Подавись улыбкою своей

Не ведаем мы, братцы, что творим.
Трепло язык ведёт подчас не в Киев.
Скажи, мой друг, шипучий аспирин, -
почто ж мы все несчастные такие?

Я шёл домой, лиричен и раним,
поклажей бакалейной озабочен.
Мой шаг был твёрд, а взор неустраним,
и в нём читалось что-то очень очень...
Вошёл в подъезд, бутылками звеня,
одну почти до донышка облегчив,
гляжу - стоит... и смотрит на меня
с открытым ртом, накрашенным и певчим.
Я замер, словно плюшевый медведь,
фемине улыбаясь беспричинно.
Хотя... медведя сколь ни марафеть,
а всё одно получится - мужчина.
Она молчит с баллончиком в руке,
а я стою, небрит, немыт, нестрижен,
как точка в вопросительной строке,
как знак вопроса в песне "чижик-пыжик",
как хакер перепутавший логин
и в матрицу попавший без таблеток,
как Брут Хома рисующий круги
при помощи строительных рулеток.
А время мчит вперёд по круговой
над пропастью волнующих открытий,
что выше всякой жизни половой,
как Древо Короля в Минас Тирите.

Летели стрелы, древками звеня,
заклятия вонзались в ягодицы.
Какая-то рука трясла меня -
достигшего беспамятных кондиций.
Баллончик был не полон и не пуст,
как тот стакан, что пуст наполовину.
Струи слезоточивой острый вкус
надрезал тонкой жизни пуповину.
Я вновь летел куда-то далеко
и снова возвращался в ниоткуда,
но кто-то рыжий в кожаном трико,
сверкнув бельмом, развеял это чудо.

Открыл глаза. Соседи. МЧС.
Священник со смирительным рубищем.
На свете много маленьких чудес,
а мы-то всё больших по жизни ищем.
И я был рад, и счастлив был, и бел,
улыбкой всех обширной привечая,
но взвизгнул поп на двести децибел,
водой священной брызнув вместо чая.
Вмешались силы высшего звена,
мне жестами на что-то намекая,
и рухнула беспамятства стена
по виду неприступная такая.

Хоть сколько улыбайся в месяц май,
с детьми играя в монстров из мурзилки,
но в тёмных переулках вынимай
клыкастые вампирские резинки.