Альфред Хейдок. Женщина в белом

                ЖЕНЩИНА В БЕЛОМ
     Обычно она является героиней леденящих душу рассказов про старинные замки, где ее появление в пустынном зале, в конце темного коридора или при лунном свете на развалинах знаменует надвигающуюся катастрофу или, по меньшей мере, чью-то смерть.
Описываемое же мною явление совсем иного порядка...
      Знает ли человек меру своих страданий? Нет, не знает; ему всегда кажется, что уже предел и большего он уже вынести не может. А если бы знал, что осталось ему дострадать не так уж много или только чуть-чуть, - терпел бы человек. В том-то и дело, что он не знает!
...Эльза шла, вернее, почти бежала к лесу с твердым, непоколебимым решением повеситься. К горлу все еще подступали спазмы слез, которые она выплакала перед тем, как принять окончательное решение. А когда оно было принято, то уже почти хладнокровно выбирала веревку; сначала хотела взять бельевую, но та оказалась старенькой, полугнилой и могла не выдержать тяжести тела, остановила свой выбор на вожжах - те не порвутся.
      Так с мотком вожжей в руках добиралась она полевой дорожкой к виднеющемуся невдалеке лесу, а за ней по пятам и впереди нее шли, теснились, как бы наступая друг на друга, образы и эпизоды прожитой, такой совсем еще недолгой жизни; прямо сказать - толпою шли... Была там и маленькая вихрастая белокурая девочка-сероглаза; приложив пальчик к губам на улыбающемся детском личике, она оборачивалась, словно собираясь шепнуть какой-то радостный детский секрет... Шла задумчивая, с глубокими, вдаль глядящими глазами, взрослая девушка; у той мечты настолько сливались с действительностью, что и не разберешь, где кончается одно и начинается другое... Шла невеста в фате и цветах... Тут же была ее мать, сгорбленная старушка, - она медленно переставляла много походившие на своем веку старые, ревматические ноги...
      И вспомнила Эльза, как она шла летним днем по высокому косогору. Так ласково светило солнышко, и малые лодочки-облака плыли по голубизне... И лежал перед Эльзой пологий скат в широкий овраг, на дне которого струилась речка с ветвистыми деревьями по берегам; за оврагами поднимался устланный нивами, как разноцветными скатертями, высокий увал, увенчанный лесом. Тихие и уютные домики с садиками и купами деревьев были раскинуты по низу оврага и казались игрушечными. Теплый ветерок чуть-чуть дул в лицо, ласкал щеки и шаловливо играл с выбившимися из-под косынки локонами, в сизую дымку куталась даль. И хотелось раскрыть руки, как крылья, и лететь над этой дивно прекрасной Землей, посылая ей свои поцелуи... Как у нее тогда вздымалась грудь в радостном томлении любви ко всему, что видели ее мечтательные глаза!..
      Вдруг произошло какое-то замешательство: образы заторопились, заспешили и начали перепутываться. Исчезла улыбка на детском лице - ее заменил смертельный испуг; исказилось страданием задумчивое лицо девушки, и слезы полились из глаз... Старая мать быстро засеменила плохо гнущимися ногами, и все они в страхе побежали вперед: за ними гнался взъерошенный пьяный мужчина с кулачищами, дико вращая осоловелыми глазами, - муж Эльзы. И бежавшие поднялись на воздух, как стая воробьев, на которую ринулся ястреб.
      Теперь перед глазами ее мелькало только одно его лицо - оно заслонило все... Вот таким злобным, с трясущимися губами оно было, когда он первый раз после свадьбы ее избил... А вот таким цинично-равнодушным оно было, когда в ответ на признание Эльзы, что она беременна, коротко и безапелляционно, точно сплюнул:
- Выкурить квартиранта!
      Ну как она могла так ошибиться в этом человеке! Почему она не послушалась матери: та сразу сказала - пропойца! Но тогда он совсем не казался таким... Но зато как он потом преследовал мать! Оттого-то она вскоре в могилу сошла... Может быть, было бы лучше, если бы она сама не была такой прозорливой; когда им случалось очутиться у прилавка магазина, то муж всегда яро доказывал ненужность той или иной покупки, а она безошибочно знала, что делает он это с единой только мыслью, чтоб ему больше оставалось на пропой... Если он вдруг становился к ней необычайно ласков, то она знала, что вот-вот он у нее попросит последние заработанные ею гроши на выпивку. Впрочем - у него был изумительный нюх на деньги в ее кармане... А если она ему отказывала, он приходил в холодное бешенство, начинал придираться, что она не умеет вести хозяйство, тратит все на жратву, везде грязь... Потрясал в воздухе своими рваными носками и кричал:
- Посмотри, в чем я хожу!.. Другие жены...
