Глава семнадцатая

Однажды мне открыли «дело» -
Стихотворенье, знать, задело,
И было то – «Андрей Шенье»!
Услышал царь призыв к свободе,
И все жандармы «зачесались»
В году, так скажем, двадцать шесть…
И через год возобновили
Они дознания поэта:
Писал зачем и для кого?
Царизм клевал – жестокий коршун –
Моё творенье прямо в печень,
А я стоял, как Прометей!
Московский обер-полицмейстер
Шульгин нарочно для науки
Четыре раза вызывал.
Ко мне же нарочных в деревню
Поспешно власти посылали
И погружали в суету –
В Москву я снова собирался,
Не зная, что со мною будет,
Вернусь ли после я назад…
Иль повелят в Сибирь отправить,
Надев железные браслеты,
И ноги в цепи заключив?
Глупцы, писать я не престану –
Не устрашится Вдохновенье
При виде каторжных оков,
И конь крылатый не отступит,
И Муза правды не покинет,
Коль буду сослан я в Сибирь!
Вот  только как моя Арина,
А с ней и наши дворовые
Такой конфуз переживут?..
И ездил я в Москву пред очи
В судах не глупого жандарма,
И думал что: в последний раз…
Шульгин кротом в стихах копался –
Хотел найти призыв к восстанью
В моих талантливых строках
Занятно скорый на расправу:
Осведомившись, как здоровье,
Он бил вопросом прямо в лоб!
К чему же пламенные строки,
Не зная Франции законов,
Поэт российский написал?
Не знавший тягостей темницы
И склонный лишь к воображенью,
Как может он умы смущать?
«Певца любви, дубрав и мира
Звучит незнаемая лира.
Пою. Мне внемлет он и ты.
Подняли прежнюю секиру;
Певец готов, не бросил лиру –
В последний раз ему поёт…»
Шульгин изрядно издевался,
Призвав на помощь Гильотина:
«Недолго вам осталось ждать –
Случится, вскорости терпенье
У императора иссякнет,
И повториться «маскарад»,
Но лишь с поправкой на Россию,
Что вас вначале четвертуют,
А после – голову снесут!» -
«Пусть казнь – привычный пир народу,
Но я, погибнув за свободу,
Свой путь осилю до конца!» -
«Да, да, холодное светило,
Когда в тумане восходило,
Осветит Пушкина конец!» -
«Я власти мрачную твердыню
И трона древнюю гордыню
Развею пеплом и стыдом
И, преисполненный отваги,
По слову истинной присяги
На плаху лягу за народ.
Но всё ж узрю, как встанут волны,
Как мир восстанет гневом полный –
Увижу новый лик земли!» -
«Но я скажу, ваш злобный гений –
Забитый раб предрассуждений –
Не уготовит Пантеон.
Народ не скажет вам: Блаженство –
Горчит, как яд, ему равенство:
Над ним есть царь, и он – закон!
Оставьте вольность в туалете,
Чтоб там отправиться от злобы
И стать помощником царю.
Решает бог один над нами –
И над людьми и палачами, -
Приемля праведный топор:
Презренным бешенством народа
Придёт беззубая свобода
В порывах буйной слепоты…»
Понятно, здесь я не сдержался
И пересмешнику заметил,
Сжимая в гневе кулаки:
«Вы хоть отличный полицмейстер,
Но столь неважный балетмейстер –
Стихи не стоит извращать!»
Тут бровь жандарма изогнулась,
И тот спросил меня со злостью:
«Назначит Пушкин мне дуэль?» -
«Сегодня? Нет, не вышло время,
И срок судьба сама назначит -
Сведёт не с Вами, но с другим,
И путь мой дружбу очарует,
А дух мой славу именует:
Плачь, муза, плачь – идёт палач!»
Мой полицейский оживился
И оглядел меня тревожно:
Здоров ли я своим умом?!
Налил стакан воды холодной
И преподнёс – сама любезность:
«Простите, Пушкин, старика!
