Набережная

В неблизкий путь, коль ни гроша, -
товарняком да автостопом.
Вот так же, в сущности, душа
к трансцендентальному Престолу
несется на перекладных,
и плоть – ее сугубый транспорт.
Недаром, значит, нелады
у плоти с временем-пространством.

Ее свирепый ест Сатурн,
хрустя хрящами, как редиской.
Уран – чудовищный каплун, -
кривясь от страха, краем диска
за этой трапезой следит,
бо знает: рано или поздно
не пощадит его седин –
вторично – ненасытный отпрыск.

Когда желудок не болит,
и голова, и остальное,
то что же все-таки болит,
томится, мается и ноет?
Ночной схоластики утиль
в сознанье чахлом громоздится.
Идет, гудет высокий штиль!
Раскрылись вещие зеницы!

Во мне бессмертие и смерть
до срока слиты воедино,
как в бронзе – олово и медь,
и горечь хинная сладима.
Кочуют шумные века
по Бессарабии мгновенной.
Ах, память плоти коротка!
Психеи память – потаенна.

Нашаришь ненароком код
и будешь сам не рад улову:
в мешке окажется не кот,
а Трисмегист птицеголовый.
И что с ним делать? Лаптем щи
хлебать, крестить его – в портвейне?
Так что смирись и не ропщи:
Психеи память потаенна.

Но вдохновения микроб
все роет узкие колодцы,
и в них отравленная кровь
орлицей пойманною бьется,
насущным тестом бытия
не хочет удовлетвориться.
…Раздета мумия моя!
Моя разграблена гробница!

Александрии больше нет,
и я томлюсь в бессрочной ссылке.
Струится питьевая нефть.
Бликуют лунные обмылки.
Александрии больше нет.
Ночь, улица, фонарь, аптека.
Живи еще хоть четверть века.
Живи еще хоть тыщу лет.

1991