      Выходило так, что во всех их нехватках была виновата именно она и где-то существовали какие-то идеальные жены.
     Потом таинственным образом стали пропадать вещи. Пропала скатерть, пропал отрез на жакет, присланный дядей на свадьбу; одна за другой исчезли доставшиеся от мамы серебряные ложки. Муж громко возмущался этими пропажами и высказывал различные предположения, а она только молча посматривала на него, убежденная, что вор - он сам.
Иногда они не разговаривали неделями. А сегодня... Сегодня? Ничего особенного. Просто - повторилось все то же, давно известное: старые оскорбления, старые побои, к которым следовало бы привыкнуть... Но у нее сдала пружина... Видно - видно, износилась... Укатали Сивку крутые горы...
      Опушка леса была достигнута; лес, как всегда, встретил ее спокойный, величавый. Только когда вступила в него, точно вздох пронесся по; всему лесу - природа всегда радуется и печалится вместе с нами. Которое дерево будет ей тем трамплином, откуда она ринется в бездонную пропасть смерти? У той сосны ветки высоко - не дотянуться... На той березе можно бы - хорош развилок, да низковат, ноги будут в землю упираться; в случае если заколеблешься, когда дыхание перехватит и глаза на лоб полезут, еще можно из петли выскочить, а нужно так, чтоб без возврату... А вот еще толстая осина, и сук на ней точно по заказу...
      Она шагнула к осине, но из-за нее вышла женщина в белом одеянии и сразу, словно уже знала, в чем дело, заговорила прямо, без обиняков, с упреком в голосе.
- Зачем ты пришла? Что ты надумала? Но Эльза не могла выговорить ни слова: снова к горлу подступила спазма, и у нее полились горячие обильные слезы. И - странно: чем больше они лились, тем спокойнее становилось на душе, и ее решимость таяла, таяла...
      Женщина в белом молча стояла как бы в ожидании момента, когда Эльза сбросит с себя какой-то страшный груз, и, когда, по-видимому, этот момент настал, тихо и ласково произнесла:
- Сестра! Ну потерпи еще немножечко: тебе так мало осталось страдать совсем немножечко.
      В порыве внезапно нахлынувшей нежности Эльза схватила руку женщины и хотела ее поцеловать, поблагодарить за наступивший в душе мир, но рука выскользнула из ее ладони, оставив впечатление холода, а владелица ее шагнула за дерево. Когда Эльза двинулась ей вслед, - за деревом никого не было.
      Эльза вернулась домой. Месяца через два муж умер.

      Эльза (настоящее ее имя другое) - соседка моего друга, который прислал мне краткое описание этого случая. Письмо хранится. Кто была женщина в белом, которая знала будущее мужа Эльзы, знала, на что решилась Эльза, и, движимая великою любовью, пришла на помощь в роковой момент? "Царица Небесная?" - набожно прошептала бы верующая крестьянка и купчиха дореволюционной России, подразумевая при этом мать Галилейского пророка Иисуса, которую церковь возвела в сан Владычицы Мира.
      Мы же скажем, что это была или одна из Сестер Братства Великих Гималайских Учителей, или одна из их подвигнутых учениц. Днем и ночью Великие Братья и Сестры стоят на страже Мира и шлют неотложную помощь, которая сравнительно редко проявляется в такой зримой форме, как в описанном случае; незримая же их помощь настолько велика и разнообразна, что никакому человеческому учету не поддается.

                ЧП НА ПОСТУ №2
                ( Из жизни французского иностранного легиона в Индокитае)
      Рядового Швальбаха разбудили в полночь. Собственно говоря, когда к нему подошел дежурный по бараку, чтоб будить, он и так уже не спал: какой тут, к черту, сон, когда тебя окружает влажный, как бы липкий воздух; тебе жарко, у тебя выступает пот, несмотря на то, что ты сбросил с себя все... Да и тишина тут не ахти какая; спящие легионеры тяжко дышат, бормочут во сне, скрипят зубами. А вот маленький марселец Анжу - так тот иногда во время сна вскакивает с криком.
