Почастушили

  Кто куда, а Ваня на лето рвался в деревню к деду Федулу Ивановичу, потому как там было все, что нужно для пацаньей души: и лес, и озеро, и свобода. А иногда даже случалось нечто такое, что надолго застревало в памяти озорным чертиком.
  Соседи деда Федула - люди работящие и степенные, старательно следовали давно сложившимся устоям деревенской жизни. Один лишь Федор не признавал никаких устоев и жил, по словам его жены бабы Клавы, "как глотка велит". А глотка у него была ненасытной и требовала то напиться, то опохмелиться. По этой причине исполнял он три главные обязанности: гнал самогон, прятал его, чтобы жена не нашла, и наслаждался плодами труда своего где-нибудь в укромном месте. Со всеми своими обязанностями он по мере сил справлялся, поручив жене все остальные.
  Самым укромным и привлекательным местом, конечно же, был сосняк у озера, поэтому Федор давно пристрастился к рыбалке, после которой нередко приползал без рыбы, а иногда и без удочки, зато с большим уловом всевозможных историй, которые с ним непременно приключались. Но как только принимался их рассказывать, пытаясь объяснить жене отсутствие улова и свое перегарно-неустойчивое состояние, баба Клава начинала скандалить, вынуждая мужа уходить к соседям, с которыми он с превеликим удовольствием и делился своими удивительными приключениями. Правда, частенько соседей дома не оказывалось, и тогда Федор, если позволяло его состояние, прихватив балалайку, отправлялся в поход по улице искать слушателей. Но если состояние было критическим, то доползал до лежанки в чулане и засыпал с громким, виртуозным храпом, который был слышен даже у деда Федула в сенях. Казалось, что и во сне Федор что-то рассказывает, варьируя тонами храпа и даже кое-где причмокивая, будто смакуя особенно интересные места.
  "Слава те, Господи!- крестился дед Федул, заслышав этот переливчатый храп.- Видать, пошел Дреме докладываться". И, выходя из своего укрытия, начинал суетиться по хозяйству. Но не всегда он успевал схорониться, и тогда Федор, застигнув зазевавшегося соседа врасплох, сполна отводил душу, изумляя Ваню немыслимыми историями, приводящими деда Федула в состояние тихого помешательства.
  Вот и на этот раз Ванин дед не уследил очередное пришествие соседа, и довольный Федор, увидев его в огороде, призывно размахивал балалайкой, приглашая на скамейку у забора.
- Травища кругом, полоть нужно,- обреченно отнекивался Федул Иванович.
- Да ты что, пень с ушами, меня не уважишь что ли? Я к тебе со всем почтением, пристанище, так сказать, налака... лакаю... А-а-а, мать ее за ногу! Алчущей душе пришел просить, а ты мне от ворот поворот.
- Насчет налакавшейся души ты правильно сказал. И когда только успел?
- А ты надзирателем ко мне что ли приставлен? Мне и одной востроносой пиявицы за глаза!- распалился Федор и ударил по струнам балалайки, исторгнув какой-то не совсем приличный звук.
Ваня, промышлявший в малиннике, выдрался из кустов и подошел к забору.
- Здорово, малиновка сопливая, - суетливо заерзал на скамейке Федор.- Вот и гость дорогой, не купленный, даровой, присаживайся, коли не побрезгуешь, а то деду твоему все некогда. Он у нас передовик огородного труда.
Ваня присел на краешек скамьи, с интересом поглядывая на улыбающегося Федора.
- Да-а-а,- протянул тот и покачал кудлатой головой,- а ведь по молодости только свистну - а уж дед твой рядом. Эх, прощай, квашня, я гулять пошла!
И, приподнявшись, крикнул в сторону огорода:
- Слышь, Федул, помнишь что ли, как мы с пузинскими девками гуляли? Или все помнилки из башки повыкатились, пока кверху задом на огороде прохлаждался?
Так и не дождавшись ответа, ткнул балалайкой Ваню в бок:
