И позабудет Королева бала
И позабудет Королева бала
Свои слова: «Невидима! Свободна!..» –
Когда её свобода обокрала.
И Времени не будет, и восхода,
Один закат – в две краски – красно-чёрный.
Один вопрос и тысяча ответов.
И где-то рядом бродит Кот Учёный,
И прямо в зиму переходит лето...
Тогда глядеть – открытыми глазами –
Сквозь времена, дороги и пространства,
Пока душа – тяжёлыми крылами
(Два взмаха – век!) летит, как в пропасть, в Царство
Кощеево! И старичок у входа
Ей улыбнётся... И привет – свобода!
06.02.2002 г.
Свидетельство о публикации №113053005181
Кирпич ни с того ни с сего никому и никогда на голову не свалится...
(c)
—
Самуил Гилельс
14 3
ПЕРЕД ТЕМ
Михаил Анищенко
Год за годом. Каждый год
Нет тебя. И карта бита.
Это – выход, это – вход,
Суть разбитого корыта.
Днём и ночью, там, где ты,
Нет ни выхода, ни входа.
Надоело рвать цветы,
Ждать нелепого исхода.
Год за годом тот же сон,
Те же отзвуки бессмертья.
Тихо падает с икон
Пыль прохожего столетья.
В чёрной комнате беда,
Худоба одна худоба.
Тихо тянутся года
От подгузников до гроба.
Днём и ночью... Чёрт возьми!
Всюду морок да изъяны...
Перед тем, как стать людьми,
Долго плачут обезьяны.
—
Лидия Яновская
В 1989 - 1990 годах я написала маленькую книжку под этим самым названием: «Треугольник Воланда».
Я как раз заканчивала тогда огромную, счастливую и невероятно трудную работу: готовила текст романа «Мастер и Маргарита» для Собрания сочинений Михаила Булгакова. Не комментарий, а самый текст, бесконечно засоренный и заредактированный предыдущими издателями и вот теперь выверенный мною по всем сохранившимся рукописям и уцелевшим спискам романа. А параллельно, без роздыху и оглядки, и тоже в печать - дневники и воспоминания Елены Сергеевны Булгаковой. На этот раз - с обстоятельным комментарием, хронологическим и фактографическим.
<…>
И вот в этой перенасыщенной, двуплановой работе текстолога и биографа у меня на глазах, словно сама собою, стала раскрываться история великого романа. История работы художника над его созданием. Движение замысла и история текста. Соблазнительные тайны сквозных мотивов и тайны рождающихся где-то в подтекстах образов и намёков. Перепутанные тетради складывались в редакции, давние догадки переставали быть догадками и становились явью...
А когда в обеих работах уже был виден просвет завершения (и собранию сочинений Михаила Булгакова, и дневнику Елены Булгаковой предстояло выйти в свет в самом конце 1990 года), мне позвонили из Киева. Издательство при Киевском университете - так, несколько неловко, называлось оно в тот момент - настойчиво просило написать для них книгу... о загадках и тайнах романа «Мастер и Маргарита»! Популярность Булгакова на Украине нарастала: роман собирались ввести в школьные программы.
Я устала тогда немыслимо, а ещё предстояли тяжёлые корректуры - и романа, и книги дневников, и лучше всего было бы пожалеть себя и отказаться... Но мне предлагали написать книгу о том самом, что сейчас впервые раскрывалось передо мной... И было ещё одно обстоятельство, буквально гипнотизировавшее меня: то, что звонили из Киевского университета.
Этот университет я окончила в 1949 году. В тот самый шабаш 1949 года, когда газеты - а газеты читали, газетам внимали! - истекали безумием антисемитских речей. Мне было тогда двадцать два года, и казалось, что с мира содрали кожу.
Университетские профессора на глазах у студентов топили друг друга. Одни открыто, пускаясь во все тяжкие. Другие - осторожнее, только на закрытых собраниях, и не письменно, а устно, чтобы можно было потом отмыться.
Студентов - вчерашних фронтовиков - вызывали в партком. Бледнея от унижения, они тем не менее подписывали доносы - на преподавателей и однокурсников. Под ударом была их стипендия, место в общежитии, будущая аспирантура...
Евреев-преподавателей снимали с работы. Распоряжения о евреях-студентах ждали. Симпатичнейший заместитель декана входил в аудиторию, просматривал список студентов, поднимал глаза, вглядываясь в отдельные лица, и тихо, но веско говорил, что кое-кого, особенно из отличников, придётся исключить - непосредственно перед государственными экзаменами...
А в актовом зале с трибуны кричали хрипло и злобно. И - ударом хлыста по лицу, рубцом на лице - оставалась в памяти фраза: «грязный выродок Эдуард Багрицкий»...
