Лазурь и седина

Таласса

Тихое утро.
Заря поднимает над миром свой парус.
Нежно алеющий свет древнюю кровь разбудил.
Скалы окрасились мёдом, зардели вином олеандры,
по муравьиным следам вспыхнули нити росы.
Выше взойдём –
и откроется море…
Как палевый мрамор,
тонкие краски зари мерно вбирает оно.
Взор,
уставший от стёкол, шрифтов и пестрящих экранов,
Светом и далью живёт, чуя свободу твою.
Здравствуй, Таласса!
Я верю – такой тебя увидала
эллинов пешая рать, преодолев перевал.
Юностью мира доныне вскипает их возглас – Таласса!
Юную кровь обрети, старое сердце моё.


Этюд в алых тонах (Крым в 18 году)

Всё как прежде – сухие расщелины скал,
сердоликов медовые жилы;
заходящего солнца червонный металл
опалил ожерелья кизила.

Но ни гостя в Каперне, причалы пусты,
на кремнистых дорогах заставы;
разостлал над волной дымовые хвосты
вражий крейсер под флагом кровавым.

Обезумевший мир опоясан мечом,
и не знает ни слёз, ни молитвы,
и закат вытирает о мыс Меганом
заалевшее лезвие бритвы.

Это всё – лишь прелюдия худших годов!
Не смотри же на алое море,
ясноокая! Жребий твой выпасть готов -
чёрный голод и смертное горе.

Быстрой ласточкой, милая, оборотись,
попрощайся с родным побережьем,
и сквозь облачный пурпур в горящую высь
улетай, невесомо и нежно!

Улетай, моя радость! Открыта ладонь,
расступаются скалы и воды...
Паруса подымает небесный огонь
вдохновенья, любви и свободы...


Рояль

В кают-компании «Полтавы»
звучит настроенный рояль –
Шопеново дыханье славы,
и светлой осени печаль,
тревожный полусон ноктюрна,
мазурки переход бравурный
сменяются, как свет и тень…
И длится сумеречный день,
и дремлющие батареи
судьбу недремлющую ждут.
Бездушный рок и смертный суд
всё ощутимей, всё скорее –
студёным ветром над волной
проносится протяжный вой.

Взывая мщением Варшавы,
поют колокола баллад
о горькой участи державы,
когда пойдёт на брата брат,
и будут взорваны святыни,
и чёрная зола пустыни
падёт на мраморы дворцов,
и ужас истинных оков
обманутый народ узнает…
Забудут внуков старики,
и оскудеют родники,
и расточится соль земная…
Так дальний погребальный звон
волной аккордов преломлён.

Но ты играешь и не веришь
своей Кассандре, лейтенант!
В неизмеримые потери
запишут Судьбы твой талант,
и всё пройдёт – века и воды,
смятенье слов, мираж свободы,
и штормы северных морей,
и мёд балтийских янтарей –
сквозь душу музыки… Запели
стихии, наполняя слух;
расправил крылья тёмный дух
войны, трагедии, метели…
Снежинки падают на сталь,
звучит настроенный рояль.


Концерт

Ты пела в холодном ангаре
авианосца,
стоявшего серой скалой
на пасмурном рейде
Скапа-Флоу.

Ты пела - и сотни глаз
следили за лёгким движением
тонких рук,
любуясь твоим открытым лицом,
цветком улыбки.

И каждый - девочкой милой
тебя узнавал,
кто доченькой, кто сестрёнкой,
поющей сквозь даль времён
нежную песню.

В те годы простой кочегар
и грубый докер
умели тебе внимать
не хуже, чем выпускник
Итона...

И тяжкий чугун их дум,
объятый жаром,
стекал, ручейками света
переполняя
золото их сердец...

Величие той эпохи
не в монументах,
не в гордой броне орденов,
а в той любви,
что смели чувствовать люди,

кому оставалось жить
совсем немного,
к кому на гроб не придут
ни доченька, ни сестрёнка,
ни даже мама,

кому поминальную песню
поёт норд-вест,
когда наступает осень,
и моря седые косы
вьются по чёрным скалам
Норд-Капа...


Битва при Лепанто

1
Бей громче, гортатор,
день гнева настал!
Слышишь, пушек раскаты
эхом по граням скал!
В алых крестах Сант-Яго
белые паруса,
ярое золото стяга,
как на солнце коса.
Меч на скрижали истории
чертит символы вер,
нежную пену моря
взбили крылья галер...

2
Гроб, а крышка его – палуба,
цепи вместо крестов,
нам не видно ни флага алого,
ни косых парусов.
Где мы – этого нам не сказано,
неба не знают рабы,
видим только потные, грязные
спин костлявых горбы...
Бой впереди! Барабану вторит
с палубы гулкая медь...
Нашей кровью солоно море!
Свобода или смерть!