- Сука!.. За-ду-шу-у-у! - и делает руками движения в воздухе, как бы ища чье-то горло. Потом снова падает на постель, спит или притворяется, что спит...
      Швальбах отыскал в пирамиде свою винтовку и, одетый, подтянутый, встал перед разводящим. Потом они долго пробирались меж топких рисовых полей к одинокой пологой возвышенности. Светила полная луна. Воздух был полон зеленоватым сиянием, серебрились блики на водных плешинах, и неестественно черны были тени. Странно нереальным казался мир.
        Нога наступила на что-то мягкое, и молниеносно на темной, дуге взметнулась голова змеи - она тщетно пыталась прокусить толстый солдатский ботинок. Впрочем - это принесло некоторую встряску; она могла дотянуться и до менее защищенного места...

      Они добрались до вершины, где на руинах древнего храма был расположен пост № 2.
Разводящий и прежний часовой ушли, Швальбах остался один. Теперь можно было неторопливо осмотреть место, где ему предстояло коротать ночь и куда он попал впервые. Вокруг пологого холма тянулись рисовые поля и темнели деревенские хижины. Небо, земля - все серебрилось в лунном свете; он был необычайно сильный, почти осязаемый, и было светло как днем. Руины храма проглядывали через купы окружающих деревьев глыбами белого мрамора - они напоминали редкие зубы черепа на забытом кладбище.
      Швальбах закурил сигарету и двинулся вовнутрь развалин. Звук его шагов вызвал шорохи в каменных щелях и как бы возмущение насторожившейся тишины. Строго говоря, смотреть тут было нечего: все затопляющий океан времени уже успел перемолоть и переварить в глубинах своих когда-то величественный храм. Только в одном месте уцелела одна-едннственная статуя из какого-то необычайно прочного камня.
      Швальбах подошел к ней вплотную, а потом отступил шага два, чтоб лучше рассмотреть: до жизненной катастрофы, приведшей его в иностранный легион, он сам недурно владел кистью и знал толк в искусстве... На квадратном постаменте, со скрещенными ногами, как обычно изображают Гаутаму Будду, сидела фигура тщедушного человека с бритой головой и необычайно скорбным лицом. И постамент и фигура были гладко отполированы и высечены из одной и той же глыбы коричневого камня. Вероятно, это был один из архатов Будды, а может быть, - символичная фигура сознания в тенетах Майи. Но у Швальбаха для этой фигуры нашлось только одно определение - идол, местный божок.
      Швальбах был немец по происхождению и воспитывался в строгой протестантской семье. И дома и в школе ему внушали, что истинная только одна христианская вера, а там, в Индии, Китае и вообще на Востоке, живут несчастные, не знающие света веры Христовой язычники, которых западные добрые миссионеры стараются спасать... От чего спасать - в этом он толком так никогда и не разобрался... Да и стоило ли разбираться - он скоро понял, что, кроме христианского бога, заповедей которого никто не выполнял и большинство только притворялись, что в него верят, существовал другой всемогущий "бог", в которого верили все, - деньги. Они дают блеск, власть, наслаждения, делают уступчивыми женщин, превращают черное в белое, а если надо - то и наоборот... Все достоинство человека в том, сколько у него денег. Ты можешь быть талантлив, но и этот талант надо суметь продать за деньги...
      Швальбаху трудно было оторвать взор от этого скорбного лица, как бы видящего кругом одни печали и людские заблуждения. Оно как бы с укоризной говорило: "Не туда идете, люди!"
      Нельзя было отказать в признании художнику древности, вложившему столько выразительности в каменные черты. И не удивительно было, что у ног изваяния появились жертвенные приношения: стояла чашечка с рисом, лежали уже засохшие цветы и плоды... и уже многие века местное население поклонялось этому скорбному лицу, окружив его ореолом божественности.
      Швальбах зашагал вперед и назад по залитой луной площадке перед "идолом", и ему все время хотелось оглянуться на него - он чувствовал на себе его каменный взгляд. Это начинало его раздражать.