Чёрно-красное здание университета было только что отстроено после войны, мы ещё почти не учились в нём, и актовый зал был сыроват... Русский поэт, еврей по национальности, Эдуард Багрицкий к тому времени давно умер... Почему так поражала эта фраза? Она была не гаже и не грубее всего прочего. А вот запомнилась эта. И многие годы потом мне казалось, что она просачивается сквозь багровые стены здания, каплет с чёрных капителей колонн, и я не могла ходить мимо этого здания и этих колонн, и уж если никак нельзя было миновать улицу, старалась идти по другой стороне...
Марина Сергеева-Новоскольцева 17.03.2022 15:58 Заявить о нарушении
...Вероятно, и ныне в Киеве, на безмолвной и важной площади у верхней террасы Владимирской горки, высится многооконное и тоже безмолвное, важное здание. Всякий раз, когда мне случалось проходить по краю площади - разумеется, по удалённому от здания краю площади - я приостанавливалась и с кратким любопытством взглядывала в дальние окна верхних этажей. Там была тайна, и я была посвящена в эту тайну.
Где-то там, на высоком этаже, в большом и официальном помещении, я однажды стояла у торца длиннейшего официального стола. (В этих случаях всегда стояла - сесть не предлагали.) По периметру - по обеим сторонам стола и там, у дальнего другого конца, - сидели массивные мужчины, затянутые в тугие галстуки и добротные пиджаки. Мне предстояло врать. Терпеливый референт, бившийся со мною в течение получаса, уже научил меня, как и что я должна была врать, чтобы эти мужчины, проявив благосклонность, простили меня и закрыли «дело», и в его комнатке я уже повторяла за ним это дурацкое покаянное враньё, почти не сбиваясь.
И вот я открыла рот, чтобы послушно повторить выученные фразы. И... это оказалось невозможно - врать в присутствии стольких взрослых дядей. Я вздохнула и сказала... Чёрт его знает, что я сказала! Никогда потом не могла вспомнить, что я им сказала... Ярость электрической искрой обежала по периметру стола. Вскочили все разом и разом же закричали оглушающими, откормленными, хорошо поставленными голосами. Что это было - мгновенный обморок? головокружение? или потрясающий момент истины? Я увидела... Клянусь, я совершенно ясно увидела, как, взметнувшись, развязались галстуки и слетели, взвившись, пиджаки. Огромные, косматые, покрытые густой чёрной шерстью обезьяны вскочили на свои стулья, потом на стол... Они прыгали всеми четырьмя лапами по столешнице, громко, все вместе кричали, и чёрные косматые обезьяньи хвосты метались, свиваясь и развиваясь, над ними...
Это длилось минуту. Я стояла, оглушённая визгливым криком и мельканием страшных туш. Потом всё прекратилось так же мгновенно. Все вдруг замолчали, спрыгнули на свои места. Сами собою наделись пиджаки и, взметнувшись, завязались галстуки. Стало тихо. Мне разрешили уйти.
У выхода на улицу я помедлила и вопросительно посмотрела в лицо дежурному милиционеру. Он ответил ясным и тоже вопросительным взглядом. Помнится, меня поразило: он был совершенно нормален.
На пустынной площади стоял странный звон. И было совершенно неважно, что со мной будет дальше. Главное, теперь я знала о них всё.
Впрочем, может быть, не я одна знала это?
Прошло несколько лет, время переломилось, и граждане как-то сразу забыли и удушливую атмосферу тех лет и даже то, что Ильф и Петров какое-то время были запрещены и что за бедное студенческое сочинение, написанное по предложенной теме и одобренное знаменитым академиком, могли запросто сломать чей-то позвоночник и чью-то жизнь. В безмолвных и важных зданиях обо мне забыли, и я не стремилась о себе напоминать.
Но я больше не любила этот город, в котором родилась и выросла. Я больше не любила этот город - с его весенним запахом цветущих акаций, золотым летом в парках и на Днепре и тёплыми, снежными зимами. Я не хотела в нём жить и вскоре уехала из него.
С Киевом - через много лет - меня помирил Булгаков. Впрочем, он ведь тоже любил этот город на расстоянии. Может быть, родину и любят на расстоянии? Не случайно же Николай Васильевич Гоголь писал свои «Мёртвые души» в Италии...
Теперь это был не только мой - это был его город. Город его детства и его юности. И вместе с тем город моего детства, пришедшегося всего лишь на тридцать пять лет позже булгаковского. Я училась в двух кварталах от его гимназии - тридцать пять лет спустя, но в таком же прекрасном, надёжном здании: моя школа занимала помещение бывшей женской, Фундуклеевской, гимназии, и в ней была так же торжественна парадная лестница с белыми мраморными ступенями, и так же гулки темноватые коридоры, и спокойны большие классы...
