Глава 7. Малыш и Майка

                – Мам-ма!  –  вдруг  сказал  Малыш. 
                Я оглянулся – Майка стояла рядом.
                – Мам-ма, – повторил Малыш, не двигаясь.
                – Да, Колокольчик, – сказала Майка тихо.
                Малыш  сел  –  перелился  из  лежачего положения в
                сидячее.
                – Скажи ещё раз! – потребовал он.
                –  Да,   Колокольчик,   –   сказала   Майка.  Лицо  её                побелело. Резко проступили веснушки.
                …–  Для  чего ты это сделала?
                – Я сделала это для того, чтобы раз и навсегда пре-
                кратить  безобразие…  Потому  что это было бесче-
                ловечно.  Потому  что  я  не могла сидеть, сложа ру-
                ки,  и  наблюдать, как гнусная комедия превращает-
                ся в трагедию».
                А.и Б. Стругацкие. «Малыш».

Учитель, наш «крёстный», однажды заметил:
В их творчестве повесть «Малыш»
Могли б обойти. Много тем, мол, на свете,
Которых и не избежишь.
Иначе «предикторских свойств своей гущи»,
Ну, как бы, и не доберёшь,
Иль «просека» будет в истории кущах
И, как бы, об этом соврёшь.
Но как МНЕ нужна эта повесть – то знали:
Ведь «крестник» его, как ни как.
И если ту повесть они написали –
То значит, я им – не пустяк.
Они избежали прямого ответа:
«По что же Малыш никогда
Про Майку не вспомнил?» А тема-то эта
Для повести сей – не вода.
Писатель великий сказал осторожно,
Младым подавая совет:
«Фантазией пылкой всё выдумать можно,
А вот психологию – нет.
Когда изучаешь ИЗ ЖИЗНИ героев –
Поступки их все ОБЪЯСНИШЬ,
И уровень дашь их моральных устоев,
А вот ПРЕДСКАЗАТЬ их – шалишь!»
Поскольку же мне фантазёрства не надо
Над выдумкой чувства потеть,
Хочу я напрячься – и пристальным взглядом
Историю ту досмотреть.