Чего скрывать, погорячился,
И на меня найдёшь управу:
Не я решаю – Петербург!
Я – только малая фигура,
Приказы должно по уставу
Мне исполнять – священный долг!»
И после искренних ответов
На подчинённые вопросы
Великодушно объявил:
«Милейший сударь, к сожаленью,
За время наших разговоров
Не вызнал вашей я вины –
К поэту больше нет претензий.
Ну что ж, любезный, вы – свободны!
Ступайте, Пушкин, прочь – в деревню –
И ждите царственный указ!
Хоть и поставлен самодержцем
(Храни, господь, мою Россию,
Храни же, господи, царя)
Я  к вам питаю уваженье –
Стихотвореньем восхищаюсь
И скрыть сей казус не могу.
Ступайте, батенька, ступайте
И царедворцев не дразните –
Они злопамятней гусей!
Себя отныне берегите -
Умея ладить с Вдохновеньем,
Умейте ладить и с царём.
Прощайте, Пушкин, не сердитесь,
Что я попортил вам здоровье –
По-стариковски попенял…
«Андрей Шенье»… Какая сила
И одиночество дерзанья,
Но вы – не малый человек.
Теперь гоню, к себе ступайте –
В свою Михайловскую пристань,
Пока не выслали в Сибирь!»
Пожал с достоинством мне руку,
Провёл под руку до порога
И дверь с поклоном отворил.
Итак, отныне прояснилось –
За мной не видится беды,
И от расспросов впредь свободный
Могу вернуться в деревеньку
И там средь близких не тужить -
Мой дух изрядно потрепали,
Но только волю не сломали:
За сей урок благодарю.
Как я сказал, вопрос был ясен –
Когда в Москве сказали: ясно,
Должно быть ясно на Неве.
Но, как бывает в этой жизни,
Мои враги подсуетились –
Вопрос отправили в Сенат,
И вскоре тот пришёл к решенью:
«Хоть пред судом не встанет Пушкин –
Его избавим от позора –
Поэт предстанет пред собой.
Пришли к тому, необходимо
Нам отчитать пред белым светом,
Затем подпиской обязать
Скорее следует поэта,
Чтоб никаких своих творений
В печать ретиво не писал
Без рассмотрения цензуры,
Без такового одобренья,
Не то лишится головы.
Теперь под страхом наказанья
Пусть разумеет на досуге:
Писать на публику не смей!»
Но тем не кончились мученья,
И канитель нашли другую,
Чтоб Государственный Совет
Мне отводил часы свободы,
Следил за мигом вдохновенья,
Прибрав мой ум к своим рукам.
Для всех имперских настроений
Отныне Пушкин стал злодеем,
Способным троны сокрушать.
Мои стихи кусают разум
И будят волны возмущенья,
А те колеблют всё вокруг –
Все вековые установки,
Гарант сохранности России –
Его Величество царя!
Да как же смеет он, безумец,
Подмяв дедовскую основу,
Толпу к свободе призывать?!
Собой толпа – дурная сила,
И дня она прожить не сможет
Без господина в голове -
Давно известна аксиома:
Когда не чувствует контроля,
Толпа выходит из себя -
Она, как грязь, встаёт стеною
И давит общество ногою,
И погибает с ним поэт…
Но, как обычно, эту мелочь
Народ восставший не заметит –
Тотчас забудет о певце,
Как в одиночестве тоскуя
Под дикой хладною скалою,
Он ризы рванные сушил.
Ужель к тому певец стремился -
Вдали от родины желанной
Средь скал окончить дни свои?!
Какой опасный вольтерьянец! -
В страну погибель призывает
И сам у гибели стоит.
Мы не допустим, чтоб случилось
России горькое крушенье –
Пора, пора его унять!
Пора поэта урезонить
И указать ему на место:
Найди шесток, и сам – молчок!
