Четыре Цвета Завтра

       ЧЕРНОЕ

Время зашло далеко ко мне за черту.
И шторм наседает, и берег начистоту
молчит. Часовой циферблата неутомим -
вышагивает кругами, что мы прямим.
Смены не будет. Наш разводящий спит.
Лунный росток пробивается сквозь гранит
завтрашней темной грозы, что уже видна
даже отсюда, из моего окна.
Даже отсюда, пусть близорук, пусть слеп,
вижу ползущий черный траурный креп -
кто-то в знак скорби завешивает горизонт.
Умер сезон. Мертвый идет сезон.

Время зашло за край алфавита. Здесь
властвует точка, словно дурная весть.
Точка к началу фразы пробила путь,
знак препинания жизни. Не обессудь,
не оскверняй прошлых сырых могил
пошлостью: «Как я глуп был!» и «Как я жил!»
не предавай себя. Посмотри в окно.
Вот оно – завтра. Черное. Вот оно.
Вот оно, черное. Ставкам конец. Крути.
И, закурив, руки свои скрести
локти зажав, раз уж не укусить,
хоть и близки. Не братана ж просить,
мол, укуси, сам не могу. Да и
нет братана. Отражение не двоит,
хоть океанское зеркало повело
точно скулу – кислое ремесло
грызть берега выкрошенной волной,
с хрустом, с каким царапает жизнь больной,
ногти срывая о многоточья лжи
«Всё еще будет… Всё еще… Ты будешь жи…»

Ты еще будешь. Ты – это всё. Ты -
лунный росток сквозь саван. Твои черты
мне незнакомы. Ни на ощупь, ни так.
В отрицании будущего мастак,
если во что-то верю на срезе лет -
что колесо запущено, ставок нет,
что закури и жди, пока твой рассвет
с красного цвета свалится в черный цвет.

     КРАСНОЕ

Алая кромка вспарывает, как фреза,
серую неба подвздошину. И глаза
щурятся косо рдеющему хиномару.
Что ж. Саёнара, ночная тьма. Саёнара.

Время зубами клацает, но ясней
всё различимы протезы, импланты дней.
Витиеватая ретушь кино и книг,
не говоря – словес, не смягчает лик
будущего. Всё труднее сказать «алло»
или «привет», кофе сварить, стекло
(пару) разбить, снова смолчать, терпеть.
Перебороть взросление. Переболеть,
перенести на ногах, на руках, горбу,
пока время вздергивает рыбиной за губу
тебя из прошедшего на сегодняшний свет.
Классный рассвет. Красный какой рассвет,
Рыба, смотри – воздух, свобода, жизнь!
Рыба себе говорит – «продержись… держись…»
Рыба пытается что-то сказать строкой,
хлопает пастью и жаберною дугой  -
а ничего не слышно. И нет слезы,
ибо у рыбы нет такой железы.
Ибо у рыбы органы, что теперь
не пригодятся. Только болят. Как зверь
тяжко вздыхает, ворочается во сне,
спячку попутав с бессонницей, так во мне
что-то ворчит, царапается. Говорит.
Что-то горит. Красным огнем горит,
и на изнанке души, что темным-темна,
складываются пылающие письмена -
«Не ампутируй, я всё потом… потом...
жди…» И несется завтра, что твой «фантом»
неумолимо алчущая блесна.

Даже и смерть, говорят, на миру красна.
Даже и жизнь, говорят. Все говорят.
И только рыба молчит. И тускнет взгляд.

     БЕЛОЕ

Время зашло далеко за мной. Далеко.
Шли рука об руку, дули на молоко,
обжигались водой, ошибались, шли.
Всё выходили из комнаты. Всё вдали
были другие комнаты. То с дверьми,
а то и без. Стариками, а то детьми
комнаты наполнялись. И та, любя,
к тем и к другим приравнивая тебя
поочередно и вразнобой, жила
в каждой из комнат. В каждой главе угла
был её запах. Взгляд. Белизна лица,
пусть даже смуглого – белизна. Дворца
и потаенной хижины полумрак
вечно её хранил. И покуда так
было – то можно вновь выходить, идти
по белу свету, с временем по пути.

Комнаты были с нежностью и тоской,
были с богиней, с владычицею морской,
были с бинтами, в пороховом дыму,
были и те, кого вряд ли уже пойму –
но заходя, ослепнув от белой мглы
белого света, обожженной скулы
кожа срасталась, губы молчали - «Тронь…»
словно одна на всех и была ладонь.

Время ушло. Слышу шаги во мгле,
шаркающие, как последние на земле.
Свет за окном сгущается и белил
не пожалел рассвет. Всё закрыл. Закрыл.
Белое за окном. И в глазах бело.
В нашей последней комнате повело
стекла от едкой горечи в белизну
и растворяются стены. И одному,
то есть без времени, легче понять – что вот
завтра. Что вот оно. Что пришел черед
завтрашнего. Что твердеет в зрачках рассвет
памятником Ушельцу. И слову «Нет»

Так накрывают мебель в пустых домах
белым полотнищем. Так тишиной пропах
воздух и одиночеством, что скула
ищет уже не ладонь, но приют стекла -
ткнуться и замереть. Раз уж нет колен,
губ и ладоней. И не нащупав стен,
ни дверей, ни ключа, упадет рука
на подоконник. Вот и живи. Пока.

      СИНЕЕ

Вот и живи. Снова живи. Жди.
Шаркающей саламандрой идут дожди.
Рифма всё проще, день всё сложнее, Ра
мерно скрипит уключиной во вчера,
скрип нехорош – по стеклу победит,
точно кошка кричит, что вот-вот родит.
Рыба молчит, точно вот-вот уснет,
может, уже и спит, кто её поймет.

Встань, занавесь окно, пересядь за стол,
голый король не потерял престол,
только продрог – леденящей правды ушат,
принятый от подброшенных кукушат,
выросших и галдящих «Да он не наш!»
Вытри лицо, отложи карандаш,
чаю согрей, перелистай Басё.
И ощути, как закончилось, в общем, всё.

Так, растворяясь в море, поймет река,
что её больше нет. Что была легка
ноша, пускай проламывала хребет.
Так берега темнеют, меняют цвет,
отодвигаясь в прошлое навсегда.
Только синеет, вбирая тебя, вода.
Всё упрощается. Слово теряет лоск.
Знает осевший пепел и талый воск,
знаешь теперь и ты – каково сгореть
без толку. И ни пряники, и ни плеть
прошлого не помогут поверить вновь,
что наши души, слова, наши плоть и кровь,
нечто иное, чем реки. Чем эта синь.

Так растворяется бог меж сырых осин.
Так ускользает палуба из-под ног.
Отстрелянная обойма летит в песок,
гильза не знает, что за мишень была.
Гильза крутнулась вправо и залегла,
стынет, пороховой испуская дух,
что для кого-то ляжет стишком на слух.

      *     *     *
Плечи болят. Отстрелялся. Кури. Молчи.
Одиночество - просто буквы в ночи,
шаткою школьной прописью "я устал"
никому. Никуда. В опустевший зал.
Ритм ломается, сердце скрипит, сбоит.
Всё на круги своя. На волны свои.
Обрывая слово, как тетиву,
вкрапливаюсь в густеющую синеву.