Зачем из Тамбова так длинно к столице
Рука Рока долго вела,
Где Майка моя уж успела родиться
И жизнь до меня прожила?
А этот район тем и был им удобен:
Не центр, и не Караганда,
Держать под надзором был Рома способен
Меня, не «светясь» никогда.
До смерти за год «Пионерской газетой»
Проверил Роман «Малыша»:
Насколько мои совпадают приметы
И «горная» жизнь хороша?
Когда здесь Роман мой, свет-Виссарионыч,
Мне детство организовал,
То вскоре и «убыл». И как бы в шпионы
Юркольцин мне спутников дал:
Лишь Рома «ушёл», как он Майку немедля
Направил всё в тот же детдом
(Удачей воспользоваться не замедлил!).
Так с Думовой стал я знаком.
Хоть в классе одном была Думова Майя,
Дружить было нам не досуг.
Как тексты учила девчонка чудная
Запомнилось: с «точками» вслух.
А ей же запомнилось слово: «У, Думка!» –
Я ей, осердясь, закричал
(Она подтолкнула, я ж с кисточкой «тумкал»,
Газету свою рисовал).
У всех было много кликух бестолковых,
Наш брат был на выдумки прост.
Меня ж, раз родился в семье Дроздачёвых,
То звали, естественно, Дрозд.
Знакомство в детдоме то Майя Иванна
Закончила быстро. Чрез год
Она убыла «делать кроки по странам» –
А я был «засвечен». И вот,
Когда я «прошёлся по первому кругу»,
Собрались мы как-то в детдом
На встречу всех «бывших». И снова друг другу
Предстали на празднике том.
Потом я уехал служить в Ленинграде 
(Мне нравится этот ИХ план!),
Откуда письмо написал. Скуки ради,
Не более: я ж был пацан.
И тут получилось, наверное, то, что
Описано там с «Малышом»:
Она мне откликнулась, словно нарочно,
Хорошим и тёплым письмом,
И… с НОТАКМИ МАТЕРИ! Я как опешил:
«Да нет же! Хочу я к тебе,
Как к другу!» Поступок навряд ли был взвешен,
Но вёл нас навстречу судьбе.
Приехал я в отпуск – мы нацеловались
(Ведь год мне писала она),
Потом – в Ленинграде! – мы с ней «повенчались»
И стала мне Майка жена.
Дворец на Лаврова там первый открылся –
Напротив был Тульевский дом.
Солдатик я был, по «служебке» женился.
На свадьбу пошли вчетвером:
Я, Майя, сестра её – здесь же училась, –
И Миша. Но в зал лишь вошли –
Тут парочка к нам – «посмотреть!» – напросилась,
И скромненько сели вдали.
ЧЬИ были «свидетели» эти – не знаю,
Но нас поздравляли в конце.
«Коллеги по службе», я думаю, Майю
Поздравили так во дворце.
Но раз «посторонние» – враз попрощались,
А мы все пошли в ресторан
На Невского – в «Север». Но с Мишей расстались:
Спешил свою встретить «маман».
И снова кого-то подводит девица:
«К вам можно двоих подсажу?
А то места нет». Незнакомые лица –
Впервые на них я гляжу.
Но с свадьбой тепло очень нас поздравляли,
Как будто друзья иль родня,
И тост поднимали, и нас целовали –
И Майку мою, и меня.
Не может и речи быть, чтобы случайно
Совпало всё с праздником сим:
Ведь это был Питер, за мною здесь тайно
Следил и Быкоцкий Максим.
Возможно, что это всё были ребята,
С кем дружбу поддерживал Стась.
Возможно, что младший Быкоцкий тогда-то
Со мною налаживал связь.
Уж не был ли сам он свидетелем в зале,
В дворце, на Лаврова, тогда?
И сам познакомился с Майкой вначале
На долгие эти года.
Ему задавал я вопросы немые –
И чёткий ответ получал.
Так я Ленуаллу «учуял» впервые,
Потом же – и Рому «узнал».
И связь эта встречу всё отодвигала:
Зачем, если «сам» я всё «знал»?
Откуда ж взялось этой связи начало
Он сам, вижу, и подсказал.

Отец после лагеря побыл «на воле»,
У дочери малость пожив.
Но только у ней у самой уже двое,
А муж – вечно пьян и строптив.
Имея свой дом, данный ей по наследству,
Сестрица отца забрала
В свой Донгуз. И там ему, по старолетству,
Работу по силам нашла.
Но «случай» опять так уж распорядился:
Пожар у него, на беду,
У сторожа, в Донгузе этом случился –
Уехал под Караганду.
Под Карагандой жили дети отцовы –
Дочь Зоя и братец Борис.
И вот за меня папа принялся снова,
Хотя сам в Абае завис.
Максим, чтобы точку в сём деле поставить,
Знакомится в ЗАГСе со мной,
Спеша под надзором у бати оставить,
Запрятав под Карагандой.
И Карагандинская Зоя прельщает,
Абайская эта сестра:
«С жильём здесь у нас – проще и не бывает,
У вас же – проблема остра!»
Поскольку ж я был совершенно бездомный,
Хотя был на Майке женат,
Уехал к сестре я в Абай тот укромный,
Покинув чужой Ленинград.
Приехал я к Зое на адрес почтовый,
Куда я был «спрятан» сперва –
И вмиг «перепрятан» на месте уж снова,
За стол лишь присевши едва.
Ведь Зоин был Адрес в Рукинске известен.
Борис же увёз в городок
Шахтинск. И на новом теперь уже месте
Был «спрятан» я вновь «под шумок».

