Из книги мир, в котором мы живём 1

Патриотизм до ворота защёлкнув
привычною истомой бытия,
я не ору растрёпой-перепёлкой,
птенцов порастерявшей у ручья.

Чего кричать, все ёжики на месте,
а чижики репейники клюют,
и солнце изливает благовестье
в неповторимость утренних минут.

Конечно, в звон лучей по черепице,
в скрип сурика на крышах жестяных
не каждому дано душою вжиться,
не каждому впускать тревогу в сны...

У подсознанья плоские заботы,
у снов цветных сто радуг на корню,
а я себя зачислил в патриоты
и никого за это не виню.

Но это где-то за семью замками!..
Туда и льётся черепичный звон,
не вынося на блеклый небосклон
былое обжигающее знамя.


Раскатать бы мир по брёвнам
и не собирать потом,
пусть лежит он полем ровным
с поразбросанным добром;
сесть на пень и, репу гладя
под весенним ветерком,
ждать космического Дядю
с топором и мастерком,
может, он построить сможет
то, что не сумели мы,
задубив работой кожу,
затупив себе умы...

Оппонент интеллигентно
в харю свистнет мне сейчас,
мол, нельзя единым тентом
прикрывать и "вас" и "нас";
мол, кто ищет, тот находит,
кто не ищет, хрен найдёт
у реки текущей броды
и не капнет манна в рот...

Ай, да ну вас, я наслышан,
сказками набит по пуп
и не жду деяний свыше,
спрятав жопу под тулуп!
Но, едрит меня в печонку,
кто-то должен же спасти
мир, гудящий в перепонки
детским плачем, мать ети?
Тридцать радостных и сытых,
семьдесят больных и злых
на сто душ -- расклад в корыте
нашей жизни...
Кончен стих!


В топке века бьётся пламя
от сгорающих людей...
Кто последний?
Я за вами,
всё равно сижу без дел!
Разудало, окаянно
гаркну небу что-нибудь,
вспыхну лентой берестяной,
посошок приняв на грудь.
Чтоб по-свойски, чтоб по-русски,
не пеньком каким в золе,
соколом, не трясогузкой,
циркачом в парад-алле!
И пошли они все прахом
эти тысячи забот,
миллионы вздохов-ахов
близ крахмального жабо...

Ха! -- сказала Королева
с бигудями в шесть рядов, --
что-то у тебя, обсевок,
застоялось либидО!
Вот пакет, а вот авоська,
дуй немедля в гастроном,
воскресенье, будут гости,
не кормить же их борщом! --
Вечно так!..
О сути бренной
недомыслив, тороплюсь
в продуктовую нетленность
унести печаль и грусть.
С животами-рюкзаками
скоро набежит родня...

В топке века бьётся пламя,
не пожравшее меня...



На кафедре квантовой физики
служил импозантный доцент,
списали на пенсию изверги
его в подходящий момент.
Теперь он слоняется по дому,
скребётся, как вошь на спине,
такой из себя верноподданный,
но не государству, жене.
Она очень нежной комплекции,
чуть слово не то -- и кирдык,
она представитель инспекции,
а он подневольный мужик;
закрыта дорога на лекции,
в зачётки не ставится "пять",
студентки живут без протекции
и нечего с них получать.

Всё
Я описал ситуацию,
а дальше трава не расти,
и нечего, физик мой, плакаться,
и общество наше прости!
Оно обнищало до крайности,
и Русь разворована в дым,
и нечего будет нам в рай нести,
и, значит, мы в ад угодим...


В чужой стране камыш не гладок,
вода тепла и не сладка,
и даже солнце на порядок
бледнее медного кружка!

Стрижи проносятся чуть ниже,
на чистых пляжах у реки
до удивление не рыжи
интеллигентные пески.

А я привык окурком мерить
рассвет от пляжа до куста
с принципиально чуткой Верой,
шуршащей, словно береста!

А здесь окурок хоть в кармашек,
а то и вовсе не кури,
жуй пиццу из картонных чашек
с неразберихою внутри.

Промытый дождиками город,
на клумбах прелести цветов,
и можно ночью без надзора
водить по улицам Любовь...

Да ну вас на фиг, я уеду
в свою загадочную Русь,
глотну окрошку за обедом,
с обрыва в речку окунусь!

И тёмной ночью в старом парке
без надоевших фонарей
облаплю дышащую жарко
частицу Родины моей.

Представлюсь ей по форме: Игорь, --
она шепнёт: Элизабет, --
у нас завяжется интрига
не так, как здесь, где Лизок нет!



По мохнатому паласу ты уверенно скользишь,
огонёк в глазах раскосых подозрителен и рыж.

Плавишься и обжигаешь, словно полиэтилен,
я боюсь тебя такую в строгом платье до колен.

Поменяла б платье, что ли, вырез-прорезь-декольте,
легче было бы обоим трепыхаться в суете.

Я в окно бы не лупился, в декольте тебе смотрел,
где пронзительная жилка бьётся от домашних дел.

Целовать ту жилку нужно, скучно ей и грустно ей
колотиться одиноко в колокольчики грудей...



В обрезных зелёных шортиках
мчит Весна весёлым чёртиком
по балтийским берегам,
не раба и не слуга!
Не раба и не слуга,
тем она и дорога,
что распахивает настежь
у людей сердца для счастья!

И в моё со ста застёжками,
семеня босыми ножками,
втиснулась она, лучась:
торопись, мой милый князь!
Торопись, мой милый князь,
перелиться в ипостась
донжуанистого типа
из болеющего гриппом!

Не отделаться молчанием!
Что ж, готовиться к венчанию
привыкать не нужно мне --
отвечаю я Весне.
Отвечаю я Весне,
а в сторонке, в стороне
губы девицы помадят:
до чего ты прыток, дядя,
сам женат, небось, давно?

Вот такое вот кино...

Клевер, клевер по газону!
И, презрев морали все,
угнездился, словно конник,
стрекозёл на стрекозе.

Я сижу, стучу по клаве,
высказаться не боюсь:
для кого любовь -- забава,
для кого-то -- тяжкий груз.

Восемь крыл у насекомых,
на двоих двенадцать ног,
стрекозёл мужик не промах,
я бы так любить не смог.

Я бы при таком раскладе
сверзился с чужой спины
как ковбой из Колорадо,
потеряв свои штаны!

И лягала бы кобыла
мой поверженный портрет,
не растрачивая силы
на случайный тет-а-тет...

Клевер, клевер по газону
и жасмин расцвёл над ним,
и на ветке, как на троне,
восьмикрылый серафим...