Хоть мне дорогу перекрыли
К душе читателя России,
Не запретили размышлять!
Не запретили откровенно
Писать убийственные строки
И предавать затем огню;
Не проходило то бесследно –
В душе без срока оставалось
И оставалось на уме.
О, как надежды обманулись
Моих хулителей свободы –
Из рук не вырвать им пера.
Не прекратить им вдохновенье
И слов возвышенных реченья,
Ведущих к свету мой народ –
Как не унять реки стремленье,
Не никнуть ветра дуновенью,
Так не сдержать свободный ум!
Под истерическим тираном
Без компромиссов и вольготно
Кому живётся на Руси?
Ужель несчастная Россия
Покой с душителем свободы
Когда-нибудь да обретёт?
Ужель кровавая десница
Ей процветание дарует
И возвеличит свой народ?
О, муза дней моих суровых,
Свидетель всех ночных терзаний,
Тебе открыто изложу:
Чтоб никогда не знать печалей
И меж собой соревноваться,
Не утруждая мысль трудом,
На то всегда имеют право
Великосветские пиявки,
Высокомерный прочий сброд!
А что народ? Он угнетаем,
И лучшей истины не знает,
Живя меж богом и царём…
Постановил без апелляций
Своё «гуманное решенье»
Мужей взыскательных совет –
Который день они трудились,
Свою науку измышляя,
Чтоб самодержцу угодить
И хлеб насущный отработать –
Своё бесчестье приумножить
И заработать «молодцы» :
«По неприличному ответу
Поэта Пушкина А. С.
Насчёт былого декабря,
По сердцевине сочиненья,
Что в сердце Северной столицы
Смогло поднять переполох,
Единодушно объявляем:
Для упрочения порядка,
Для усиления законов
И для спокойствия страны
Иметь за Пушкиным широкий
На месте жительства надзор…»
И был, как дело завершилось
В июне будущего года
Надзор секретный учинён
За своеволием поэта
И за пером его предерзким,
Желая бунта избежать.
И с той поры за каждым шагом
Следил надзор сыскных агентов
И всё докладывал наверх
О том, как дни свои проводит
И написать что замышляет.
В глуши затравленный поэт.
Как саранча сыскного дела,
Они охоту объявили,
Чтоб благодарность заслужить.
В своём усердии – ретивы,
И доносить  - весьма горазды:
С зубами это не отнять,
А там, глядишь, уже целковый
Звенит отчётливо в кармане:
Царю – донос, себе – расчёт!
И я ответил Бенкендорфу
На предложенье дать подписку:
«Не стану это соблюдать!
Меня всецело унижает
Факт полицейской сей подписки –
Унижен в собственных глазах.
Одно я чувствую, бесспорно -
Вы сами это сознаёте, -
Того поэт не заслужил!
И дал бы Вам я слово чести,
Коль мог надеяться на совесть,
Что слово то ещё в цене…»
Обидно, больно и пустынно,
Смешно и горько, хоть стреляйся,
Когда у чести нет цены.
Со всех сторон решают деньги
Людей высокого порядка:
Им слово чести – атавизм…
Они на шее у народа
Сидят получше кровососов,
Изобретая капитал.
К ним трон исполнен уваженья –
С лихвой прощает своеволье
И тяжкий гнёт простых людей.
Но я – поэт, хоть загнан в угол,
Здесь малодушничать не стану:
Мои стихи – мой капитал;
Мои стихи, как вещий овод,
Кусают трон, не зная меры,
Чтоб самодержец не дремал,
А думал с пользой, непременно,
Как приумножить мир и благо
Весь приписной к земле народ –
По всей империи российской,
Во всех народах и пределах
Навеки крепость упразднить!
Я объявляю Просвещенье
Началом эры Возрожденья,
Когда жить станут по труду
Без унижений и различий,
Без золотого капитала,
Где станет ценностью душа!


Андрей Сметанкин,
Душанбе, Таджикистан,
17-21.06. 2013