Всё той же в пору моего детства была Владимирская горка, которую так любил Булгаков. «Мы в зелени, - писал он брату, посылая свою и Елены Сергеевны фотографию. - Это зелень моей родины. Это мы в Киеве, на Владимирской горке, в августе 34 года». «Какой чудесный Киев - яркий, радостный, - записывала Елена Сергеевна в своем дневнике три года спустя, вернувшись из поездки с Булгаковым на юг. - ...Мы были там несколько часов, поднимались на Владимирскую горку, мою любимую». И между этими записями и моими детскими прогулками на Владимирскую горку не было даже промежутка во времени...
В полуквартале от дома, в котором я жила, бежала вниз крутейшая Мало-Подвальная улица, огибая высокий многоярусный холм. И полон детских игр был прелестный Золотоворотский сквер; только в глубине его, за развалинами Золотых ворот, очень разрослись деревья («Турбин... двинулся не вверх, а вниз, туда, где громоздились, присыпанные снегом в жидком сквере, Золотые ворота». - «Белая гвардия»), и маленький по площади сад в этом месте казался чащей...
И ещё в том булгаковском и вместе с тем моём городе до великой войны были сады. «И было садов в Городе так много, как ни в одном городе мира» («Белая гвардия»). Старые киевляне знали: писатель имел в виду не только огромные парки, но и эти тайные, таинственные, многоярусные сады, укрытые за плотными рядами каменных домов, за скучными мощёными дворами, за какой-нибудь загадочной, запертой только для непосвящённых калиткой в глухой стене... Город строился на холмах, с холмами не воевали, холмы любили и неудобные для застройки перепады уровней превращали в террасы любимых, романтических, тайных садов...
Теперь город упорно и беспощадно перестраивали. Уцелевшие в великой войне старинные, полные смысла и очарования здания сносили - на их место ставили новые, уродливые громады... Оказалось, что поэтические киевские холмы мягки... Без особого труда, бульдозерами, выгрызли и уничтожили кусок Владимирской горки, тот, что спускался к Крещатику... Срезали - как не бывало - воспетый Булгаковым в «Белой гвардии» «белый, сказочный, многоярусный сад» между Мало-Подвальной и Прорезной. У подножия сада, на крутой Мало-Подвальной, ещё долго был виден небольшой разрушенный дом с обнажённой, оклеенной синенькими обоями внутренней стенкой; может быть, тот самый, в котором в 1918 году жил любимый друг Михаила Булгакова Николай Сынгаевский. А потом и эти обломки исчезли. В огромной и тесной яме, зиявшей теперь на месте холма, построили что-то многоэтажно-гебешное, с охраной у входа. И популярнейший в Киеве литератор и булгаковед Мирон Петровский под аплодисменты читающей публики объявил, что никогда и не было сказочного многоярусного сада, что его не могло быть, что это противоречило бы законам физики! (См.: Мирон Петровский. - «Театр», Москва, 1991, № 5, с. 15.)
И Золотоворотский сквер, маленькое чудо садовой архитектуры старого Киева, тоже почти уничтожили - погребли под тяжёлой реконструкцией якобы подлинно-исторических Золотых ворот... Впрочем, может быть, популярнейший булгаковед скажет, что и этот сквер противоречил законам физики и приснился одновременно Михаилу Булгакову и мне...
А сквозь разрушения всё равно просвечивал город начала века - булгаковский Город. Я научилась видеть, я училась слышать его. Время становилось прозрачным, и для меня по-прежнему сверкали купола давно уничтоженных бесчисленных церквей, и было совсем нетрудно представить, как плывёт над городом в праздники густой колокольный звон... Исчезали серые асфальтовые поля; рабочие, стуча кувалдами, мостили улицы: укладывали гранитную брусчатку то дугообразным, то шахматным продуманным узором, подбирали цвет к цвету, на Фундуклеевской - сиренево-розовую, на Прорезной - скромнее, синеватую... Не было ещё важного здания на безмолвной площади у верхней террасы Владимирской горки, и самой площади не было... И мягкий сентябрьский киевский воздух ещё не был пропорот навсегда пулями Бабьего Яра...
Марина Сергеева-Новоскольцева 17.03.2022 16:00 Заявить о нарушении
—
Ублажаем тя, Данииле,
отец твой мечом дал России покой
Валерий Новоскольцев 17.03.2022 16:02 Заявить о нарушении