Иллюзион

Головокружение

Между туч полуабрис ущербной луны…
Вздохи ветра, и сны, что любовью больны,
угольки догоревшего чуда…
По излучинам сердца неслышно скользя,
проплывает печаль, и коснуться нельзя
той реки, что течёт ниоткуда…

Вспоминаю тебя и ищу – не такой,
что беспечно смеётся бегущей строкой
на бесстыжей мигалке экрана,
но осколками зеркала на мостовых,
где холодными всплесками слёз дождевых
окольцована старая рана.

И не в силах найти, и не зная пути,
отрешённо шепчу – позабудь и прости,
отпусти неразлучницу-память
на извивы дорог, в лабиринт городов,
где закат воспалённый огнисто-бордов,
как пожара таежного пламя.

Я глотаю удушливый страх высоты,
словно копоть горящих клочков бересты,
и взбираюсь по ветхим ступеням;
и, по стенам сочась, леденеет роса,
и далёко-далёко поют голоса
всё сильнее и всё сокровенней…

Это просто – по жести и шиферу крыш
незаметно пройди – и навек замолчишь,
словно строчки в горящем конверте,
одеваясь огнём, на углях почернев,
и упав с высоты, и стремглав пролетев
краткий путь от неправды до смерти.


С широко закрытыми глазами

Классификация различных форм
разврата в перелистанной инструкции
преподаётся как собачий корм,
приемлемый по методу индукции.
Здесь всё рационально, как законы
для социума лежбища тюленьего,
но вероятность встречи неучтенной
необходимо тщательно оценивать.

Безлика маска, прорези узки,
лохматый свет истерзан заусенцами;
густого зелья сладкие глотки
сочатся в переливчатой каденции.
Но смысла нет перебирать осколки
на щебень передробленного мрамора,
где ползают без чувства и без толка
раздавленные образы-караморы...

И повсеместно – искажённый мир
антагонистов света и гармонии,
повсюду ночь, протёртая до дыр,
сплетает сладострастие агонии,
и властвует безудержная похоть,
красуясь в одеяньях псевдогреческих,
и вязнет в ухе ядовитый хохот
над обречённым человечеством!


Гранд-Отель

Люди приезжают, люди уезжают,
но не происходит ровно ничего...
Чёрно-белой лентой жизнь бежит чужая,
и молчит сознанье – не буди его...

Не буди надежду – танец твой окончен,
до конца свершилось то, что суждено;
телефон вибрирует всё наглей и звонче –
ты его не слышишь, ты глядишь в окно.

Эта суета вечернего Берлина,
блеянье клаксонов, мельтешенье лиц...
Это просто сон, прилипчивая глина,
на колёсах времени, вязнущих до спиц.

И чужая алчность, ненависть и похоть,
как неон рекламы, бьётся о стекло...
Ты её не видишь, поминая вздохом
свой последний поезд в Царское Село.

Лепесток России в каменном флаконе!
Что тебя спасёт? Любовь? Какой ценой?
Твой заветный жемчуг – слёзы на ладони
в суховейный полдень над землей больной!

И шаги портье стрелой опережая
мечется твой взгляд, не видя никого...
Люди приезжают, люди уезжают,
и не происходит ровно ничего.


Пурпурная роза Каира

Наверное, образы, краски, цветы –
насмешка над немощной плотью,
блестящие фантики бедной мечты,
упавшие мне на лохмотья,
бессмысленный мусор, клочки мишуры,
потухший огонь карнавала,
костяшки и фишки наивной игры,
где я столько раз умирала,

и снова рождалась, и, плача навзрыд,
спешила к тебе, мой любимый,
слезами смывая морщины обид,
и чад паровозного дыма,
и горькую пыль безоглядных дорог,
и тьму над бессонным вокзалом,
где звёзды ронял отдыхающий Бог,
мерцая по небу кресалом…

А жизнь ковыляла кривою тропой,
и я просыпалась, больная,
чтоб в омуте дня, омертвело слепой
томиться, не видя, не зная
ни солнышка в небе, ни роз у окна,
ни кружева летних платанов…
Со мной только дома глухая стена,
да хриплые выкрики пьяных.

Мой свет замурован в больной нищете,
в кольце между кухней и лавкой,
побои и брань я терплю в немоте,
как будто на горле удавка.
Здесь воздух пропитан отрыжкой пивной,
на стенах мерещатся черти,
а мысли и годы слились в перегной,
сочащийся запахом смерти…

Но вечер придёт, и начнётся кино,
и ты улыбнёшься с экрана,
и счастье, мелодией губ рождено,
прольётся слезой без обмана…
Любимый, услышь! Я стою у двери
из этого страшного мира!
Открой же её, и к себе забери
пурпурную розу Каира!