- Видал, молчит, только прореха на заднице светится. А когда Маньку пузинскую обхаживал, так вся рожа светилась и рот не закрывался.
И, повернув голову в сторону деда Федула, нарочито громко проговорил:
- Вот я тебе, Ванятка, пожалуй, расскажу про наши с дедом твоим, праведником, похождения. Не гляди, что пьяненький, у меня память, как стеклышко.
Из огорода послышалось недовольное кряканье.
- Ага!- подмигнул Ване Федор. - Видно, помнит Маньку-то, да и как позабыть такую королевишну? Поди до сих пор карточку ее слезами обливает да соплями натирает.
Тут скрипнула калитка, и показался Федул Иванович, оттирающий грязные руки о ветошку.
- Ты бы, Федор, хоть мальца постеснялся. Язык у тебя без костей, что хочет, то и лопочет.
-Язык мой не лопатка: знает, что горько, что сладко,- ухмыльнулся Федор.- А ты что же к крыльцу направляешься? Ты к нам подсаживайся, не бойсь, не укушу.
- Ты-то не укусишь,- хмуро ответил Ванин дед,- а вот я могу, потому как от сивушного духа у меня в голове разброс, злым становлюсь да беспамятным. Вот в беспамятстве возьму-ка этот дрын,- и вытащил из-под крыльца здоровую дубину,- да угощу гостя дорогого, не купленного, дарового.
- Ты чо?- вскочил Федор.- Хулиганить! Белены в огороде объелся? Шуток что ли не понимаешь?
- Да шутки у тебя не ко времени, - помахал дубиной Федул Иванович.
- Ты эдак-то не махай, ушибешь парня.
- Нет, парня не ушибу, тебя только задену. А пока говори, зачем пришел?
- Вот, значит, как? Теперича так старых друзей привечают,- и Федор снова щипнул балалаечную струну. Но на этот раз она лишь жалобно тренькнула.- Эх-ма,- горестно потряс он головой,- вот, Ванятка, жизнь наша. Паршивый огурец дороже человека стал.
- А ты еще слезу пусти, чтоб мальца разжалобить,- усмехнулся дед Федул.
- Смейся, смейся. Чего ж не посмеяться, коли человек к тебе со всей душой? Дрыном его по башке за это!- и горестно шмыгнул носом.
- Ну, хватит прибедняться-то,- несколько сконфузился Федул Иванович,- тебя ведь только страхом в чувство привести возможно.
- Это почему же?- враз встрепенулся Федор.- И другие средства есть. Только скупой запирает крепко и потчует редко.
- И на что ж ты намекаешь? - насторожился Ванин дед.
- А то не знаешь, что у тебя в погребе запрятано?
- Да не прячу я ничего, какой раз говорю.
- Ой ли! Знает лиса про твои чудеса,- и, схватившись за сердце, застонал, повалившись на скамью.
Ваня в испуге вскочил, но дед Федул только улыбнулся:
- Что, милок, неужто так приперло?
- А ты и не говори, - подал слабый голос Федор,- последки Клавка, мать ее за ногу, нашла и вылила. Не при мальце будет сказано, но давить бы этих баб сразу в люльке,- и, снова сев, зло сплюнул:- Как говорится, пил до вечера, а поужинать
нечего. Внутрях все спеклось, спасу нет.
Тут все замолчали, и Ваня снова присел на скамью, поглядывая на Федора, бросавшего на деда Федула жалобные взгляды.
- Да не жмись ты, Федулушка,- нарушил молчание Федор,- я ведь по-честному, как раньше, по молодости, почастушить предлагаю. Коли тебе ответить нечем будет, ты мне стаканчик медовухи поднесешь,- и громко сглотнул слюну. - А уж коли я оплошаю, то полный мне от ворот поворот на долгие времена. Вот те крест!
- На долгие времена говоришь?- задумчиво повторил Федул Иванович. И, поглядев на Федора долгим взглядом, спрятал дубинку под крыльцо, а затем подсел на скамейку.
- Ну, можно и почастушить, коль такое дело.
- Вот и ладненько!- обрадовался Федор и, подтолкнув Ваню в бок, заулыбался, будто и не хватался за сердце.- Слышь, Ванятка, судьей будешь, да чтоб без обмана. Ну, начнем что ли? 
Чмокнув балалайку, Федор под веселый частушечный наигрыш пропел надтреснутым голосом:
          Начинай, товарищ, песню,
          Лысоватая башка.
          Девяносто песен знаю.
          Да и дома два мешка.

