О книге Ольги Ведёхиной

                ПРЕОДОЛЕНИЕ СТАТИКИ

      Ольга Ведёхина. Попробуй слово на вкус… СПб: «Комильфо», 2009

Петербург – город особенный. «Самый умышленный город в мире», - писал о нем Достоевский. А ещё – самый нерусский город из всех российских городов. А ещё – парадоксальный: южная архитектура, нагие боги и нимфы на северном море; колыбель Золотого века русской поэзии и – колыбель трех революций. Кому-то до сих пор на здешних улицах встречается гоголевский сюрреалистический Нос, кому-то слышится голодное эхо блокады. За гламурной красотой фасадов скрывается убожество и жуть грязных дворов-колодцев. Турист не заметит некой болезненности, разлитой в петербургском воздухе, как не заметит ее и уроженец Северной Пальмиры. Заметит пришлый и осевший здесь имярек с тонкой душевной организацией.

                Невский поднят, как ворот
                У больного лица. –

пишет Ольга Ведёхина. Эта метонимия выглядит парадоксом: «больное лицо» вместо «лица больного». Но преображение существительного в эпитет очень хорошо передает атмосферу города, особенно в осенне-зимнюю пору. И почему-то «больное лицо» напрямую ассоциируется с портретами позднего Блока, с его почти страдальческими глазами замученного ангела. И в том же стихотворении Ольги «каналов напевы, / ледяная вода» отсылают к знаменитым строчкам: «Ночь, ледяная рябь канала, / аптека, улица, фонарь». Петербург всякую живую душу пробует на зуб, и кто-то ломается, как соломинка, а кто-то, наоборот, крепчает духом. Вот и поэзия Ольги Ведёхиной дышит великолепным душевным здоровьем и мальчишеским озорством.

                Бокалы, дрожа, смеются,
                И брют из бутылки бьет. –

эта аллитерация на «б» звучит задиристо, как удары теннисного мяча о ракетку. Но что здесь – большой теннис или одинокий сквош? Может быть, мяч бьется о стену? В книге есть стихотворение, отвечающее на этот вопрос. И называется оно «Круговорот одиночества».

                Ты рождаешься в мир совершенно один,
                Пробираясь по темной трубе.

                (,,,)
                Ты рождаешься в смерть совершенно один,
                Грань миров беспощадно-груба.
                И опять, белым светом в конце поманив,
                Пред тобой распростерлась труба.

Между рождением и смертью в тексте Ольги всего три строфы, в которых жизнь предстает цепочкой общих мест: «мамины руки», «жар обожаемых губ», «и усталость, и скука, и боль», и здесь чудное замечание:

                Ты проходишь, теряя сквозь рваный карман
                Перец страсти и мудрости соль.

Получается, что круговорот одиночества – это, собственно, вся жизнь. И уходим мы ни с чем, как ни с чем и пришли: в рваном кармане не припасешь и полушки медной. Умирая, Александр Македонский велел похоронить его так, чтобы руки свисали из гроба: «Пусть люди видят, что даже великий Александр уходит ни с чем». Интригует выражение «рождаешься в смерть» - автору, видимо, близка идея реинкарнации, или, по-гречески, метемпсихоза. Таким образом, круговорот одиночества одной жизнью не ограничивается, а уходит далеко в будущее.  Такой подход для христианства чужд (а Ольга – христианка), он свойствен индуизму и буддизму. Но догматика давно уже осталась молью траченным наследством завзятых клерикалов, да и когда поэты оглядывались на догму? Об одиночестве, да еще таком глобальном, Ольга пишет совершенно спокойно, просто констатируя факт. Никакой тоски. Вообще никаких сантиментов. Это – позиция стоика. И таким же стоицизмом веет от стихотворения «Неужели есть она, любовь?» Вот к какому выводу приходит автор:

                Нет, не существует половин.
                Целы мы, едины, неделимы,
                Терпкими желаньями гонимы,
                Каждый себе раб и господин.

                Лишь одна любовь живей, чем сны:
                Жадная, горячая, слепая,
                Безответно-жалкая, смешная –
                То любовь к себе… Мы ей верны.