Дети райка

Овал лица белее мела,
изломы тонкие бровей;
скольженье рук, изгибы тела
всё напряженней, всё живей;
полётом чайки над обрывом
помчалась танца ворожба,
и ветер обожгла труба,
и кони разметали гривы...
Внезапно, как монтажный стык,
сменилась тема. Все застыло,
и лишь очей неслышный крик
повелевающею силой
по залу медленно поплыл,
как полночь посреди могил.

И наступило пробужденье,
и узнавание земли,
где, влажной предрассветной тенью
укутанные, расцвели
невидимые залу розы.
Волнообразный взмах руки
раскрыл тугие лепестки,
и пластика текучей позы
вздохнула пульсом родника...
Сплетались пальцы в котильоне,
и отвечал на зов цветка
восторг уколотой ладони!
Сам воздух был прозрачно-ал,
когда Пьеро цветок сорвал.

И, обводя глазами сцену,
в перекрещении огней,
как Одиссей на зов сирены,
он неподвижно рвется к Ней,
крылом протягивает руку –
в ладони пламя лепестков,
и власть невидимых оков
по телу зазмеила муку!
И, в чёрно-алом, как пожар,
она все ближе, ближе, – рядом!
Вот, Коломбина, вот мой дар!
Прими его, моя отрада!
Но лилия в её руках,
а роза обратилась в прах.

Мечта боится воплощений,
она – невысказанный сон,
и, чем вещественней, тем тленней
её открывшийся бутон.
Оттенки охры и кармина
по декорациям скользят,
и мчится судорожный взгляд
за упорхнувшей Коломбиной.
Так бабочка, ослеплена,
влетает прямо в сердце света!
Недолгий шорох... тишина,
и одиночество поэта
по восковой слезе свечи
струит прощальные лучи.


Дорога

Ты куда зовёшь меня, дальняя дорога,
ты зачем томишь меня, как напев цыгана?
Не горит шиповником сердце-недотрога,
но под камень прячется корешком калгана.

И куда ни еду я – всё одно и то же,
холод и безлюдие зимних перевалов,
где слова о будущем пресны и ничтожны,
а былое умерло, но не миновало...

Всё давно закончилось, отлетело песней,
обласкав проталины в леденцовом глянце;
но опять рыдаешь ты болью бестелесной,
на ветру пронзительном спотыкаясь в танце.

Губ твоих дрожание – бледность первоцвета,
и зимы дыхание – горький запах дыма...
На ветру да впроголодь не дожить до лета –
снегом осыпается наша пантомима.

Кутается облаком голос Джельсомины,
сердце задыхается – спой ещё немного!
Чёрно-белой ленточкой вьётся по долине
снежная мелодия, вечная дорога...


Огни рампы

От жизни половину растеряв,
другую – расточив и разбазарив,
забившись, как бездомный на вокзале,
в заплёванном углу сижу. Ни прав,
ни обязательств, и карман дыряв,
как память маразматика. Случайно
твою походку плавную узнав,
во все глаза смотрю сквозь двери чайной

на бедный столик, нежный контур ног,
и локоны под пеньюаром дыма...
А люди входят и шагают мимо,
официант мелькает как челнок;
и счастлив я, что стар и одинок,
что никому на свете я не нужен,
что на последний золотой венок
я закажу тебе роскошный ужин...

Томится мой заветный соверен,
случайный листик облетевшей славы...
Пускай теперь послужит он оправой
медовому теплу твоих колен,
и я покину глупой жизни плен
со светлою душой, за добрым делом...
Так я мечтал, дряхлеющий Силен...
А ты – ты на меня уже глядела!

Да, это я. Теперь ты узнаёшь?
Ты помнишь, как, больная, одиноко
лежала ты, а я в чаду порока
слонялся по пивным, глотая ложь
забвения? За здорово живёшь
я умирал... но у твоей кровати
стал серебром и златом каждый грош,
что на тебя я, милая, потратил!

Рассказывай! Берут в кордебалет?
Удачного, счастливого начала!
Конечно, это кажется столь малым,
но уверяю – призовой билет
в твоей руке. Как солнечный букет,
прекрасное мгновенно приоткрылось!
Бьюсь об заклад – пройдёт лишь пара лет,
и станешь ты Жизелью белокрылой!..