Сердцу – глоток огня полынного,
уголь солнца – глазам...
Сохнут губы могильной глиною,
плесень по волосам.
Память клочком травы под копытами
плачет о мати-земле...
В пролом – вода, плывут убитые,
словно мясо в котле!
Глотки сорваны, весла брошены,
ало плюется плеть!
Цепь на кулак, бей в крошево!
Свобода или смерть!

Рдеет крестом двойная рана,
милости не проси...
Горькую кровь отдай ятагану,
душу – Святой Руси...

3
Поднял, в кровавых брызгах,
черную сталь забрала
наш дон Хуан Австрийский,
лучший из адмиралов.
Смотри, Мигель Сааведра,
парус объяло пламя!
Палуба звонким кедром
да не прогнётся под нами!
Слезу отдай суховею,
юность – годам полона,
левую руку – Арею,
правую – Аполлону!
Вскинут над нами небо
хрупкие длани Оранты,
споют о нас те, кто не был
в этот день при Лепанто...
Громом распорот воздух,
плавятся розы ран...
Не отвернешь – поздно!
Мы идем на таран!
Блещет огнем крылатым
кровью крещёный металл!
Бей громче, гортатор,
день славы настал!


Заклинание

Уходящего дня золотая парча
на прощанье дорожкой по морю блеснула,
и растаяло солнце, как в печке свеча,
как денарий в копилке Лукулла.

Так и память растает, слезой Данаид
утекая по капле в бездонные дали,
где последние отсветы море хранит,
словно кровь на зазубринах стали.

Вот бы годы зажечь и расплавить века
в колокольную тяжесть, и в гибкость булата,
чтобы пламя мерцало в крупинках песка
и алело над морем крылато!

Чтобы ясной – звезда, чтобы чистой – вода,
чтобы ночь – на мече грозового сполоха,
чтобы верная кровь - на излучины льда,
по губам, до последнего вздоха!


Дувр

Ah, love, let us be true
To one another! for the world, which seems
To lie before us like a land of dreams,
So various, so beautiful, so new,
Hath really neither joy, nor love, nor light,
Nor certitude, nor peace, nor help for pain;
And we are here as on a darkling plain
Swept with confused alarms of struggle and flight,
Where ignorant armies clash by night.
Mattew Arnold "Dover Beach"

Британия. Викторианский век
встречает свой закат неторопливый.
Ласкает солнце гребешки прилива
сквозь розовые щелки сонных век.
И группы отдыхающих на пляже
лежат, как экспонаты на продажу –
тряпичный хлам, серебряная нить…
Вот генерал, израненный под Агрой,
а рядом с ним измученный подагрой
любитель выпить, мастер закусить.

Спокойно море. Лёгкий ветерок
щекочет солью, торсы обдувая,
хрустит под пузом галька меловая,
спортсмен плывёт… нырок, гребок, нырок.
А молодёжь, как на варенье осы,
с биноклями влезает на утёсы
разглядывать купающихся дам.
Проносятся обрывки разговора,
и движутся песочные узоры
навстречу исчезающим следам.

Вечерний бриз уносит суету…
Пора и нам проститься с пасторалью,
любовь моя! Наедине с печалью
бежит волна строкою по листу,
оплакивая детское дыханье,
что делало пески парчовой тканью,
и яхонтами камни-голыши,
и золотой оправою сапфира
весь окоём блистающего мира,
где мы с тобой, и больше ни души!

Прости, моя любовь! Не крест, но меч,
не розы, но сухие иглы тёрна,
и не лазурь, но вал иссиня-чёрный,
и не огонь зари, но копоть свеч
по сводам катакомб! Мы одиноки
среди руин, где сон багровоокий
вещает бесконечную войну
золы со златом, духа против праха,
где сердце расщепляется, как плаха,
и кровь зовёт крылатую волну!


Плашкоут

Некогда – красавец белокрылый,
пенитель морей, наперсник ветра,
вестник счастья на туманном рейде,
плат разлуки на лазурной глади.

Ныне – только выбеленный остов,
дерево, истёртое годами,
да пустые гнезда, где стояли
на дрова распиленные мачты.

Некогда ликующее море
целовало пенными губами,
и несло тебя на край Вселенной,
до коралловых архипелагов!

Ныне – колыхание мазутной
тины, что нельзя назвать водою,
дизеля унылое кряхтенье,
стук сапог, да запах перегара...

Некогда и слово, словно парус,
наполнялось ветром поднебесным...
ныне только выцветшая память
волны строф бросает на утесы.


Бискай

Бискай взрывается ристалищем
валов, набычивших загривки,
и хором, грозным и рыдающим,
поёт без пауз и разбивки,
взбивая пену, словно сливки,
у скалящихся берегов;
и неба синие обрывки
меж парусами облаков
приоткрываются стремительно,
на волю солнце отпуская...

