К Волошину. Эссе

    Одолевая одышку,  мы с белорусским письменником Семеном Букчиным поднимаемся на Кучук-Енишары, к могиле Поэта. Октябрь. Солнечно и ветрено. Дорога ведет через вспаханное поле: контрольная полоса, перед которой следует оставить мелкое и житейские. Рыжий холм с одиноким деревом.  В сухих колючках высвистывает ветр.  Правее вершины, на обветренном гребне, красная плита с именем Волошина. Кругом следы людской суеты: надгробие, словно крышка кустарной шкатулки, выложено орнаментами из цветных камешков.  Среди них много  белых. Древние римляне собирали белые камешки /"альбо лапилло"/, чтобы отмечать ими счастливые дни. Встреча с Волошиным - конечно, счастье...В целлофане - от дождя - листы с самодельными стихами.
    По овалу белой гальки выведено: "Волошину от Брючкина. Уфа".
Пока шли в гору, нас обогнал черный пес. Непонятное паломничество к человеческой могиле. Пес сел на гребне холма мордой к ветру и уставился в долину. Посмотрели и мы, обуреваемые смутными чувствами. На линялой  охре холмов - редкие пятна багряной скумпии.  Ни движения, ни жизни. Только седые листья дерева устало ропщут, да чернеет одинокая фигура собаки.
     Мы сели на стертые камни с подветренной стороны. Здесь, в затишье, веет теплым ароматом полыни; из сухой травы  выпрыгивают нервные кузнечики; сквозь камни пробивается запоздалая зелень.  Все двигается и живет. Упругое тело мыса выпирает в море;  серебряный ток воды обтекает и  оплавляет края суши.  Виделось,  как в горячем мареве плоть мыса сжималась и поднималась буграми,  словно гусеница.  Тысячи  лет идет борьба моря и суши.
И нет ей конца...
    А на гребне холма - между мертвой долиной севера и живыми, упругими склонами юга - красная плита  Волошина.  Точно на водоразделе между жизнью и смертью остановил он свой путь Поэта и Человека. Одинаково принадлежит теперь и долине смерти, и теплому течению жизни, омывающей побережье Киммерии. Не волошинская ли душа, взыскуя, заставляет безродную собаку подниматься к вершине?
Пес неподвижен. Недвижны и мы.
   Я думаю о временах, когда не будет уже ничего. Крылья смерти накроют теплые холмы. И черный гребень Карадага, и оплавленный тягучим свинцом Хамелеон потеряют имена,  утратят следы.  Северные ветры  по песчинке, по  камешку  вынесут  землю из-под плиты.  Она накренится, просядет; за выемку буквы,  утратившей значение,  зацепится холодная лапка ящерицы.  Ловит остатки тепла... Влага проникнет в тонкие поры камня, и ясной зимней ночью плита треснет...
   Мысль замирает...Потом я вижу, как новые трещины бороздят лик камня. Осколки расползаются; пыль и заросли полыни поглощают их...Долго еще будет отсвечивать на солнце осколок с непонятными знаками: ".ОЛО...".
Какой из ушедших цивилизаций они принадлежат?
   Я думаю свою думу, а жизнь продолжается. Пес неподвижно сидит над долиной. Два черных ворона парят в восходящем потоке. Голова к голове, крыло к крылу, выводят они пируэты неведомого танца, скользят по невидимому паркету неба - два уверенных танцора в черных фраках.
                Коктебель,  11 октября 1985.