Искусственный разум

Когда земля забудет гомон городов,
мосты и эстакады льдами одевая,
и на ладонях ночи смолкнет часослов,

услышишь ли кого, душа моя живая,
о прожитых веках исканий и потерь
страницам древних книг по памяти внимая?

Слегка приотворяя скрипнувшую дверь,
лови из полумрака голосок ребенка,
доверчивому слову ласково поверь.

Ни монолиты стен, ни нефтяная пленка,
ни кружево путей, ни крошево стекла
не скажут ничего. Но искренне и звонко

ребенок повторяет - эта жизнь была
простой и светлой сказкой, словно юный ирис,
что разбудила фея нежностью крыла.

И изо всех чудес, что были в нашем мире,
да возвратит любовь седые грани гор,
и возглас журавлей из поднебесной шири,

и дремлющих каштанов золотой убор,
и вековые плиты у портала храма,
и на родном крылечке тихий разговор.

Хотя бы только день - побудь со мною, мама...


Иваново детство

Родниковая, озёрная, речная,
напои воспоминанием, вода,
в дали детства утекая навсегда,
капли-образы на щёки мне роняя;
приголубь меня, лазури глубина,
опустись на изголовье, тишина,
упокоенное сердце пеленая.

Слышу тоненькую песню комара,
вижу, солнце осторожное крадётся
и внезапно отражается в колодце,
стаей зайчиков бежит вокруг ведра;
и, воркуя переплесками капели,
струны света заблестели, полетели,
словно дождика счастливая игра.

Майский вечер, лепестки летят со сливы,
лён косы течёт на мамино плечо,
рассыпается и вьётся горячо
светлой нежностью колышущейся нивы;
и ростки в перине чёрного пласта,
и песчаного обрыва теплота,
и озёр золотоглазые заливы

просыпаются в колодезной воде
тихой радостью венка и колыбели,
трепетаниями ласточкиной трели,
не послушными ни боли, ни беде...
Всё, что памяти доверчивой так мило,
невесомо и невинно отразилось
и на небе, и на сердце, и – везде!..

Захлебнусь ли я твоим журчащим даром,
долгожданным воскрешающим глотком,
прорасту ли в пепелище я цветком,
растворюсь ли в облаках летучим паром –
я с тобою, отцветание весны,
над которой, как предчувствие войны,
хмурый запад разгорается пожаром.


Примечание к циклу «Иллюзион».
Все стихотворения этого цикла представляют собой отклики
на полюбившиеся мне кинофильмы, и несут их названия. Но
это не словесные иллюстрации зрительных образов, а вольные
фантазии на их темы.

Головокружение. Режиссер Альфред Хичкок, в глав-
ных ролях Джеймс Стюарт и Ким Новак, 1958.

С широко закрытыми глазами. Режиссер Стенли Ку-
брик, в главных ролях Том Круз и Николь Кидман, 1999.

Гранд-Отель. Режиссер Эдмунд Гулдинг, в главной
роли Грета Гарбо, 1932.

Дорога. Режиссер Федерико Феллини, в главных ролях
Джульетта Мазина и Энтони Куинн, 1954.

Пурпурная роза Каира. Режиссер Вуди Аллен, в глав-
ной роли Миа Фарроу, 1985.

Дети райка. Режиссер Марсель Карне, в главных ролях
Жан-Луи Барро и Арлетти, 1945.

Огни рампы Режиссер Чарлз Чаплин, в главных ролях
Чарлз Чаплин и Клер Блум, 1952.

Искусственный разум. Режиссер Стивен Спилберг, в
главной роли Хейли Джоэль Осмент, 2001.

Иваново детство. Режиссер Андрей Тарковский, в глав-
ной роли Николай Бурляев, 1962.


Стихотворение «Искусственный разум» опубликовано в журнале «Российский колокол» (Москва), № 3, 2007.

Стихотворение «Огни рампы» опубликовано в Серебряном поэтическом сборнике «Под одним небом» 2006 года, СПб: «Геликон Плюс», 2007.

Стихотворение «Головокружение» опубликовано в Золотом поэтическом сборнике «Под одним небом» 2006 года, СПб: «Геликон Плюс», 2007.

Весь цикл опубликован в авторской книге  «Четыре стихии»denarius.. М.: ООО «ИПЦ «Маска»», 2008, 89 с.