Ванин дед тут же откликнулся:
         
          Пусть лыса моя головушка,
          Я ей не дорожу,
          Если голову отрубят,
          Я корчагу привяжу.

Федор сорвался с места и так затопал разбитыми опорками, которые носил и зимой, и летом, что петух, важно гулявший поблизости со своим куриным гаремом, вильнул в сторону и, растолкав испуганно закудахтавших кур, юркнул через дыру во двор, где принялся что-то выкрикивать, не то оправдываясь, не то ругаясь. А Федор, перекрыв петушино-куриный хор, вывел с подвизгом:
            
          Рассыпься горох
          По широкой грядке!
          А я выйду да спляшу
          На седьмом десятке!
          Йе-э-х!

Федул Иванович, невозмутимо взиравший на разошедшегося соседа, не замедлил ответить:   

          Дорогой ты мой товарищ
          В валенках с калошами,
          Ты зачем плясать выходишь
          С мордой, как у лошади?

Ваня, не сдержавшись, прыснул, а Федор еще яростнее забил ногами и, широко раскрыв беззубый рот, зачастил:

          Твои ноги кривоноги,
          Ни черта не топают.
          Хоть и в валенках мои,
          Зато еще работают!

Ванин дед все так же без заминки пропел ответную:

          А у Федора, бахвала,
          В воскресенье печь упала.
          У него, у хвастуна,
          Завтра выпадет стена.

Федор, подскочив, сдернул хохочущего Ваню с лавочки, заставляя плясать:

          Давай, Ваня, дроби бей!
          Или хуже мы людей?
          А если хуже мы людей,
          Еще пуще дроби бей!

И, не дав Федулу Ивановичу ответить, во все горло выдал:

          Слава Богу, понемногу
          Стал я разживаться:
          Продал дом, купил ворота,
          Стану запираться!

Поглядев на незадачливых танцоров, топающих друг перед другом, дед Федул только головой покачал, но все же ответил:

          Едет Федор по базару,
          Всем он улыбается:
          Оказалось - зубы вставил,
          Рот не закрывается!

Федор, обернувшись к Ваниному деду, щелкнул себя по шее:

          На столе стоит стакан,
          Под стаканом таракан.
          Пьяны глазоньки надул,
          Ну, совсем, как дед Федул.

Но, пропев, перестал топать, уставившись на забор соседки тетки Акулины.
- Гляди, Ванятка, это что ж такое торчит?
Поглядев, куда показывал Федор, Ваня увидел над забором нечто розового цвета, очень похожее на поросячьи уши, вздернутые вверх. Озадаченно он пожал плечами.
- Слышь, Федул, а ведь это, мать ее за ногу, лазутчица в щель за нами подглядывает,- догадался Федор. И призывно помахал в сторону забора, снова щелкнув себя по шее, как бы приглашая выпить.
В ту же минуту над забором показалась голова тетки Акулины в розовом платке, завязанном так, что два конца торчали надо лбом. Демонстративно не глядя в их сторону, голова боком проплыла до калитки.
- Ишь, колобок ушастый, будто и не видит нас,- ухмыльнулся Федор.
Калитка отворилась, и на свет Божий явилась вся Акулина Никитична в каком-то ярком платье немыслимой расцветки. Приглядевшись, Ваня понял, что это был фартук с разноцветными заплатками. В одной руке она держала пучок укропа, а другой пыталась поправить платок.
- Давай, причепуривайся, сейчас ты у меня цыганочку спляшешь,- пробурчал себе под нос Федор. И, снова заиграв на балалайке, пропел нарочито тонким голосом:

         Вот красотка в огороде
         Выпятила свой горбок,
         Расфуфырилась по моде,
         А во рту один зубок.

Тетка Акулина плюнула, неудачно попав на пучок укропа, и начала ругаться, обзывая Федора пьяным чертом. На что тот ответил частушкой:

         Не ругай меня, бабуся,
         Я в корыте утоплюся,
         Не в корыте, так в чулане
         Из ухвата застрелюся.

-Да какая я тебе бабуся, старый ты пропоица,- неслось через дорогу,- меня еще на свете не было, а ты уж в стельку под столом валялся!
- Эге,- удивленно поскреб голову Федор,- выходит, она еще в материнской утробе подсматривать через пупок умела. Вишь, Ванятка, какая чуда на нашем черноземе уродилась! Это тебе не бычок с двумя башками.
 И, не долго думая, опять запел:

        Как старуха старику
        По голове тарелкой:
        "Не зови меня старухой,
        Зови пионеркой!".

- Идем-ка в дом, от греха подальше,- поднялся со скамейки Федул Иванович,- и тебе, Ваня, тут слушать нечего.
И правда, тетка Акулина так вошла в раж, что кинула на землю укроп и, сорвав окончательно съехавший платок, стала им размахивать, призывая на голову деда Федора все мыслимые и немыслимые беды.
- Глянь-ка, Федул. Вон как засемафорила, как ее разобрало-то, и твоей медовухи
не надо,- довольно ухмылялся Федор. - Эк, как ее! Ведь запляшет сейчас, ей Богу!
- Да пойдем, что ли! Вся деревня ведь сбежится,- еле увел его Федул Иванович.
  Так и пришлось Ваниному деду лезть за медовухой. Но Ваня так думает: никто тут не проиграл. А больше всех он сам выиграл, познав, что оно такое есть "почастушить".