Летит улыбка небожителя
по серебру морщин Биская,
кипение валов лаская,
и плавится голубизна,
и ловит золото морская
распахнутая глубина.

И обретаешь неосознанно
предощущение покоя –
душа омыта и воссоздана,
и отлетело всё мирское,
с его борьбой, его тоскою
и муравьиной суетой,
с его наружной красотою,
неутешительно пустой.

Покой и воля – это лучшее
из всех возможных сочетаний.
Напевы океана слушаю
до горечи в сухой гортани,
и дальний звон в осеннем стане,
у колокольного шатра,
поёт, что скоро ночь настанет,
и берег близится.
Пора.


Музыка

О музыка, сестра воды,
тревожно-зыбкое andante,
где отражение звезды,
упавшим с неба адамантом
мерцая в тёмной глубине,
преображается аккордом,
нерасколдованным и гордым,
как иероглиф на стене
ещё не найденной гробницы,
уснувшей в огненном песке,
и синее крыло зарницы
на гималайском леднике.

О музыка, сестра воды,
прибой, терзающий плотину –
всесилие твоей беды
не отпущу, и не покину
ни судорожный взмах валов,
ни глыбы чёрных волноломов,
где крики чаек невесомо
летят, понятные без слов,
и чудится напев сирены,
выкармливающей тоску,
и вечность оплывает пеной,
скользя по мокрому песку.

О музыка, сестра воды,
теки по зеркалам асфальта,
смывая пыльные следы
под восклицанье – aqua alta!
Окутывая города,
поставленные на колени,
узором призрачных растений,
седыми кружевами льда,
укачивая мёртвой зыбью
безмолвие колоколов,
и провожая стаи рыбьи
в лазурный омут вечных снов.

О музыка, сестра воды!
струящаяся кантилена!
Не тронь ни шпоры, ни узды,
не знай ни глухоты, ни тлена!
Приди – провидицей слепой,
приливом космоса и света,
в лазурь и седину одета,
живи, душа моя, и пой!
И время разобьёт подковы
и каменеющие льды,
летя с тобой, подруга слова,
поющая сестра воды!


Вечность

Михаилу Гофайзену

Волны лазурнокудрявые в дальнюю даль за кормою
не успевают уйти, расплываются тающей пеной
и растворяются в ясном закате. Не также ли память
лишь ненадолго способна хранить впечатления жизни,
что понемногу, с годами, стираются, в прах обращаясь,
тонкий такой, невесомый, готовый умчаться за ветром
и затеряться в объятиях ласково нежной лазури
неба. Куда же плывем на ладонях бескрайнего моря?
Нет ни Америки новой, ни Ultima Thule – все в прошлом
замкнуто. Мёбиус древний, ты снова над нами смеёшься,
вспять обращая любое движение, тропы смыкая
кругообразным витком, что вечности знаку подобен!
Так же и ты, утомлённое сердце, из малого круга
кровь принимая, в большой устремляешь течение жизни…
Так же? Увы! Всё труднее удары, всё реже дыханье,
смертная доля твоя приближается с каждой минутой…
Жизни, что капли дождя – ненадолго круги оставляют...
Миг – и пропали они. Отчего же биение сердца
так безнадежно стремится наполнить развёрнутый парус
и унести к горизонту, к нетленным лесам Авалона,
или на берег заветный Дильмуна шумерского? Вечность
мы воспеваем как некий Грааль, что искать мы готовы,
но боимся найти. Сам поиск и есть обретенье
смысла… О, бедное сердце, «смеющийся мальчик» Поэта,
жерла артерий твоих подобно трубам органа
скорбно играют финал вдохновенной токкаты Вселенной…
Если умолкнут они, то не будет ни плеска оваций,
ни поклона пред залом, ни роз, летящих на сцену,
только молчанье и ночь. Зачем же мы любим и верим?
Иов когда-то сказал – человек рожден для страданья,
искрой возносится он в беспредельное вечное небо…
В небо – и эти слова многое нам объясняют.
Жизнь – это поиск и путь, долгие муки скитаний,
смерть – незаметная дверь, а за ней терпеливая вечность,
словно старик отец, всё ждущий блудного сына…


Стихотворение "Этюд в алых тонах" опубликовано в журнале "Российский колокол" (Москва),
№ 3, 2007.

Стихотворение "Рояль" опубликовано в Серебряном поэтическом сборнике «Под одним небом» 2006 года, СПб: «Геликон Плюс», 2007.

Стихотворение "Дувр" опубликовано в Золотом поэтическом сборнике «Под одним небом» 2006 года, СПб: «Геликон Плюс», 2007.

Весь цикл опубликован в авторской книге "Четыре стихии". М.: ООО «ИПЦ «Маска»»,
2008, 89 с.

Многие стихи перепечатывались позднее.