Астроблема

«Я же давно сроднился с зарослями хмеля»   Басё
«Тогда я была при Нем художницей»    Притчи, 8.30

      
        * * *

Температурный ноль как моль
пытливо тратит гобелены,
там где единорог льняной
саднит у девы на коленах,

и тьмы охотников бредут
отведать афродизиака,
поскальзываются на льду
и скалят рты своим собакам.

Свои поставив позвонки
китайским домино с разбега,
собаки лижут свет с руки
и красную слюду со снега.

Собаки изощряют нюх,
и чувствуют в эфирном треске,               
как бестелесную ступню
обводит темным, как на фреске.
         
        * * *

Как в детской нашего Отца,               
ушедшего ко всем плеядам,               
мы начинаем отрицать               
Его, себя и тех, кто рядом,

не в силах числа гигабря
сложить в простое слово – вечность,
«ты это зря, все это зря,
как это грязно и конечно», -

мычит поставленный Отцом
«на царство» олух-одиночка,
и целиться ему в висок
сомненье, клейкое как почка.

Судьбы, судеб теряя нить,
соотнеся себя со смертью,
мычишь и просишь извинить,
и все твердишь – ошибся твердью.   
               
           * * *

Как в слове «предан» каждый сам               
себя находит там, где предан,
черты двуликого лица
соединив зеркальным бредом,

так, в сущности, и не поняв,
какого нас соединили,
друг друга до кости проняв,
«и не жалея кошенили»,

лежим, таращимся впотьмах
на гобелен в отцовской детской,
почти как в хронику ума,
желавшего в себя вглядеться.
               
          * * *

Лежим, уже не торопясь,
и общей мыслью добираем;
что означает эта связь
ханами с сам-себе-мураем,
               
пытаясь тщетно отгадать,
кто мы Ему на самом деле,
таращась в стены, где вода
играет с зарослями хмеля,

многоочита и свежа,
до помрачения телесна,
стоит, свои колени сжав,
и смотрится в тебя отвесно.

          * * *

Вот «звездный ужас», вот листва
помешанная духотою,
на всем приметы мастерства,
Его улетов и отстоев,

налет Его второго я
на третье в узенькой протоке,
напоминающий шмеля
внутри петуний Шнееглоке.

А вот мятежный граммофон
вотще выкручивает стебель,
пытаясь показать что он
на царство венчан в этой теме,

где тьмы охотников бредут
вдоль одинокого побега,
и ярко-красную слюду
собаки хавают со снега,

скулят и доезжачих злят,
собой перевирая тему,
в которой каждой чуди взгляд
напоминает астроблему.
               
               
        * * *

Ноль ненасытен и ему
мы скармливаем наши книги,
в них улыбается во тьму
явь, знающая слово nihil,

и мы, не в силах различать
не то что эйдосы, колени
и платье странного врача,
сидящего на гобелене,

мы скармливаем всё подряд
и смотрим через стену влаги,
как спят, в домашних алтарях,
обнявшись лары и живаги,

настигнутые где пришлось
прозреньями. И, может статься,
их лист прокапанный насквозь
огнем, пытается читаться.
               
           * * *

Раз коммунальный Диоген,
обрек себя на пониманье
чужих бочкообразных стен,
чужой воды, стоящей в ванне,

и не спускающей с тебя
мильона глаз из мыльной пены,
он, чтобы избежать мытья,
трындит и корчит Диогена.   
               
           * * *

Бредешь, бывало, гигабрём,
в плацкартах держишь церемонно
свой подстаканник с фонарем
из чая с меркнущим лимоном.

И тень от голубя скользит
через тебя за тень карниза.
Не найден человек как вид,
но мыслью ищущий пронизан:

- Манифестация Отца
намного глубже, чем фертильность!
и собираешь жар со лба
и ложечкой звенишь в светильник.

И вдруг: – дарджилинг до весны!
внезапно говоришь на кассе,
но касса спит и видит сны,
своих степей проходит кастинг.

Она, и все цветы земли,
с узором «хоть бы хны» на коже,
глядит, как падает болид,
и в регистратор говорит:  -
Ну ни   уя себе ! О, Боже!

Тебя срезает этот факт,
как институтку вкус нагайки,
и всё спекается в импакт,
бессмысленный и попигайский.

…

Когда-то, в слюдяной шуге,
здесь будут найдены алмазы;
Единорог и Диоген,
Дарджилинг-до-весны. У кассы.
    
          * * *

«Что делать страшной красоте»?
свалить в обличии сирени
скамью, и светом лечь на те
соборы в Арле и Сиене,

где оживает не спеша
архитектоника сырая,
и чья-то гулькина душа
до вечной жизни добирает.

Зачерпать толику тепла
и нанести  на капители;
погода редкий фарт дала
ее «напрасный труд» артели.

Дыша на брошенный людьми
фрагмент пространного собора,
она спасет безумный мир.
Сколь безнадежно, столь неспоро.

           * * *

Она уже его спасла,
в обличии единорога,
и высадила между глаз
вишневый сад царя и бога.

Единорог находит в нем
единственно возможный угол,
его бока горят огнем,
прокапаны насквозь, друг в друга.

И дева говорит ему:
- Не бойся, Он тебя не тронет!
и улыбается во тьму,
навстречу своему герою.