Очень смелый и очень честный вывод. Действительно, по самому большому, гамбургскому счету, больше всех мы любим самих себя, как бы мы не убеждали себя в другом и какие бы клятвы в вечной любви не давали близким. «Своя рубашка ближе к телу» - эта народная мудрость гораздо правдивее и актуальнее христианских ханжеских потуг любить ближнего, как себя самого. Любовь к себе заложена в нас на уровне инстинкта – инстинкта самосохранения. Поэтому мы так восхищаемся людьми, способными на самопожертвование, хотя зачастую это бывает вынужденным. Вспомним слова Иисуса Христа на кресте: «Или, Или, лама савахфани?» - «Боже, Боже, почему ты меня оставил?»
«Не существует половин», «мы едины, неделимы» - какой замечательный выпад против расхожего мифа о половинках, ищущих друг друга, чтобы слиться в самозабвенном экстазе, как джин – с тоником! Какое замечательное прозрение в истинную природу человека – природу андрогинную и холистичную! Короткий манифест философии персонализма, которой столько творческих сил отдал Николай Бердяев. Вспоминается Ходасевич:

                И как мне не любить себя,
                сосуд непрочный, некрасивый,
                но драгоценный и счастливый
                тем, что вмещает он – тебя! –

«тебя» - здесь имеется в виду душа. И что мы такое, если не раковина с жемчужиной внутри? Какой иначе смысл и в нас, и вокруг?

Но при таких вот отчаянных воззрениях на любовь и одиночество Ольга совершенно не чувствует себя Лейбницевой монадой без окон без дверей. Напротив, она открыта миру, и впитывает впечатления, как губка, чтобы выжать их «во здравие жадной бумаги». И здесь мы встречаемся со взглядом истинного художника, своим искусством смело преображающего скучный, в общем-то, мир, в радужное многоцветье: «хохочет небо, громыхнув»; «брови – гордые всадники»; «арфа решетки Летнего сада»; «заколкой алой березе в косы / снегирь зарылся, смешной и юный». И уже вовсе потрясающая зарисовка, напомнившая поэтическую динамику Елены Шварц:

                Деревья руки растопырили,
                И пальцы в небо разметали,
                Когтями облако царапали,
                От ветра выли и стонали.

                Луну, как шапку, нахлобучив,
                Бровями хмурились ветвей
                И вихрем мартовской качучи
                Пугали кошек и людей.

В разделе прозы поразителен рассказ «Таинство», в котором на пространстве двух книжных страниц изящно и просто решается проблема смерти. Смертобоязнь – бич нашего времени. Древние, да и средневековые люди знали, куда отправятся после пересечения роковой черты. А мы так заплутали в своем сомнительном прогрессе, что потеряли всякие ориентиры уже в этом мире, не говоря об ином. И вот: «Когда Аське было лет одиннадцать, она никак не могла представить: как это ей будет двадцать? (…) Но вот исполнилось - и даже не заметила». Далее героиня не может поверить, что выйдет замуж. Но вот «подписи, кольца – и всё». Венчание – тоже ничего особенного, как и в дальнейшем роды. И вот героине двадцать восемь: «В последнее время Аське всё чаще кажется: смерть – это тоже таинство, которое просто надо пройти. И когда его переживешь (во всех смыслах), выяснится, что ничего не прервалось, и в ней, Аське, ничего не изменилось: как после двадцатилетия, как после свадьбы, как после родов». Такой алгоритм не может не утешать. Хотя, надо полагать, и здесь, как во всём, не существует универсального рецепта.

Ольга Ведёхина – крепкий орешек. Ее не сломать, как соломинку, даже городу, по словам русского классика, «дьявольскому, инфернальному, непригодному для жизни человека», городу, к которому Ольга обращается с такими вот словами: «Бродить и плакать, припадая к атлантов каменным ногам». Да, и стоики тоже плачут. Но их слезы превращаются в жемчужины. «Я пью за крест свой, и будь что будет», - так заканчивается стихотворение «Тост», и хочется верить, что хотя бы в конечном счете всё будет хорошо.

31 мая 2013