      Что, собственно говоря, этой образине от него нужно? Может быть, он скорбит о его загубленной жизни?.. Что жизнь пошла к черту - он сам прекрасно сознавал... Сознавал уже в то утро, когда с бледным лицом после ночи напряженной нервотрепки, проиграв в португальском Макао все доверенные ему фирмой деньги (однако как ему тогда не повезло!), пошел покупать револьвер, чтоб застрелиться, но потом раздумал... Тогда у него было другое имя, Швальбахом он назвался только в вербовочном пункте Легиона: тому был нужен только его, физический организм и совершенно безразлично, преступник ли он или принц крови... Где-то осталась женщина, которая в него верила - верила в его успех в жизни... Ни за что он не согласился бы попадаться ей на глаза... Впрочем, вероятно, давно уже замуж вышла: с ее наружностью не засиживаются... Зато на его долю остались грязные полуголодные девки, которые "работали" по кабачкам и на улицах... Выпивка и драки, пока пуля туземного партизана не оборвет никому не нужную жизнь...
      Он опять посмотрел на изваяние, и ему показалось, что на его лице он прочел полное понимание и оно даже как будто кивнуло головой в знак согласия, что жизнь его, действительно, не жизнь, а черт знает что такое...
      Сунув руку в карман за спичками, чтоб снова закурить, он нащупал там кусочек мела. И тут внезапная мысль пришла ему в голову... Как шаловливый мальчик, на цыпочках он подошел к изваянию и, прислонив винтовку, стал обрабатывать мелком каменное лицо. Несколькими штришками он приподнял уголки скорбных уст, потом перешел к печальным глазам... Он работал с каким-то злобным увлечением, вкладывая в дело все, что у него осталось от прежних художественных познаний, сплевывая на пальцы, в одном месте оттирал, в другом добавлял. И ему удавалось: не прошло и четверти часа, как перед ним, вместо прежнего олицетворения Скорби, сидело, цинично отпялив губы и нагло улыбаясь, совершенно другое существо, полное порока, чем-то напоминающее мерзкую жабу, презирающую и смеющуюся над теми, кто искал у него утешения. Если в Швальбахе когда-то жил настоящий художник, то в этот момент он достиг своего апогея - это был шедевр кощунства! (Да простят мне употребление слова "шедевр".)
       И когда Швальбах опять отступил на два шага, чтобы лучше увидеть, - он сам был поражен.
       Потом он засмеялся, подхватил свою винтовку и, став перед созданной им кощунственной маской смеха, по всем правилам воинского артикула отдал изображению честь, взяв "на караул!".
      И тут произошло что-то страшное и непонятное: каменная неподвижность сковала его члены - он не мог более производить ни одного движения, даже шевельнуть пальцем. Пот выступил у него на лбу. Ночь текла перед ним бесшумной широкой рекой, переливаясь из бездны в бездну.
      Наутро пришедшие ему на смену легионеры застали его в той же позе и увидели обезображенную святыню. Силою вырвали из рук его винтовку, а самого отвезли в госпиталь. Но там он все время вскакивал с кровати, становился в позу "на караул!", сжимая невидимую винтовку. Вскоре он умер.
      Энергия мысли наслаивается на обиходных предметах, на мебели, на стенах комнат, от этого вещи как бы оживают, приобретают характер и становятся благотворными или зловредными, в зависимости от того, какие мысли на них наслоены. Сильные мыслители ритмически день за днем наслаивали мысль на предмете, превращали его в аккумулятор огромной силы. Таким образом, амулеты и талисманы из предметов суеверия переходят в область науки. Вера во что-либо есть мысль, проникнутая непоколебимой убежденностью. На священных предметах любого вероисповедания наслаивается сила мысли-веры молящихся, которая, накопившись, приобретает огромную силу и может творить чудесные исцеления и тому подобное. В вышеописанном случае рядовой иностранного легиона был убит обратным ударом энергии, наслоившейся на древнем изображении от миллионов молящихся, - легионер как бы коснулся высоковольтной линии передачи электроэнергии. Сам же оригинал изображения тут ни при чем.
       Рассказал же мне этот случай в Шанхае в 1940 году, ручаясь за его достоверность, приехавший из Индокитая знакомый мне грек А., бывший вербовщиком иностранного легиона.

_____________
* Вторая часть – размещена  в Проза.ру 25 мая 2013 г.
   Владислав Стадольник http://www.proza.ru/avtor/vladislav4