Связь с Майкой теперь прервалась. Не доходит
Ей почта, пишу хоть письмо.
А Майка уж места себе не находит
И время не терпит само.
Беременная, Майка переживает:
Три месяца я всё «молчу».
А письма мои она не получает,
Хоть я друг за дружкой строчу.
Терпения нет – и на почту я срочно
Зову её на разговор.
И ясно становится: это нарочно
Всё сделал почтовый тот вор.
«Меня, мол, ты бросил, оставивши с пузом –
Вот все говорят о тебе!
И в даль Казахстанскую, к краю Союза
Напрасно зовёшь ты к себе!»
Плюя на квартиру, зимой я вернулся
Обратно в Рукинск под Москвой.
И словно от сна постепенно очнулся –
Закончился вояж тот мой.
А мне, между прочим, «свободу» уж дали
В Шахтинске занюханном том:
О том, что женат я, мне не записали
В том паспорте новом моём.
Но Караганда от Москвы ведь не близко.
Вниманья я не обратил,
Но сложности сразу возникли с пропиской,
Как к Майке назад прикатил.

А книги «Малыш» вовсе не было даже,
Когда нас друг другу «нашли»
По смерти Романа. Но с чёрною сажей
Года нас уже стерегли.
Я в ласке стремился её по головке
Погладить. Она же всегда
От ласки такой уклонялась неловко,
И взгляд отводила всегда:
«Не надо. Под горло мне ком подступает
И нечем мне, Юра, дышать».
А Юра её и не понимает,
Что в ласке той может мешать?
А ласка, как видно, ей напоминала,
Что мы с ней – не вместе, а врозь.
И если бы к ласке ОНА привыкала –
Ей вдвое бы хуже пришлось.
Видать, тяжела была ласка такая:
Ведь сила присуща рукам.
«С любовью и жалостью справлюсь одна я,
А вместе не справиться нам».
Конечно, её в жизни звали не Майя.
И прочих героев не так,
Как в жизни, зову. Не надумал, скучая,
А сделал, как требует такт.
Но с семидесятого года примерно
Я начал смешно её звать:
«Мой мамик – мой маик – мой МАЙК». И не верно
Здесь этого не замечать.
И не было дня, чтобы без поцелуя,
Дружна была наша семья.
Бывало, её – «Где мой Майк?» – позову я,
В ответ сразу «Вот она я!»

Теперь дай мне, боже, ума и уменья,
Чтоб мог я, строкою звеня,
Развеять здесь Стасовы недоуменья
Про Майку мою и меня.
Ужели ты думал, мой бедненький Стасик,
Что я её принял за мать
И правды не знал? Ах ты, бедный карасик!
Дай бог тебе нас не понять!
Когда ты понятья втолковывал с дрожью –
«Святая», «полезная» ложь, –
Чтоб выстроить мостик меж Майкой и «ложью» –
Хотелось мне крикнуть: «Не трожь!»
Но ты был мой друг, ты ж меня не обидел…
Зачем же кричать на своих…
И я уходил, чтобы слёз ты не видел,
Мальчишеских, горьких и злых.
Ведь я был из тех, «без вины виноватых»,
С мильонной типичной судьбой,
Что шли средь людей, бедняков и богатых,
Незнамова горькой тропой.
(В театре неверно трактует, бедняга,
Тот сложный сюжет режиссёр:
«Виновных» там двое – Незнамов и ШМАГА,
А вовсе не мама-актёр.
Счастливый конец у «комедии» этой:
Сын «Шмагой» не станет теперь…
Коль мать ПОДБЕРЁТ на вопросы ответы!
А их будет много, поверь…)

