Элегии

СУМЕРКИ

На лесном рубеже под сосновым шатром,
на изнеженный мох у седых валунов
опускается пёстрого шёлка перо
птицы быстрого сна, чутким зверем равнин
с мягкой поступью лап подбирается мгла,
тайным звуком ручья растворяется свет,
лёгким вихрем теней над застывшей водой
утекает закат в акварель облаков,
открывая пространство густой бирюзы
в мир размытых границ, в ожидание дня,
в колос свежего хлеба, в налитую гроздь,
в благодарность движения в горный чертог,
где ожившие книги поют тишину,
где рассвет отверзает слепые глаза.



ДОЖДЬ И СНЕГ

Холодный дождь царапает окно,
не рвётся в дом, но внятно намекает,
что на дворе ноябрь, и определено
однажды уходить, об этом каждый знает,
но вспоминает изредка, когда
на краткий миг настигнет тишина,
и слышно как стекают времена
сквозь пальцы, исчезая навсегда
в ночном промозглом сумраке, откуда,
с границы неба и окраин чуда
летит полузамёрзшая вода.



ЗИМА

Невозможно устать у камина зимой –
там дриады кружат хоровод при луне,
там ночные драконы ворчат в полусне,
их разбудишь – они повлекут за собой
в растревоженный рой исчезающих звёзд,
в пустоту лабиринтов, где дёготь берёз
не чернеет, но греет, где дальний гобой
лишь намёк на мелодию преподаёт,
а от запаха горького – только в полёт –
в горный край, в летний дол, в дом родной.



ПЕСНЯ НОВЫХ И СТРАННЫХ ВРЕМЁН

убегают моря от неведомых нам берегов
в наши камни вбивая неведомый страх перемен
островами разбросаны ломти ничейной земли

горьким дымом пропахли ветра в парусах кораблей
многослойный пирог из пшеницы и жертвенных стад
под обманной прохладою бризов оливковых рощ

прорастая легендами каменной сыпи руин
длится век длится полузабытый эон
вечер длится за чашей разбавленной радости долгого дня

долгих дней пожелай но лукавят любые слова
поднимаясь из тьмы потаённых глубин тишины
на поверхность волнения старых и новых времён

и последний кентавр из дубравы отвергнутых нимф
в леопардовой шкуре теней над покинутым гротом наяд
развернёт новый свиток иссохший ручей запоёт
песню новых и странных времён
песню новых и странных времён перемен



РОЖДЕСТВО

Сто миллионов Вифлеемских звёзд
стучались в окна, падали на крыши
домов и припаркованных машин,
и на лицо бомжа, замёрзшего в Сочельник,
но с нами Бог, мы новые отныне,
мы можем делать новые грехи,
мы можем снова отрывать от плоти
куски сиюминутности и лжи,
и вновь надеяться на милосердие.



ANTIQUE

Сиринга и Дафна избрали качаться под ветром –
в утешение гордому Фебу лишь запах венка,
Пан козлоногий уснул, флейту устав целовать.

Ум, как ленивый котяра, дремлет вполглаза,
не ловит мышей очевидных,
мысли мухами бьются в окно, ползают по потолку головы.

К лепету нежной души примешалась отрава тщеславия,
прилепилась к новому дню позавчерашняя хмарь –
ни отмыть, ни забыть, ни отбросить.

Время, размазанное в суету напряжением тщетных усилий,
может лишь длиться под скрежет ржавеющих лет.
Но кое-кто полагает, что это – потуги рождения.



ВОДА

Память – старая ****ь с фиолетовой лентой в косе
направляет движение времени против рожна,
вопреки нашей вере, не смеем просить повторять,
что для нас, если сердце не в клетке, то в небе. Аминь.
Бог, конечно, не выдал, и не съела свинья –
ту свинью разобрали на шашлык, карбонад и шпик
и сжевали под водочку, виски, портвейн, божоле или драфт
накануне Троицы или Самайна на бессчетных могильных холмах.
Вряд ли нашим родителям тризны нужнее, чем нам –
грустновато смотреть, как нетрезвые дети с погостов бредут,
чтоб поплакать, уснуть, видеть сны, а наутро забыть, что одним
в неизбывном сиротстве напротив безмолвных небес
пребывать, пока сроки времён истекут.
А во снах мы встречаемся в доме, где благоутробный Отец
будет нас угощать, утешать, словно малых детей,
там, на новой земле, где не может быть смертных утрат,
мы напьёмся до счастья воды из святых родников.



ШАББАТ

В заповеди покоя люди сидят по домам.
Две тыщи законных шагов, но некуда бедным идти.
И слова не скажешь друг другу,
слова потеряли значенья и связи.
Накануне померкшее солнце
нынче зачем-то явилось,
а мы разбрелись кто куда,
соблюдая покой, заповеданный Богом.
Длится день бесконечный,
как ночь на горячечном ложе.
В доме одном три Марии –
первая плачет неслышно, у другой не осталось и слёз,
а третья уже третий час размышляет,
где вечером можно купить ароматы.
В комнате дальней в углу скорчился Кифа,
стонет, кусает язык, но рыдания душат его.
А Иуда уже никуда не спешит,
кормит мух между Акелдамой и Генномом.
Остальные у Марка сидят, запершись,
будто спрятаться можно от страха и горя.
И только практичный Клеопа
понимает, что жизнь – это жизнь,
он котомку собрал потихоньку,
чтобы утречком по холодку в Эммаус.



СОН

так быстро сгорает свеча
как будто в ускоренной съёмке
слепым оператором
знающим формулы грёз
где быстро сгорает бензин
на плоскости близкого неба
и автомобильные люди
от скорости как бы пьяны
и быстро сгорает пейзаж
и новый является город
цветов удивительных
словно из детского сна
но быстро сгорает свеча
ума освещавшего тайну
и отягощается тьма
доколе не кончится ночь



ПОДРУГА

когда здешнее дерзкое жёсткое и неуютное время
вдруг нежданно окажется добрым и старым и милым
когда чёрно-белые лики родных и уже подзабытых знакомцев
перестанут быть пищей печальных стервятников мыслей
когда полный стакан не заслонит предмет разговора
а забытым застынет стоять на посту среди смыслов
и внезапная ясность мелькнёт в устроении мира
ты позволишь себе улыбнуться подруге напротив



ПОРА
о. Андрею Козлову

заросшие сиюминутностью глаза
на миг открыл мне брат
разверстою могилой
в которой погребли его
сегодня в час девятый
по византийскому счислению
живое для него настало время
на месте где прохладные ключи
смывают грязь земную
а тишина исполненная смысла
и радости
ранения врачует суеты
для нас же длительность годов
измерена мелодией протяжных песен
шестого отпевательного гласа
а ритмы бытия
играют неизменный танец плоти
порой забавный
а порою страшный
где хороводы призрачных теней
лишь намекают
о начале новой
единственной
и подлинной поры



НА ЗАПАД ЧЕРЕЗ СЕВЕРО-ЗАПАД

низкое солнце в глаза
соль под колёсами
серый асфальтовый лёд

на кораблях паруса
овладевают матросами
ветер снастями поёт

круговорот караванов
их отработанный воздух
у сопредельной черты

над колыбелью тумана
запах сгущается в отдых
в ласковый шёпот воды
утекающей вспять
утекающей вспять