизнью моей…

7.
Сколько песен написано мной и стихов!
Была война во всех концах земли,
а я,
губами прикасавшийся к сережкам,
нашептывал любовные стихи…
К стыду ли своему?
Пожалуй, нет!

Тебе, уснувшей только что,
я положил
под сгиб коленок
свой венок сонетов.
(Он лучше, чем лавровый тот венок,
что получает рыцарь автогонок).

Мы встретились однажды по соседству
с фронтовой линией,
но каждый из нас шел другой стезей,
в другую сторону,
и тротуаром разным,
и временем другим…

И все-таки мне долго представлялось,
что вижу я ноги твои и слышу
твой смех, и даже более того…
Но то была не ты.

И все же один раз
твои глаза мне удалось увидеть!

8.
Мой позвоночник трижды
густо намазан йодом,
и золотисто-бур,
он стал похож на лица тех принцесс индийских
на узких лестницах, ведущих к храму,
возле которого слоны в коронах
мерно покачиваются на аллеях.

И та принцесса посредине марша,
Та, что прекрасней всех,
Мне улыбнулась…
Боже –
Что только не внедряется в башку
На операционный стол положенному!

И вот лампа направлена.
Хирург нацелил скальпель.
Первый надрез в длину…

Проснулся, было я,
и вмиг закрыл глаза,
но подглядеть успел,
как над стерильной маской белоснежной
сияли очи женские!
Я попытался улыбнуться им –
здравствуйте, очи ясные!

Но мне уже сосуды зажимали,
разрез растягивали на прищепки,
чтоб смог хирург свободнее раздвинуть
предела пароцертебральных мышц.
Беззвучно я стонал,
лежащий на боку
с воздетыми руками,
которые держала медсестра,
стоящая за головой моею.
Я ее бедра обхватил
и судорожно сжал –
так амфору объемлет водолаз,
со дна всплывая с нею на поверхность…
Но в то же время сила пентатола
Проникла в клетку каждую
И все угасло разом… Забытье…
Сестричка, да у вас же синяки…
Возврат к реальности…
Не обижайтесь.
А в глубине души твердил я сам себе:
Жаль, что не мог на миг короткий
добычу удержать!
Увы, не мог!

9.
За что седоволосых считают мудрыми?
И коли купина неопалимая сгорает,
То что же стоит наша искушенность?
И так всегда!..

По гробу комьев град,
за этим обелиск,
чтоб четырем писателям казенным,
упершимся задами в тишь его,
строчить, строчить, строчить,
строчить бестселлер…

В фонтане, опустевшем от воды,
полным полно окурков.
И сдвигаются тени камней светом солнца.
Жизнь уходит, уходит ни за что, ни про что.

Мне хотелось не так.

10.
Худшее –   позади, ибо я уже стар!
Так сказал я себе самому.
Худшее –   впереди, ибо я еще жив.
Но коль знать вы хотите,
бывал я счастливым:
некогда целые дни,
некогда целый час,
некогда пару минут.
Этого хватит вполне.

Всю жизнь я был верен любви.

Если женские руки – крылья,
То что же ноги?

Пусть раздавят коленками голову мне!
Я закрою глаза в опьянении,
пока кровь, беснуясь, стучит
в сдавленные виски!
Но зачем закрывать глаза?


11.
Вот вам  перечень разных ракет:
земля – воздух,
земля – земля,
земля – море,
воздух – земля,
воздух – море,
море – земля,
и море – воздух,
и воздух – воздух,
и море – море…

Город, молчи, дай послушать плотину…
Люди как люди: и знать не хотят,
что над головами у них пролетают,
взмахом руки из окна запущенные,
за любовью любовь:
губы – глаза,
и губы – ланиты,
и губы – губы,
и – и так далее,
пока рука не замкнет занавеску
и не закроет цель.

12.
На комнатных граненых небесах
между разных швейных корзиночек
и туфелек с помпонами пуховыми
возрастает луна огневая
ее живота.

Воробьи еще не склевали мак
из ледяных цветков,
а она уже пересчитывает
жаворонковые дни свои.

А в глубине потаенной
кто-то заводит пружинку таинственную
крохотного сердечка,
чтобы тикало целую жизнь.