Бездумно-заученно (чувства – как иней)
Промолвил я фразу свою –
И «Да, Колокольчик!», как гром среди сини,
Обрушилось в душу мою.
Ну что говорить про «обман» и «накладку»?
Ведь Майки моей больше нет.
Да разве поймёшь ты, как БОЛЬНО И СЛАДКО
Услышать мне этот ответ?
Ответив ЗА «маму», к душе прикоснулась,
Искавшей тепла много дней, –
Душа зацвела. И она ужаснулась,
Что это придётся ведь ей
Участвовать в «гнусной комедьи» Контакта,
Которая «ради идей»,
В трагедию духа, без чувства и такта,
Должна превращаться при ней!
Та жёсткая роль, что на Майкины плечи
Юркольцин хотел возложить,
Была ей гадка. Не могло быть и речи,
Чтоб здесь ей всю жизнь так прожить.
Приняв ту игру, Майка, БЕЗ ВСЯКОЙ МЫСЛИ,
Сказала простые слова.
Но странно: слова в пустоте не повисли,
Впитала их вмиг голова.
И Стасу, такому ж, по сути, мальчишке,
Пришлось ей тогда разъяснять:
«Здесь – случай особый. Пойми же, братишка:
НЕЛЬЗЯ этим словом играть!
Игра в «дочки-матери» в память вернулась,
Не тронув меня словом «мать».
Но, видя реакцию, я ужаснулась,
ЧЕМ я здесь посмела играть!
Он будет ко мне обращаться с игрою –
И таять от нежности слов.
А я-то должна – между прочим, с тобою! –
Давать ему жёстких пинков!»
Но драму совсем прекратить не по силам
Девчонке. И как же тут быть?
А время летит. И она предложила
На «Обруч» себя заменить.
Когда там Юркольцин «прибор» неудобный
Хотел нацепить на неё,
То Майка сказала: «Транслятор налобный
Пусть носит малыш без неё.
– Да разве возьмёт он прибор этот тонкой?
Как скажешь о том Малышу?
– Ништо, капитан! Уж доверься девчонке:
Сама малыша попрошу!»

Так я первый раз с операцией сложной
К хирургу на стол и попал.
Она ж извелась в ситуации ложной,
Когда по ночам я страдал:
Под нож без причины ведь не попадают –
И зрел во мне холицистит.
А Майка – от «сшибки», теперь-то я знаю! –
В психушку сама загремит.
Но муки напрасны: геном не приемлет
Вмешательств в работу свою –
И «нитки» выходят. Но Гений не дремлет,
Готовит мне Геллу свою,
Страховку надзора: пусть рядом походит,
А «глаз»-то уж вшит ей давно.
А Майка – всё хуже. Я вижу: уходит,
Уходит мой Маик «на дно»…
Она и заданье-то, в общем, не очень
Старалась своё выполнять.
И даже когда уже не было мочи,
«Не смела» меня отвлекать
От «важной работы» по физике звёздной:
«Ну что? Не могла ты позвать?
Я сделал бы сам!
– Ты же занят!» – серьёзно
Привыкла она отвечать.
Когда ж я всё делал, она говорила:
«Какой у меня молодец
Мой умненький Котик!» И слушать любила,
Как «строил» я «звёздный дворец».
На знаю, насколько она понимала,
Что можно мне здесь, что нельзя,
Но «делать науку» она не мешала,
Не цыкала, пальцем грозя.
И я накропал «Теорему Вселенной»,
Где Хаббла закон объяснил,
И в битве с Эйнштейном самим постепенно
Я СТО и ОТО «хоронил».
Но… эта работа моя – «упущенье»:
Нельзя мне, КАК ХОЧЕТСЯ, жить.
И принял Быкоцкий по Майке решенье –
Её разрешил заменить.
«Боюсь я, – не раз она мне говорила, –
Однажды засну – не проснусь…»
Как это предчувствие Майку томило –
Я спорить с судьбой не возьмусь.
Вот так моей Майки однажды не стало –
И «чёрный мой вторник» настал.
И долго мне душу тоска разрывала.
А «Обруч» уж рядом гулял.

Ах, Майка ты, Майка! Чудесная птица
С огромною, доброй душой.
Тут разве что Горбиков только сравниться
В сём качестве может с тобой!
Но Горбиков – ладно: мудрейший и древний,
Классический, сказочный бог.
А ты-то – девчонка, почти «из деревни».
Юркольцин подумать не мог,
Что ты там на что-то решишься. И даже
Придумаешь нечто, что он,
При всём своём опыте, знаниях, стаже
Не сделал бы, как ни силён… 
И «Обруч» холодным, тяжёлым «металлом»
Мне голову жёстко сдавил.
Я всё претерпел: ведь «так надо» сказала,
Кто душу свою мне открыл!
(Я «Обручу» прямо сказал после свадьбы:
«Как ни было б плохо с тобой –
Я вытерплю всё». Хоть и нужно сказать бы
Ей было бы в теме другой.)
Ведь Майка почуяла, как будет плохо,
Коль хватит на игры те сил…
А Гений великий, не чуя подвоха,
За смелость её похвалил.
А всю глубину этой смелости страшной
Он так и не смог оценить,
Когда там посмел «квартирьерчик» вчерашний
Ту «клавишу» в «пульт» утопить.

