Сестренке моей

Я обзывал тебя глистой, дразнил «зассыхой»,
не оттого, что ты была такой;
из вредности, наверное, от вспыха,
от зависти... Ну, в общем, был дурной.
Тем более, когда и вдоль, и поперь
за все мое, а чаще не мое
гулял ремень по маленькой, по попе,
воспитывая из меня зверье.
Я так и рос, все больше замыкаясь,
из дома, как волчонок, удирал,
несправедливостью все больше набираясь,
себе врагов по жизни набирал.
И ты была в кругу таком же узком,
где места я себе не мог найти,
и мне теперь отсюда видеть грустно –
не ведали куда ведут пути,
что рикошет пустых обид и ябед
в такие дебри может завести.
Теперь-то поздно тягостью нас давит –
все это не вернуть, не развести.
В одной семье - семьи мы не имели,
сказать по-честному: мы  - дети без вины –
свалились в перекрестные метели
репрессий, ревности и отзвуков войны.
Родители, обузданные жизнью,
заезженные судьбы, а потом
родились мы – всего лишь брызги
любови трезвой (или под хмельком).
Не станем мерить – мы их отраженье,
жизнь подолжается, а мы пока живем,
и в этом смутном головокруженьи
друг друга ищем – все равно найдем!
Сестра, ты много раз меня теряла
и материла, когда был я не мил,
ну, а потом слезу по мне роняла:
«Где ж этот гад!? Ведь он мне братом был!»
Делились с матерью слезою запоздалой
и отзывались эхом передач
недорогих – все в памяти осталось,
весь ваш заочный и душевный плач.
Я оценил негромкие подарки,
и не теряю в памяти своей,
что если даже совершал помарки,
но помнил глубину своих корней.
И если станет на душе постыло,
знай, где-то брат беспутный твой живет
и имя помнит – «имя – Людям Мило».
Поверь, не вру, ведь сердце не соврет!
Меня ломала жизнь, но я романтик.
Все остальное шелуха и ерунда,
бред всяких астрологий, хиромантий –
родная кровь – вот это навсегда!