…И только я снова тот «Обруч» поправил
На лбу неумелой рукой –
Она «улетела». Я «Обруч» оставил –
И шёл он по жизни со мной
Сквозь все «камнепады». Но часто дорогу
Тот «Обруч» мне сам выбирал.
И мне оставалось, по сути, не много:
Работал, терпел и страдал.
Но «Обруч надев», на судьбу я не злился,
Канюча «люблю-не люблю»:
Коль Майку на «Обруч» сменить согласился,
То молча я всё претерплю.
Нельзя и сказать: «Что же ныть, нечестивый,
Ты этого сам захотел!»
Что там за игрушка – тот «Обруч» красивый, –
Понятия я не имел.
Оставил его потому, что «надела
На голову Обруч» мне та,
Что «Да, Колокольчик» ответила смело
Мальчишке, что был сирота.
И в ЖЕРТВУ СЕБЯ Майка тем приносила,
Что «фару» в мозгу мне зажгла:
«Чем дольше игра набирала бы силу,
Тем больше бы душу рвала.
Ведь полностью стать тем, к чему привыкал он,
Я здесь не могу ведь и дня.
Так лучше, чтоб САМ ту игру разорвал он
И ПРОКЛЯЛ за это меня
И только меня. Я пред ним виноватой
Расстаться хочу навсегда:
Ему будет ЛЕГЧЕ ЗАБЫТЬ. А ребятам
Не скажет тех слов никогда».
А я… я не проклял. Я был лишь мальчишка,
Что ждал продолженья тепла.
Не мог и помыслить о том, как же слишком
Ей ноша сия тяжела!
Ведь это поймёт-то не каждый и взрослый
(Как Гений, идеей звеня).
А я же по детски обиделся просто:
«Вот, БРОСИЛИ СНОВА меня!»
Но я не забыл. Никогда не забуду!
И жить буду с детской мечтой
И светлой надеждой на божее чудо,
Что встречусь однажды с тобой.
Увидеть тебя – и упасть на колени,
И ноги твои целовать
За несколько жгучих и сладких мгновений,
Когда я почувствовал Мать!

А в восьмидесятом отец умирает
У Зои своей на руках.
Потом нас всех вместе она собирает
На риск приезжая и страх:
Братьями и сёстрами все, к нам заехав,
У Клавы собраться должны.
Высоцкого слушают гости со смехом,
Квартирою поражены.
Возможно, что Зоя ко мне приставала,
Контакт затевая с душой.
Но я «по седьмой» не читал ведь сигнала,
Разрыв между нами большой.
А был ли контакт с ней у Майки – не знаю,
Не внятен мне их «разговор».
Потом я к хирургу на стол попадаю
От Клавы придя «на свой двор».
А через два года к нам Зоя прикатит
Для похорон с Караганды.
И Клаву с Сухиничей тоже прихватит.
Казалось, из-за ерунды:
Ну кто им всем Майка? Но это проститься
«Соседняя группа» пришла.
Потом-то я понял, что зря торопиться
Не стоит по этим делам.
Ко мне ж к юбилею она очень прытко,
Из дали казахской своей
Свершает последнюю к встрече попытку –
Попасть чтобы на юбилей.
Но, делая крюк, перед тем заезжает
К дочурочке младшей в Ростов.
Но там под машину она попадает –
Прервали её счёт годов.
И так вот посланница эта отцова
«Подкидышу» не донесла
Всё время хранимое тайное слово.
Так кончились эти дела.